Позия уйти, чтобы вернуться

Позия – уйти, чтобы вернуться.





       До некоторой степени сказано все, и сама память о том, что Все уже сказано, у некоторых вызывает недоверие. Видимо, недоверие к настоящему. Однако, повернув эту истину всего на полградуса (пока настоящее не отбросит на нас свою тень), трудно не заметить, что прелесть была не в том что сказано, а именно – как и в каких обстоятельствах. Разновидность десерта.
       Хочется взглянуть на вещи как бы изнутри слова, но не обсуждая тот факт, что поэзия для читателя – что-то вроде десерта со сливками, и хорошо, хорошо. Речь ведь не о нем, правда. Речь, как всегда, о принципе, хотя на сладости теперь чаще подсаживается сам словотворец, охотно подзабыв что ли в процессе жарки окончаний, что схватил он карандаш с бумагой по немного другим позывам. Ну да, конечно… На этой фразе любой маломальский поэт мог бы и возмутиться, ведь поэзия у нас – дело чрезвычайно интимное, а я вваливаюсь тут, как сантехник в спальню, и начинаю крутить гайки. Но возмутившись, мы всего лишь спрячемся в ленивой темноте мозга, охраняя которую, наше искреннее возмущение, как и обычно, не даст нам ответа ни на один из интересующих вопросов.
       В какой-то момент каждый из пишущих делает этот выбор: уйти ли ему в так называемую фонетическую анимацию, мастерски оживляя персонажей и сцену эдаким сочным эпитетом и как бы работая декоратором в чужом театре, или же писать дальше, вертикально – писать в себя, все более прислушиваясь к ненавязчивому шепоту трагедии. Несмотря на динамику этих строк, речь совсем не пойдет в столь притягательном фатальном ключе, от того еще, что относиться к смерти, как к року, значит не писать этих строк. Хотя музыкальный аспект мной, разумеется, не отвернут. Более того, музыкальный ключ будет куда ближе к теме, чем ключ философский, и вполне вероятно, что последующий текст был просто-напросто наигран на струнах метафизической гитары... Но все же негромко.
       И во-вторых, о полномочиях. Когда в зале суда адвокат ставит сторону обвинения в тупик юридическими моментом, в то время как человек на скамье подсудимых чуть заметно ведет губой, все мы, сидящие в зале, понимаем – виновен. Как пить дать. Но закон есть закон, убийца отпущен. То есть мои полномочия – всего-то полномочия человека, сидящего в зале, и в общем, лишенного голоса, но к счастью, не ока.
       Если ты читаешь все это, значит когда-то и ты, взяв в руку тот самый лист бумаги и карандаш (или что там попадает еще под руку), притирал между собой «между» и «нежно». Стены твоей комнаты, не противореча законам физики, растворялись, отдавая энергию своего распада тебе, и выводили тебя в следующее измеренье. Как ново все это было. Звуки улицы, догоняя очарованного беглеца, перестраивались в гулкий хаотичный поток, несущий в себе, и радость и муку поиска одновременно. Ты помнишь, как это было? Ты был, кажется тогда студентом-первокурсником. Помнишь эту общагу, где окруженный однокурсницами, ты рвал по ночам глотку, хрипя под гитару «Москву кабацкую», как искренни мы были, да? но… Но даже сквозь хрип, ты уже точно знал, чего хочешь от жизни. Как пять своих пальцев, ты видел себя, наверняка, или банкиром, или ассом-нейрохирургом, сшивающим нити чужой тривиальности, но тем не менее, ты ведь был молод, а молодость быстро набирает вес. Ночные беседы у костра и свет далеких звезд все еще доставляли тебе очевидную и такую живую радость, что сумей ты подобрать эпитет тогда, то быть этой радости сверхгоризонтальной . Опять же, но… Но это была не та радость, известная тебе по минутам творчества, в этой уютной, ощутимой, как сучок в боку, романтике не было акта исчезновения, и поэтому когда костер угасал, то угасало вместе со сгоревшим хворостом очарование леса, бледнели звезды да и кончалась водка, плюс слипались веки уже. И все та же тупая неловкость в боку от неудачно лежащей под покрывалом ветки напоминала тебе о том – кто ты есть.
       А через день ты писал. Ты сидел в прокуренной комнатенке, согнутый знаком вопроса над своими воспоминаниями, цепляя, как тем сучком, рваные лоскуты звуков и пятна уже осеннего неба, но это был другой лес, нежели наяву, другой костер и другие звезды, и было чуть меньше водки, чем брали обычно с собой. И тогда ты плевал на свои воспоминания. Ты лез напролом, как в бреду, не обходя стволов и поднимаясь по их годовым кольцам, и с какой-то наивной верой выплевывая себя на излете листвой и хвоей. Ты трепетал языками пламени над поленьями, точно пламя это – был ты сам, и ты верил себе, вздрагивая при каждом потрескивании головешек. Ты взмывал над жарким земным огнем до ледяного яруса созвездий, и ты смотрел оттуда, так что ли. Лишь временами, выхватываемый из этой невесомости полубреда, ты приводился в чувство самой природой, возвращающей обратно то, что принято называть душой. И природа-мать, заботливо вставляя ее обратно, в твое голодное, скорченное в ночи, продрогшее тело, сооружала тебе парочку бутербродов и чашку дешевого кофе, пока ты на худой конец, порывшись в словарях, уточнишь смысл слова «наяда». На тебе висело облако или это были облака – смотря по сезону - и шептало словечки, вслушаться в которые до их смыслового эквивалента, ты вспомни, ведь не было никакой возможности. И выбившись, наконец из сил, ты прилаживал последнюю строчку наспех (эх ты), понимая, что вот как раз эта последняя – от тебя, эта последняя – и есть тот зримый компромисс между тобой и тем, что происходило с тобой только что, и это, говоря образно – было похоже на веник из эвкалипта в среднерусской лесной дымке.
       И когда это было, а? Ты так и не стал врачом, кажется? Хотя номинально конечно ты стал им, наловчившись в уникальной операции: вставлять свою душу обратно в тело, когда дело доходило до иных тел и тем. Проблема последней строки спокойно перекочевала вместе с тобой из общежития в день сегодняшний, хотя ты уже не позволяешь себе той провинциальной пошлости: слова «любовь», «нежность», «душа» при всей их нетерпеливости по отношению к любому смыслу уже не входят в него явно, а все окольно, оглядываясь, все огородами - не видел ли, дескать, кто. Отчего-то уже очень скоро ты начнешь читать забытую было Цветаеву, но не раннюю, как когда-то, а сквозную, ее «Новогоднее» и следом, следом, и это будет уже другая женщина. И некий Бродский, ранее названный бы тобой певцом сумбура, вдруг начнет цеплять тебя точным набором звеньев одной цепи. Отметив сверхтонкий юмор последнего, ты прочтешь как-то его «Дебют» в компании смазливых девиц, кажется на черноморском побережье, в надежде слегка эпатировать их, но при этом будешь шокирован сам неутомимым желанием каждой повторить сюжетец нобелевского лауреата.
       И вот тогда-то или почти тогда ты окончательно утвердишься во мнении, что даже самое сильное и мастерски зарифмованное чувство по всем статьям проигрывает положенному на ритм сознанию, ты ясно увидишь, что даже безумная любовь, поленившаяся осмыслить себя до дна, в конце концов выветривается из любого, кто посмел отнестись к ней столь легкомысленно - выветривается и, унося с собой частицы человека, не оставляет ему ни сил, ни времени. Лишь пустоту.
       И что-то произойдет тогда: твоя поэтика к твоему же изумлению совершит этот тектонический сдвиг: от наития строчки к ее хирургическому изъятию. Словно там - глубоко внутри тебя разойдутся и встанут на свои места континенты, стоявшие до этого как попало, а место для творчества обернется из прокуренной кухни операционной, где всего одно неверное слово приводит к смерти творения. И вот тогда тебе и пригодится, помнишь, этот навык – сшивать нервы больного так, чтобы не дрожала рука. Теперь любая есенинщина вызовет на лице твоем разве что улыбку сострадания, а так называемая, гражданская лирика, непреодолимое желание - обойти центральную площадь за два квартала. Облако вокруг тебя поредеет до сизой утренней дымки, и слышнее в нем будет уже не шепот, а речь. Она будет вырезаться из хаоса, как заповедь. И последнее слово в ней будет тебе водоразделом между душой и телом, из которого можно уже и не выходить, ибо не теряющий сознание, не удивляется его наличию.
       И тогда ты подумаешь: вот он, вот же - ключ от всех дверей на земле, вот он, весом и зрим, как математика рассвета и ключ отныне в твоих руках. И ты начнешь открывать их; дверь за дверью, дверь за дверью, дверь за… пока отделяемый от мира сильно затемненной комнатой, сидящий на диване, небритый, ты тет-а-тет со своей вечностью, не обнаружишь себя вдруг в таком жалком и сером одиночестве, что томик Бродского, сам выпадет из твоих рук, глухо контузив мозг. И навалится изнутри тоска. Она навалится и снаружи, бесцветная, схоластическая тоска, подобная пути отшельника в пустыне. Навалится, как голод, который невозможно и бессмысленно утолять, ибо ключ твой отворял лишь то, что воплощала в форму дверей твоя неизбывная воля к жизни. И здесь тебя охватит уже настоящая паника. Ты будешь почти сломлен, не так ли. Но ты бросишься бежать. Туда, к своему студенту-первокурснику, что некогда паря в облаках, не сумел получить зачет по физике или по чему там еще. Бросишься к тому костру, где гудела ночи напролет твоя разношерстная компания, что заслушиваясь твоими стихами и песнями, сулила тебе славу Есенина. Но ты рванешься не к ним, а к тому месту в лесу, где стояла когда-то твоя палатка, чтобы отыскать сучек, не дававший тебе покоя когда-то, чтобы зацепиться хотя бы за него, как за единственно реальное и вызывающее боль, и не выпасть в черный проем окна, зияющий перед тобой, как абстрактный квадрат любого творчества.
       Ты побежишь. И то, что выйдет из-под твоего пера в этом прекрасном бегстве, возможно, ты и назовешь поэзией.