Раз...

«Раз, два, три, четыре, пять...
«Раз, два, три, четыре, пять,
Я иду искать.
Кто не спрятался - я не виноват...»
Из детской считалки.

Мир всегда упорно разделялся на своих и чужих. В пять лет, и в десять, и в пятнадцать, в семнадцать и в двадцать два, и в двадцать шесть и... Впрочем, нет. Пока еще никакого «и» нет. Наверное, оно еще будет.
В пять лет своими были папа и мама, годовалая сестренка Муся и большой плюшевый мишка, которого папа привез ему, Якову, нет, тогда еще Яшке на день рождения. Еще свои были: бабушка Соня, мамина мама, и бабушка Маша, мама папина. Поначалу это казалось ужасно непонятно и чудно. Потом усвоилось. Свой был доктор Александр Михайлович, который наблюдал Яшку в больнице, когда их с мамой положили на операцию. Александр Михайлович почти всегда улыбался и часто разговаривал с Яшкой, не только расспрашивая его про самочувствие, но и вообще, про жизнь. Еще свои были Олежка Шварц, Антошка Гейнц и Наташка Миргалиева. Они все вместе ходили в детский сад, в Яшкину группу. С Наташкой их дразнили «жених и невеста», но Яшка не обижался и говорил, что когда вырастут, они с Наташкой обязательно поженятся. Антошка Гейнц был самым близким другом, так считал Яшка, а как считал сам Антошка - было неизвестно, да, впрочем, Яша никогда об этом не спрашивал, все было ясно и без этого.
Олег был в группе командир. Серьезный, всегда красивый, опрятный, подтянутый, он верховодил в играх, и его часто ставили всем в пример за хорошее поведение. С Яшкой они иногда играли вместе, а иногда дулись друг на друга и даже дрались, но и при этом относясь друг к другу со сдержанным уважением. Но все равно Олежка был свой. Своя была и воспитательница Галина Марковна. Умная, рассудительная, очень добрая (даже когда строго делала замечания).
А вот другая воспитательница, Алевтина Тимофеевна, своей уже не была. Не потому, что она могла накричать или часто сердилась, или не разрешала чего-то, вовсе нет. Алевтина Тимофеевна тоже была доброй, но как-то совсем по-другому. Как по-другому, Яшка тогда еще не знал. Но границу чувствовал четко. У него вообще с самого раннего возраста было какое-то особое чутье на границы. Маленький он никогда не выползал за границу кровати, если случайно забыли поставить спинку, палец к горящей спичке подносил всегда так, чтобы было тепло, но при этом не обжигало. И даже один раз, бегая с мальчишками во дворе, чудом удержался на краю свежевыкопанной канавы, которую какой-то дурак вырыл прямо посреди улицы и наполнил водой. На самом деле это меняли водопроводные трубы, но Яшка же этого не знал. А носился он, по словам мамы, как угорелый, ничего перед собой не видя. Да, не видя. Зато чувствуя.
Понятие «чужие» появится у Яшки позже, потом, когда он станет Яшей, Яковом и даже Яковом Борисовичем. А пока, кроме «своих», были еще «не свои». К «не своим», кроме Алевтины Тимофеевны, относились тети и дяди, двоюродные и троюродные братья и сестры (несмотря ни на какое родство), остальные дети детского сада (и неважно, их это была группа или другая), весь остальной персонал хирургического отделения клиники, кроме медсестры Вали, молодой, с карими, удивительно теплыми глазами. Она иногда играла с Яшкой, когда у нее было не очень много работы. «Не свои» были соседи, хотя и давно знакомые, привычные, но не свои. И еще, кроме «своих» и «не своих», был весь остальной мир, который уже никак не разделялся, а был просто так. Сам по себе. А Яшка - сам по себе. Как бы не в нем, а рядом.
Вообще, пять лет было очень счастливое время. Раньше, до пяти, он, Яшка, сам не помнил, ему только рассказывали потом, когда он подрос. А пять лет помнил очень хорошо. С пяти лет начинался весь отчет Яшиной сознательной жизни. И устроена эта жизнь была хотя и вполне обыкновенно, но очень здорово. Утром - подъем, что рано - это ерунда. Яша почти всегда просыпался сам, иногда даже раньше, чем мама придет будить. Дом, в котором семья Ворониных занимала одну из четырех квартир (комната, кухня, а в ней - настоящая печка, а еще большая кладовка и целый садик под окошком) был деревянным, очень старым, и, проснувшись, Яшка прислушивался, как скрипят ставни за окошком или половицы, а иногда просто смотрел на потолок, представляя себе всякие разные картинки: самолет, небо с облаками или даже со звездами и космическим кораблем. Надо сказать, что вечер Яша уже тогда любил больше, чем утро, и четко понимал почему. Вечером небо становилось темно-синим, потом светло-фиолетовым и потом на нем зажигались звезды. Они как магнитом притягивали к себе Яшку, и, возвращаясь из садика, он часто шел, задрав голову к этому синему небу, за что от мамы в очередной раз попадало: «Опять под ноги не смотришь!»
За подъемом следовал процесс умывания, потом Яшу вели в детский сад, он находился здесь же, на улице через три дома и назывался «Солнышко». Яшке такое название почему-то очень нравилось, было в нем что-то ласковое и греющее. Распорядок в детском саду тоже был привычный. Завтрак, занятия, прогулка, обед, тихий час, полдник, прогулка, а потом уже наступал вечер и снова приходила мама (а иногда папа, как это было здорово), чтобы забрать Яшку домой. Здорово, когда приходил папа, было по одной простой причине: до дома можно было не идти пешком, а ехать верхом на папиной шее. Мама за это частенько сердилась и на мужа, и на сына: «Балуешь ребенка!» но ни Яша, ни Борис Михайлович всерьез это не воспринимали. В выходные, субботу и воскресенье, всей семьей ездили к бабушке Соне через весь огромный город, или шли в зоопарк, или просто так гулять. Да мало ли еще какие дела находились в выходные. Яшка часто гулял вдвоем с папой, когда тому не нужно было идти на работу. А работал Борис Михайлович на большом заводе, работа была по сменам и отдых далеко не всегда выпадал на выходные дни. Папе можно было задавать любые вопросы и вообще говорить о чем угодно. Рядом с ним всегда было просто, тепло, хорошо и очень надежно. И потом, папа никогда не дразнился, даже в шутку, даже в воспитательных целях.
Дело в том, что говорил Яшка очень плохо. У него был какой-то очень сложный медицинский диагноз. Это уже потом, когда вырос, он узнал про расщелину твердого неба и все прочее, с этим связанное. А тогда ему это, естественно, было знать ни к чему, он и не знал. Не то, чтобы Яша совсем не умел говорить, ничего подобного. И читать он научился очень рано, ему, кажется, еще и четырех не было. И тетенька с трудным названием «логопед» Яшку часто хвалила, что он понимает задания, с которыми и шестилетние-то дети не справляются. Просто-напросто Яшкина речь была не очень понятной, а иногда и совсем непонятной, особенно когда Яша торопился. Сказать-то хотелось очень много, а как скажешь, если половину букв не выговариваешь, а другую половину говоришь так, что самому смешно становится (Яша однажды себя с магнитофонной ленты слышал). Но на самом-то деле не смешно вовсе, а грустно. Чувствуешь себя, как умная собака: все понимаешь, а сказать не можешь. Кстати, привычка не проговаривать слова, в дальнейшем, превратилась в довольно любопытную, хотя и легко объяснимую особенность: устная речь была связанной и четкой, а вот на письме, когда торопишься, начинаешь пропускать не только буквы, но и целые слоги или просто слово не дописываешь. Будучи взрослым, Яков себя на этом ловил постоянно. Поэтому старался всегда перечитывать написанное, прежде, чем кому-нибудь показать.
Вся эта распрекрасная жизнь закончилась внезапно и очень резко. Потом, когда Яков вспоминал события тех лет, ему представлялся поезд, который летел на всех парах, и вдруг кто-то дернул ручку стоп-крана. И поезд застыл, как вкопанный. То есть, остановился-то локомотив, а вагоны по инерции еще продолжали двигаться, вот и получилось сотрясение.
Лето - это всегда было хорошо. В садике готовились к большому празднику, Яшкина подготовительная группа на будущий год становилась первоклассниками. Праздник должен был состояться в среду, 18 июня. А была еще только пятница, тринадцатое. Папа ушел на работу утром и должен был в субботу, четырнадцатого, прийти домой. И Яшка очень этому радовался, потому что когда дежурство папы выпадало на пятницу, выходные он проводил дома. А в эти выходные они собирались поехать на рыбалку.
А утром папа почему-то не пришел. Яша с самого утра гулял во дворе и не пошел к Антошке играть в железную дорогу. Что было потом, Яша помнил очень отрывочно. Какие-то люди. Огромные заплаканные глаза мамы. Суета. Беготня. Яшу почему-то отвезли к бабушке Соне, и та тоже почему-то все время плакала и гладила Яшку по голове. Домой он приехал в понедельник, это тоже было необычно, потому что в понедельник с утра надо идти в детский сад. Во дворе стояло очень много народу и посреди двора на табуретках - длинный ящик, обитый красной материей. Мама была какая-то незнакомая, такой Яша ее никогда не видел. Белое лицо и большие-большие черные глаза.
Что было потом - он не помнил, а следующий кадр навсегда отпечатался в его памяти. Много народу, лес. Сначала Яше было почему-то ужасно интересно и весело, а потом он увидел, как какие-то дяденьки опускают в яму тот самый красный ящик, который стоял во дворе. И тут Яша наконец-то задал вопрос, который вертелся на языке долго-долго, и, кажется, он его уже задавал, только никто почему-то на него не ответил. «А где папа?» - спросил Яша.
- «Я хочу папу». Повисла тишина. Все, что происходило вокруг, замерло, как будто оцепенело. Кто-то, кажется, это был кто-то из теток, попытался взять его за руку. Но Яшка вырвался и, повинуясь какому-то инстинкту, побежал к дядькам, которые все еще стояли у ямы. Тишина нарастала. Яше показалось, что она сжимается, свистит в ушах, как если ехать на велосипеде с горки, даже сильнее. Яшка добежал до ямы, удержался в нескольких шагах от края, он видел вокруг себя чьи-то перепуганные лица, но уже не мог различить, чьи. И в этот момент тишина лопнула, как будто распрямилась пружина, сжатая до предела. И вот в этот момент, в лопнувшей тишине, Яша понял, что отца у него больше нет. И тогда он закричал, закричал так дико и страшно, как никогда еще до этого не кричал в своей жизни. Нечеловеческая, звериная какая-то тоска и боль вылетали сейчас из хрупкой мальчишеской груди. Вспоминая этот крик, он все время потом будет возвращаться к одному и тому же образу: маленький волчонок, потерявший свою волчиху, заблудившийся в огромном, чужом, холодном лесу. С тех самых пор он не любил лес. Не боялся его, но не любил.
Буквально через несколько минут Яшка успокоился и через час уже ничего не помнил. А со временем все и вовсе затушевалось. И только иногда, глубокой ночью, глядя на полную луну, Яков Борисович вспоминал этот крик, тогда по его щекам текли слезы. И еще одно ощущение осталось навсегда с того страшного дня - с тех самых пор, сколько он себя потом помнил, ему было зябко, и детская какая-то беззащитность, или лучше сказать незащищенность, осталась в нем навсегда. Именно из этой зябкости и беззащитности выросло потом Яшкино одиночество. Осенью этого же года семья Ворониных переехала в другой район города, в новую двухкомнатную квартиру...