Гадкий нарцисс

В домах кричат заплаканные дети
Над глоткою голодных, ржавых урн;
В зловонном и заплёванном клозете
Скрипач творит последний свой ноктюрн.

На скользких отражениях паркета
Танцует Грусть стремительный фокстрот,
В конвульсиях последних пируэтов
Открыв, вдыхая затхлость, бледный рот;

Униженной луны фантомы, тая,
Бессмысленно глядят куда-то вниз
А я в камин Безумия бросаю
Последний существующий нарцисс.

Дань февуарию

На белом пергаменте плоти
Написан последний мой станс:
«Великой богине Дремоте
Играю свой снежный каданс!»

И шёпот волос, как страницы,
Полнит тишь белесых долин,
Где хмурые, бледные птицы
В осколки закутаны зим.

Обезумевший этюд

Слишком много вина – это горечь измятой малины,
Чистотел и боярышник, танец гигантских огней;
Это глади морей, где лоснятся громадные спины
Светлооких китов; это шепот больных королей…

Это танец безумный с предчувствием томного Вакха,
Омерзительный глас синевы из подземных глубин,
Это ночь, но другая – лишенная всякого страха,
Напоенная амброй, нелепостью жестких перин…

Это пламенный клич полыхающих рвотных позывов
В равнодушную бездну блестящих, белесых пустот –
Это радость сквозь слезы, сквозь странные их переливы;
Сквозь манящую высь опьяняющий, страшный полёт…



 
Вздыхает осень отрешённо,
Подперши голову рукой
Она сидит в каморке тёмной,
Где пахнет пыльной пустотой…

Бокал вина искрит уныло,
Покрылись плесенью цветы;
Вздыхает осень – ей постыло
Сегодня всё – и я и Ты…

**
Однообразие устало
Вздымает очи к синеве,
Но синевы ничтожно мало
И саван серый на траве.

Пустыня меркнет, умирая,
Пред ней – раскинулись поля
Полуистлевшие; я знаю,
Где смерть бросает якоря!

Смотрю на серые пустоты –
Мертва заоблачная даль;
И сквозь безмолвие дремоты
Я слышу марш – идет печаль…

Вечерний сплин

Бывают вечера, когда скупой осадок
Чешуек с крыльев муз бесцветен и уныл,
Когда зов Красоты, что был, как вина, сладок,
Становится убог, безвкусен и постыл,

Когда весь шаткий мир готов на мозг уставший
Обрушиться, крича проклятия и брань,
Голодною лавиной демонов восставших
И вырвавшихся за дозволенную грань.

И в эти вечера мучительных сомнений
Мой слабый, тихий стон звучит, как приговор;
Над бледною главой гниющих вдохновений
Сплин – проклятый палач - возносит свой топор.

**
Мы – архиепископы бледных постелей;
Мы строили мир в полусонном бреду;
Без смысла, без мыслей и всяческих целей
Мы проповедь жнём, как иные – беду.

Перины, подушки нам словно распятья,
Испарина ночи – святая вода;
Гомункулы сна – наши старшие братья,
Нам ведомы всех ностальгий города.

Мы Гипноса молим, когда нас встречает
Утра вездесущего пьяный узор:
«Пусть нас пробужденье не солнцем карает,
А тьмою задёрнутых наглухо штор!»

В тот миг, когда божок, рождённый в муках лени,
Дарует поцелуй и губы, что багрят
Бесформенность лица, отраву источат,
А желчь незрячих глаз укроют полутени, -

Витраж желанных снов расколется на части,
Мерцающие дном Эребусовых рек,
Явив тягучих волн необозримый бег,
Похожий на сапфир Твоих больных запястий.

Вестник апокрифа

Как только имя он назвал –
В театре ночь запела гулко
И, словно в пасти переулков,
Ей нервный ветер подпевал.

В руке худой зажав ланцет
Из слёзных смол абзацев томных,
Он, в предложениях огромных,
Чертил над залом хмурый свет

И возмужалая тоска,
Шатаясь, вышла из партера,
Как стыд познавшая Венера,
Рукой не скрывшая соска.

Анатомия суток

I. Начало ненастного дня

Болезненное утро, как сигарой, затянулось
Зловонным испареньем непогоды
И выцветшими пальцами легонько прикоснулось
К обрюзгшему плафону небосвода;

Зевает Суета, покрыта пролежнями хмури,
На грязном ложе злясь, ворча и маясь,
Мазки нелепых птиц мелькают в гнилостной лазури,
Сухим и хриплым кашлем задыхаясь.

II

Полночный горький лаудан испариной возник
На коже траур празднующих пьяниц;
Луны праздношатающейся выщербленный лик
Покрыл аквамариновый румянец;

Последний отблеск вечера гуляет по мосту
Над Стиксом в позолоченных колодках;
Средь пыльных зал вакханка дрём целует пустоту,
В устах сокрыв амброзию чахотки;

Бог с язвой чёрной вместо крыл грустит в тиши морей,
Поддавшись искушению паденья
И мрачный принц во тьме палат блуждает меж теней,
Пытаясь прикоснуться к сновиденью.

Средь пустошей бескрайней, выжженной пустыни,
В которой даже звук – предельно раскалён,
Скитался я – покрыт коростами уныний,
Бесцельностью Пути и Мысли утомлён;

И вдруг из пустоты, горячей, словно лава,
Как узнику в тюрьме, уставшему от мук,
Апофеозом снов является отрава –
Ко мне явилась Ты – Царица, Демон, Друг…

Но я без сил упал – и лишь смотрел с тоскою,
Как Ты, среди песков, в слепящей белизне,
Вдруг вызвала родник легчайшею рукою,
Искрящийся, как ночь – но недоступный мне…

О проклятый Мираж, зовущий пилигримов
В чернейшую из бездн, лишённую краёв –
Как дьявольский фонтан, как ад неутомимый
Ты сладостно струишь отчаянье моё!

**
Тысячи колец видят Твой предел –
Огненный предел сломленного дня
И затем летят - через танец тел,
Меркнущих во мгле – ласково звеня;

Подхвати рукой золото их губ –
Плодородных губ, страстных и немых
И услышь мольбу, тихую мольбу,
Мерную, как свет на глазах Твоих;

В ней слова просты, словно песнь луны –
Радостной луны в Тартаре морей:
«Пусть в Её тоской скованные сны
Вновь ворвётся трель тростниковых флейт!»

**
Червоточина пальцев скользит меж миров,
Кожуру апельсина счищая проворно
С адамантовой вязью исчерченных ртов,
Пузырящихся бредом над пропастью чёрной;

Заскорузлый остаток сухого вина
Умирает на дне жестяного бокала,
Извиваясь ребёнком в объятиях сна
Под белесым и жарким пятном одеяла;

Вдалеке воет ангел с глазами из плит,
На которых написаны имя и дата,
А в реке тёмно-серой паромщик хрипит,
Толщей чёрной воды увлекаем куда-то…

 
Молчи, моя душа – тебе не место в мире,
Где Цель, Мечта и жизнь – заклятые враги,
В котором каждый звук – протест безумной лире,
И вместо ритма снов – тюремщиков шаги!

Молчи, позволь судьбе, насмешнице жестокой,
Тебя, глумясь, схватить и в мрачный ад швырнуть,
В котором даже мысль – предельно одинока,
В чьей вязкой тишине никак нельзя уснуть!

Молчи, пусть этот мир твоих не слышит жалоб –
Тропой в глухую тьму пойдём мы неспеша,
Не терпит трусов Свет великий Идеала –
Поэтому молчи. Молчи, моя душа!

**
Кто выдумал тебя, мой край обетованный –
Великий храм тоски, в лучах хмельных светил
Мерцающий звездой – холодной и туманной,
Стенающий, как раб, свалившийся без сил?

Вином или мечтой, бессмысленной и дерзкой,
Кто двери отворял в твой сладостный чертог,
Надеясь там спастись от проповеди мерзкой,
С которой в мир пришёл безумных пиршеств бог?

Кто плакал в тишине, у ветхого распятья,
И в робкой дрожи слёз не жаждал перемен? –
Скажи – и с ним, клянусь, мы вечно будем – братья,
Хранители твоих неразрушимых стен!

**
Кошмары приветствуют новых людей,
Заползших под скрипки утихших оркестров –
Им мило споёт хор осипших детей
И хворь наиграет угрюмый маэстро;

Кошмары приветствуют всяческий миф,
Рождённый посредством вина и бумаги –
О том, как Венеры расстёгнутый лиф
Стал флагом в руках, заблестевших от влаги;

Кошмары приветствуют всех, кто искал
Порочную прелесть скупых патологий,
Кто грустью наполнил свинцовый бокал
И весело прыгнул на мрачные дроги!

**
Слова не сказаны – чудесные слова
И разум с хрустом перемелют жернова
А над холмом родится новое светило;

Бутылки горлышко заменит влагу губ,
Покуда время точит свой дырявый зуб
У мёртвых роз пустой, засыпанной могилы;

С гнетущей немощью больного старика
Душа, отбросив пыльный локон парика,
Продолжит лгать – как встарь – торжественно и мило.
Разрезан сюртук и свинец под подушкой
Чуть-чуть холодит не забытые сны,
Джинн пепельно-серый танцует над кружкой,
Пугая туманную тень у стены;

Из трещины тянет дерьмом и рассветом,
Прошедшим когда-то безумно давно,
В полях за окном разлагается лето –
На холод, постель, пустоту и вино…

Жилище века

Жилище века стонет где-то
И ждёт жильца давным-давно –
Он в золочёных эполетах
Ушёл в сентябрь, допив вино;

Жилище века жаждет лета –
Но снег расползся по полям
Постылым ракурсом рассвета,
Что делит небо пополам;

Жилище века рвёт заветы,
Бездумно мучая листок
Давно пришедшего ответа
С чернильной кровью между строк.

**
Разбит сосуд, не оказавшийся хрустальным,
Стучится ночь в мою незапертую дверь;
В зрачках уснул когда-то скалившийся зверь,
Пугавший звёзды тихим скрежетом кандальным…

Беспечных праздников фантазий и вина
Вдаль унеслись все запоздалые призывы;
Замолк сверчок, на скучном небе сиротливо
Маячит вновь обыкновенная луна…

Рассвет идёт, грозя всё новыми дарами
И свита ангелов с железными крылами
Таит в улыбках хищный блеск счастливых дней;

А я плюю в их золотистые объятья
И как всегда мечтаю в сумраке о Ней,
Судьбе нашёптывая новые проклятья.

**
Только в этом спектакле нет места огню,
Распростёртому вширь от прихода до боли.
А за дверью одно – что ни день, то распад
На покой, безнадёгу и вычурность. Вскоре
Станут тёплой стеной равнодушные рты
Воспалённых окон и канав, до упора
С хрустом втиснутых в сердце зудящим клубком
Грязных жилистых рук и блестящих затворов;
Но за старостью зим будет слишком темно,
Слишком пряно в чехлах не остынувших весен
И, отмыв с пальцев соль бесполезных снегов,
Кто-то снова, вздохнув, нарисует нам осень.
 
Как Ты, я знал, что будет после лета,
Когда с дождём на пальцы упадут
Печальный вздох ненастного рассвета
И лоскутки тоску сковавших пут;

Когда гроза, зовущая кого-то,
Чуть удивлённо вскрикнет в небесах,
Свинцом глаза окутает дремота,
И грязный снег завязнет в волосах;

Когда петля дороги тёмно-серой
Разинет пасть, желая новых шей,
И Ангел Бездн, пресытившийся верой,
Искать начнёт в крылах от скуки вшей;

Когда пора настанет разродиться
Ещё одним вопросом о судьбе,
И тихий стон летящей в пропасть птицы
Войдёт в ничто молитвой о Тебе…

**
Тебе не оставить меня у икон –
Так сказано было измятой травою;
Забудь обо всём – это бред, это сон,
Раздавшийся рядом с твоей головою…

И станет скучней, но спокойней, чем в дни,
Когда утомлённые руки болели
А пьяные воплями звёзд корабли
Стремиться ко дну ещё не захотели;

Ползи, если хочешь, за мной, но скорей –
Я болен дорогой, ведущей в начало, -
Из тихих, пропахших вином пустырей,
Где птица тоски никогда не кричала.

**
Распрощавшись с тобой, добровольно уставшая скука,
Я пронзил затхлый сумрак последней из меченых пуль,
Затворил за собой дверь, не знавшую радости стука
И, послав к чёрту грусть, крутанул старый, выцветший руль…

Потемнело в глазах, крик запутался в дырах бушприта,
Ухватился за сердце моё пьяный в стельку Норд-Вест,
Разметав купола горькой пены, завыли сердито
Храмы бешеных волн, вознесённых с насиженных мест;

Разорвав чёрный шёлк, оголив сумасшествие воли,
Я смеялся до крови, стучащей быстрей и быстрей,
Позабыв имена, даты, цены, заклятья, пароли
В этом странном кольце обезумевших, диких морей…

Прочь отсюда! В зарю! Сбрось серебряный плащ одеяла!
Самый полный вперёд! Мы обходим порты стороной!
Чтоб в стотысячный раз налетать на холодные скалы,
Всех пропащих матросов тоски созывая с собой!