Славянские призраки

       Ветер.
Ветер с поля разбивался о стволы,
Воя, путался в вершинах старых сосен,
Словно в космах перевернутой метлы.
Мох слезился. По нему ходила осень.
В поле ветру было проще и вольней:
Ни сквозить в щелях, ни кланяться не надо.
Гни колосья, отрывай их от корней.
Чище ветреная совесть без преграды.
Дебри пробовать не каждому дано.
Ветру можно. Разрешается. Он – гений.
Ведь порывы будоражат, как вино,
И стихия совершеннее сомнений.
Потому ли, разрывая облака,
Ветер рушился в такую глушь и чащу,
Где ни лапа не ступала, ни нога,
Ни сегодняшних существ и ни вчерашних?
Там в болотах гнили идолы славян,
И треща, бродили духи бурелома,
Избегая сухостоя и полян,
Подвывая ветру глухо и бездонно.
Жили ль, не жили там боги без людей –
Старше силы слова, славы поселений?
Одиноко – среди хаоса корней,
Безымянно – в лабиринте безвременья.
Проносились в небе вихрем облака,
Им в дорогу долго кланялись вершины.
И текли в овраги целые века
В брашно лешему с покорностью мышиной.

       Солнце.
Поднималось солнце в поле, за рекой.
Ртом Дажьбога округлялось, розовея,
Крася теплой кровью с дивной простотой
Кисти плотные калины. Все быстрее
Подсыхал до корки мох на валунах,
И за дальними холмами молодея,
Солнцу чудился невиданный размах,
И мерещилось неслыханное дело.
Разогреть природу. Камни растопить.
Двинуть соки без раздумий и попыток
Разве солнцу запрещается дарить,
Коли света и тепла такой избыток?
Набирало солнце силу над рекой,
Наплывало янтарем по косогору,
Отгоняя облака на водопой
До излучины по вольному простору.
Веселело у кикимор на душе,
Нечисть темная светлела на болотах
Лес спросонья оправлялся. И уже
Одевался в багряницу с позолотой.
Ежеутреннюю молодость свою
Не растратить, погоняя мудрость ночи.
Солнце кланялось коряге или пню,
Да язычество не делает короче.
Так прекрасно, видно, знает ремесло,
Коли к делу приступает от порога.
Солнце медленно, уверенно росло,
Тайну жизни пряча в имени Дажьбога.

       Вода.
Реки светлые, озера и ручьи,
Слезы росные в траве или на листьях
Лужи теплые, холодные ключи,
Капли крупные дождя на коромысле.
Все на свете состояния воды
От тумана до январских снегопадов
Сохраняют в цепкой памяти следы
 Рода-племени, пришедшего к распаду.
Отражая на Купалу голоса,
Взгляд Бориса и худые пальцы Глеба,
Волновалась, словно девичья коса,
Озерцом в лесу подмигивала небу.
Нет в текучести ни слова, ни числа,
Нет далеких или близких расстояний.
Только время остается. Плеск весла.
Лодка. Ветлы... Словно сумерки сознанья.
И сплавляли реки к морю, словно хлам,
В воду брошенных русалок как попало,
Чтобы снова возвратились в океан
Водолазы-водяные Калевалы.
Чтобы после затянувшимся дождем
Зарядить простым-простым напоминаньем
По соломе, крепко пахнущей жильем,
По тропинке, не имеющей названья.
И лилась, бежала, пенилась, текла
По степи и вдоль опушки, под корягу
Ярче сини и прозрачнее стекла
Все на свете утверждающая влага.

       Земля.
Не откажешь птицам в небе. На зверей
Не нацепишь послушания ошейник
Почва вряд ли обойдется без людей,
Без рыхления и жертвоприношений.
Одичает, залоснится, потечет
Жирной тиной завоевывать ольшаник,
Загрубеет и в полвека зарастет
Словно стрелами монголов — камышами.
В руки любящие просится земля,
Молит пахоты коленопреклоненно,
Чтобы искренне набухли для зерна
В борозде глубокой комья чернозема.
Словно заговор, заклятье, приворот,
Поколениями втоптанные в сердце,
Шепот почвы под ногой и у ворот
И молчание в ладонях иноверца,
Забирая не от голода — до дна,
Только то, что ей всегда принадлежало,
Оставляет после смерти имена,
Чтобы глубже ее ранило орало.
Нарастает до курганов от валов,
Укрывая городища одеялом
Плоскогорий, перелесков и холмов.
И готовится быть матерью начала.
Полетят над этой ширью журавли,
И охотник там навеки пустит корни.
Люди вряд ли обойдутся без земли,
Комья черные пропитывая кровью.
       
       Странник.
Высоко, на перевале, сыпал снег.
По тропе звериной – бос и безоружен –
С гор синеющих спускался человек,
По камням да кочкам прыгал неуклюже.
Как судьба – на ощупь – всякого крота
Далеко внизу, в тумане, слепла местность.
Третий день петляла узкая тропа –
Или прячась, или падая отвесно.
Спали в лужицах улитки, как ответ
На вопрос о скрытой хрупкости живого.
Приподняться в тучах силился рассвет.
Было ветрено. Беспечно. Безголово.
Человек шагал размашисто, спеша,
Не боясь зверей. И только этим спуском
Подгоняема была его душа,
В этот час еще не названная русской.
Падал. Только без обиды и без слов.
Резал ноги. Но берег глаза и слезы.
Кушал хлебушек и пил из родников.
Осыпались в пропасть камешки и звезды.
Шла навстречу неизвестная земля.
Черноброво надвигалось боголесье.
И не верилось, что сам себя храня,
Человек шагнет в такую неизвестность.
И, казалось, не поместится в груди
Резкий запах трав последнего привала.
Лес темнел и за собою уводил.
И рассвет бросался следом с перевала.

- Спи, душа моя. Оглохни. Заблудись.
Оступись и упади у пня на хвою…
Или слишком безотрадна эта жизнь,
Что одно в ней на потребу – Лукоморье?
Или воином тебе уже не быть?
До сих пор еще ты, Каин, безоружен.
Взять веревочку пеньковую да свить,
Заглядевшись на луну в остывшей луже.
Видишь звезды? Это деды и отцы,
Смотрят сверху. Сварга древняя глазаста:
Чародеи, звездочеты, мудрецы,
Где вчерашний пахарь завтра будет пастырь.
Спи, душа моя. Смелее отдохни.
С белу свету никому тебя не вычесть.
Помни имя. Никогда не хорони,
Что бы в нем ни оставалось от язычеств.
Тихо-тихо на земле. И не дыша,
В небе облаком плывет твое бессмертье.
Каин, Каин – застекленная душа,
Совесть медленная, каменное сердце.

       Страх.
Сырость. Сумерки. Сторукий буерак.
Где-то слева хохотнул ребенком леший.
Треск в овраге. Люди с мордами собак.
Ни тропинки, ни дороги. Даже пешим.
Как болото, люди чавкая, жуют
Человечину. Не надо, не смотрите!
Через силу здесь, невесело живут,
Жилы жертвы перекручивая в нити.
Кровь стекает диким медом до локтей,
Эту сладость добывает тот же бортник,
Только ею бы не баловать детей,
Ни слезой, ни каплей да ни малой долькой.
Страх остаться без надежного куска
Нудит руки убивать себе подобных.
Их богов сосут бессилье и тоска,
А в лохмотьях – вся история народа.
Вместо идолов – лишь пни да батоги,
Вместо капищ – кочагура, волчья яма.
Это племя начинается с Яги,
А закончится, наверно, безымянно.
Доедают. Озираются. Встают.
День грядущий, день вчерашний – мрак кромешный.
«Хорошо, что солнцу воли не дают», –
На прощанье хохотнул в овраге леший.

       Ведун.
Вряд ли летопись скрывает имя дня,
Не укажут места карты или руны,
Где проселок глох от грая воронья,
И белели кости готтов или гуннов.
Вряд ли летопись скрывает имя дня,
Не укажут места карты или руны…
Волхвовал глубокий старец у огня,
Возле дуба, разделенного Перуном.
Глядя богу в деревянные глаза,
Не по слухам зная силу рук прижатых,
Слушал дед, как удаляется гроза,
И ворочается ветер бородато.
Пламя прыгало поодаль от ствола,
Листья падали устало и некстати.
И шептал старик бессмертные слова
Одному ему известного заклятья.
В тех словах не содержалось ничего,
Кроме силы, подпоясанной свободой.
Не дыша, пускало корни в колдовство
Безымянное причастие природой.
Лесу было не до сна. Наперевес
Он держал свои рогатины и колья,
Доверяя только пламени чудес,
Старцу слабому, как крепкому здоровью.
Пахло тайнами, как дымом у воды,
Пахло славой и могуществом иного.
И, толпясь, деревья строились в ряды
Ради рода, возрождения и слова.

       Род.
Третий год в бору стучали топоры,
С черных десен вырывали корневища,
Стон земли мешался с криком детворы.
Люди в белом обживали пепелище.
Что-то было в этих легких топорах –
Словно радость и отчаянье взлетали.
Парусами раздуваемых рубах
Синеглазо любовались вертикали.
Наблюдая этот гвалт со стороны,
По вершинам перемахивали белки.
Человек на месте был и без сумы,
Мастерилась утварь грубо да не мелко.
Среди прочих русых рослых мужиков,
Бревна липкие подхватывая с краю
И захлебываясь смехом вожаков,
Не старался выделяться Ваня-Каин.
Получал, бывало, в лоб и по зубам,
Вспоминая горы, тяжесть перехода,
Каин – прозвищем, а именем – Иван,
Словно сбрасыванье обуви у входа.
Время первой двери, смазанной петли,
Вмиг распахнутых ворот перед поклоном.
Запах дыма. Чувство дома и семьи.
Шаг во двор, на побережье небосклона.
С клятвой верить ясноглазо, широко,
С обещаньем быть (ни много и ни мало),
Так впервые мочит губы молоко.
Так, наверное, община начинала.

       День.
По воде плывут кудрявые венки,
Друг за друга задевая лепестками.
И качаются, расходятся круги
Хороводами на праздник венкованья.
Песня вылилась на луг, а следом – смех,
Расходились хохотуньи у колодца.
И все кажется, что плавный их напев
С ликованьем в лягушатнике сольется.
Звезды белые распахнутых купав
Смотрят в небо беззаботно-несерьезно,
Над обрывом, в духоте душистых трав,
На невидимых ногах стоят стрекозы.
Сытый праздником, гудит Перунов мир.
На русалиях царит многоголосье.
И визжит в силок попавшийся упырь,
И березам заплетает ветер косы.
Ваня ходит-бродит берегом реки,
Молча камешки швыряет в ту же реку.
Божьи замыслы о нем невелики,
Или хочется так думать человеку?
Или легче, пропадая без следа,
Никогда не быть последним или первым?
Бьет в ладоши с каждым камешком вода,
С каждым шагом удаляются напевы.
Рябь и блики на реке – как чешуя.
В ивняке понаразвешено одежды.
Только всплески охраняет тишина.
И дыхание глубокое задержит.
Просто девушка. Как стебель резеды
Поднимается (вокруг густеет воздух),
И русалкою выходит из воды…
И глаза уже не спрятать. Поздно! Поздно!

       Ночь.
Ветер бороду узлами завязал
По орешнику да молоди еловой.
Месяц в озере себя не узнавал,
Словно в зеркале начищенном и новом.
Рассыпая черным берегом огни,
Рукавами рек размашется Купало.
Этой ночью оживают даже пни
И вытягивают лапы семипало.
Правда, нет ли? Ни проверить, ни принять –
Расцветает в понизовьях кочедыжник.
Бережет да не удержит дочку мать
Перед тайнами, которые все ближе.
Руки хлесткие крапивы и берез,
Ветки крепкие подруг или соседок –
Все мешается до радости и слез,
Пропадает, появляется бесследно.
Ночь, исколотая искрами костра,
Отшатнулась дальше вырубки, за поле.
И душа теперь у каждого чиста,
Жаром жизненным пропитанная вволю.
Крики. Хохот. Необъятная теплынь.
В мире – обморок. Он выглядит бесхозным.
И едва скрывает редкая полынь
Пятна белые и плеч, и ног, и… Звезды
В реку падают. Лежат на самом дне.
И опять венки плывут на середину.
Или богу это видится во сне?
Или люди в своем счастье неповинны?
Сердце мечется по зарослям ракит,
Все теснее берега, и губы ближе…
Колдуны в оврагах бродят. Ветер спит.
Зацветает в глухомани кочедыжник.

       Набег.
Спал в тумане деревянный городок.
Спали пастбища. Вокруг шатался Велес.
Посреди двора валялся шерсти клок.
На тупом колу качалась бычья челюсть.
Сон глубок перед рассветом. Темен. Пуст.
Дня грядущего бесхитростная завязь.
Только заяц слышал павших сучьев хруст –
Краем леса кто-то крался, нагибаясь.
Видно, снова степь бросает татарва.
Снова стрелам будет вольно. Снова петь им,
Коли сабля тоньше тени и крива,
Глазки – узкие да усики – как плети.
Первых вырежут дозорных-полусонь,
Оборвется свист, и горло кровью брызнет.
И вприсядку снова выскочит огонь,
И пойдет гулять по тыну да по избам.
Сколько ж можно боль терпеть и прятать срам,
Тупо глядя, как сестер и жен разложат?
Да в реке с тоски топиться матерям?
Землю грызть до крови в деснах – сколько ж можно?
В черном дыме – гривы черные коней,
Глухо падают, разваливаясь, срубы;
А земля уже становится ничьей,
Вот и нечего терять вам, жизнелюбы.
Или мститель-змееборец не рожден?..
Кошка жалобно мяучит. Боги слепнут.
И под сереньким сентябрьским дождем
Бродят дети, утопая в теплом пепле.

       Месть.
Бей, Иван. Секи вокруг. Не разбирай.
Широко ли для тебя родное поле?
Поднимая к небесам вороний грай,
Режь кочевников. Пои землицу кровью.
Тянут руки. Ишь ты, ишь ты... Осади!
Хак! – запрыгали отрубленные пальцы,
Вой. Да белая рубаха впереди.
Разворачивайся, Каин. Прямо танцы!
Кто еще? Вот ты, скуластый? Русский меч
Подлиннее, д’попрямее вашей сабли.
Кровяная ты трава, ведь это сечь,
Значит – месиво. Прореживанье слабых.
Копья – справа. Слева свистнула стрела.
Шаг вперед и два – назад – на чье-то тело.
Солнце жарит, накаляясь добела.
Сердце бьется. Веселее нету дела!
Напрочь голову! По кругу – новый взмах;
Вперемежку – и дыханья, и проклятья.
Самый кроткий озвереет на глазах,
Зажимая кулаки на рукояти.
Убивают и наотмашь, и в упор.
Род великий оставляется калекой.
Больше места? Да с каких же это пор
Стало тесно в этом мире человеку?
Колоти, Иван, по жилистым плечам,
Жарь в беспамятстве. Ломай, как ветки, ребра.
Только так живут на свете – сгоряча.
Умирают тоже в битве, то есть гордо…
       …………………
…Меч опущен. И садится воронье
На разбросанные трупы. В поле – пусто.
Помнишь, воин, имя светлое свое?
Ты сберег его в отчаянье, по-русски.

       Имя.
— Спи, душа моя. Оглохни. Заблудись.
Оступись и упади у пня на хвою…
Или слишком безотрадна эта жизнь,
Что одно в ней на потребу – Лукоморье?
Видишь звезды? Это деды и отцы,
Смотрят сверху. Сварга древняя глазаста:
Чародеи, звездочеты, мудрецы,
Где вчерашний пахарь завтра будет пастырь.
Спи, душа моя. Смелее отдохни.
С белу свету никому тебя не вычесть.
Помни имя. Никогда не хорони,
Что бы в нем ни оставалось от язычеств.
Тихо-тихо на земле. И не дыша,
В небе облаком плывет твое бессмертье...
Каин, Каин – застекленная душа,
Совесть медленная, каменное сердце.
       …………………
Набирало солнце силу над рекой…
Тихо-тихо на земле…