Роберт Сервис. Одержимый прошлым

На обрывистый край земли забреду,
В логове волка ночлег найду,
Лягу костьми в бескрайний снег…
Знает ли кто, где скончает век!

Млея в тепле каминном, я наверху дремлю.
Стройны книжные полки, спит на коленях том.
Сникли глаза от строчек. Пальцем не шевелю.
Разум и тело размякли. Скука в сердце моем.

Знаю, покой заслужен, пала мечта моя,
И отчетливо видно: нет пути впереди –
Манят, не отпускают дикие те края!
Льну к лишеньям Юкона, словно дитя к груди.

Тихо в моей берлоге. Улыбка Юга мила.
Книги, картины, вещи. Ветер скребется в окно.
Жаждая их, иные выжгли себя дотла –
Мне дано - в отступное, полной мерой дано.

Верил: в покое – благо. Собственной сединой
Клялся: кончена сага, нету в очах огня.
Да напрасно зарекся. Вновь в тишине ночной
Зов неумолчный слышу – Север кличет меня.

Словно из дьявольской глотки вышла эта река.
Зверем ревет стремнина! Не упустить весло!
Птицей каяк порхает… Опасность невелика:
Иду сквозь пороги… в кресле. Глупо? Да, занесло.

Будто ведьмой оплеван, я в белой пене до пят.
Словно дробь на излете, жалят брызги сквозь мглу.
Бьюсь, как царь на ристанье, а буруны кипят.
Правлю веслом в завое… а роман – на полу.

Вижу ясно, до дрожи: ночь, привал у реки,
Искры из трубки друга, сеть – в ней чмокает сом,
Тишь, аромат сосновый, алые угольки;
Гну усталое тело и предвкушаю сон.

Голодны мы, как волки. Липнут кишки к хребтам.
Чайник, вскипая, ноет. Хлебный дух от костра.
Вкус грудинки копченой – в памяти, по пятам…
Слышу, зовет прислуга: мне обедать пора.

Завтрак, обед и ужин – чертова карусель!
Истово ненавижу ласковость простыни!
Где же вы - Неизвестность, глушь Бесплодных Земель,
Млечный Путь вместо кровли, лагерные огни?

Там, на Большом Медвежьем – ясных вод глубина,
Царство Пустого Брюха, гомон индейских баб…
Я прозябаю в кресле. Слуги, обед, жена.
Боль моя – Север дальний! Как же я стар и слаб!

Впрочем, что мои годы? Вот возьму и сбегу.
Красным вином заката залит скалистый дол.
Россыпи островные, сосны на берегу,
Алый отблеск рассвета – на золотистый ствол.

Горы, луга, долины – помните ли меня?
Шепчетесь ли порою: «Много сменилось лун…
Может, он возвратится, и на исходе дня
Сложит старые кости наш любовник-шатун?»

О, я вернусь на Север – слушать медвежий рык,
В дряблую топь долины, к морю, в осадный лед.
Жареным мясом странствий я освежу язык.
Годы? Да что за дело? Я посмею – вперед!

О, я вернусь на Север – я, полуслеп и хром.
Кину с индейцами карты – ловкие игроки.
Свежей губы лосиной съем пополам с вождем.
И солнцеглазых лаек я покормлю с руки.

Мне бы весло, ружьишко, лямку и пару слег,
Чаю, муки и соли, фунтов пять табака,
Мне бы до Заполярья, где пламенеет снег,
Мне бы воли туземной – просьба невелика.

Там, за Большим Медвежьим, к югу от Голых Скал,
К северу от Залива – я протоптал пути.
Может, еще успею: вижу Смерти оскал.
Слышите? Север кличет! Значит, пора идти…

Край мой дальний суров и дик,
Там бродят лось и мускусный бык,
Там волчьи нравы в вечном снегу,
Судьба моя там – уйти не смогу!

THE NOSTOMANIAC

On the ragged edge of the world I’ll roam,
And the home of the wolf shall be my home,
And a bunch of bones on the boundless snows
The end of my trail . . . who knows, who knows!

I’m dreaming to-night in the fire-glow, alone in my study tower,
My books battalioned around me, my Kipling flat on my knee;
But I’m not in the mood for reading, I haven’t moved for an hour;
Body and brain I’m weary, weary the heart of me;

Weary of crushing a longing it’s little I understand,
For I thought that my trail was ended, I thought I had earned my rest;
But oh, it’s stronger than life is, the call of the hearthless land!
And I turn to the North in my trouble, as a child to the mother-breast.

Here in my den it’s quiet; the sea-wind taps on the pane;
There’s comfort and ease and plenty, the smile of the South is sweet.
All that a man might long for, fight for and seek in vain,
Pictures and books and music, pleasure my last retreat.

Peace! I thought I had gained it, I swore that my tale was told;
By my hair that is grey I swore it, by my eyes that are slow to see;
Yet what does it all avail me? to-night, to-night as of old,
Out of the dark I hear it—the Northland calling to me.

And I’m daring a rampageous river that runs the devil knows where;
My hand is athrill on the paddle, the birch-bark bounds like a bird.
Hark to the rumble of rapids! Here in my morris chair
Eager and tense I’m straining—isn’t it most absurd?

Now in the churn and the lather, foam that hisses and stings,
Leap I, keyed for the struggle, fury and fume and roar;
Rocks are spitting like hell-cats—Oh, it’s a sport for kings,
Life on a twist of the paddle . . . there’s my “Kim” on the floor.

How I thrill and I vision! Then my camp of a night;
Red and gold of the fire-glow, net afloat in the stream;
Scent of the pines and silence, little “pal” pipe alight,
Body a-purr with pleasure, sleep untroubled of dream:

Banquet of paystreak bacon! moment of joy divine,
When the bannock is hot and gluey, and the teapot’s nearing the boil!
Never was wolf so hungry, stomach cleaving to spine. . . .
Ha! there’s my servant calling, says that dinner will spoil.

What do I want with dinner? Can I eat any more?
Can I sleep as I used to? . . . Oh, I abhor this life!
Give me the Great Uncertain, the Barren Land for a floor,
The Milky Way for a roof-beam, splendour and space and strife:

Something to fight and die for—the limpid Lake of the Bear,
The Empire of Empty Bellies, the dunes where the Dogribs dwell;
Big things, real things, live things . . . here on my morris chair
How I ache for the Northland! “Dinner and servants”—Hell!!

Am I too old, I wonder? Can I take one trip more?
Go to the granite-ribbed valleys, flooded with sunset wine,
Peaks that pierce the aurora, rivers I must explore,
Lakes of a thousand islands, millioning hordes of the Pine?

Do they not miss me, I wonder, valley and peak and plain?
Whispering each to the other: “Many a moon has passed . . .
Where has he gone, our lover? Will he come back again?
Star with his fires our tundra, leave us his bones at last?”

Yes, I’ll go back to the Northland, back to the way of the bear,
Back to the muskeg and mountain, back to the ice-leaguered sea.
Old am I! what does it matter? Nothing I would not dare;
Give me a trail to conquer—Oh, it is “meat” to me!

I will go back to the Northland, feeble and blind and lame;
Sup with the sunny-eyed Husky, eat moose-nose with the Cree;
Play with the Yellow-knife bastards, boasting my blood and my name:
I will go back to the Northland, for the Northland is calling to me.

Then give to me paddle and whiplash, and give to me tumpline and gun;
Give to me salt and tobacco, flour and a gunny of tea;
Take me up over the Circle, under the flamboyant sun;
Turn me foot-loose like a savage—that is the finish of me.

I know the trail I am seeking, it’s up by the Lake of the Bear;
It’s down by the Arctic Barrens, it’s over to Hudson’s Bay;
Maybe I’ll get there,—maybe: death is set by a hair. . . .
Hark! it’s the Northland calling! now must I go away. . . .

Go to the Wild that waits for me;
Go where the moose and the musk-ox be;
Go to the wolf and the secret snows;
Go to my fate . . . who knows, who knows!

_________
Реалии Северной Канады:

LAKE OF THE BEAR - озеро Большое Медвежье
EMPIRE OF EMPTY BELLIES - "Царство Пустого Брюха", ироническое прозвище канадского Заполярья
CREE - индейское племя
DOGRIB - тоже индейское племя
YELLOW KNIFE - опять индейское племя
GREAT UNCERTAIN - "Великая Неизвестность", мистическое прозвище канадского Заполярья; более известно у нас джеклондоновское "Белое Безмолвие"
BARREN LANDS - "Бесплодные Земли", прибрежные тундровые районы Северной Канады
HUDSON BAY - Гудзонов залив
WILD - глухомань
TUNDRA - в переводе не нуждается; ходовое слово на Аляске и Юконе, унаследованное от времен Русской Америки