Хватит душе словаря и трех ягод из сада...

 

* * *



Издали музыка слышится, с круга катка,

через февральскую влажную тьму пролетая.

Ты мой хранитель, живое крыло у виска,

музыка, муза, невеста моя золотая!



Что бы я делал в покинутой Богом стране,

на ледяном бездорожье ломая копыта,

если бы ты на плечо не слетала ко мне,

музыка, нежная дочь огрубевшего быта?



К чадолюбивому кругу катка доберусь,

вправо на звук повернув по бугристой дороге.

Вот он, стального конька ярко-хромовый хруст,

в белых высоких ботинках девчоночьи ноги…



Дальше иду – снова ноша легка и тиха,

легче богатства залётных и местных абреков.

Здесь, где темно, ты живёшь в ипостаси стиха,

музыка, муза, вернейшая из человеков!











* * *





На выбеленных скалах Тарханкута,

На вздыбленных крутых известняках

Мне чуется горячая цикута

На зноем пересоленных губах.



Здесь эллинского слова переплески

Сберёг под кручей винноцветный Понт,

И помнит жаркий мак турецкой фески

Горбатой арки скальный мастодонт.



Здесь чёрные бакланы на уступе

И дикий голубь в капище пещер

Хранят молчанье

О гранитной ступе,

О тех веках, перетолчённых вкупе,

За чьей душой шуршит

Уже шумер…







* * *



Лобзик, товарищ мой, труженик полузабытый,

лёгкий и трубчатый родственник Лиллиенталя!

Твой лонжероновый выгиб, твой скрип домовитый

снова припомню. И сызнова пилку из стали



вставлю – тончайшую, тридцать три зубчика кряду,

плоские кромки в барашки-винты зажимая.

Се – инструмент! На пилы-циркулярки бригаду

нрав и узор твой, подельник мой, я не сменяю,



ибо я чую меж нами известное сходство:

что нас и держит, помимо веселья узора?

Видимо, всё ещё лёгких детей сумасбродство

радостней небу, чем тучное пиршество вора.



А на земле, коли нету куска – так не надо!

Что не забрали – оставь для последнего шмона..

Хватит душе словаря и трёх ягод из сада,

хватит нам, братец, куска розоватого шпона.