Воспоминание о родине

Предбытие

Случайная искра в ристаниях миров,
идеею тепла — в тоске по воплощенью —
блуждал нигде мой дух, бесплотен и суров,
не ведая пространств, времен и тяготенья.

И был он сам в себе, и все в себя вмещал,
и, мыслью не пленен, из лона абсолюта
наивно презирал абсурд первоначал:
ничто, нигде, никак — всегда, во всем, повсюду.

Но — тайный ли призыв, или чуть слышный стон,
а может быть, толчок тепла теплу навстречу —
но был тот сирый дух взволнован и смущен
невнятным языком какой-то страстной речи.

То был язык любви... В нем жажда и мольба
плели себе венец из грез и ожиданий,
и воля в нем была покорностью раба,
а бренность бытия — мятежностью желаний...

То был язык любви. Пленительная речь
звала туда, где смерть беременна рожденьем,
в тот мир, где только жизнь назначена для встреч
и породненность душ венчает воплощенье.

Бытие

И внял наитью дух. И стал я в мире быть.
И именем людским меня назвали люди.
Но жизнь — в обмен на жизнь — судила мне забыть,
откуда родом тот, кто мной отныне будет...

Я в этот мир вошел неузнан, чужд и гол.
Туземная любовь вжимала крылья в плечи,
и, оскорбляя слух, божественный глагол
терзал страшнее, чем брань варварских наречий.

Но я учился быть. Терпел и постигал
презреннейший удел ничтожнейшего сана.
Науку выживать смиренно принимал
я за искусство жить. И восклицал: "Осанна!"

Как жадно я вдыхал отраву красоты!
Как будто понимал, что жить — для жизни мало...
И был убог мой быт, но помыслы — чисты.
И благосклонно жизнь на пленника взирала.

Но потревожен плен очарованья был
загадкой смутных снов, обрывков тайной речи...
Как будто дух-отец предчувствием томил,
что я еще не весь в себе вочеловечен.

И не учил никто — ни явно, ни во сне —
уменью отличать случайно приходящих...
Но будто прапрамать нашептывала мне:
"Люби, люби, мой сын. Возлюбишь — и обрящешь".

Так волей не своей я повторил тот круг.
Я вспомнил, вспомнил все! Я знаю эти лики!
Вот женщина моя, а вот мужчина-друг,
а вот залог судьбы — мой отрок ясноликий...

Не-бытие
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Да полно, было ли?.. Было ли...
Теперь, задним числом, всякой случайности
можно приписать волю провидения...
А может быть, все проще? Жизнь есть жизнь...
Может быть.
Только куда девать стихи, будь они прокляты?

Нет, я не властен, жизнь, в прозрениях своих:
мой дух кричит во мне. И все-таки права ты:
покуда бытие не оправдает их,
пророчества всегда проклятьями чреваты.

Но я не для того на землю призван был,
чтоб в пошлости почить, томясь духовной жаждой.
Довольно, что во мне мой дух себя явил
трехкратным рождеством. А смерть... Она однажды.

Кричи, мой дух, кричи молчанием. Cветла
моя звезда любви — единственной отчизны...
И что нам эта жизнь, что рушит зеркала,
в которых углядит неабсолютность жизни?

Но пусть не впору мне твой шутовской венец,
о самозванка жизнь, из лести и обмана...
Сын сына своего, брат брата и отец
мне данного в отцы, я говорю: осанна.

Внебытие

Я снова обойду заплеванный майдан,
где гомозится жизнь, постылая до боли:
затасканный спектакль, грошовый балаган,
где я не пожелал играть чужие роли.

Где тот же режиссер, бездарный прохиндей,
сюжет добра и зла мусолит в век из века,
где процветает ложь, что жизнь — борьба идей...
И только места нет идее человека.

Мне не о чем жалеть и не на что роптать.
Я знал, зачем пришел. Я знаю путь обратно.
Сочувствие, увы, не наша благодать,
но к первородству путь оплачен. Многократно.

Я отряхну с себя репейники судьбы,
освобожу ступни от кандалов из истин,
и, "быть или не быть" минуя без борьбы,
я стану, как пришел, — чужим, нагим и чистым...

Мир будет спать в тот час, когда я выйду в путь
на свет своей звезды, зовущей из тумана...
Но прежде чем его порог перешагнуть,
я обернусь в дверях и прошепчу: "Осанна..."

Апрель 1993