последний концерт...

В зале не было ни одного человека. Никто не пришел… Уборщица с недовольным видом вынесла на сцену высокую напольную лампу, крякнула что-то неодобрительное в пустоту и удалилась. Музыкант стоял за пыльной кулисой и вертел в руках монетку. Очень давно, когда он был еще мальчишкой, ее бросил в чехол от инструмента молодой красивый господин в фетровой шляпе.
Тогда это был осенний Нью-Йорк 1967 года. А потом был Новый Орлеан, а еще позже замечательный город Чикаго, осевший в памяти своим слишком уж явным отсутствием зимы. Городов было много, они сливались в какой-то один безликий, там ты лишь один из случайных людей, неизвестно каким ветром занесенных в гости. Родного города он не помнил. Да и не было там особого шарма или того, что люди обычно называют «дом». Просто город.
А монетка вот сохранилась. Хотелось ее потратить на нечто нужное или приятное, но… не представился случай. Зато она исправно напоминала старику о его возрасте: монеты в Нью-Йорке чеканят теперь другие.
Пора было начинать. Музыкант одернул пиджак, поправил воротник рубашки и вышел. Контрабас ему пришлось нести самому, но он всегда в тайне гордился, что носит свой инструмент исключительно лично. Не было доверия к людям, которым платят деньги лишь за то, что она расставляют на сцене ничего не значащие для них куски сухой древесины и пластика красивой наружности.
Поклон. Обязательный поклон. Даже если выступаешь перед пустым залом. Всегда. Это как выступать перед самим Создателем, исповедуясь своей игрой.
Старик начал играть. Дрожащие крючковатые пальцы исправно в такт скользили вверх и вниз, щипали инструмент, как щипает девушек диковатый подросток. Музыкант обожал свой контрабас. Пятьдесят лет кропотливой работы, а ему все казалось, что этот полуодушевленный кусок дерева способен сказать людям именно то, что никогда не может быть выражено словами.
Он уже забыл сколько играет, когда в зале погасили свет. Уборщица закончила мыть полы между рядами, и, надевая дорогое черное пальто, о чем-то говорила с подвыпившим гардеробщиком.
Пора уходить. Нет, нужно сыграть еще одну вещь. Она всегда просила об этом. И он сыграл. Свой самый первый этюд, придуманный во время гастролей в Америке. Переливаясь, будто вода из бокала в бокал, музыка заполнила все помещение. Он четко и быстро извлекал ноты, притопывая ногой. В голове рождались новые и свежие гармонии, и импровизация поймала его в свои сети. Старик забыл, что играет, и думал о чем-то очень далеком от музыки.
Он думал о маленьком фонтанчике в центре Праги у которого впервые поцеловал свою жену, с которой прожил потом без малого пятьдесят лет и похоронил десять весен назад. Каждый вечер и каждый концерт он вспоминал тот чешский поцелуй. В тот вечер ему откровением казалась эта новая и неизвестная мужчине женская природа и ласка.
Крик уборщицы вернул его к жизни, и старик доиграл последние несколько фраз. Все закончилось…
Поклон… Всегда поклон. Понравилось ли Богу?
Старик оделся, укутался в шарф и закурил, усевшись в зале. Чувство легкости и спокойствия окунулось в него, он засмеялся. Музыкант знал, что откуда-то с последнего ряда, самого темного и таинственного, на него смотрит влюбленным глазами робкая девочка у фонтана. А с соседнего наблюдает сын, которого он никогда не видел, потому что у них с женой никогда не было детей. Да и быть не могло. Они были счастливы и вдвоем.
Докурив, человек встал и пошел прочь. Пуля пронзила сердце уже у самого выхода. Он упал. Просто упал на пол, не найдя в себе сил для еще одного концерта.
Тело нашли только на следующий день. Улыбающийся старик с контрабасом за спиной. Говорят хорошая смерть для артиста. Деревенские сдали контрабас в столичный музей, когда им рассказали, что за музыкант приезжал.
Никто не слышал того исповедального концерта старого обедневшего и сильно пьющего, надо признать, музыканта. Разве что Бог…