летнее

она пришла в залу гораздо позже всех; на шее у нее истекают влагой бусы - крупные маслины, черные и сладкие.
она пробирается к стулу, садится в позу, будто бы принужденную, но привычную для нее - руки вцепились в сидение, ноги сведены у колен, спина как линейка. потревоженные маслины тяжело разбиваются о ее ключицы. глаза, подернутые сонной слезой, оглядывают зал. спина все пытается упасть, сложиться. она даже не пытается пробудить себя на этом собрании работников – что-то говорят про переход в другие помещения, ее это не касается. сейчас она расслабленный grandpapa, долго пытавшийся разобраться в закорючках своей милой внучки, жившей где-то под берлином. как же она утомилась читая, это так утруждало ее старые глаза, ее немощные руки. зато его (ее?) крошка теперь умеет считать, хотя из-за этого он сюда... немного... опоздала.
 
ее бывшая соседка по кабинету выросла, теперь она старший секретарь. сейчас тут так свободно и спокойно, никто не мешает, лишь начальник уныло бранит ее: «читать чужие письма по крайней мере гадко! у тебя элементарно нет на это прав...». она же в ответ тихонько мусолит слова, на самом деле ее голос крайне сочный и даже зычный, – «да, я знаю, сэр. но это не чужие письма, а мои... только мои» - в этот день она - сумасшедшая из желтого дома, расположенного под городком, которая единственное что еще делает сама, так это говорит и читает письма своей глубоко несчастной мамы.
 
«считай сумму марок, правильно ли они наклеены. количество, детка, количество» - говорит начальник, сжимая ее теплую коленку, задыхаясь собственным дыханием. а она упорно вскрывает конверты и упивается их содержанием, как он наслаждается мягкостью ее кожи.
 
по большому счету, в их семье работает только брат. он, исправно трудясь весь день, зарабатывает деньги ей «на тряпочки». но они лежат дома, эти радужные бумажки, получать их она согласна лишь в конверте со вложенным листом, объясняющим, на что данная сумма. иначе они могут служить лишь закладками. но книг она боится, утверждает, что один из этих зверьков чуть не сожрал ее сумочку изнутри, помял письма и практически отхватил ей пару пальцев.
 
«о, новые бусы! они тебе к лицу, дорогуша» - говорит он каждый вечер, поедая маслины с ее шеи, бездушно втыкая в каждую вилку и пережевывая 32 раза, как советует врач.
 
ее зовут анна. обычное имя-перевертыш. брат считает, что она до дрожи красива, но, как водится, ошибается. на ее лице отпечатана неописуемая печаль и уныние, из него можно просто пить горечь потерь, приобретений, грузов (скорее всего, бедующих, в настоящем никаких перемен не предвидится). опущенные уголки губ и глаз, вечно полных сероватой мокроты, грозящей выплеснуться через край, унылая змейка бровей – все говорит о каком-то расстройстве, трауре. когда ее лицо разламывает улыбка, губы выравниваются, как лента, растянутая за концы, в идеально ровную линию.
 
с братом они омерзительно похожи. но на фоне его она блекнет, потому что уныние мужчинам больше к лицу. он же в свою очередь точная копия их отца, ныне покойного, которого к концу жизни судьба наградила мягкими улыбающимися паутинками вокруг темных, но прозрачных глаз, и немного развеяла траур его рода.
 
брат часто сжимает ее резные плечи или приходит посмотреть на тихий аннин сон, шепчущий уютную атмосферную несусветицу. он ищет сходство и матерью, но в своих нескончаемых поисках приходит к пустоте. лицо слишком отцовское, чтобы искать в нем хотя бы кроху похожести. фигура сестры ничем даже отдаленно не напоминает мягкость матери, ее одежда не напоминает уютные складки родительницы.
 
а последней уже давно не существует. впрочем, никто не берется утверждать, что она не существует буквально, но в их жизни она не участвует уже очень давно. не исключено, что в данную минуту ее смутно помнящее юность тело целует смуглый абориген, живущий у нее лишь из-за жалования. а может она уже ушла в другое... и каждый его день заканчивался пустой фразой «пусть земля вам...», относящейся к его далеким близким.
 
в детстве анна ни в чем не знала отказа. стоило лишь указать пальцем-прутинкой на витрину, как ее, этой витрины, пестрое наполнение плавно перетекало в их квартиру. за это она платила, как могла: помогала отцу, с удовольствием облизывая марки и запечатывая конверты. отец вскрывал свою почту великолепным крошечным ножом для бумаг со старинной гравировкой, рисунок которой был придуман еще его прадедом. в такие моменты он закладывал в свой разинутый глаз монокль, расправляющий каждую морщинку, но рождающий новые, и упоенно читал. порой чтение разносилось по всему дому, даже брат вздрагивал над тяжелой книгой, а мать отвлекалась от своих размеренных дел. после смерти отца анна украдкой забрала два памятных предмета из его кабинета, ныне закрытого на ключ, «до поры, до возвращения».
 
потери светлого и близкого будто не коснулись девушку, она все так же капризна и вечно больна собой, ее мокрые глаза неизменно направлены вовнутрь, оттого и кажутся чересчур темными и некрасивыми.
 
отец часто уезжал по делам слишком далеко, даже названия тех экзотических краев не стоит называть – голова пойдет кругом. и в дом, где жили три близких ему человека, как по расписанию с утренней и вечерней почтой приходили открытые и закрытые письма, полные сантиментов и слов о любви к своим маленьким капризникам и большой капризнице.
 
порой приходили яркие бандероли, полные мягких стружек и приятных подарков. жене – украшения, сыну – книги, слишком редкие чтобы расстраиваться от странного подарка, дочери – наборы замысловатых марок и приписка, что может выбрать любую вещь из коробки. так однажды, из одной посылки от отца, пришедшей после неожиданного отъезда матери, она выбрала настолько несвойственное ей – нитку деревянных бус, черных и продолговатых.
 
она работает, считает марки, идеально незаметно вскрывает письма и запечатывает обратно, плачет и смеется над ними... как в детстве. в общем-то, ее детство продолжается, только немного иное – минорное, одиноко-серое, с редкими цветными бисеринками. никакого сумасшествия, аутизма, отчужденности она в себе не замечает, как любой ребенок.
 
с наилучшими пожеланиями, анна
 
 
...и она запечатала конверт