Голова в телевизоре

Декабрь. Он говорит. Внушительная речь,
Как море – поплавок – качает чье-то горе.
Далёко за тайгой на паре женских плеч
Дрожит цветной платок. В столице спит историк.
«Там, видно, смыслы есть», – нашептывает еж
Хромой лисе в ушко кроваво-ржавой масти.
Кому-то в темном парке всаживают нож
Меж ребер. Снег идет. Снежинки в виде свастик.
Он говорит тепло. Но подводя итог,
К мочалу мягких душ опять подносит мыло.
На картах города сверкают. Каждый слог
Ударен, как прибой. И в паузах – отливы.
Сидит на берегу задумчивый Харон.
Куранты не хрипят, и просыхают дыбы.
Салаты на столах. И в волосах – планктон.
И мертвых моряков обкусывают рыбы.
Он говорит умно о будущем страны.
Забыв свои мечи, молчат гипербореи.
Говеет Сахалин. Растут долги казны.
В теплушке – черствый хлеб на теплой батарее.
Фужер «Шато ля Тур» поставив на камин,
Зевает под Москвой потасканный вельможа.
В психушках – тишина, и в тюрьмах – карантин.
Ворчит хлебозавод, румяня булкам кожу.
Яга печет блины. Кивает старый гном.
Сигарою дымя, волк фарширует зайца.
В деревне склад горит. В соседней – лупят жен.
Он говорит о том, как нам близки китайцы.
Горбатится Урал. Болеет Геленджик.
Парсеки до весны. Века до пробуждений.
Все это – наши сны. И нам принадлежит
Румяный позитив в процентах к иждивенью.
Он долго говорит. Так может спать медведь:
с отдачей всех тревог. И лапой не делиться.
Спасибочко царю, что нам досталась снедь,
Как смертнику – икра да евнуху – девица.
       ………………
На улице – сугроб. И трупы трех берез.
И тишина звенит: мороз кричит на звезды.
Подышишь на стекло и съежишься всерьез…
Привычней слушать речь. Теплеет с каждой дозой.
Салфетки на посту. Скрипит усталость спин.
Камины ждут плевков. И нет краев у ночи.
Он дело говорит. Реален он один.
Плывет в тайгу луна. И сказочно хохочет.