Мона Лида

I

Как буквы складывались в рядочки, по всходам оценивался посев, так мать с отцом породили дочку, а дочь поразила всех.

Непросто матери было с отцом, он до свадьбы был форменным стервецом, хотя и нескладным, почти нелепым, – крутил романы, не дуя в ус. А мама – умна, элегантно одета, – его любила настолько слепо, что аж до потери менталитета.

Студентка, заканчивающая ВУЗ, отвлечься дабы, читала запоем за день по три научных труда. Потом сдавалась, шла на свиданье, куда полюбовник являлся с цветами, но, в конце проводив на обратный поезд, говорил: «мы вместе не навсегда». Это было всегда некстати к зачётам, и она в сердцах говорила: к чёрту! – и сама гнала его «уходи, уходи – сейчас. Если бросишь позже, говорила, – умру насовсем». Но сама-то – сохраняла надежду в больной груди. Злые мысли преследовали до дома, злые мысли окукливались в прихожей, приедались, замыливались. А потом он вдруг звонил. От подъезда, из автомата. Он звонил под предлогом: «Пойдём в кино?..».

Было много шума, а толку – ноль, и доступных женщин кругом навалом, но он снова звонил, как ни в чём не бывало. Ну а что, если б вешаться собралась? Рыдала и думала: в этот-то раз – сама не вернусь, но, пожалуй, верну кольцо, как зацикленную вину.
Но женское сердце, даже больное, пусть измученное, избитое молью – стучит, оживает в мгновение ока, хотя его рвали напополам назад всего лишь какой-то час.

В мгновенья подобных любовных проталин, случавшихся сразу же после баталий,
Она из золы восставала не ёкнув, она в кинозал врывалась, лучась.
Под рёбрами резво о чём-то болтали обрывочки сердца: привет, червячок, а я – твоя задняя часть.

II

Если часто бить, если больно бить,
там, где мягко было – растут мозоли.

У неё глаза из воды и соли, но когда он входит, её знобит.
Но когда он входит, она молчит и подол одёргивает забито
Если вдруг не брошена, не забыта, то она доверит ему ключи.

Обещала, лелеять не обижая; дорожить, хранить, не студить зимою,
Обещала, что реками не размоет.
Приносила клятву – беречь до жатвы, cохранить до самого урожая.
Ведь ему – немыслимо – отказать:
У него глаза как моря-заливы, словно спелые сливы – его глаза.

И когда в неё, и когда в неё заронили косточку этой сливы,
Она твёрдо задумала стать счастливой.
Как залог, что косточка не сгниёт.

III

Любовь надёжна, как цианид, а в малых дозах хорош и яд: её не убило, и научило плевать на тёток велеречивых, но также и – верить во всё подряд.
Настолько верить во всё, насколько гомеопатические настойки, могли бы беременность сохранить –
до нужной даты, священной даты, дня «икс». Была бы она солдатом
Небесной рати, отважной рати, и если недуг её был бы раненьем, –
Посмертно приставили бы к награде.

Не славы ради, но жизни ради жена ложилась на сохраненье.
Она молилась, потом гадала, когда отчаивалась – рыдала
В кулёчек с розовенькой тесьмой – он был роднее кулёчков с ватой.
Уже уверовала в девятый, но всё закончилось на восьмой.

Восьмой в тот год выпадал на лето.
Назвали Лидой. Почти что Ледой.

Ребёнком Лида была спокойным примерно месяцев до пяти.
Не просто – тихим, а даже – очень. И мать старалась, что было мочи –
цедить, отстирывать, кипятить.
Настолько яро она боялась микробов, сыпи и сквозняка,
Что подворачивала одеяло, и десять маечек надевала,
И окна клеила, на века.

И думала, думала, всё держась за сердце в горячечной темноте,
Что эта дочка – последний шанс, единственный шанс заиметь детей.
Такое вот следствие родов тяжких: в сто раз страшнее недосмотреть.
Другие жаловались на растяжки, она – поседела за год на треть.

IV

Лидин папа – один из таких мужей,
С которыми рядом робеют не только
Женщины разного склада и толка,
Но и девочки, девушки и старухи,
На коленях скрещивающие руки,
На момент ощутив себя неглиже.

Я звонила Лиде, в процессе молясь,
Чтобы он был подальше от телефона,
Чтобы трубку на этот раз взял не он и
Чтобы он не ответил хоть в этот раз.

Он снимал, он снимал, он снимал нещадно,
И с издёвкой просил: расскажи стишок,
не за просто же так отдавать своё чадо!
У меня потихоньку трещала башка,
Я ему говорила, мол – нет стишка!

Впрочем, фрейдова лошадь была только рада.
«Хорошо, это будет в последний. Но впредь –
По стишку за подзыв дочерей к аппарату!»
Я читала тогда. Так и быть, мол, ладно.
Хорошо он не знал, что я мучила прядь,
Становилась то бледной, то ярко алой,
И к концу разговора настолько устала
Что виктимно заламывала суставы.

Иногда он просил: почитай-ка мне про
кареглазого милого оленёнка.
Я в ответ – увы, но в моих стихах –
одни кровища да расчленёнка.

И порешили мы с ним на том,
что я – патологоанатОм,
который прикидывается поэтом.
А он слишком стар, чтоб читать об этом,
к тому же ещё и большой ханжа.
Но, как отца своей лучшей подруги,
я конечно же буду его уважать.

Лидин папа огромен, густоволос и зорок.
И совсем ещё молод: чуть-чуть за сорок –
Это самое время творить уют.
Изрядно измотанный в мелочных ссорах,
Уставший от трещин, подтёков, засоров –
Он завёл себе парочку розовых жабок,
Говорит, они по ночам поют.
V

Любая грусть по весне светла, духовна любая снедь.
Пришла пора городским цветам оттаивая яснеть.
Тебе каких-то семнадцать лет, и горек запретный плод.
Ты прячешься в мамин пуховый плед.
Твой друг – словоблуд или рифмоплёт
и – форменное трепло.

В тебе и зёрна и плевела прекраснее в двести раз,
Твой друг, которого ты привела к себе, как веточку, привила –
Надёжно в тебе погряз.

Попробуй сказку в кулак сожми – раскрошится вся в труху.
А ты – манящая, как жасмин, трезвящая, как тархун.

Физалис розовые плоды развесит под потолком,
Он будет снизу смотреть, а ты
Лозой обовьёшь балкон,
Слегка склонишься, откинешь прядь, пошлёшь ему поцелуй,
И он отправится с ним гулять,
смакуя как пастилу.

Зажжётся лампочкой в сотню ватт –
И станет кругом светло.

Соседи будут переживать,
Стучать в потолок метлой,
Поднимутся выспросить про цветы,
И что за хмельной кутёж.

Откроют дверь, а за дверью – ты –
Жимолостью цветёшь.

VI

Что сказать на это не знаю, вздохнуть не смею,
А под гомон с нею, под ручку с нею –
Тот самый юноша. Он давно ж ей
Проник в межрёберье да межножье,
С ними всегда – бесконечно срастаешься,
А потом чуть расслабишься – и растаешь вся.

И куда ж его деть потом, такого скабрезного, такого капризного?
Как миловаться с таким непризнанным,
уживаться с чуждой мировоззренческой призмою.

И не брезговать?

Лида стоит в коридоре, воинственна и пьяна,
У мамы нет сил с ней спорить, у мамы болит спина.
Я хватаю Лиду за локоть, а мама вздохнула и вышла, у мамы шаги легки,
Но так тяжела эта лёгкость, что кажется, будто слышно, как хрустнули позвонки.

VII

Когда от них уезжала Лида,
Они звонили – скорей для виду,
Меня расспрашивали шутя.
Подспудно слышалось: ну соври же,
Ведь мы не хотим ни за сто коврижек
Знать, кто там пялит наше дитя.

Сквозь смех струился смертельный яд,
Но я не жалуюсь и не ною,
Любовь к тебе как ничто иное
Помогает врать, когда говорят:
«А ведь правда, что Лида была с тобою?» –

«Ну конечно же, Лида была со мною.
Мы с ней вместе ходили в Охотный Ряд»

VIII

Что же делать мне – отодрать тебя от холста,
Пополам сложить и запрятать в надёжный сейф,
Чтобы больше никто не скомкал, не распластал,
Не измял, не испортил, не перепачкал всей?

Сохранить неприкосновенной, отдать в музей,
Допускать к тебе только родственников и друзей?
Чтобы в главном зале каменным монолитом
Возвеличилась непорочная Мона Лида.

 Заточить бы тебя в потаённые закрома,
Где была нестрашна бы и ядерная зима,
Чтобы силы времени, заново мир кроя,
Сохранили твои несглаженные края.

Через сотни лет всё рассыплется по кускам,
Обратится слоями инея и песка,
Но тебя ничто не разрушит, не разгромит,
Потому что ты будешь надёжнее пирамид.

А ещё через век пыль развеется, и путями
Неизведанными нагрянув, инопланетяне
Обнаружат под звёздным небом иней и тьму,
И улыбку твою, не подаренную никому.

IX

Заберёт в коллекцию частную принц какой,
У которого есть полцарства и белый конь.
Я скажу ему, что мне грустно с ней расставаться –
«Приносите её раз в месяц для реставраций».
Ну а тех, кто приходит с ослами, я прочь гоню.
Потому что принцев мы меряем по коню.