Машка идет в школу

  Первого сентября Машку одели в новую форму и белый передник, сунули в руки букет гладиолусов и мама с бабушкой отвели ее в школу. В школьном дворе толпилось множество детей разного возраста, и малышня вроде Машки чувствовала себя неуютно. Потом детей выстроили по классам, и Машка обрадовалась, потому что Саша Эйнгорн из ее садика попал с ней в один класс. Начали говорить речи – сначала директор, потом какая-то толстая тетенька, которую называли "зауч", потом еще какие-то люди. Машка, которая не могла вытерпеть неподвижность больше десяти минут, очень устала от долгого стояния и была рада, когда детей, наконец, завели в класс.
       Учительница Зинаида Семеновна сделала перекличку – по очереди называла имена детей. Названный ребенок должен был встать, и учительница его внимательно разглядывала. Потом она тоже начала говорить речь, но тут одна девочка – Машка запомнила, что ее зовут Алла Канторович - вырвала прямо на парту. Началась суматоха, вызвали уборщицу, которая мыла парту и пол, сердито ворча себе под нос. Так прошел первый Машкин урок.
Учеба давалась Машке легко – смышленая девочка с хорошей памятью, она легко все схватывала, но сидеть целый урок без движения было невыносимо скучно. Машка изобретала для себя какие-то игры, то укладывалась грудью на парту, по сползала вниз, исчезая под партой до самого подбородка, а время ползло мучительно медленно.
       Еще одной проблемой стало письмо... Эти проклятые палочки и закорючки, которые Машка писала в тетради в косую линейку, никак не хотели стоять ровно.
- Что они у тебя валятся, как пьяные солдаты – сердилась мама. В конце концов мама, которая всю жизнь была отличницей и не понимала, что значит "не получается", решила делать уроки вместе с Машкой. "Нажим - поворооот, нажим - поворооот" – монотонно диктовала она, а Машка рисовала крючочки. Но даже под мамину диктовку они не становились ровнее.
       Кроме учебы в школе к Машке стала приходить старенькая, похожая на скелет лягушки из одной из маминых книг, учительница музыки Нина Петровна. "Раз-иии, два-иии, три-иии, чтыре-иии" – считала Нина Петровна, а Машка играла "На дорозi жук, жук". С игрой она в общем-то справлялась, но пение заставляло бедную Машку ужасно страдать. У нее был хороший слух, но спеть не фальшивя даже простенькую песенку Машке не удавалось.Так катилась Машкина жизнь, жужжа, как заводная машинка – школа, потом "раз-иии, два-иии", а вечером "нажим – поворот, нажим - поворот".
       Пришла зима, выпал снег, и у Машки вдруг стали отмораживаться щеки. Стоило термометру сползти ниже минус 5-ти градусов, как Машка возвращалась с прогулки с побелевшим лицом. Щеки мазали гусиным жиром, потом кто-то сказал маме, что в таких случаях помогает деготь, и мама достала деготь. Машку выпускали на улицу только после того, как она соглашалась намазать лицо этой вонючей черно-коричневой мерзостью. Но и это не очень помогало – Машка возвращалась домой с отмороженными щеками. Доктор в детской поликлинике прописала Машке кварц. - "Если у ребенка вызвать небольшой ожог, это должно решить проблему" – объяснила она. Машку стали водить на кварц. Надев смешные круглые очки, она раздевалась до трусишек и укладывалась загорать под голубоватым кварцевым светом. У света был свой запах – Машке никогда прежде не встречался свет, который пахнет. Постепенно сеансы удлинняли, лампу придвигали ближе, но обжечь Машкину спину так и не удалось. Сеансы кварца закончились, а Машка по-прежнему выходила гулять намазанная дегтем и обмораживалась. И так до конца зимы.
       Весной исчез Лазарь Львович, сосед, живший в третьей, маленькой, комнате. Его, уже мертвого, нашли в парке. В дом стали приходить незнакомые Машке люди, они тихо переговаривались. Машка случайно подслушала разговор взрослых о том, как мертвого Лазаря нашли в парке на скамейке, а вокруг была лужа крови. Машка не поняла, что такое "легочное кровотечение", и решила, что на Лазаря напали разбойники и убили его. Ей стали сниться по ночам какие-то невнятные тени, нападающие на сидящего в парке старика. Потом тени убегали, а вместо старика оставалась большая лужа крови.
       В конце учебного года Машка сдавала вступительный экзамен в музыкальную школу. Она вполне лихо сыграла сложную пьеску с восьмушками под названием "Солнечный зайчик", за которую получила четверку. На пении Машка с треском провалилась. "Жииили у бабууу-си два весеее-лых гууу-ся" завывала она, и сама невыносимо страдала от своего пения. В музыкальную школу ее не приняли, что очень огорчило маму.
       Учебный год закончился, Машка получила табель. В короткой характеристике, которую учительница в конце года писала на каждого ученика, про Машку было написано: "Девочка способная, но невнимательная. На уроках играется пальчиками". Машка перешла во второй класс, и семья уехала отдыхать в Одессу, где папины родственники сняли им дачу на Большом Фонтане.
       В августе у Машки вдруг сделалась повышенная температура. Мама каждый день совала ей термометр, водила Машку к врачам. Машка даже выучила новое трудное слово "сульфибрильная", хотя и не очень понимала, что оно означает. Мама, когда приводила Машку к врачу, всегда говорила "сульфибрильная температура". Машка совершенно не чувствовала себя больной, но у нее все-таки нашли туберкулез, и тридцатого августа Машку положили в тубдиспансер. Ее болезнь красиво называлась "бронхоаденит". Машке представлялось, что это что-то вроде головастика с большущими жабрами – она видела таких в пруду - которое поселилось в ней.
       Первого сентября грустная Машка наблюдала из окна палаты, как шли в школу девочки в белых передниках, носочках и бантах. Потом под окошко пришла мама в бордовом жакете с огромным животом. Машкина палата была на втором этаже, и сверху мамин живот казался особенно большим. Машка знала, что у мамы там ребеночек.
       Свидания с родителями в тубдиспансере, как и в других инфекционных больницах, были запрещены. Родители отдавали нянечке передачу для ребенка, детям постарше писали записки. Мама приносила Машке записки от папы, и Машка честно пыталась отвечать. За лето она подзабыла, чему училась в первом классе, и никак не могла вспомнить, как пишется хвостик у буква "в" – петелькой вперед или назад? Написала петелькой назад, потом оказалось, что неверно. "Ты папец маладец принеси мне агурец" – написала однажды Машка, потом подумала и уточнила: "соленый". Отдав пердачу, мама шла под окошко застекленной веранды. Если на улице было тепло, окошко позволяли открыть и мама, перекрикивая уличный шум – веранда выходила на Пушкинскую, больщую шумную улицу - могла прокричать несколько слов. В прохладную погоду окно было наглухо закрыто, и мама просто стояла несколько минут и махала Машке рукой. Потом уходила, и Машка изо всех сил старалась подольше не потерять из виду мамин бордовый жакет.
       Однажды Машка уже лежала в такой больнице, куда не пускали родителей. Тогда у нее была скарлатина. Лежала она всего неделю, но именно на этой неделе у Машки был день рождения, ей исполнилось пять лет. Палата была на первом этаже, и специальное окно, через которое родители и дети смотрели друг на друга, никогда не открывалось. С Машкой в палате лежала маленькая, лет трех, девочка Ляля. Когда она видела маму, то начинала страшно плакать. Лялина мама проделывала в газете дырочку, прикладывала газету к стеклу и смотрела через дырочку, чтобы дочка ее не увидела.
       К Машке в ее день рождения пришли все – мама, папа и бабушка. Подарили ей голубые и желтые пластмассовые игрушечные посудки и целлулоидного пупсика в ванночке. Когда Машку выписывали, ей не позволили взять игрушки с собой – они остались в больнице, так как были заразные - так объяснила Машке нянечка.
       В тубдиспансере все дети с температурой были "лежачие". Им разрешалось выходить только в туалет или на несколько минут к окошку на веранде, когда приходили родители, даже еду приносили в палату. После завтрака приходила медсестра и всем кололи стрептомицин. Потом сестра приносила бутылку с рыбьим жиром и поднос с ложками. За ней шла нянечка с тарелкой соленых помидоров. Каждому ребенку вливали в рот столовую ложку рыбьего жира, и нянечка сразу же запихивала помидор, чтобы ребенок не успел выплюнуть или вырвать. Один мальчик, который не выносил рыбий жир, всегда прятался под кроватью, но его находили и тоже заставляли выпить ложку. Была еще девочка, которая не терпела манную кашу - почти ежедневную больничную еду. Окна в палате были затянуты марлей. Отковыряв марлю, девочка умудрилась просунуть тарелку в окно и вылить жидкую кашу на улицу. Каша попала на шляпу проходившего внизу мужчины, который тут же прибежал в больницу и устроил скандал. Детям учинили допрос, но никто не признался. Зато окна в палате закупорили так, что их больше нельзя было открыть.
       Один раз мальчишки постарше "пошутили" – вылили спящей Машке в постель кружку воды и сказали нянечке, что Машка уписалась. Машка изо всех сил доказывала нянечке, что с ней такого никогда не бывает, но нянечка молча сгребла мокрую постель, перевернула матрас на сухую сторону, застелили свежим бельем, сунула Машке чистую байковую пижамку и ушла, не сказав ни слова. Машке было очень стыдно, хоть она и не была ни в чем виновата.
       Через месяц температура у Машки упала и ей позволили гулять в больничном дворе, где под желтыми облетающими деревьями стояли лавочки. Оказалось, что в больнице лежат и взрослые – они сидели на скамейках или бродили по двору в таких же линялых пижамах и байковых халатах. А в середине октября Машку наконец-то выписали домой. Ей пока нельзя было ходить в школу или играть с детьми. Погода стояла солнечная, Машке выносили стул, ставили на улице под окошком, и она гуляла, сидя на стуле.
       Потом маму забрали в роддом, откуда она вернулась с маленьким братиком. Малыша положили поперек кровати, развернули, и он тут же лихо описал стенку у себя над головой. Машке было ужасно смешно, и вообще, братик ей очень понравился.
       Машка снова стала ходить в школу и заниматься с Ниной Петровной. У мамы теперь почти не было времени и Машка сама писала в прописях кривоватые буквы, стараясь изо всех сил. Еще она помогала маме – подавала ей пеленки, наливала в бутылочку кипяченую воду для братика. А когда Машка выходила гулять во двор, мама вывозила коляску с малышом, и Машка должна была за ним присматривать, но иногда Машка увлекалась игрой с ребятами и забывала следить за братиком. Мама, видя из окна, что коляска сильно раскачивается, выскакивала на улицу, выхватывала из коляски орущего малыша. "Зайди в дом, раз ты не в состоянии последить за ребенком" – холодным голосом говорила мама, и на этом Машкина прогулка заканчивалась.
       Мысли о музыкальной школе мама тоже не оставила, и кроме уроков с Ниной Петровной, мама заставляла Машку петь, чтобы подготовить к экзамену. Машку прогоняли в противоположный угол комнаты.
- Пой, чтобы я слышала отсюда – требовала мама, но у Машки никак не получалось. "Мааа-ленькой ёоо-лочке" – блеяла она еле слышно.
       Во время уроков музыки у Машки почему-то начала чесаться голова. Сначала она почесывалась, стараясь делать это незаметно. Но от занятия к занятию зуд становился сильнее, чесалась уже не только голова, но и все тело.
- Перестань чесаться – кричала мама - Нина Петровна подумает, что у тебя вши! Но зуд был нестерпимым, иногда Машка так скребла себя, что просто не могла играть. В начале четвертой четверти мама наконец поняла, что криком тут не поможешь, и повела Машку к кожному врачу. Тот послал Машку с мамой к невропатологу.
- Понимаете – тихо говорила мама врачу – в доме есть раздражающий фактор...
Машка прекрасно знала, что фактор – это папа. Он и раньше обращался с ней очень сурово, а после рождения братика стал еще строже, требовал от Машки беспрекословного повиновения. Если Машка не слушалась маму или уходила гулять и надолго пропадала, так, что мама не могла ее дозваться, отец страшно орал на Машку, которая вся съеживалась от страха, а иногда больно шлепал.
       Невропатолог долго обследовала Машку, стучала по коленкам, заставляла вытягивать руки и закрывать глаза, задавала разные вопросы.
- У ребенка истощение нервной системы – заявила она наконец. И Машке запретили ходить в школу и, - о радость! – заниматься музыкой.
- Отдыхать, побольше бывать на свежем воздухе – сказала доктор.
       Такой диагноз обрадовал Машку до невозможности, тем более, что читать ей не запретили. В свои восемь лет Машка уже читала запоем. Даже в туалете под унитазом или наверху, на сливном бачке с надписью "эврика", у нее всегда была припрятана книжечка. Когда Машка шла в уборную, она зачитывалась и забывала обо всем. Потом родители или новые соседи, которые поселились в комнате Лазаря, начинали кричать и колотить в дверь, и Машке была вынуждена выйти. До конца учебного года Машка так и не вернулась в школу, и ребята из класса ей страшно завидовали.
       А на следующий год мама, которая уже снова работала, решила, что не может справиться с двумя детьми. Братику наняли няню, а Машку на весь учебный год отослали к бабушке в Свердловск. Когда на Машку обрушилась уральская зима с двадцатиградусными морозами, ее щеки вдруг чудесным образом перестали отмораживаться, и теперь Машка, как все нормальные дети, могла подолгу гулять, кататься на лыжах и коньках. Без дёгтя!
       У родителей же добавилась в альбом еще фотография - Машка с маленьким братиком на руках. Машка очень тосковала по братику, даже плакала по вечерам, с головой закутавшись в одеяло, чтобы бабушка не заметила. Бабушка не работала, это позволяло ей контролировать Машку в течение целого дня. Ее муж был подполковником и вполне обеспечивал семью. На работу он ходил в галифе и хромовах сапогах и иногда орал на Машку зычным командирским голосом, Машка его боялась. И дед и бабушка держали Машку в строгости, заставляя выполнять множество глупых, на Машкин взгляд, правил. Например, есть нужно было непременно с хлебом, но кусать хлеб от ломтя строго запрещалось. Нужно было отломить кусочек и уже от него кусать. Машку это ужасно злило, дома от нее не требовали таких глупостей.
       Потом учебный год закончился, и Машка вместе с семьей уехала на дачу в поселок Лозовеньки. Братик уже успел подрасти и лихо ползал по расстеленному во дворе одеялу, а Машка радовалась возвращению в семью и летней свободе.