Коллектив

     (из цикла)




     ЗИНАИДА   
         
Зинаида была хлопотуньей,
усталости не признавала.
На даче заливала водой петуньи
и выращивала огурцы-амбалы.

Дома убиралась так, что
стулья трещали, лопалась кафельная плитка,
а секретаршей служила с жаждой
Ильи Муромца после тридцатилетней отсидки.

Рядом с нею каждый казался ленивым и лишним,
но Зинаида не страдала от одиночества –
она опекала и дальних и ближних
независимо от того, хочется им или не хочется.

Зато и отдыхала, как ломовой извозчик:
танцевала и пила на разрыв печенки,
словно ей умереть было проще,
чем уступить кому-то в чем-то.

               

     АНГЕЛИНА

Ангелина принадлежала к другому типу.
Двигалась плавно, говорила тихо,
и была златоглавой, как цветущая липа,
и остроскулой, как Марлен Дитрих.

Знала она все и немного больше.
С советами не лезла, ждала, когда попросят,
и уж тогда, как заправская уборщица,
разгребала чужую грязь, не воротя носа.

Я в ней не то чтобы не нуждалась,
скорее робела перед ней, как школьница перед учительницей,
я полагала, что ее жалость
достойна проблем, моих  значительней.

А дабы приобщиться как-то
к красивой и уверенной в себе силе,
я преследовала ее взглядом,
юбку носила длинную – в ее стиле.

Но однажды застала ее плачущей
в темной комнате в полном одиночестве.
Я не подбежала к ней и никого не позвала тем паче,
просто закрыла дверь – как отдала последние почести.



     СВЕТЛАНА

Светлана любила правду, как мать родную,
и резала ее, как мясник охотнорядский,
но всегда за глаза, памятуя,
что мать есть мать – необходима деликатность.

При встрече с новенькой, черноволосой  и узколицей,
она сразу определила: «Это еврейка».
Анкете, где та значилась русской девицей,
Светлана не поверила.

«Такие, – говорила она с острым прищуром, –
пролезут куда угодно без мыла.
Вот меня сюда пристроила тетя Нюра.
А эта явилась с улицы… Знаем, какая улица ее явила!»

«Вы что думаете, – продолжала, –
даром ей дали на десятку больше?
Пуская у меня образования мало,
зато я в партии! Партия, считаете, плоше?!»

И наконец хватала за горло
новенькую и заодно собеседника:
«Книжек – видели – сколько приперла?
У-умная. Явно не нашего поля-семени!»

А когда собеседник спрашивал:
«Ну, еврейка. Вам-то что с этого?»
«А врать не надо, – отвечала важно. –
Вот повинилась бы она, мы бы ее и простили... бедную».
         
               

               
     ЛЮДМИЛА

Людмила всех жалела и прощала,
но не потому, что глупостью отличалась,
а просто была полна доброты шалой,
как в старину: убивец,  значит, несчастный.

Если ее обижали – удивлялась:
«Наверное, я ошиблась, не так всё было».
А когда я подтверждала обиду, впадала в другую крайность:
«Сама виновата – раздразнила кобылу».

Заметив чей-то ляп, устраняла молча.
Вечно у нас находила огрехи!
Мы уж старались изо всей мочи.
Нет, находила – и огорчалась успеху.

Однако святой назвать ее было бы дико.
Она умела и возражать и приказывать,
только при этом волновалась до нервного тика
то правого глаза, то левого, то обоих сразу.

О себе рассказывать не любила.
Начнет: «У меня…» и следом: «Не важно», словно
всех нас считала той самой кобылой,
что кусает, может, и не зря, но очень больно.



     ВЕРОНИКА

Коллектив у нас был крепкий
и всё благодаря Веронике.
Она и замуж-то вышла за метр с кепкой
и в суть его подлую загодя не проникла.

Ребенка родила раньше намеченного нами срока,
воспитывала его несуразно,
кормила и одевала из рук вон плохо,
а уж учила – лучше б убила сразу!

Мать свою довела до инсульта,
справляясь о здоровье каждую минуту,
и переписывала задарма сутками
диссертацию косноязычному кому-то.

Мы ее дружно осуждали за недомыслие,
наставляли, как жить, себя образцами подсовывая.
Вероника блестяще справлялась с крепежной миссией:
слушала нас – и поступала по-своему.