Пушкин в Михайловском

    ОДЕССКИЙ ГОСТЬ

Десятый день поэт в дороге.
Вдали остались Кременчуг,
Приют почтовых станций многих,
И вот селений вид убогий
Явился серостью лачуг.

Намедни речку миновали.
-  В Опочке чай пить недосуг!
За нами лошадей прислали.
Хоть мы порядочно устали,
Гони вперёд быстрее, друг.

Поддай-ка жару пристяжному… –
«Спешим куда? Добро бы в рай!»
-  Ну, рай – не рай, а ближе к дому,
Как будто ты не рад родному,
Давай, Петруша, погоняй! –

А за Полянской стороною
Уже видны вершины гор.
Они стоят вдали стеною,
Укрывшись зеленью лесною,
Кресты церквушек и собор.

Картины северной природы,
Нестройные ряды хором…
Бегут вдоль тракта огороды,
Встречают пасмурной погодой,
А сердце ноет о былом:

«О, где ты, юг, и ты, Одесса,
Приют разгульных дней моих,
Блестящих томных дам прелестных,
Свиданий тайных, глаз чудесных
И всепрощающей любви!

Прощай и ты, краса и радость,
Несостоявшийся кумир,
Прости мою шальную младость
И неосмысленную шалость,
И наших судеб скромный пир.

Тебя я больше не увижу,
Не потревожу дивный сон.
Предел невольный мой всё ближе,
Дорога круче, горы ниже,
Река, озёра – вот и он».

Завидев издали кибитку,
Прислуга вышла на крыльцо.
Уже распахнута калитка,
-  Конец пути. Слезай, Никита! –
А вот и брат, и мать с отцом.

Смеётся, радуясь, сестрица.
- Ну, здравствуй, милая моя! –
А чёрный ворон уж кружится
И круто на крыло ложится
Над головою бунтаря.

       ОТЕЦ

Любезно встретила поэта
Семья радушием своим.
В Михайловском не раз он летом
Бывал обласкан и любим
Родными, дворней и природой.
Но то прошло, как добрый сон:
Любезность их была недолгой.
Причина, оказалось, в том,
Что вдруг отцу пришла депеша,
Чтоб надзирателем он был
Над сыном. Предводитель здешний
Ему, мол, это поручил.

Открылось всем, за что же Пушкин
Был сослан в глушь из южных мест.
— Вот чем кончаются игрушки! —
Кричал отец: — Не носишь крест,
Ты в атеизме сам признался,
Послушай-ка, что пишут тут!
Ты с вольнодумцами связался,
Безбожник ты, дешёвый  шут,
Отца и брата опорочил,
Уж о тебе гудит и двор…
А я его в министры прочил,
О, горе нам, какой позор…—

Отец, московский муж почтенный,
Себялюбивый господин,
Эгоистичный и надменный,
Считал, что только он один
Вершить судьбу поэта-сына
Способен волею своей.
Не понимая, что причина
Для ссылки есть куда важней,
Хотел, чтоб сын его смиренно
Унял свой непомерный нрав,
Представ коленопреклоненно,
Признался слёзно, что не прав.

Но Пушкин был уже не  мальчик,
Каким отправлен был в лицей,
Несдержан тоже и запальчив
От ганнибаловских кровей.
Не смог отцовскую обиду
Снести.  Он дерзко отвечал,
Отец же, грозный только с виду,
По дому бегал и кричал,
Что сын, которого лелеял,
Учил и больше всех любил,
Авторитет отца развеял
И даже чуть ли не избил.

Отца родного обвиненье
Огнём нещадно сердце жгло,
Тяжёлым камнем преткновенья
На душу юную легло.
Так конь, породист и отважен,
Не успокоится, пока
Не будет взнуздан и осажен
Рукою властной седока.
Но на поэта власти нету.
Поэт подвластен лишь тому,
Кто дал ему стезю поэта:
Лишь только Богу одному.

СПАСЕНИЕ

От одиночества страдая,
Покой стараясь обрести,
Он по окрестностям гуляет,
Лишь только б из дому уйти.
Крестьян михайловских встречает,
Простонародный разговор
Учёный барин уважает,
За что и любит его двор.
Внимает Пушкин местной речи,
Язык крестьян ему знаком,
В любой деревне он привечен
Певучим псковским говорком.
Вот на одном погосте древнем
Пахом встревает в разговор:
— Коль будешь долго жить в деревне,
То станешь туп, как мой топор…
Наум  Пахому отвечает:
— Не всяк топор так туп, как твой.
Топор ведь и таким бывает,
Что можно бриться, как косой.
Вот так и человек в деревне:
Один быть может и тупым,
– Тут жили всякие издревле –
Другой даст фору городским…
   Что скажет узник наш на это?
Он улыбается, молчит.
Другие мысли у поэта,
Другой мотив в душе звучит.
Здесь всюду древности картины,
Далёких славных прошлых лет,
Крутые крепости куртины –
Военных лихолетий след.
Он видит в пригородах Пскова
Историю родной страны,
Он бродит снова здесь и снова,
Любуясь видом старины.
Деревни Савкино, Воронич…
Здесь каждый камень знаменит,
Во славу русского народа
Он кровью прадедов полит.
Живёт здесь люд простой породы, 
Смышлёный, смелый, деловой,
А посмотри-ка на природу,
На лес осеннею порой…
Природа красотой неброской
Была и вправду хороша.
Но Пушкин чаще был в Тригорском,
Его влекла туда душа.
Он полюбил крутые горы
И дом с колоннами простой,
Семью помещицы, в которой
Он принят был, как брат родной.
Он так с соседями сдружился,
Что стал для них совсем своим.
С отцом же так и не ужился,
И был ему почти чужим.

Устав от ссор непримиримых,
Решили в город уезжать
Сестра и брат. А вслед за ними
Уехали отец и мать.
Лишь няня, добрая Арина,
Осталась Пушкину верна,
Всю эту трудную годину
Ему подругою  была.
Немало сказок он услышал
От няни зимним вечерком,
Они поэта научили
Владеть народным языком.
И вот поэт, царём гонимый,
В тиши полей, в глухих лесах,
Судьбой и Музами хранимый,
Нашёл спасение в стихах.
На лоне девственной природы
Обрёл поэт души покой,
Пришла духовная свобода,
Строка бежала за строкой.
Настало время пробужденья,
В его душе растаял лёд,
Пришли любовь и вдохновенье,
И мысли пламенный полёт.
И вот уж Ангел утешитель
По мановению Творца
Несёт в забытую обитель
Венец лавровый для певца.

 КОНЬ НЕПОДКОВАННЫЙ МОЙ

"Пишу тебе в гостях с разбитой рукой - упал на
льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для
моего наезднического честолюбия"
(Из письма А.С.Пушкина П.А.Вяземскому,
28 января 1825 г. Тригорское.)

На горизонте зарницы,
Молнии отблеск немой.
Выйти на волю стремится
Конь неподкованный мой.

Речка туманом укрыта,
Брезжит восход золотой.
Что же ты роешь копытом,
Мой Аргамак молодой?

Белым горит перламутром
Над крутизною скамья,
В парке Тригорского утром
Ждёт вдохновенье меня.

В бешеной скачке развейся,
Сердце моё успокой,
Не упади, не разбейся,
Конь неподкованный мой.

  В ТРИГОРСКОМ ПАРКЕ

Склонились ивы над обрывом,
Касаясь кроною земли,
Осенним пасмурным мотивом
Наполнен горизонт вдали.
В Тригорском парке клён желтеет,
Роняет листья на скамью,
Но лист опавший плохо греет
Соседку белую свою.
Скамья, свидетель ожиданий,
Надежд напрасных, юных грёз,
Как много знаешь ты признаний
И тайных встреч, и горьких слёз…
Когда сердечное волненье
Девичий увлажняет взор,
Когда в душе Аннет смятенье,
Она идёт на косогор
К подруге верной белокрылой,
Свидетелю мечты своей,
И в добрый час, и в час постылый
Откроет душу только ей.
Вот и сегодня больше часа
Аннетта на скамье сидит
С раскрытой книгой про Ловласа,
С надеждой робкой вдаль глядит.
В кустах горит огнём калина,
Пришёл уже её черёд.
Над книгой девица склонилась,
Но чтенье что-то не идёт.
Сегодня день такой унылый,
В свинцовых тучах небосвод,
И ветерок осенний стылый
Рябит в реке поверхность вод.
По берегу тропинка вьётся,
Она девичий взор манит,
И сердце трепетно забьётся,
Как вдруг дорожка запылит.
Глядит с высокого обрыва
Аннетта вдаль из-под руки:
Уж не конёк ли черногривый
Галопом скачет вдоль реки?
Всё так и есть:  — Он, он, о, Боже,
Мне шляпой машет на скаку! —
Аннетта радость скрыть не может,
Бежит навстречу седоку.
Как свежий ветер на просторе,
На вороном аргамаке
Влетает на крутую гору
В одежде скромной, налегке,
К крыльцу помещичьего дома,
Как в вихре, Пушкин. В доме том
Живёт семья его знакомых.
А вот раскрытое  окно…
Заслышав звуки фортепьяно,
Мажорный Моцарта мотив,
Поклонник Муз, любовью пьяный,
Алину юную смутив,
В окно открытое влезает.
(Как будто в доме двери нет!)
Что делать, девушка не знает,
Но тут как тут уже Аннет:
— Проказник, нет Вам извиненья…—
А он уж у девичьих ног
Притворно молит о прощенье:
«Подумать только, как я мог?»
И вот уже пылают щёки
У целомудренной Аннет,
Волнуют кровь любви уроки,
Но на любовь управы нет.
Не обнаружить бы волненья…
Но всем понятно: и она,
Хотя и прячет чувств смятенье,
В поэта тоже влюблена.
А у крыльца, смеясь, Алина
Печеньем потчует коня,
Прядёт ушами конь игривый,
О привязь стременем звеня.
С приездом Пушкина весельем
Наполнились и дом, и парк,
Девичий смех, как птичьи трели,
Осенний вытеснили мрак.
Светится радостью Алина,
Кружится весело Аннет,
Зизи с улыбкою невинной
Читает Пушкину сонет.
И тише шелестят берёзы,
И замолкают соловьи,
А за окном алеют розы
Всепобеждающей любви.

       В МОНАСТЫРЕ

В простой рубашке, смуглый, молодой,
Он в храм стремглав вошёл, легко ступая
По плитам каменным Успенского собора.
Крестясь на лики строгие святых,
Свечу к иконе Богоматери поставил,
Но взгляд его, как будто бы ведомый
Какой-то потаённой важной мыслью,
Скользнул направо, в сумрак низких сводов,
В проход к дверям сырой и тесной кельи
С оконцем маленьким, похожим на бойницу.
Всё просто здесь и чисто, хоть убого:
В углу лампада тусклым светом светит,
Оплывшая свеча в подсвечнике тяжёлом,
Чернильница и белое перо.
Перед оконцем стол. За ним перед раскрытой,
В обложке из потертой кожи книгой
Сидит согбенный старец седовласый
В монашеском нехитром облаченье.
Все годы жизни он отдал перу с бумагой,
Чтоб записи, не мудрствуя лукаво,
Из года в год старательно вести.
Привык он в книгу заносить сказанья,
И всё, чему свидетелем бывал:
Войну и моры, козни супостата,
Явления чудес во славу всех святых,
Земли родной безмерные страданья,
Бесславные и добрые дела
Наместников, царей и царедворцев.
О многом знает Святогорский монастырь,
Поставленный по царскому веленью,
Хранит уж много лет старинные преданья,
И пишет в книгу их смиренный божий раб.
— А, это ты, Сергеич? Уж давненько
Не видел я кудрей твоих чернявых,
Давно не слышал стоящих вопросов
О тайнах истины, о смысле бытия.
Здорова ль матушка? Здоров ли будешь сам?
Не заходи сюда, сейчас я выйду.
Пройдёмся, не спеша, вокруг собора,
О таинствах души, о жизни вечной,
О странностях мирских поговорим…
И бабушке твоей, Марии Алексевне,
Поклонимся. Дай Бог её душе
На свете том блаженства и покоя... —
Не любит сын молитвы и труда,
Когда к нему миряне в келью входят
И с вящим любопытством вопрошают
О кривотолках здешней грешной жизни.
Не терпит инок кроткий, простодушный
Ни пустословия, ни праздности, ни лжи.
Смущают старца глупости мирские,
Всех гонит он то словом, то клюкою,
Потом, себя знаменьем осенив,
Склоняет снова старческие плечи
Над ветхой книгою, как матерь над дитя,
И губы тонкие его беззвучно шепчут
Молитву ли, проклятье ли, прощенье –
Никто не знает мыслей человека.
Лишь Александр Пушкин, старший сын Надежды,
Помещицы, наездами живущей
В Михайловском, в пяти верстах отсюда,
Его без лишних слов в беседе разумеет.
Как много страсти и ума в его вопросах,
Какой к истории Российской интерес
И к русскому простому человеку! Он-то знает,
Почём сегодня честь и благородство,
Свобода мысли, совести и слова,
За что и сослан ныне в здешний край.
— Садись, Сергеич, рядом, вот скамья.
Садись и слушай, что тебе расскажет
О жизни прежней прошлых лет свидетель.
Пиши, мой сын. Писанье - путь надёжный,
Когда движенья мыслей сложный ход
В порядке надо положить на память.
Но я бы помолился перед этим,
Чтоб грех с души перед Всевышним снять.
Да и тебе бы надо помолиться.
Негоже жить в гордыне. Все мы грешны.
Учись, родимый, к Богу обращаться…—
И потекла неспешная беседа.
       
     ПЕТРОВСКОЕ

Я выйду к озеру Кучане,
Тропу песчаную найду,
На ней арапа повстречаю
И с ним в Петровское пойду.

Абрам Петрович, всем известный
Петра Великого арап,
Обласкан был Елизаветой
И одарён, как верный раб.

Он в память об отце великом
За многолетние труды
Был награждён императрицей
Землёй Михайловской губы.

Арап, хоть пасынок безродный,
Назвал по имени Петра
Сельцо, что так же благородно
Звучит сегодня, как вчера.

Ходили этой же дорогой,
Что под лесистою горой,
И сын арапа, Пётр строгий,
И правнук, Пушкин молодой.

В Петровском веял дух народный.
Как «деревенский старожил»,
Там дед поэта двоюродный
Безвыездно лет тридцать жил.

Стремясь узнать про всё былое,
Поэт в Петровском был не раз.
У деда было всё другое:
Характер, говор, даже квас.

Дед, с головою окунувшись
В не очень здравый местный быт,
Бывало, только что проснувшись,
Уже за рюмкою сидит.

Используя рецепт старинный,
Готовит он из разных трав
Настоек крепких список длинный
И лично пробует с утра.

Охоч был дед до юных девок,
Девиц так звали крепостных;
Теперь сказали бы: налево
Ходил, и тем брюхатил их.

Не от него ль мой юный Пушкин
Невольно это перенял,
Когда, запретный плод откушав,
Отцом дитя крестьянки стал?

Не судим мы его за это,
Земному неподсуден он,
Но важен нам исток поэта
От ганнибаловских  времён.

Не зная прадеда и деда,
Нельзя и Пушкина понять.
Иду по пушкинскому следу,
Иду в Петровское опять.

Источник Музы непременно
Найду в Петровском для души:
Живёт арап там дерзновенный
В тенистой парковой тиши.

       САВКИНО

Стоит над Соротью-рекою
Высокий холм, красив и прост.
Он сотни лет являл собою
И храм, и крепость, и погост.

Здесь Сава-поп свой крест поставил,
Потомкам в камне говоря
О тех, кто в битвах Русь прославил,
За веру пал и за царя.

Не раз здесь был поэт опальный,
На горке Савкиной сидел,
В раздумье, тихий и печальный,
С кургана молча вдаль глядел.

Любил поэт Святые горы,
Тригорских парков красоту,
Заречья дивные просторы,
Природы русской простоту.

Но счастья нет. В журналах стали
Чернить его стихи враги,
Доходов проза не давала,
Цензура жмёт, растут долги,

Нет крова, старый дом промотан,
От службы жалкие гроши.
Связали Пушкина заботы
И унесли покой души.

Устав от царских благ двуличных,
Двором, злословием раним,
Мечтал он кинуть мир столичный,
Интригой и нуждой гоним.

И думал он: настанет время,
И буду в Савкине я жить,
Нести достойно славы бремя
И только с музою дружить.

Но тщетны были те мечтанья
О жизни чистой и простой,
Они остались лишь желаньем,
Так и не сбывшейся мечтой.

Поэт от Бога, он не сможет
Свой дар земному подчинить.
Он лучше павших рать умножит,
Чем будет дьяволу служить.

       ПАМЯТЬ

Гляжу с террасы домика поэта
На даль лугов, на скат холма к реке,
А за рекой струится зноем лето,
Сливаясь с горизонтом вдалеке.

Я вижу Пушкиным воспетые долины,
В извивах речки неба синеву,
Двух братьев тихой Сороти равнины
Я вижу не в стихах, а наяву.

Здесь, возле старой мельницы крылатой,
Где речка плавно замедляет ход,
С крутого берега входил поэт когда-то
В хрустальную прохладу вод.

Вода прозрачностью вокруг него струилась,
И, тело смуглое от неги охладив,
Уйти своей дорогою стремилась,
Тотчас о встрече с юношей забыв.

Поток воды с тех пор не раз сменился,
Но берег Сороти, как памяти завет,
Совсем не изменился, сохранился,
Остался тем же, пушкинским, навек.

Так наша память, дней минувших бремя,
Живёт в народе сотни долгих лет.
Как струи вод, проходит мимо время,
А память о поэте – нет.
       
      ДОРОГИ

У бывших ганнибаловских владений
Лежит перед развилкою дорог,
Как вещее былинное виденье,
Тяжёлый камень, с виду хмур и строг.

На камне том начертаны советы
О том, как лучше к Пушкину пройти.
Таких дорог не встретишь в целом свете,
И мне путей роднее не найти.

Поеду я направо или прямо,
Или пойду тропинкой полевой,
Приду к тебе я поздно или рано
И встречусь обязательно с тобой.

Как хорошо, что есть дороги эти,
Какое счастье, что у нас есть ты.
Во свете вечного наследия поэта
И даль ясней, и радужней мечты.

         К ПОЭТУ

Хожу ли я по Пушкинскому краю,
Брожу ли по окрестным деревням,
Всем сердцем чувствую и точно знаю:
Ступаю я по пушкинским следам.
Как и тебя, пленяет без остатка
Меня природы здешней красота.
Но радуют ли «нивы полосаты»?
Сбылась ли, наконец, заветная мечта?
Я не хочу тревожить твой покой,
Хочу пройти бесшумно, бессловесно
Тобою предначертанной тропой,
Но не могу молчать. Молчать не честно.

О, Пушкин мой! Хотел увидеть ты
Деревню русскую счастливой и свободной,
Вознёс до небывалой высоты
Ты за неё свой голос благородный.
Мечтал увидеть ты народ неугнетённым
Под властью справедливого царя,
Но над отечеством, на части разделённом,
Доныне не взошла «прекрасная заря».
Давно нет барства, нет уже и трона,
И крепостничества уже в помине нет,
Но «барство дикое, без чувства, без закона»
Лишь изменило хищнический цвет.
Прошли иллюзии обещанной свободы,
Народ от лжи временщиков устал,
Во власть законную, дарованную богом,
Вошёл бандитский дикий капитал.
В коррупции погряз госаппарат,
В нём правят не законы, а понятья,
Решает всё продажный бюрократ,
От коего не жди участья.
От безысходности спивается народ,
Крестьянский труд, как прежде, не оплачен,
А русский человек доселе правды ждёт,
Надеясь на случайную удачу.
Мораль и этика утрачены давно,
На смену им пришёл цинизм, и что же?
Нам чуждыми культурой и кино
Отравлено сознанье молодёжи.
Интеллигенция, мамону возлюбя,
Забыла о своём предназначенье,
За тридцать сребреников продала себя,
Холуйствуя, воруя без стесненья.
Пороков общества уже не перечесть:
Искажены, стираются понятья
Такие, как стыдливость, совесть, честь,
И вера, и любовь, и счастье.
А в это время бедный твой народ
Униженно, не без подобострастья,
Подачки жалкой каждый месяц ждёт
Не от царя теперь уж, а от власти.

Проснись, поэт, взгляни на свой предел:
Народ твой, государством угнетённый,
Смиренно принимает беспредел
Воров, чинуш, самим же им взращённых.
Народ безмолвствует в прострации немой,
Полуголодный, нищий и скорбящий,
Обманутый, растерянный, больной,
С лица планеты тихо уходящий.
О Пушкин, Пушкин, добрый гений мой,
Возвысь свой голос гневный, как и прежде,
И защити народ несчастный свой,
Лишь только на тебя надежда.

ПУШКИНСКИЕ ГОРЫ

Давным-давно, в глуши тысячелетий,
Среди холмов, глухих лесов и рек
Для стана место как-то заприметил
Наш предок, кривич, русский человек.
 
Людей манила девственность природы
И ключевая, чистая вода.
Укрылась там от зимней непогоды
И северного ветра слобода.

Одно из многих древних поселений,
Совсем ничем не видное собой
На сотни лет для многих поколений
Уделом стало и одной судьбой.

Селенье это звали Тоболенец,
Как озерцо. Над озером – гора.
Не раз войною здесь бывали немец,
Литовец, швед и разный прочий враг.

Смиренно жизнь текла в молитвах и работах,
Пахали, сеяли, ловили рыб в реке,
Но проявил Господь о месте том заботу,
Явил себя в том тихом уголке.

Сошли тогда на люд благие вести,
Явились пастушку видения чудес
Иконы Богоматери небесной,
Как божий дар, как добрый знак с небес.

Об этом чуде стало вдруг известно
Ивану Грозному, московскому царю.
Пришлось ему по нраву это место,
И царь сказал: «Здесь быть монастырю».

И встала «каменна обитель» вскоре
Щитом Руси, вражинам на беду,
И стали называть «Святые Горы»
И монастырь, и храм, и слободу.

Пожалуй, не было бы лучше этой доли
Святым Горам и жителям вокруг,
Когда бы Пушкин, друг страстей и воли,
Невольно здесь не оказался вдруг.

Здесь возмужало творчество поэта,
В заветной лире муза расцвела,
Деревня русская здесь им была воспета,
И на стихи трагедия легла.

Своей известностью и славною судьбою
Поэт прославил край; страдая и любя
Он щедро осветил здесь всё собою,
Отдав нам своё имя и себя.

И вот посёлок Пушкинские Горы,
Творение властей, умов и рук,
Восстал из пепелища и разора,
Стал очагом культуры и наук.

Чтоб поклониться памяти поэта,
Сюда идёт народ издалека.
Любовь к прекрасному и память эту
Он сохранит на многие века.

Родные заповедные просторы
Цветут сегодня ярче, чем вчера.
Живут Святые Пушкинские Горы
Во имя счастья, мира и добра.

АРАПОВО

Сын Ганнибала, Пётр Абрамыч,
В Петровском жил и не скучал,
Крестьянок брал частенько на ночь,
Зачавших же переселял

От глаз подальше, в Заозерье –
И барину заботы нет.
Такое давнее поверье
Живёт в народе сотни лет.

Прости мне, Пушкин, эти строки,
Прости мой графоманский слог.
У Музы я не брал уроков,
Не дал талантов мне и Бог.

Ты был из рода Ганнибала,
Одним из правнуков его,
И черт характера немало
Ты взял у деда своего.

Ты был упорен, прям и резок,
Обиды не переносил,
С царями был и смел, и дерзок,
Хвалы у сильных не просил.

Я не брюнет, не чёрен кожей,
Мой волос рус и не курчав,
Но, кажется, на твой похожий
Мой неспокойный псковский нрав.

С тобой я внешне не сроднился,
Но дед мой – тоже Ганнибал:
Мой дед в Арапове родился,
Туда крестьянок Пётр ссылал.

Догадкой правду не измерить,
Не слышен голос давних дней,
Лишь зову крови можно верить
В стихах араповских детей.