И лишь до третьей крови...

 







* * *




Деревянные перила, деревянные террасы,
деревянные ступени грустным голосом поют,
ибо время всё бездушней - год от года, час от часа -
перемалывает в пепел перепончатый уют.

И зернистый, и слоистый, искры смол живородящий,
плыл наследный дом сосновый, зыбок и одушевлён.
В летнем коконе веранды, в древесине говорящей
перламутровою жилкой трепетал легчайший сон.

Были в сетке переплёта разноцветны ромбы стекол,
терем склеен был из хвои и стрекозьего крыла...
Кто звенел там чайной ложкой, кто орех щипцами щёлкал?
Чья беседа по овалу вкруг столешницы текла?

Кто там в платье светло-синем загорелыми руками
над фамильною посудой рано утром ворожил?
Кто входил, ступая грузно, великаньими шагами?
Я один сегодня помню, кто до смерти в доме жил...

Я один на свете вижу те сосновые ступени.
На веранде - капли воска, брызги битого стекла...
И в саду, давно ничейном, холодны дерев колени,
и записка поминанья одинока и бела...






* * *




В Москве хохол, а в неньке-Украине
нездешний псалмопевец и москаль,
аз есмь! Аз на крыле ещё доныне,
не лизоблюд, не трезвенник, не враль.

Дух дышит, где захочет: в гиблом поле
и в напрочь обесчещенной стране.
Как истина в вине, живёт он в соли
на самом вязком и нечистом дне.

В Европе варвар, на Руси — ненужный
старатель слов и толкователь снов,
я редкий ныне — ибо не бездушный
и не безгласный — из её сынов.

Я тот, кто смеет настоять на праве
любви к своей расхристанной стране —
пусть вопреки недоброй нашей славе
и злой молве, язвящей нас извне.

Ведь Дух живёт, где хочет: Достоевский
из петербургских сернокислых зим
окликнут Джотто-флорентийца фреской.
И лишь до третьей крови тон мой резкий
в закланье отдан дням глухонемым...