корабельная кость

Pour M-lle Smirnova Т.

Верю, что моменты, когда человек по-настоящему живёт — случайны и невыносимы, также я верю в их существование и в то, что каждый человек посредством почти немыслимых усилий в состоянии достичь или, во всяком случае, приблизить их.



Я представляю себя, я вижу себя на концерте, из числа тех, которые обычно проходят в нашем городе, представляю себя среди зрителей. Обычный концерт, люди вокруг приходят и ищут свободное место, ищут знакомых или, устав сидеть, выходят наружу, ещё они курят, пьют пиво, что-то кричат друг другу через весь зал, конечно, они ведь не концерт сюда пришли слушать. А занавес между тем всё не поднимается. Когда же это наконец происходит, сцена за занавесом оказывается пустой, шум в зале, было стихший, поднимается с удвоенной силой, похоже, никто не желает перед нами выступать, и я такое нежелание, в принципе, понимаю, действительно, какой нормальный, уважающий себя человек согласится выступать перед такой публикой. Проходит ещё полчаса, для самых тупых, для тех, кто ещё не понял, что никакого концерта для них не будет, и когда из зала он вскакивает прямо на сцену, почти никто не обращает на него внимания, но всё же кое-кто свистит, хлопает. Он подходит к микрофону.

— Наверное, все уже поняли, что концерта не будет, и поэтому я хочу исполнить несколько своих песен, — говорит он, и начинает петь:

— Чеченские пули так волнуют,
Футбол проиграли, а нам всё не страшно,
На улице людно, на улице влажно,
Тёплые капли на лице.
Если ты сильный, значит так надо,
Если ты сильный, ты, обезьяна,
Значит так надо…
Но только каждой ночью твоя мама в темноте,
Как тараканы, знаю это точно, слезают с тел кандалы,
Как громко смеёшься ты, животное в темноте.

Несмотря на усиление динамиков, все его последующие слова почти тонут в свисте зала, хотя кое-что я могу ещё расслышать:

— Свистите громче,
Кажется, я заболел,
Мне кажется, что я не один,
Что кто-то ещё здесь один,
И он заболел, он за-
балел, он заба-
лел.

Похоже, что он выдумывает слова песни на ходу, щёлкает пальцами, пританцовывает, смотрит прямо перед собой, улыбается. Я встаю и иду к сцене, меня толкают, на меня смотрят, когда я оказываюсь на сцене рядом с ним, он как раз закончил петь.

— Что ты здесь делаешь, уходи, — поворачивается он ко мне, он не думает, что это была хорошая мысль выйти сюда к нему, попытаться спеть что-нибудь вместе с ним. Я же думаю, что, уйди мы сейчас отсюда, вряд ли бы ситуация изменилась. Зал отсюда кажется пустым, а сцена очень похожа на ночную улицу, ведь после этого концерта мы смогли бы выходить из дома только по ночам, так как днём нам бы всё время казалось, что на нас косо смотрят окружающие. И общаться после этого концерта мы сможем только друг с другом, и тогда, кто знает, эти обвинения в гомосексуальности, уже сейчас летящие из зала, почти наверняка обретут под собою почву.

— Куда я смогу уйти отсюда, куда мы уйдём, нам некуда идти, мы уже никогда не уйдём с этой сцены, навсегда останемся здесь, — говорю я ему, не знаю, понимает ли он меня или нет, но он поворачивается обратно к микрофону, и я становлюсь рядом.

— Осторожно, — начинает он, —

Осторожно, незаметно,
Двери закрываются,
Остановка, остаётся, остановкой,
Ничто не ломается.
Нарисованные лица,
Как сгоревшие деревья
Веки прикрывают стёкла,
Маски в солнечных лучах.
Маски в солнечных лучах,
Маски в солнечных лучах,
Маски в солнечных луча-
а-
а-
ах! —

Поём мы вместе, не слишком громко, я имею в виду, мы стараемся петь не слишком громко, не так, как мы пели бы, идя по ночному городу, так, как я иногда слышу, орут пьяные голоса за моим окном по ночам. А в том, что мы напивались бы с ним, я не сомневаюсь, мы бы не боялись никого разбудить, ведь это ничего изменит, город останется равнодушен к нам после этого концерта, этой ночи, которая продлится до конца нашей жизни!

Бьются солнечные пятна под водой,
Вспыхивают и сплавляют нас с тобой.
Под ресницами на воске
Зеркалом набухли окна,
Их расплавленные стёкла
Как прибой нас увлекают,
Маски в солнечных лучах.
Маски в солнечных лучах,
Маски в солнечных лучах,
Маски в солнечных луча-
а-
а-
ах!

Мы поём, не всегда угадывая слова друг друга, пытаясь не обращать внимания, пытаясь не перекрикивать стоящий вокруг нас шум, ведь нас только двое на этой ночной сцене, мы поём, сохраняя спокойствие:

Но я не гру—
щу, потому что всегда я рядом с тобой.
Но я не бо—
юсь, потому что я рядом с тобой всегда.
И я не грущу…

Потом мы поём и другие песни, мы поём "Дьявол твой единственный друг" и "Тёмную ночь", "Уличную песню" и "Верь в меня, зверь", поём уже достаточно долго, когда я чувствую, что мы спели достаточно, я делаю моему партнёру знак, он останавливается, и я говорю в микрофон "спасибо". Раздаются аплодисменты.

Мы начинаем сходить со сцены, когда зажигается свет, и мы видим зал перед нами, это похоже на рассвет, мы словно голые перед этими людьми. Пройдёт время, и на следующий вечер одежда, словно шрамы от кривых улыбок, снова нарастёт на наших телах, но мы запомним сегодняшний день, запомним этот момент, и, когда захотим, сможем повторить, сможем продлить его.



Деревянный порт, похожий на театральные подмостки. Сгорая как чёрный воск, женщины-каракатицы зафиксировали свои мускулы в одном положении. Рождались дети, благосклонно улыбались лица взрослых, пусть рождаются дети, чёрные куклы, вылепленные в жаре ночей. Белые ногти каракатиц с вытатуированными на них младенческими лицами держали эту сцену, держали небосклон, стены города, следы деревьев. Порт был губами города, весь в линиях и отпечатках, отставшей коже. Стукнулся плечом о причал корабль.

Мы были перегружены награбленным товаром, мы, как силач из сказки, взяли столько, сколько могли унести. Теперь это всё было навалено кучей в трюме, хлестнули тяжёлые цепи, сдирая полировку с бесценных вещей, кран дёрнул крюком за кольцо, заскрипел, завизжал и начал поднимать награбленное наверх.

На причале капитан договаривался с хозяином, толстым лысым турком, чей волосатый торс блестел на солнце от пота. Хозяин качал головой в старом тюрбане, хмурился, прищелкивал языком, но капитан знал, что продешевил, если бы он не продавал всё скопом, он мог бы выручить денег гораздо больше, чем получил сейчас.

Несколько вещей провалились сквозь основную массу, сорвавшись обратно в трюм. Хозяин закрыл лицо руками, капитан улыбнулся:

— Не беспокойся, если хочешь, могу отдать тебе твои деньги обратно, даже в том состоянии, что я отдаю их тебе, эти вещи стоят гораздо больше.

— Ты мог бы обращаться с ними и поаккуратней.

— Это вещи рабов, я не собираюсь торговаться из-за них.

— Ты мог бы прийти и ограбить меня, и этим бы не оскорбил так, как отказом торговаться.

— Прошу прощения, — капитан испытующе посмотрел на хозяина, это связано с обычаями моей страны. Пусть это, — он последний раз махнул в воздухе пачкой купюр и спрятал их к себе в карман, — будет твоим подарком мне, если ты принимаешь меня как гостя.

— Да, конечно, ты прав, добро пожаловать, — хозяин с видимым облегчением принял предложение капитана. Пожав друг другу руки, они проследовали к дому хозяина, жалкой хижине, расположенной прямо здесь, у пирса, и скрылись за ярким тяжёлым ковром, заменявшим ей дверь.

Сделка состоялась. Теперь нам, экипажу корабля, можно было сойти на берег. Деньги могут быть камнями, тянущими тебя на дно, или парусом на ветру, решать тебе. У одного из нас было с собой несколько бутылок вина, и мы решили остаться на причале до вечера, днём в портовом городе делать всё равно нечего.

На входе в верфь стая собак рвала на куски пыльную требуху коня, деля его с голодными и потому наглыми воробьями. Мы так устали, не столько загружая товар, сколько разрубая цепи на рабах, что не чувствовали жара. Клинок надо было отдать заточить, по-моему, он затупился о цепи.

В определенный момент мне показалось, что я увязаю в этих разрубленных цепях, как в болоте. Да, никто из них так и не понял, что произошло. Может быть, их не стоило освобождать. Ты, да и каждый, сам решает это для себя, тут уж больше от того зависит, продавали ли тебя самого когда-нибудь в рабство или нет, просто мне, скажем, повезло. Ух и набрался же я в ту ночь, не помню, я столько падал, что совсем отшиб себе память, кто-то постоянно поднимал меня тогда, то есть, я хочу сказать, время от времени поднимал, потому что иногда я вставал и сам. И сначала я следил лишь за тем, чтобы не разбить бутылку да вовремя отхлебнуть из неё, лишь только гораздо позже меня заинтересовал человек, поддерживающий меня под руку, помогающий подняться. Когда я свалился в очередной раз, шоколадный асфальт и невесомое тело, когда я споткнулся, и он склонился надо мной, я различил прекрасное женское лицо.

"Так дальше не может продолжаться, что она делает здесь, рядом со мной, как должно быть смешно мы смотримся вместе, и в какое неудобное положение я ставлю её своим поведением, нет, это должно быть прекращено, я должен держать себя в руках, должен притвориться трезвым", подумал я и снова упал. Где она живёт, может быть, она пригласит меня домой, почему бы и нет.

Она вышла на кухню, быстро вернулась, несла чай, бутерброды. Я сел на постели, мне было неудобно, я хотел спросить у неё, как это раньше я её не замечал, почему, если она хотела уже давно познакомиться со мной, то почему выбрала именно этот пьяный день, этот вечер, мы шли и шли, этот вечер и, может быть, ради этой ночи.

Это как раз и было началом рабства, ведь ночь прошла. Ночь, очень похожая на полярную, так много было закатов и ночей, продолжающих одна другую. И был момент, когда эта девушка исчезла, наверняка он был, но мне лично показалось, что она пропадала по частям, последним был голос, он звенел, смех её звенел как цепи. И утром был только звон цепей и их холод, вместо исчезнувшего её тепла.

Потом я узнал, что так происходит со многими, люди продают друг друга в рабство из страха потерять, так что, знаете ли, я на неё не в обиде. Сколько раз после этого я обнаруживала на себе цепи, просто коснувшись человека или пройдя вместе с ним по улице, улыбнувшись, поздоровавшись, зайдя в гости ненадолго. Невольничий рынок, усталые лица рабов, и каждый с презрением или с мольбой смотрит на тебя, да, такие картины стали привычны мне, они вобрали в себя цвет и покрылись мелкой сеткой трещин, и я уже наслаждалась, ощущая себя неотъемлемой частью этих живых картин, когда увидела эту девушку снова.

Мы встретились с ней снова именно там, на рынке, ведь, продавая людей, которые любили её, она продавала отчасти и себя тоже, до тех пор, пока не продала до конца. Взгляд смертельно раненого животного, он говорил, что это произошло с ней впервые. "Наконец-то это произошло с ней!" — впрочем, радости я не испытывала, ведь уже нельзя было ничего изменить, нельзя было сказать "Вот видишь, что случается, когда продаёшь друзей. Никогда больше так не делай", нет, уже было слишком поздно для этого, я только улыбнулась ей извиняющейся улыбкой, только это и успела сделать, прежде чем цепь на браслетах рванула её за руки прочь. Рванулась и я, яростно, изо всех сил, только было уже слишком поздно.

Все люди, так или иначе, попадают в кандалы, и большинство людей проводят в цепях всю свою жизнь. Нам же, тем, кто сидел теперь на причале в тени собственного корабля, так или иначе удалось спастись, и таких как мы было гораздо меньше. Все мы помнили о прошлом, его ужасных наслаждениях и уверенности в каждом слове. Но насколько бы ты не был уверен в своих словах, до тех пор, пока твои лодыжки и запястья стянуты браслетами на цепях, соединённых в кольце внизу живота, все слова твои - не более, чем способ мимикрии, попытка отдалить от себя новую боль и приблизить наслаждение. Бесполезная попытка, тебя нет и ты есть одновременно, ты увидел всю свою жизнь, всё своё будущее, но уже не в силах ничего изменить.

Я думаю, что, в конечном итоге, мы освобождаем рабов потому, что сами ещё не до конца освободились от рабства, что пройдёт ещё много, очень много времени, прежде чем мы освободимся от него окончательно.



День клонился к вечеру, скоро солнце уже касалось горизонта, быстро опускалось за море, оставляя между ним и небом лишь раскалённую струну света, окрашивая город в оранжевый, обозначая чёрным его невидимые днём оконные дыры.

Ковёр в дверном проёме отодвинулся, наш капитан вышел к нам. Вместе мы направились к городу, тлевшему, как оказалось, весь день, но только сейчас, в темноте, жар его стал наконец-то виден, только с наступлением темноты стало заметно, что город обитаем. Жар был за остывшими белыми стенами из пепла, лишь изредка резко вырываясь из-за плотной материи, так резко, что, казалось, может прожечь, ослепить случайно заглянувшего за неё. Спокойно, как развороченные угли, тлели публичные дома, остывали до самого утра кабаки. Ты мог бы провести всю ночь в любом из них, уткнувшись лицом в плечо товарища, дерево стола, под звон посуды, визг продажных женщин, грубый смех. Ветер дул с моря, видного из распахнутых настежь дверей, смывая маски горячей кожи, холодный и свежий, как русалочий поцелуй, само же море казалось отсюда водяной стеной, заслонявшей половину неба и только каким-то чудом не обрушивающейся на город, снося стены стадом диких быков, топя людей в их собственной ненависти, так тыкают щенка носом в лужу на полу. Глаза закрывались сами собой, я почти уснул.

— Думаешь, они скоро уберутся.

— Не знаю, день, может быть, два.

— Это те самые, пираты.

— Да, они занимаются тем, что грабят города, такие, как наш.

— Как же они это делают, команда вроде небольшая.

— А ты пойди и сам спроси, я знаю только то, что люди говорят.

— А капитан их где.

— Наверх с одной из девушек пошёл.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, я слышал, они освобождают рабов.

— Он сам выбрал её, он заплатил… — нет, я не могу, не хочу больше этого слышать!



— Что ты говоришь, я не слушал.

— Я говорю, у тебя всё тело в шрамах, я чувствую, кожа неровная, ты сражался.

— Нет, эти шрамы, мне пришлось кое-что удалить из своего тела, кое-что лишнее.

— Оно мешало тебе.

— Мешало, нет, просто у нас с ним были, ну как бы тебе это сказать, абсолютно разные цели, что ли, я имею в виду, что были в моей жизни вещи, которыми мне не хотелось бы заниматься впредь, чувства, которые ни при каких обстоятельствах мне не захотелось бы испытать снова.

— Разве такое возможно, разве ты можешь выбирать, что тебе чувствовать, а что нет.

— Да, просто нужна определённая удача, чтобы осознать такую возможность, и мне повезло, у меня возникла необходимость изменить свою жизнь коренным образом как раз тогда, когда у меня была возможность сделать это, уникальная возможность, она существует, говорю тебе, для того, чтобы выбирать, что чувствовать, достаточно лишь желания, моего или твоего.

— Моего, при чём здесь я.

— Ну, мне казалось, что жизнь, такая как твоя, не приносит счастья, разве не так, разве ты видела в ней что-нибудь, кроме плотского желания, унижений, забытья.

— Моя жизнь всегда была такой, её не изменить.

— Но всё же именно твои желания заставляют её быть такой и казаться неизменной, и именно они, цепляясь друг за друга, продолжают её со времени, начавшегося задолго до того, как ты себя помнишь. Понимание этого даёт власть.

— Неужели.

— Не смейся, власть знания, например, я знаю, что нашего корабля давно уже нет в порту, знаю и то, что ты украла у меня вырученные за наш груз деньги так, чтобы я не смог расплатиться, чтобы я и моя команда попали бы за долги в рабство, я отлично знаю всё это, потому что длящие мир желания всегда одинаковы, ну, как, веришь мне теперь.

— Прости меня пожалуйста, я.

— Ничего, ты ничего не могла с собой поделать, однако запомни то, что я сказал тебе, твоего желания будет достаточно, чтобы стать свободной, желай, этого будет достаточно, я рассчитываю на тебя…

Я закашлялась и проснулась, белым пятном у кровати маячила мамина ночная рубашка, всё в порядке, как ты, всё в порядке, что с тобой, мне показалось, ты говорила что-то.

— Нет, мама, ничего, иди спать, всё хорошо, — лицо было мокрым, мокрыми были волосы, мокрой была подушка под щекой, я перевернула её, закрыла глаза, когда я открыла их, уже наступило утро.

— Все уроки сделала, — мы с мамой завтракали на кухне, и мир за окном ещё был прозрачен, ещё не слился с моим лицом, звал кристальной чистотой воздуха за окном кухни, меня и маму звал только начинающимся днём, новой жизнью, которая вот-вот начнётся, может быть, уже сегодня, как только я выйду на улицу, всё взяла?

— Да, мама, — и она остаётся позади, за прозрачным ещё окном, позади, за спиной, в маленьком чёрном рюкзачке, вместе с учебниками, тетрадками, и ручкой и карандашом в пенале.

— Привет.

— Привет, ты не знаешь, какой у нас первый, — этот парень вечно ничего не знает, подружка сказала, что он придурок, а я думаю нет, просто он слабый, боится, вот и забывает всё на свете.

— Мировая художественная культура, Рафаэль-не-помню-как-его, книжку в библиотеке взяла.

— Что, Сабатини прочитала, — вот уж, действительно, дурак, нам же читать не задавали.

— Что ты говоришь с этим придурком, отвали, козёл, — это мой парень, позавчера он сказал мне, что я его девушка, мы даже сидим с ним за одной партой, лучше не придумаешь, хотя и одногодки, если уж и встречаться с кем-нибудь по-настоящему, а не так, как мы с ним, только поцеловались, ну, я ещё и разрешила ему, подружка сказала это не считается, если уж и встречаться по-настоящему, то только с кем-нибудь лет на пять себя старше, а это всё несерьёзно. Кто-то написал рядом с моим именем на парте "дура", я старалась, чуть ли ни целый день выводила, очень красиво получилось, а кто-то написал "дура", сама такая, МОЙ ПАРЕНЬ, он сказал, что это из второй смены, он специально останется и надаёт этой малышне по рогам, он их заставит эту парту вылизать, понятно, понятно, кто из нас дура. Вся малышня сволочи, ничего не знают.



Они сделали из нас уличных музыкантов, и знаете, почему, да потому что музыканты ничего не могут без своих инструментов. Хотя ничего, работа как работа, вот только цепи мешают двигаться в такт звучанию. Никем другим сделать нас они не смогли, другие кандалы просто не держались, браслеты соскальзывали, пришлось им делать из нас нечто такое странное, ведь музыкальные инструменты это действительно странно, это кандалы, которые боишься потерять, ведь без них ты ничто, всего лишь то, что ты есть на самом деле, такой же, как и они. Без издевательств им, конечно же, сложно было обойтись, сколько раз я видел её лицо в толпе, и не мог ничего поделать, сказать ничего не мог, мог только играть, а по вечерам.

Школа. Дом. Так устала, повалилась лицом в подушки.

— Всё ещё хочешь освободиться, ты говорила мне, мы виделись в прошлый раз, и ты обещала мне, помнишь, — что, как он попал сюда, нет, никто не должен знать!

— Браслеты, они крепятся на твоих лодыжках и запястьях, цепочки из ушей соединяются на затылке и, опускаясь по позвоночнику, схватывают низ живота крюком, вот так, понимаешь, о чём я…

— Что, что такое, доченька, ты знаешь, может, лучше завтра не пойдёшь в школу, ты кричала во сне.

Вечер. Нельзя засыпать по вечерам, всегда снятся кошмары, и голова потом тяжёлая, заснуть не можешь, громкая музыка, электрический свет, плывёт тяжёлый сигаретный дым в духоте, тяжёлая голова, не могу поднять её, увидеть тех, кто говорит.

— Всё что ты захочешь, абсолютно всё.

— Как, она тоже здесь.

— Вы знакомы друг с другом.

— Мы вместе учились.

— Ну-ну, не волнуйся ты так, хочешь её, её и получишь, зачем волноваться, — а по вечерам, только длятся они теперь до самого утра, по вечерам мы играем в кабаках, и, конечно же, не можем пошевелиться, но этот путь единственный, именно так мы встретились, и именно так мы освободились из рабства.

Так мы и продолжаем действовать, ведь освобождение не пришло в один момент, конечно же, нам повезло, не скрою, но сначала мы не понимали и этого, сначала пришло желание объединиться. Как же медленно мы знакомились друг с другом, наши отражения знакомились в окнах домов, в стёклах проезжающих мимо автомашин, в свиных глазках цербера, наши руки касались одних и тех же дверных ручек, поручней трамвая, инструментов пыток, мы целовали друг друга, обнимали друг друга, падая в разное время под ударами одних и тех же хозяев, не в силах устоять, точно в сильном горном потоке, когда вода сбивает тебя с ног и тащит по каменистому дну, не давая сориентироваться, опомниться, прийти в себя, сдирая кожу на ладонях и коленях. Нежнее и прочнее, чем это сделали мы, соединиться было просто невозможно. Даже камень сдвигается, меняется под ладонью, так, знакомясь друг с другом, мы начали строить наш корабль, он был готов до нас и возник сам, как ангел, как видение, мы просто сложили руки вместе в его лицо, уже до этого угадывающееся в тонких нитях, в сломанных ветром ветвях, следах плевков, трещинах на асфальте, мы сделали это, наши прикосновения медленно, волна за волной, обкатали, выточили его. Лишь секунды понадобились поймавшему ветер парусу, чтобы город рванулся прочь, стёк по корпусу корабля и остался позади, далеко на дне, вынимая из нас свои цепи, которые, зашипев, будто от боли, оставив следы на коже, лизнули палубу и исчезли за бортом, небосклон над нами проломился, и бескрайний океан принял нас в свои объятия, мы оказались на его поверхности, под нами был город, не нуждавшийся в нас больше. Однако там, на дне, ещё оставались люди, которые были дороги нам, мы видели цепи на их телах, мы не могли их оставить, мы должны были вернуться в тот город, уже будучи свободными, и вернулись, и продолжали возвращаться, снова и снова, до тех пор, пока кидавшиеся на нас цепи не начали спадать сами собой, наши тела стали неуязвимы для них, мы стали способны проходить сквозь стены.



Дом, школа. Он не захотел со мной разговаривать, отвернулся к друзьям, стоявшим тут же, посмотрел сквозь меня, как будто меня и нет вовсе, что с ним, я не понимаю, неужели я не нравлюсь ему больше, как только я подхожу к ним, все разговоры замолкают, за спиной раздаются смешки, нет, это невыносимо, он даже пересел от меня, ко мне подсел как-его-там, да всё равно мне, кто.

— Представляешь, нас вчера обокрали, всё вынесли подчистую, прикинь, а отец ведь столько денег угрохал на сигнализацию, замки, запоры.

— Что ж ты улыбаешься-то.

— Ну, не знаю, просто прикольно вышло, ни один замок не повреждён, рамы не сломаны, воры как будто сквозь стену прошли.

— Врёшь ты всё.

— Честно-честно, менты целый день в квартире провели, отпечатков пальцев полно, а следов взлома нет никаких, — когда же он заткнётся наконец, дались мне его проблемы.

Мы научились проходить сквозь стены. Я так устал, мне начинало казаться иногда, что мой клинок увязает в разрубленных им цепях, точно в водорослях. И вот я снова здесь, на улице, на волнах музыки, которая неотступно следует за мной, заглушая рёв машин, разговоры и смех рабов, глухой звон падающей на бархатное дно футляра мелочи, музыка дышала теплом, и это не было человеческим теплом, я скользил по нему, опускаясь всё ниже и ниже, только тяжёлая, блестящая сквозь полуприкрытые веки труба держала меня над тротуаром, держал её тёмный пустой голос, он был ярче и горячей огня, оставался внутри, долгие пальцы перебирали клапаны, перебирали те краткие мгновения, что мы провели на улице, не играя, нам надо было не играть время от времени, потому что инструменты в наших руках начинали пропадать, таять, соскальзывали кандалы. Девушка, бредущая, понурив голову, из школы, лязгают по мостовой никому ненужные цепи, голова наклонена вперёд, волосы собраны в хвостик на затылке, она как будто ищет что-то под ногами, ищет смысл прошедшего дня. Я видел её на вечеринке прошлой ночью, я увижу её снова этим вечером, как и парня, который бросил её, миллионы таких же как она, и только ей одной повезло, не пройдёт и двух дней, как она станет свободна.



Школа, дом, группа играла на улице, трубач опускался всё ниже, раскачиваясь над подземным солнцем, я слышала эту мелодию раньше, вот только где, подружка говорила, что такие вещи случаются, но она не стала разговаривать со мной сегодня, не захотела разговаривать со мной, как будто меня и не было рядом с нею, интересно, а где же я тогда была на самом деле. Пришла мама, нет, мама, я не хочу есть, спасибо, да, в школе ничего, я, пожалуй, спать лягу, ничего, мама, если хочешь, можешь с ним идти, я могу и потом с кем-нибудь другим, да, конечно, как мне лечь, конечно, если ты хочешь, молчать. Я молчу, у него есть друг, их двое, они так ритмично двигаются, нет, я не знаю вас, ещё, да, я хочу ещё, подружка сказала, да, она, наверное, тоже хотела бы, мне её позвать.

Эта музыка, я где-то слышала её раньше, когда шла по улице, и что-то тяжёлое волочилось сзади, замедляя шаги.

— Откуда у тебя эти шрамы, ты получил их в сражении.

— Нет, просто на моём теле, в моём теле было что-то мешающее, мне надо было избавиться от этого, в твоём теле тоже это есть, не дающее пошевелиться, подумать ни о чём не дающее, пока ты без мужчины, не дающее тебе ничего произнести, не дающее дышать, нельзя дышать под водой, и я тоже был таким, но не теперь, теперь мы у тебя дома, и моё тело мешает тебе уснуть, моё тело не даёт тебе покоя.

— Мама.

— Твоя мама спит, как спала и ты сейчас.

— Как ты сюда попал, отойди.

— Запертые двери, крепкие стены привели меня к тебе, встань, пойдём, я хочу, чтобы ты увидела её сейчас, когда она спит.

— Что это, она не дышит, что ты сделал с ней, отвечай, мама, мамочка.

— Не ори так, разбудишь, ведь она просто спит, как и стены дома, и двери запертые, как и ваши сердца, это ужасно, но это так, вы не дышите, когда спите, и этот сон хуже смерти, потому что вы снова начинаете дышать, когда просыпаетесь, но под водой нельзя дышать, пусть это происходит по ночам, пусть вы не знаете этого, проснувшись, и я, я ведь был точно таким же, но это рабство, а вы рабы, так сильно в вас желание быть чем-то твёрдым, недвижным, и вы называете это настоящим, но настоящее нетвёрдо и неосязаемо, самоё настоящее и эти цепи не удержат, они просто не в силах его удержать.

Дом и школа, я сама удерживаю связь между ними, привет, извини, но, по-моему, я до сих пор не знаю твоего имени, как тебя зовут, спасибо, теперь, если ты мне понадобишься, я смогу позвать тебя, ну разве не здорово, за мою парту, конечно, садись, спасибо, да, это я написала, красиво, правда, это моё имя, похоже.

Когда я сплю, руки всё ещё ощущают тяжёлый металл, сжимают несуществующую трубу, и я время от времени просыпаюсь, будто падаю, в голове чужие разговоры, голоса, слова мешают заснуть.

— Не надевается, сделай что-нибудь.

— Они изменили свои тела, я не знаю, что делать теперь.

— Знаешь, что теперь будет, весь мир, всё, чего мы достигли, мы можем потерять, как болезнь, как паразиты, они проникли в наш дом.

Удар, я снова падаю, снова не за что зацепиться, сжимаются пустые руки, я снова просыпаюсь, нам сказали играть здесь, ничего не знаю, твой хозяин приказал. И пусть он упокоится среди тел таких же, как и ты, под нашу музыку.



Вы живёте так, с твоей подружкой, с твоим парнем, с его друзьями ты почти не общаешься сейчас, с мамой, с мамой ты никогда не общалась, никогда не знала её, как, впрочем, и остальных, просто что-то связывало вас вместе, связывало по рукам и ногам друг с другом, вы были не хуже и не лучше других, теперь же ты одна, и это хорошо, хоть ты и не знаешь, почему, ты так его любишь и так беспокоишься за вас, за ваше будущее, что будет с вами. Ты не знаешь, и он говорит тебе, что это прекрасно, как объяснить маме, почему ты так часто не ночуешь дома, как простить ей то, что она оказалась обычным человеком, не больше и не меньше других заслуживающим твоего доверия, а ведь ты так привыкла доверять одним, и ни за что – другим. Ты всё же стараешься иногда бывать дома, он говорит, что это хорошо, хоть по ночам ты и оказываешься всё там же, скованной, тебя уже стали меньше замечать, смотрят удивлённо, ведь ты можешь мыслить, можешь говорить, можешь вспомнить всю свою жизнь целиком и, при всём этом пытаешься исполнить желания хозяев и видишь, что те не знают, чего хотят, они абсолютно беспомощны. Недавно ты остановилась перед зеркалом, не понимая, что ты в нём видишь, скорее всего просто зеркало, наверное, ты стала старше. Сегодня вы были в лесу, странно, но ты ни разу не была до этого в лесу, только в детстве, с мамой, когда была ещё совсем маленькой, посмотри, сказал он тебе, эти три сосны, они похожи на три корабельные мачты.

— Он приплыл сюда так давно, они такие старые, — скорее всего, он был здесь, когда деревьев ещё не было, так или иначе, он был здесь всегда. Ты навсегда запомнила тот лес, навсегда осталась в нём, помнила о нём всегда, даже когда уехала, потому что не могла оставаться больше в этом городе, хозяева не могли больше находиться рядом с тобой, а он остался, звонил совсем недавно. У него, где-то там на заднем плане, играла музыка.

Он остался, и дело здесь не только в том, что ему не хватает денег, чтобы уехать. Вряд ли ты когда-нибудь вернёшься сюда, к вашим цепям, ведь ты уже почти выросла из них, но вы можете продолжать встречаться в письмах, которые вы друг другу пишете, в трубке телефона можете слышать голоса друг друга, продолжает видеть тебя в своих снах, но ещё чаще видит тебя наяву, желает видеть тебя всегда.



Громкая музыка мешала сосредоточиться, я не мог думать дальше, музыка в кафе была слишком громкой, я оторвал взгляд от листа передо мной. Зелёные и синие пятна подсветки плыли по стенам, освещение было достаточно ярким, но я не мог узнать ни одного знакомого лица в тех, что окружали меня, к этому я никак не мог привыкнуть, пока я учился, знакомые лица как бы окружали меня защитной плёнкой, которая теперь по окончании школы исчезла, и иногда я забывал, что могу дышать и без неё, тогда мне начинало казаться, что сердце моё остановилось, перестало биться. Я полез в нагрудный карман, вытащил часы, открыл стальную луковичку, они остановились, секундная стрелка не двигалась, я бы поднёс их к уху, чтобы проверить, тикают они или нет, но из-за громкой музыки вряд ли хоть что-нибудь услышал бы, в данный момент я не слышал даже собственного дыхания. Я всё время думал о моей любимой так далеко от меня и о том, что если сегодня не допишу этого письма, не позвоню ей, то что тогда, и что мне ещё делать здесь. Надо было починить часы, связать себя хоть как-то с окружающим миром, я больше не мог задыхаться в этой громкой магнитофонной музыке, незнакомых лицах, я торопливо начал собираться, и, как всегда в такие моменты, маленькие предметы на столе сразу обрели собственную, независимую от меня жизнь, ручки, странички блокнота, мелочь, в конце концов победившая и оставшаяся лежать на столе в качестве чаевых, пачка сигарет и зажигалка, все они не желали укладываться в карманы, не желали двигаться с места.

Несмотря на обеденное время, часовая мастерская, в которую я зашёл, работала, часовщик оказался пожилым человеком маленького роста с седой, местами лысой головой на тонкой шее, с бесцветными глазами за толстыми стёклами очков в черепаховой оправе, он склонился над столом, на котором, тускло поблёскивая, был разложен механический скелетик моих часов.

— Я, кажется, нашёл, в чём здесь дело, — сказал он, и я наклонился, чтобы лучше видеть, как пинцет в ловких пальцах сдвигает на миллиметр одну из изогнутых отполированных косточек, выуживает из-под неё белый шарик, — вот из-за чего они не работали.

— Да, а что это такое.

— Не уверен, хотя, знаете, одно время, ещё в молодости, я работал подмастерьем в ювелирной мастерской, так вот, мне кажется, что это жемчужина.

— Но это же невозможно, как она могла попасть туда.

— Почему же, напротив, возникновение жемчужины в часах лично мне кажется гораздо более возможным, чем сила, управляющая ходом этих часов, вот уж где мистика так мистика, говорю вам, как человек в этих делах сведущий, сила, управляющая часами, поистине необъяснима, вы смеётесь.

— Да даже я знаю, что часы ходят за счёт силы пружины, та постепенно распрямляется, и…

— А что заставляет вас, как, впрочем, и других людей, постоянно скручивать эту пружину, не знаете.

— Не совсем понимаю вас, по-моему ничего. Всё, сейчас они работают, — мастер вставил механизм на место, быстро осмотрел и защёлкнул крышку.

— Как часы.

— Спасибо огромное, — начал было я, но мастер прервал меня:

— Лучше заплатите, это будет лучшей благодарностью, — теперь у меня была жемчужина, но не было часов, потому что не было денег, чтобы заплатить за ремонт.

— Сколько я могу получить за неё.

— Огромные деньги, уверяю вас, закладная контора дальше по улице, в трёх кварталах отсюда, мимо не пройдёте.



"Потерпите, хорошие мои", мы были на пределе, я уже не мог понять, что я сжимаю в руках, трубу, или тело девушки, а она далеко, так далеко отсюда, и я видел, из стены, когда ты не можешь дышать, как-же-его-звали и часовщика, видел и жемчуг у него в руке, её ресничку, случайно попавшую в механизм и обросшую этим ничьим временем, когда он думал лишь о ней, её лицо, вытатуированное на белёсой поверхности и пока что никем не замеченное.

Хозяин закладной конторы сидел в пустой комнате и ждал, свет с улицы почти не проникал сюда, мыкался вперемежку с тенями деревьев в окне, тыкался в стекло, как равнодушная морда золотой рыбки тыкается в толстую стенку аквариума.

Я играл тогда, как никогда раньше, играл вместе с улицей, почти не обращая внимания на оркестр, играл со всеми, кого только успел увидеть за эти проведённые на улице недели. Они, прохожие, не замечали меня, всегда играли только сами для себя, хотя единственным, что отличало их от меня, было отсутствием у них инструментов. Я же помнил их всех.

В комнату хозяина вошли.

— Вы хотели бы продать мне жемчужину, я знаю, мне звонили, мне говорили о вас, дайте я её посмотрю.

— К сожалению, её у меня нет.

— Не обманывайте меня, куда вы могли её деть, и, главное, зачем, ведь на вырученные за неё деньги вы могли бы не только выкупить свои часы, вы могли бы уехать, как это сделала она, уехать к ней, у вас нет другого выхода, почему вы сопротивляетесь, — почему он решил, что я обманываю его, жемчужины у меня с собой действительно не было, уже не было, какой он огромный, еле помещается за своим столом, наверное, он принимает в залог только те вещи, которые легко проглотить, только небольшие вещи.



Хозяин продолжал ждать в пустой комнате, никто не приходил, вечерело, хозяин посмотрел на часы. Они остановились, жемчужина ударилась о дно футляра, бесшумно прокатилась по бархатной поверхности, ничего не изменилось, продолжали идти мимо люди, продолжали падать жемчужины. Пустые ящики хозяйского стола, ведь они когда-то были забиты до отказа жемчугом, испорченным чьими-то лицами, которые надо было счистить.

— Как вы вошли.

— Не заметили.

— Скрип входной двери, я бы услышал его.

— Но не услышали же, что-то с вашими часами.

— Да, перестали идти почему-то, не важно, чем могу помочь.

— Мне сказали, что вы принимаете в заклад некоторые вещи, у меня есть жемчужина для вас.

— Большая.

— Даже слишком, и я рассчитываю, что вы дадите мне за неё хорошую цену.

— Она ничем не испорчена.

— Да, что-то есть на ней, какое-то пятнышко, очень похожее на ваше лицо.

— Не может быть, дайте посмотреть.

— Не раньше, чем вы согласитесь на мою цену, весь жемчуг, который есть у вас, быстрее, я ведь могу отчистить имеющийся у меня экземпляр от ненужной грязи сам, ненужная грязь, так, кажется, вы говорите своим клиентам.

— Откуда она у вас.

— Она помнила всё, хоть и прошло уже двадцать лет, и она так постарела с тех пор, как вы продали её, но глаза остались такими же молодыми, как и когда-то, они помнили всё, я уверил её и теперь уверяю вас, она поступила мудро, отдав, выбросив его, я видел, как тяжесть воспоминания отпускает её, как она становится свободной так же, как и все остальные.

— Остальные.

— Не отвлекайтесь, мы говорили о цене, только не плачьте, умоляю вас.

— Простите, но у меня сегодня вообще нет товара, честно, если хотите, я могу отдать вам деньги все, что есть, этого достаточно.

— Зачем же так унижаться, если у вас нет того, что мне нужно, я могу отдать вам её просто так, подарить вам её.

Ответа можно было не ждать, я просто положил жемчужину на стол перед ним, он смотрел на неё некоторое время, затем быстрым движением, удивительно быстрым для его грузного тела, я даже не разглядел толком, как он это сделал, схватил жемчужину и запихнул её к себе в рот, сглотнул, ещё и ещё раз, захрипел, лицо его посинело и запрокинулось.



— У меня забилась труба, нет, завтра вечером мы тоже не сможем играть у вас, мне очень жаль, но я уже выбросил её за борт, — мокрые, мы лежали на палубе и всё никак не могли отдышаться, казалось, то были стены города, но вот подул ветер, и они изогнулись, наш ангел открыл глаза, наш ангел проснулся. Звёзды над парусами дрогнули и начали поворачиваться, я не мог пошевелиться, казалось, что стены, через которые я прошёл, выдернули из меня позвоночник.

— Это только так кажется, просто цепи оставили тебя, это ощущение беспомощности то же самое ощущение свободы, я тоже чувствую его.

— Ты.

— Да, просто ты не можешь увидеть меня, вот и всё, пройдёт время, и ты сможешь повернуть голову, сможешь меня увидеть, просто дай этому времени пройти.

— Куда мы плывём, в другой город.

— Конечно, хотя какая разница, ведь мы можем оставаться на борту столько, сколько понадобится, или можем спуститься вслед за командой на дно и продолжать там искать друг друга, в другом городе, тогда всё остальное перестанет быть таким важным, мы сможем путешествовать так ещё миллионы лет.

— Это похоже на сон, драгоценный дар, кого нам благодарить за него.

— Разве что друг друга, слышишь, они поют, они берут новый курс, переставляют снасти, скорее всего, они уже нашли друг друга, поняли значение этого сна, их целующиеся губы соединяют нас, их глаза, видящие плавные движения друг друга, их стирающаяся кожа, изменяющиеся лица.



Белый запечатанный конверт в кармане пальто, раскачивающийся вагон трамвая напоминает стальной застеклённый скелет, ржавый под толстым слоем красной и жёлтой краски, гремящий на каждом повороте рельс, огромное здание почты в центре города, просторный зал с почтовыми ящиками. Среди не задерживающихся, входящих и выходящих людей играет группа, "Мы надеемся, что ты останешься с нами надолго, надеемся, что ты останешься с нами на некоторое время, ведь мы любим тебя", так называется песня, которую они исполняют. Глухо, больше похожий своим звучанием на тень от костра, ныряет под воду контрабас, кидает камешки ударник. Саксофонист потерял позвоночник и извивается над разведённым группой костром, как змей, соскальзывая по блестящим плитам пола к самому пламени, его, саксофониста, уже почти не существует, такие высокие ноты он берёт, он выдаёт себя лишь изредка, когда ему не хватает дыхания, чтобы длиться, огибая выступающие из-под воды камни басовой партии, которые то накрываются, то оставляются волнами глухо блестящего гобоя, он стремится к огню, он так хочет согреться. Он уже так далеко, что остальная группа просто помнит о нём и его месте, слышать они его уже не могут.

Ярко-белое тело ребёнка, свернувшегося калачиком, уснувшего под удары трамвайных колёс о рельсы, под хлопанье громадных стеклянных дверей, клацанье огромных часов в центре зала. Ребёнок заснул, шестерёнки часов вздрагивают ещё раз и останавливаются, люди начинают удивлённо озираться по сторонам. Только группа не замолкает, вся тяжесть басов висит теперь на тоненькой саксофонной ниточке, и ударник не перестаёт лупить по ним, как по боксёрской груше. Они одни встречают тебя здесь, твои друзья, которых терпят только из-за того, что они ничего не могут сыграть без своих инструментов, только из-за того, что они ничем не отличаются от остальных людей, они зарабатывают деньги. Да, но теперь-то их наверное прогонят, как выяснилось, они не зависят от времени, и их инструменты могут запросто развалиться у них в руках, ведь сами они только пятна света, пробившегося сквозь пыльные стеклянные двери, повёрнутые лица, отведённые глаза. Стрелки вновь дёргаются, прохожие вновь оживают. Между ног играющих проползает маленький ребёнок, садится на полу перед группой, удивлённо смотрит на прохожих. Над его ухом надрывается саксофон, широко раскрытые глаза ребёнка, ни боли, ни страха, бьётся цементный пол под ним, из ниоткуда вырастают нереальные фигуры, есть, от чего испугаться. Но свет за его спиной продолжает петь, и поёт, не исчезая, когда бы ребёнок ни захотел этого, свет всегда сможет принять его обратно в свои мягкие жемчужные объятья.



Я часто нахожу в часах жемчуг, но почти никогда не говорю им об этом, зачем их волновать понапрасну, ведь почти никого это не интересует, только и нужно им, чтобы их часы снова заработали, всего-то. Тем более никого не интересует, как я стал таким, почему я занимаюсь починкой часов, когда-то ведь я работал в ювелирной мастерской, прилично зарабатывал, гораздо приличней, чем сейчас, никогда не задумывался, нравится мне моя работа или нет, зарабатывал деньги. Их оказалось достаточно, чтобы уже через два месяца устроить себе отпуск, поехать за свой счёт на море на пару-тройку недель. Целыми днями я валялся на пляже, и, возможно, именно тогда она и увидела меня, скорее всего, в первый же день. Я же познакомился с ней дней через пять, возвращаясь с пляжа, я увидел по пути в свой коттедж девушку, потерявшую сознание, её надо было срочно отнести в тень, и я отнёс её к себе. Когда она открыла глаза, она не стала говорить со мной, не смогла или не захотела, не знаю, но когда я потянулся к ней, она ответила и на прикосновение, и на поцелуй. Дни я проводил на пляже, а ночи с ней, и эти ночи я не забуду никогда. Но постепенно, то ли из-за того, что она по-прежнему не говорила, то ли из-за того, что не хотела выходить наружу, я начал обращаться с ней грубее, стал стараться причинить ей боль, и тогда она стала чернеть, терять человеческие черты, в конце концов став больше похожа на каракатицу, чем на человека. А когда я познакомился на пляже с другими девушками и вернулся к себе в коттедж только под утро, я обнаружил, что она исчезла. Я просидел до вечера, ожидая её, да что там, все оставшиеся дни и ночи провёл в помещении, но она так и не появилась.

Вернувшись, я обнаружил, что моя работа противна мне, я не мог уже работать только ради денег, я хотел делать что-то полезное, исполнять желания людей, купил эту мастерскую, моих знаний оказалось достаточно, чтобы чинить сломанные часы. Оглядываясь сейчас назад, я вижу всё произошедшее тогда, как сон, сейчас я уверен, что все жизни мира имеют природу сна, и, по-моему, понимаю его значение, кем бы она ни была, она увидела, полюбила меня, и выполнила все мои желания, не говорила со мной, была беспомощной и занималась со мной с ночи до утра, потеряла человеческий облик и, наконец, исчезла. Она любила меня, она сделала всё, что я хотел.

Выполнять желания людей, вот единственный способ достичь счастья, потому что так устроен мир, все желания выполняются, и этот закон разорвёт на кусочки любого, кто пойдёт против него. Исполняя желания людей, помогая узнать им, чего они хотят на самом деле, только так обретаешь счастье, это несложно если ты любишь их, хотя бы одного из них, как тот молодой человек, который заходил ко мне недавно. Давно уже я не видел влюблённого человека, надо было отдать ему часы задаром. Впрочем, выяснить, что с этим человеком произошло дальше, может, и вернуть ему часы, было не такой уж и сложной задачей.

Телефон в конторе оценщика не отвечал, и это было необычно, до конца дня было ещё далеко, а оценщик, насколько я знал его, никогда не покидал своего рабочего места в такое время. Знал я его не так уж хорошо, мы знали друг друга по рассказам наших знакомых вот уже на протяжении пяти лет, но сами только несколько раз разговаривали друг с другом по телефону, я лишь отправлял к нему желающих продать что-либо ценное, сам не побывав в его конторе ни разу.

Почти дойдя до здания, на втором этаже которого, как я знал, располагается нужная мне контора, я заметил группу уличных музыкантов. Они расположились на другой стороне улицы через дорогу, сейчас у них был перекур. Один из них, саксофонист, улыбнулся и кивнул мне, и, хотя мы и вряд ли были знакомы, я улыбнулся и кивнул в ответ. Докурив сигарету, он выбросил окурок и сделал знак остальной группе, и в подъезд я вошёл уже в сопровождении их музыки. Мелодия была знакома мне, но где я её мог слышать, я не помнил. Поднявшись на второй этаж и постучав в единственную дверь на площадке, не дождавшись ответа, я толкнул её. Она оказалась незапертой, я вошёл. Здесь музыка была слышна даже лучше, чем на улице, но сидящий передо мной человек не слышал её. Казалось, он спал с раскрытым ртом, запрокинув голову к потолку, но на самом деле был мёртв, я убедился в этом, подойдя поближе. Он ужасным образом изменился за то время, что мы не виделись, а не виделись мы ещё со школы, по-моему, стал огромным как гора, однако всё же я узнал черты его лица. Последний раз, насколько я помню, мы виделись на выпускном вечере, концерт никто не захотел слушать, музыканты отказались выйти на сцену, и тогда вышел он и сказал, что споёт несколько песен собственного сочинения. Хотя почти все в школе знали, что он писал стихи, никто не ожидал этого, не желал, чтобы он пел. Таких людей оказалось слишком много, он спел песню или две и выбежал под свист и улюлюканье зала. Помню, я ещё собирался выйти к нему на сцену, я был одним из немногих, кто читал его стихи и кому они нравились. Неизвестно, как сложились бы наши жизни, сделай я это.

Именно мелодия песни, которую он пел, пытался спеть тогда, именно она звучала сейчас за окном. Она прекратилась, когда я начал спускаться по лестнице, и, выйдя на улицу, группу на прежнем месте я уже не нашёл.



Чёрный воск моей кожи не даёт увидеть меня, чёрный неустойчивый воск, он как тень, его бы уже давно спалил адский огонь, если бы не моё желание мира, который должен быть, длиться. И это моё желание крепче кости, оно не даёт мне развалиться, позволяет держать мир, тебя, как и твоих родителей, пойми, это как проглотить шпагу, как изжариться на огне. Запертое как дверь сердце, переживающее, пережёвывающее, умри или бейся, бейся, бейся в закрытые двери, проходи сквозь стены, бери самое дорогое и роняй слюну на мраморные лица, убивающие и насилующие своим равнодушием, делай так. Мы любим тебя.