Хемуль умер!

– Хемуль умер! Хихи! Хехе! Хемуль умер! – воронастая птица чирикала и свистела. Но сейчас просто чирикала. Она была Чирикалом среди чирикалов. Чирикалло чириканья. Чириканистая чиришка. Чиришечка чирикаснейшая. Чирикашечка расчиришная. Почирикала себе да и улетела. Так и прочирикалось всё. Часы чириканьем бежали. Их ход уже не прочирикать…

Сначала кто-то не верил. Совсем. И некоторые были даже и вовсе безразличные. Один толстопузый до того был озадачен, что и не знал даже, зачем ему сообщили эту новость.

А ведь между тем кто-то с болью глотал опять кусок хлеба, болел язвой и лечился своим горем да убивался по тленности бытия. Одно только радовало – где-то в Африке гибнут дети. Пухнут с голоду и лопаются, словно мыльные пузыри. Пуфф! Пуфф!

Никто не хотел видеть очевидного. Все избегали смотреть в глаза истине. Да и сама истина была очень робкой и стыдливо прятала свои прелести под фиговым листочком, а потом яростно кидалась на самых неожиданных прохожих и осеняла их крылом своим, отчего тех долго потом тошнило, а у некоторых и вовсе случались выкидыши, те же, что донашивали до самого конца в своих вынасилованных мозгах истинные ласки, не знали, зачем им это и только изредка отплёвывались, не вполне, видно, понимая истинных заветов, да и вовсе попросту не разбираясь в родах.

А между тем кому-то уже мерещились усыпанные трупами хемулей поля, арбузные корки в коньяке, слепые черви в тонкой кишке и самые приятные сокращения. А потом фантазия и боль уходили – и всё заливало самыми неожиданными, но весьма естественными жидкостями.
Кто-то ходил и мазал потом свои губы. У кого-то плясали в обнимку тени, а сам человек тогда радовался бесшабашно и веселился до красных кровяных пятен на своей рубашке. Но никто особо и задумался ни о чём.

Между тем хемуль лежал уже пять минут без штанов. Он лежал мёртвый. Хемулю хотелось, чтобы его оживили поцелуем. Чтобы сладкое его желание пробудило огонь его. Но вот он умер и не шевелил даже волосами на голове. И был лысым.

Кажется, вот здесь. Вот на этом самом месте. Когда-то. Но, впрочем, едва ли. Кто-то горевал и простирал руки свои к небу до дыр. А потом радовался цветам и порхающим бабочкам. И имел широко раскрытые глаза для прямых уколов в душу. И кто же не уколет, когда такие ровные и гладкие всегда новые иглы. Кто же не окинет своим взглядом окрестности, чтобы сладко улыбнуться в своей радости, а потом просто отворачивается прочь, и вот мёртвый хемуль с мятым непорядочно платьем.

Он и в самом деле умер.

Умер от сырой воды и кашля.

Умер и не прикрыл себя штанами.

Умер, как последний хемуль. А на руке его сидела банальная бабочка с расписанными крыльями, играющими на солнце тысячами огней…