Реки текут на запад

Реки текут на запад,
по пояс промокнув, по этим рекам
целую вечность бреду. Замкнут
круг номер две тысячи семь -
(жаль, мне столетье уже не семь)
гремит над ним реквием.

Сонатой очередною
тарахтит под ногами небо,
на мокрый асфальт брошеное.
И надо мною,
слева,
полночь вздыхает о прошлом,
звёзды на землю крОшит
седой порошей.

Вода переходит в ветер,
он дует оттуда,
где взгляд зелёный еще на свете
горит, где еще не так тяжело
и долго проходит простуда.
Где мы часто едим мороженое,
где ты катаешь меня на лошади
и водишь на последний сеанс в кино.

Я грифелем белым,
а когда и мелом
неустанно рисую,
день за днём, эту воду, но она
отчего-то всё также темна,
и безумна
к ней приложенная тишина.

Стон летит из груди
вверх, вперед, на свободу.
Нет пути,
и колоду
разделив пополам,
брошу новом году
прямо в бороду
все козырные. Отдам
все пароли.
Мне не жаль. К новой роли
привыкать не хочу и не буду.
Уходи, неужели не видишь,
ты здесь, вроде как, второй лишний?
Я пытаюсь забыть, я лечу простуду.

Я, по-прежнему, помню кого-то,
чьи следы давно уж промокли
и затянулись водою.
Помню о том, чего я стою
или ещё не стою.

Интересно, небо над Римом
такое же синее,
как над моей исхудалой, зимней,
густо накрашенной, старой Москвой?
Хочется крикнуть времени: Стой!
Только оно также бесстрастно мимо.

Мимо и только.
Знаю, не будет толка
от этой первой,
безудержной веры
в завтра, в себя, в Бога!
Happy New Year!
Слоган,
давящий на душу,
на уши.
С запахом нафталина
и привкусом плесени.
Что? Мне должно быть весело?
Слёзы? Конечно это от смеха.
Песенки, ёлки - эх ма!
Ну что, ты доволен, милый?

Взглядом витрины окидывая,
словно дворняги с боками тощими,
скалящиеся на жёлтую кость,
люди снуют по проспектам милого
сердцу, но смазанного, непрочного
города,
в котором от акушерки и до могилы
каждый родившийся ощущает себя не уютно, не гордо,
как радушный хозяин в красивом доме
(разве что реальных заезжих кроме),
а как случайно забредший и не самый желанный гость.

Чтоб потом за кривым забором,
от живых глубиной в два метра
отделённым,
вне переделов скорости ветра,
завершая заданный круг,
распадаться забытым аккордом
на унылые звуки,
в десяти шагах от трамвайных путей,
от домов, от гуляющих по бульварам влюблённых,
держащих друг друга за рУки,
от играющих в парках детей,
от человечков зеленых
на светофорах мигающих весело,
от дождей, от весенних песен,
на ничтожность земных разлук
из последней взирая разлуки.

Что же, значит всего и осталось
мне дорога, да пара остывших иллюзий,
не встречать же, в конце концов, старость
в том же месте, с которого все начиналось.
Грудью
полной хлебну пустоту залпом
и, наверное,
ровно в полночь окончу пьесу,
и махну на Казанский вокзал, там
на первое
будет точно куда-нибудь хоть одно место.

Спрячу одиночество под забавной маской
условно весёлого клоуна.
Так, камуфляж, от ненужных вопросов.
Это намного проще,
чем рассказывать, заранее зная,
что тебя не слушают, словно
у школьной доски учителю в круглых очках,
в пиджачке на крючках,
отвечая
скучный урок,
со спасительной мыслью,
что вот-вот прозвенит звонок
и опять зашуршат под ногами разноцветные листья.

Пересеку вокзальную площадь.
Не перепутать главное номер пути,
от которого в сказку
меня увезёт поезд
зимней ночью,
морозной и поздней.
Пусть ослепили глаза слёзы -
буду идти
на ощупь.

Не ищи меня, это напрасный труд,
не пытайся догнать по следам -
снег с утра валит хлопьями такими крупными.
Приходи иногда к тополям, что растут
пятый год у прУда или прудА -
как там правильно? Я постоянно путаю.

До свидания в следующей жизни,
мой город, трещащий по швам!
Я покину твою суету и твое безразличие.
Буду тихо скучать по тебе, по семи твоим вечным холмам и большим домам,
где-то там далеко, уплетая варенье клубничное.

Я не стану искать на старинных иконах
ответов мудрёных
и истин пришлых.
Я спасусь от погони,
Укрывшись
быстрым ветром.
Засыплю пеплом,
отброшу всё лишнее.
Никогда не была в Париже?
Что с того? Мне родные берёзки ближе.

И чтоб чувствовать себя человеком,
мне не нужно гоняться с дырявым сачком
за уродливым веяньем века
и пиликать чужое кривым смычком.
Мне достаточно просто закрыть глаза,
запрокинуть голову к небесам,
воздуха в грудь побольше набрать,
Закричать
и услышать в ответ эхо.

Отзывается? Значит ещё жива.
И плевать на Канарские острова,
на машины и загородные дома
под охраной тупых громил и больших собак,
и на то, что с тобою у нас ни эдак, ни так
не срослось, не сложилось. Какой пустяк -
каждой ночью сходить с ума.

Снова падают нам на головы,
словно комья тяжёлого снега на ветки голые,
глаголы -
Забыл... Остыла... Ушла...
Не понял... Любил... Была...
Словно старых качелей скрип в тишине двора...
Твоя шапка смешная и мои голые в любое время года коленки,
и открытка на десятилетие,
до сих пор пылящаяся на мамином старом буфете,
с корявой твоей подписью: Любимой Ленке!
Это наше с тобою такое большое,
но, увы, безвозвратно далекое,
золотое вчера...
Ты забыл, я ушла.
И обоим теперь одиноко.

И не спится обоим сейчас, наверное.
Только знаем, что нами решенье верное
Было принято. Это пройдет.
Как проходит всегда первая
и любовь, и весна.
Всё тускнеет забытым рисунком
на страницах
пожелтевших от времени нот.
И обрывки вечернего сна
до утра не хранят ресницы,
навсегда оставляя в сумерках,
как шары в лунках.

Все проходит и это пройдёт,
И утихнут метели.
Перемелется.
Верю.
И Время не в счёт.
Как сейчас вот этот уходит год.
На остывающий аукцион
памяти, он
выставляет последний лот
- мой невысокий порог,
рукопожатие быстрое,
и бесконечность разных дорог
по которым пойдём друг без друга.
Искрами
прошлогодних костров,
поцелуев, нечаянно ранящих слов,
суетой,
неизбежной потерей,
в первый день января нам с тобой открывая двери.