Из книги Город

     




       Из цикла «Россия»
       1990–1991


       * * *

Выкликаю судьбу,
Выхожу в темноту на рассвете.
Серебристые змеи повисли в высокой дали.

Дай мне, Боже, пройти
по сомкнутому кругу столетья
до неровного стыка, где робко начало болит.

Вот и годы мои
свои лица ко мне обернули.
Три старухи стоят у высоких дощатых оград.

Три руки мне
из серой муки колобок протянули.
Три эпохи у нас на российском подворье стоят.

Пострадаем еще.
Нарожаем и вынесем миру
на заклание русых любимых своих сыновей.

Предрассветные сумерки
катят холодную сырость,
и гремит колесо, пробегая по лбу меж бровей…




       Автопортрет (1990)

В зеркале века стою горяча и надменна.
Желтая челка упряма. А память жестока.
Я еще здесь обнажаю худые колена,
Но в амальгамном миру все равно одинока.

В пол-оборота – всё кто-то мышонком маячит,
Юркая тень ускользает за грань вертикали.
Как за спиною он смело живёт и судачит!
А вот глаза друг у друга мы с ним не видали.

Кто ты, зверек? Кто ты, серый следок человечий?
Что ты меня, как настенное зеркало вертишь?
Маленький сыщик, бегущий трусцою овечьей,
Нищий слухач, хвост эпохи, свидетель и фетиш.

Кто там опять наши жизни сгребает лопатой
И засыпает во рву амальгамного края? –
Черным чернобылем лисы бегут воровато,
Светлой Армении цепь по кускам собирают.

Дома – безверье и плач по ушедшей России.
Дома разруха, снега и бумажная копоть.
Воздух сердито пропах серным запахом силы,
Что нас поддела на свой металлический коготь.

       Москва. Трагедия в Спитаке.


       * * *

Наверное так, как вослед кораблю
Глядят с неизбывной тягучей тоскою,
Так я эту бедную землю люблю.
Как будто я знала её не такою!

Как будто я вспомнить могу у земли
Корабль, и музыку марша. И чаек…
Когда я пришла, он сигналил вдали,
И семь провожавших угрюмо молчали.

Наверное так, как вослед кораблю
Глядели – ни дум, ни обид торопливых,-
Всё строже и всё неизбывней люблю
Её и оставшихся здесь молчаливых.




       * * *

       «Блажен, кто посетил сей мир
       В его минуты роковые…»
       Ф.И. Тютчев
       
За просто так нам чаш не подают
Те, что бессмертье вечерами пьют.
Из чаши, запотевшей от тепла,
Обида с гневом в кровь твою вошла.
Кристаллик яда, тающий в воде,
Тебе отныне проносить везде.

За просто так не просят на пиры.
На зрелища кровавые смотри
И помни: чем ни кончится Совет,
Тебе спускаться по горнилу бед
От лож высоких в доме Всеблагих
В мир оскорбленных, нищих и нагих.

И в то, на что взирал ты с высоты,
Простым статистом сцены вступишь ты.

       

       Серафим

Угль вспыхивал, как небосвод в грозу,
Вытаивая красновато-синим.
И тишиной томимая пустыня
Лежала черной пропастью внизу.
Двумя крылами заслонив лицо,
Двумя другими тело прикрывая,
Он пролетел, покровы разрывая,
Раскалывая вечности яйцо.

И обнажилось дышащее море;
Лежала льдина рыбиной в песке;
Громадный остов старого собора
Из синих сосен выплыл вдалеке.
И, посланный, он испросил дорогу
Тому открыть сухотные уста,
Кто жаждал Слова и молился Богу,
Кого обстала мира глухота.

И в час, когда своим огнем небесным
Он опалил немотные уста,
Ввысь распахнулась, ослепляя, Бездна;
А там, у ног, разверзлась пустота.
       1990


 Опубл. ж. Москва. 2020    
     
    
МАЙСКИЙ ДОЖДЬ

Как меч рассек горячий душный шар
Измотанного тяжким зноем полдня!

Ввысь поднимая солнечный удар
Вдруг хлынул ливень, запахом наполнен,
И впитывая мускус рыжих стен,
Он, волглый полз по глоткам тесных улиц.
Изображенья смазались и сдулись
У подворотен черных пропастей.
Он обнял одиночество церквей,
Вбирая привкус мокрой штукатурки.

Но все-таки, он был карикатурой
На ливни тех породистых кровей, –
Осенних, затяжных!
Клавиатурой
То черное тонуло в белизне,
То белое всплывало на поверхность;
И так внезапно он был снят с повестки,
Что воздух, оборвавшись, зазвенел.




       Sigh

Это ли, ласковый, тень Эвридики прошла
И сквознячком повлекла за собою крыла?

Или же песнь позабытой и робкой души
Зимней поземкой по листьям замерзшим шуршит?

Или какого-то света летящего весть
Вдруг оброненная, в шепоте, мается здесь…

– Разве вхожденье сюда есть уже маета?
Это на днях босиком пробегала мечта

И холодок ветерка подняла в забытьи, -
Он всколыхнул занемевшие крылья твои.
       8/ 11 1989



              * * *
Дневное небо – скорлупа яйца,
Как ты непроницаемо для взгляда!
А мне на волю, мне на волю надо.
Но навалилась купольной громадой
Голубизна тяжелого свинца.

Не расколоть и локтем этот свод.
И трещина не пробежит от крика.
Гранит не дышит. Море не поет.
Огромный мир. Могучий сон великий
Птенца от пробужденья бережет.