Роберт Сервис. Баллада о шкуре Чёрного Лиса

I.
Стерва Китти и Айк Гуляка блудили накоротке,
Когда сквозь полярную ночь из мрака чужак спустился к реке.
Прямо в дом втащил он с трудом лисью шкуру в тугом мешке.

Лицом был бел, как крошёный мел, как пена весенних рек.
Что адские угли, горели глаза из-под тёмных набрякших век.
И видно было: уже не жилец – он харкал кровью на снег.

«Товарец видали?» - сказал. – «Едва ли. Добычу я знатную сгрёб.
Мягка, велика, искрится, лоснится, блестит как чёрный сугроб.
Продам – с одной половинкой лёгких мне хватит монет по гроб.

Чёрный Лис – не лис, он – Демон Зла, - твердили индейцы мне.
Его не убьёшь; по следу пойдёшь – сгоришь в недужном огне.
А я потешался, в лицо смеялся той бабьей их болтовне.

Гляньте на мех – он ласков, как грех, чёрен, как дьяволов зад.
Взыграла кровь: капкан или дробь – но Лис будет мною взят,
Вблизи, вдали, на краю земли, в метель или в снегопад.

Тот Лис, как вор, был скор и хитёр. Он тешился надо мной.
У ночного огня корёжил меня хохоток его озорной.
Блеск его глаз я видал не раз, а тень его – под сосной.

Догадливый гад – в приманке яд он учуял и тягу дал.
Заряд свинца не достал наглеца – я в гневе навскидку стрелял.
Под мёрзлой луной помыкал он мной, крутил, юлил и петлял.

Я шёл за ним по горам крутым – позвонкам земного хребта,
По ложам долин – их напор лавин выгладил дочиста,
От сумрачных ям – к белёным снегам, в подоблачные врата.

Я видел просторы – в них прятались горы, как камни в мелком пруду.
Тащился по следу, гнал непоседу – и знал, что кругами бреду.
Полгода мотал, ослаб, устал, простыл, дрожал на ходу.

Все силы растратил, стал туп как дятел, и мысли пошли вразброд:
Хорош гоняться, ведь мне не двадцать, пусть мерзкая тварь живёт.
Глаза с перепугу продрал: он в лачугу запрыгнул – и застил вход.

Я вскинул ствол и в упор навёл на чёрного Демона Зла.
Он дико взвыл, - мертвец бы вскочил, - но смерть его нагнала.
И странно: на шкуре ни дыр, ни раны, и кровь совсем не текла.

Вот эдак и кончился Чёрный Лис, задумка моя сбылась.
Можно чуть-чуть в кружки плеснуть – до света уйду от вас.
Давайте хлебнём в память о том, чья тропка оборвалась».

II.
Китти и Айк – те ещё твари, как только терпел их Бог.
Ни мертвы, ни живы – всё ждали поживы, забившись в прибрежный лог.
Ночью песни орали и виски жрали, днём дрыхли без задних ног.

Что видишь воочью полярной-то ночью? И вот – всезнайки молчат.
Язык на замке у тех, кто в тоске, у тех, по ком плачет ад,
Кто полон скверной; им жупел серный – последняя из наград.

Не спи, будь чуток, лови ход суток, рассчитывай наперёд.
Им в ум взошло твоё барахло, им срок назначен – восход.
За чудную шкурку – лису-чернобурку – баба на кровь рискнёт.

В логове барса – располагайся, он очень достойный зверь.
Верь волчьим клыкам и медвежьим когтям – не всякий раз, так теперь.
Но шлюхе-бабе с золотыми зубами, улыбке её – не верь!

Кто по алчбе покорился судьбе – законы перешагнул.
Чужак изрядно принял на грудь – и сном беспробудным уснул.
И старый, холодный, седой Юкон тело его сглотнул.

III.
Судьбы подарок был чёрен, но ярок – не подобрать слова.
У Китти Стервы сдавали нервы и кругом шла голова.
Айк зубами скрипел, глазами кипел и сдерживал гнев едва.

Легче добыть, чем поделить – добыча-то ведь одна.
Жадность клокочет, и каждый хочет долю урвать сполна.
И словно псы в закоулке глухом, сцепились муж и жена.

«Шкура моя!» - орала она. – «Я её добыла!»
«Валили вместе – делить честь по чести!» - шипел он. – «Ишь, подвела!»
И грызлись в драке, как две собаки из-за гнилого мосла.

Дрались, дрались – не разобрались. И баба стала мечтать:
Что толку драться? Надо податься в Доусон – шкуру продать,
Чёртову шкуру, добытую сдуру – а то добра не видать.

Муж спал, и она улизнула одна – во тьме казалось верней.
Пришпоривал страх, стучало в висках, и сердце билось сильней.
А он притворялся – тихонько поднялся и скрадом пошёл за ней.

Путь непростой: то утёс крутой, то обрыв – под ним глубина.
Он крался сзади, под ноги глядя, впереди тащилась она.
На Севере так: нерассчитанный шаг – и замыслам всем хана.

А снег уж маслился и оседал – попахивало весной.
Как соты мёдом, взялся водой подтаявший лёд речной,
Гнулся, постанывал и трещал, держа напор водяной.

Некуда деться. Будто младенца, шкуру прижав к груди,
Полезла по склону, твердя исступлённо: затеяла – так иди.
И охнула: словно из-под земли, муж возник впереди.

Она не ревела – окаменела: почуяла смертный час.
Вся гниль и мерзость жизни былой ей припомнились враз.
А он зарычал, как раненый пёс, и врезал ей между глаз.

Футов сотню по склону вниз кувырком катилась она.
Уступы, утёсы считала носом, шибанулась в комель бревна.
Зияла внизу во льду полынья; всплеснуло – и тишина.

Птичий гомон весну возвещал – пришла её череда.
Ветви одеты неясным светом и мерцающей корочкой льда.
А вдоль по тропе с добычей в руках спешил человек – в никуда.

IV.
Крепко поддатый, с мордой помятой, он тащился вдоль бережка.
Не грохнувшись с ног, перейти не мог ни ухаба, ни бугорка.
Пытался встать, крыл в Бога и в мать, за фляжку – и два глотка.

Как загнанный лось измотанный, нёс он плоти больной тюрьму.
Мешая спать старухе-луне, влачился сквозь мрак и тьму.
И много видавшие дикие горы вслед потешались ему.

Чёрные тени крестили снег, был мягок воздух лесной,
Вдоль-поперёк полнился лог хохочущей тишиной,
Будто сказочный злой людоед скалился под луной.

Корчилась подо льдом река, стеная от дикой тоски.
Сужались и ширились полыньи, словно кошачьи зрачки.
Лёд лютовал – то дыбом вставал, то разламывался в куски.

…Его увидали издалека – в том месте, где узкий плёс,
Где близко к берегу льнёт тропа и где пологий откос,
Где струи журчат и льдины торчат вихрами мокрых волос.

Он не был похож на утопленника, что выбросила вода.
Ледяной поток по камням не волок тело его сюда.
Лежал он ниц, и ногти впились в зубастую кромку льда.

Возле тела нашли клочок бумаги – стояло на нём:
«Я был грешен, теперь утешен – свершился судьбы излом.
Шкуру Чёрного Лиса – тому, кто помянет меня добром».

Пока обшарили все кругом, успел заняться рассвет.
По откосу ходили, вдоль речки бродили – лисьего меха нет.
В земле у лачуги – след от копыт. Но то был не конский след.

THE BALLAD OF THE BLACK FOX SKIN

I.
There was Claw-fingered Kitty and Windy Ike living the life of shame,
When unto them in the Long, Long Night came the man-who-had-no-name;
Bearing his prize of a black fox pelt, out of the Wild he came.

His cheeks were blanched as the flume-head foam when the brown spring freshets flow;
Deep in their dark, sin-calcined pits were his sombre eyes aglow;
They knew him far for the fitful man who spat forth blood on the snow.

"Did ever you see such a skin?" quoth he; "there's nought in the world so fine -
Such fullness of fur as black as the night, such lustre, such size, such shine;
It's life to a one-lunged man like me; it's London, it's women, it's wine.

"The Moose-hides called it the devil-fox, and swore that no man could kill;
That he who hunted it, soon or late, must surely suffer some ill;
But I laughed at them and their old squaw-tales. Ha! Ha! I'm laughing still.

"For look ye, the skin - it's as smooth as sin, and black as the core of the Pit.
By gun or by trap, whatever the hap, I swore I would capture it;
By star and by star afield and afar, I hunted and would not quit.

"For the devil-fox, it was swift and sly, and it seemed to fleer at me;
I would wake in fright by the camp-fire light, hearing its evil glee;
Into my dream its eyes would gleam, and its shadow would I see.

"It sniffed and ran from the ptarmigan I had poisoned to excess;
Unharmed it sped from my wrathful lead ('twas as if I shot by guess);
Yet it came by night in the stark moonlight to mock at my weariness.

"I tracked it up where the mountains hunch like the vertebrae of the world;
I tracked it down to the death-still pits where the avalanche is hurled;
From the glooms to the sacerdotal snows, where the carded clouds are curled.

"From the vastitudes where the world protrudes through clouds like seas up-shoaled,
I held its track till it led me back to the land I had left of old -
The land I had looted many moons. I was weary and sick and cold.

"I was sick, soul-sick, of the futile chase, and there and then I swore
The foul fiend fox might scathless go, for I would hunt no more;
Then I rubbed mine eyes in a vast surprise - it stood by my cabin door.

"A rifle raised in the wraith-like gloom, and a vengeful shot that sped;
A howl that would thrill a cream-faced corpse - and the demon fox lay dead. . . .
Yet there was never a sign of wound, and never a drop he bled.

"So that was the end of the great black fox, and here is the prize I've won;
And now for a drink to cheer me up - I've mushed since the early sun;
We'll drink a toast to the sorry ghost of the fox whose race is run."

II.
Now Claw-fingered Kitty and Windy Ike, bad as the worst were they;
In their road-house down by the river-trail they waited and watched for prey;
With wine and song they joyed night long, and they slept like swine by day.

For things were done in the Midnight Sun that no tongue will ever tell;
And men there be who walk earth-free, but whose names are writ in hell -
Are writ in flames with the guilty names of Fournier and Labelle.

Put not your trust in a poke of dust would ye sleep the sleep of sin;
For there be those who would rob your clothes ere yet the dawn comes in;
And a prize likewise in a woman's eyes is a peerless black fox skin.

Put your faith in the mountain cat if you lie within his lair;
Trust the fangs of the mother-wolf, and the claws of the lead-ripped bear;
But oh, of the wiles and the gold-tooth smiles of a dance-hall wench beware!

Wherefore it was beyond all laws that lusts of man restrain,
A man drank deep and sank to sleep never to wake again;
And the Yukon swallowed through a hole the cold corpse of the slain.

III.
The black fox skin a shadow cast from the roof nigh to the floor;
And sleek it seemed and soft it gleamed, and the woman stroked it o'er;
And the man stood by with a brooding eye, and gnashed his teeth and swore.

When thieves and thugs fall out and fight there's fell arrears to pay;
And soon or late sin meets its fate, and so it fell one day
That Claw-fingered Kitty and Windy Ike fanged up like dogs at bay.

"The skin is mine, all mine," she cried; "I did the deed alone."
"It's share and share with a guilt-yoked pair", he hissed in a pregnant tone;
And so they snarled like malamutes over a mildewed bone.

And so they fought, by fear untaught, till haply it befell
One dawn of day she slipped away to Dawson town to sell
The fruit of sin, this black fox skin that had made their lives a hell.

She slipped away as still he lay, she clutched the wondrous fur;
Her pulses beat, her foot was fleet, her fear was as a spur;
She laughed with glee, she did not see him rise and follow her.

The bluffs uprear and grimly peer far over Dawson town;
They see its lights a blaze o' nights and harshly they look down;
They mock the plan and plot of man with grim, ironic frown.

The trail was steep; 'twas at the time when swiftly sinks the snow;
All honey-combed, the river ice was rotting down below;
The river chafed beneath its rind with many a mighty throe.

And up the swift and oozy drift a woman climbed in fear,
Clutching to her a black fox fur as if she held it dear;
And hard she pressed it to her breast - then Windy Ike drew near.

She made no moan - her heart was stone - she read his smiling face,
And like a dream flashed all her life's dark horror and disgrace;
A moment only - with a snarl he hurled her into space.

She rolled for nigh an hundred feet; she bounded like a ball;
From crag to crag she carromed down through snow and timber fall; . . .
A hole gaped in the river ice; the spray flashed - that was all.

A bird sang for the joy of spring, so piercing sweet and frail;
And blinding bright the land was dight in gay and glittering mail;
And with a wondrous black fox skin a man slid down the trail.

IV.
A wedge-faced man there was who ran along the river bank,
Who stumbled through each drift and slough, and ever slipped and sank,
And ever cursed his Maker's name, and ever "hooch" he drank.

He travelled like a hunted thing, hard harried, sore distrest;
The old grandmother moon crept out from her cloud-quilted nest;
The aged mountains mocked at him in their primeval rest.

Grim shadows diapered the snow; the air was strangely mild;
The valley's girth was dumb with mirth, the laughter of the wild;
The still, sardonic laughter of an ogre o'er a child.

The river writhed beneath the ice; it groaned like one in pain,
And yawning chasms opened wide, and closed and yawned again;
And sheets of silver heaved on high until they split in twain.

From out the road-house by the trail they saw a man afar
Make for the narrow river-reach where the swift cross-currents are;
Where, frail and worn, the ice is torn and the angry waters jar.

But they did not see him crash and sink into the icy flow;
They did not see him clinging there, gripped by the undertow,
Clawing with bleeding finger-nails at the jagged ice and snow.

They found a note beside the hole where he had stumbled in:
"Here met his fate by evil luck a man who lived in sin,
And to the one who loves me least I leave this black fox skin."

And strange it is; for, though they searched the river all around,
No trace or sign of black fox skin was ever after found;
Though one man said he saw the tread of HOOFS deep in the ground.