О, вольность песни...

 




* * *



Хрустел мороз орехом грецким,
крещенский снег слезой слепил,
когда в Москве, на Павелецком,
я прозу Осипа купил.
Ау, «Египетская марка»!
Тебя касаясь языком,
папирус, парусник подарка
леплю в мальчишеский альбом.

И будто бы в цвету маслина
благоухает день и ночь
и знойный привкус сарацина
среди снегов не превозмочь…
О, вольность песни! – Антитеза
и умника и дурака.
Ожог январского железа
сдирает кожу с языка…





Вспоминая Клюева



Хрустами снега, ядрёной водярой мороза
нынче декабрь за сто лет расквитался с народом!
Если же спрыгнет какая строптивица с воза,
легче кобыла с отчётным расстанется годом.
Ну а коль век иль миллениум свалится за борт,
канет в сугробы сундук, дребеденью гремящий, –
крякнет, всего-то, ямщик, Тимофей или Ламберт:
стужа родимая учит терпимости вящей.

Мыши, видать, от мороза и вовсе взбесились –
грюкают в кухне железною крышкой кастрюли.
Или же вновь домовой из-под веника вылез,
взором хитёр, бородой и кафтаном – чистюля?
Ежели ты, здравствуй, батюшка, войлочный тапок,
Клюев мой милый и Ремизов неотразимый!
В спичечный короб набрал тараканьих ты лапок,
только встряхнёшь – вот и музыка в долгие зимы.

Коль разобраться, нутром я тянусь к домострою,
к лыковым скрипам, к печному, примерно, уюту.
В снег петушиную косточку глубже зарою,
штофом залью на душе красногривую смуту.
Зиму бы пробедовать без большого пожара…
Клюева стану читать, золотую ермолку.
Мало ли что: гражданин я такого-то шара…
Суженый стужей дедок про стожки и Стожары
в сердце родную-горячую тычет иголку!





* * *



Четырехстопный ямб сколочен вроде гроба,
четырехмерный мир - кольчужкой тесноват.
Гляди на свет светло, но пристально и в оба,
зане не сторож брат - тебе... Да и не рад.
Какая лабуда! Какая хрень да редька -
высокие слова на низменных лугах!
И потому, мой друг, я улыбаюсь редко
и сплю, как боевой каурый, на ногах.

Какие времена! Ни знаков препинанья,
ни подвига в груди, ни проблеска крыла...
Мелькает на табло отлетов расписанье,
но задержали рейс, а жизнь - почти прошла.
Четырехстопный ямб, Онегина карета,
по той же прет грязИ, что двести лет назад.
И кучер все мрачней, и Черной речки мета
к подбрюшью ездока приковывает взгляд.