Журнал поэтов 1 -13 всемирный конгресс пэн клубов

http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6

«Журнал ПОэтов» № 1 (13) 

Константин Кедров

Гулливерсия

когда

увидел Гулливер

как мала вселенная

в которой он живет

он поначалу ужаснулся

и лишь потом понял

как это удобно –

все намного меньше чем ты

 

 

он простер руку

и она оказалась дальше

самых отдаленных небес

 

 

он взглянул

и взгляд

преодолев безмерную пустоту

вернулся к себе

 

 

он хотел обнять женщину

но она затерялась в нем

и навсегда исчезла

 

 

каждый шаг уносил его

от себя в другие миры

но все миры

были намного меньше

чем он

 

 

что еще оставалось

бедному Гулливеру

 

 

он хотел приспособиться

к лилипутам –

шагал в полшага

шептал в полголоса -

только мысли и чувства

были ему не подвластны

думал только обо всем

чувствовал только все

 

 

а все говорили –

он думает только о себе

он любит только себя

ведь никто не видел того

что увидел он

и никто не чувствовал того

что он чувствует

 

 

его слова казались безумными

и бессвязными

а из всего что он говорил

они запомнили только одно:

«Вселенная меньше тела» –

и весело потешались

над безумным великаном

 

 

великаны всегда безумны

Полифем в пещере

Самсон в храме

«лучше не двигаться», –

шептал Гулливер

не двигаться не дышать не думать

 

 

он пытался не думать

и не говорить

и его прозвали неподвижником

приводя в пример подвиги

многих и многих

 

 

вот иосиф бродский

сколько всего напечатал и написал

сначала напечатал –

потом написал

 

 

а пушкин?

пушкин наше всё

а всё?

всё наше – пушкин

 

 

к счастью Гулливер

почти ничего не слышал

до него долетали только обрывки фраз:

…не умеет в рифму…

…без рифмы каждый…

… а сонет нет…

…нет не сонет…

…а баратынский а батюшков…

а Ба…

АББА

БА БА

БАБА

 

 

Гулливер не умел отвечать

но умел молчать

и однажды замолк навсегда

осталось только дыхание

вдо-о-о-о-о-ох-ох

вы-ы-ы-ы-ы-ох

вы – ах

вы – ух

вы – их-х-х-х-х-х

а потом только

х-х-х-х-х-х-х-х-х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

 

 

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

 

 

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х х

 

 

х х х х х х х х х х

х х х х х х х х х

 

 

да это же абсолютно правильная сонетная форма!

мог ведь когда хотел…

 



 

Андрей Вознесенский

 

 

Открытие Черного квадрата

 


 

Я открыл Черный квадрат

Квадрат сейфа чернеет на стене

Я назвал код

Квадрат открылся

Я спустился в чертов квадрат все осталось снаружи,

держа веревку,

чтобы страховать меня

Что за?

Что за шторкой фотоаппарата?

Кто снимает наш компромат через зеркало?

Что за?

Что за плитой постамента?

Памятник Че?

Памятник Чехову?

Чаровница кватроченто?

Что за?

Запонки из агата

Кровать черного дерева для членов политбюро?

Держи, милый, не отпускай!

Что стоит за понятием «К.Малевич»?

ЧК?

ЧеК?

ЧеКрыгин?

ЧтоКгаузен?

Чьи руки сложили четвертушку в бумажный кораблик «Авроры»?

Два тысячелетия имели двухмерное сознание,

третье тысячелетие имеет трехмерное.

Что за?

«Держись, милая, за веревку,

только не отпускай».

Что за?

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за

Что за что за что за что за за что

 

Крышка захлопнулась

 

За что?

 

 Веревка защемилась

Меня затягивает черная бесформенная масса

Батареек моего телефона хватит на четверть часа

Я барабаню изнутри в крышку

Как ты там?

– Забудь код

– Что за?

 



 

Гюнтер Грасс

Германия

 

 

Аннабель Ли


 

 Я подбираю спелую вишню,

падшую Аннабель Ли.

Как ты лежала в листьях прогнивших,

в мухах-синюхах,

скотиной занюхана,

лишняя Аннабель Ли!

Лирика сдохла в пыли.

Не понимаю, как мм могли

пять поколений искать на коленях,

не понимая, что околели

вишни и Аннабель Ли?!

Утром найду, вскрыв петуший желудок,

личико Аннпбель Ли.

Как ты лежала чутко и жутко

вместе с личинками, насекомыми,

с просом заглотанным медальоном,

непереваренная мадонна,

падшая Аннабель Ли!

Шутка ли это? В глазах моих жухлых

от анальгина нули.

Мне надоело круглые сутки –

страшен трамплин! –

в книгах искать,

в каннибальских желудках

личико Аннабель,

блин...

 

 

Перевод Андрея Вознесенского

 



 

Нгуен Хоанг Бао Вьет

Вьетнам

 

 

Уверенность

 

 

Когда бегущая река обрушивается мощным потоком

не думая о возвращении

я доверяю тебе источник моей надежды

не храня самой малости для своей жизни

как близки, с моей стороны, глаза

этого брошенного трупа

с наивной верой

если огонь печали не перестанет пожирать

сердце совести

 

 

Мое лицо, правдивое и искреннее

замкнуто для голубя

которого я обожаю

моя блуждающая душа

исчезнет прямо в гроздьях звезд

Моя сильная рука

служит опорой и защитой на крыльце Любви

чтобы эта тьма не посмела придти

возле ребенка, нарождающегося солнца, молодых побегов

Моя живая кровь

оживляет жилы земли

чтобы рис дал всходы массой колосьев

древо жизни согнется под тяжестью плодов терпимости

 

 

Моя муза смешается с ростками травы

когда Свобода расцветет ярким цветом.

 

 

Перевод Екатерины Турчаниновой

 



 

Белла Ахмадулина

 


 

 

День Рафаэль

 

 

Пришелец День, не стой на розовом холме!

Не дай, чтобы заря твоим чертам грубила.

Зачем ты снизошел к оврагам и ко мне?

Я узнаю тебя. Ты родом из Урбино.

 

 

День - Божество, ступай в Италию свою.

У нас еще зима. У нас народ балует.

Завистник и горбун, я на тебя смотрю,

и край твоих одежд мой тайный гнев целует.

 

 

Ах, мало оспы щек и гнилости в груди,

еще и кисть глупа и краски непослушны.

День – Совершенство, сгинь! Прочь от греха уйди!

Здесь за корсаж ножи всегда кладут пастушки.

 

 

Но ласково глядел Богоподобный День.

И брату брат сказал: «Брат досточтимый, здравствуй!»

Престольный праздник трех окрестных деревень

впервые за века не завершился дракой.

 

 

Неузнанным ушел День – Свет, День – Рафаэль.

Но мертвый дуб расцвел средь ровныя долины.

И благостный закат над нами розовел,

и странники всю ночь крестились на руины.

 

 

Памяти О.Мандельштама

 

 

В том времени, где и злодей –

лишь заурядный житель улиц,

как грозно хрупок иудей,

в ком Русь и музыка очнулись.

 

 

Вступленье: ломкий силуэт,

повинный в грациозном форсе.

Начало века. Младость лет.

Сырое лето в Гельсингфорсе.

 

 

Та – Бог иль барышня? Мольба –

чрез сотни верст любви нечеткой.

любуется! И гений лба

застенчиво завешен челкой.

 

 

Но век желает пировать!

Измученный, он ждет предлога –

и Петербургу Петроград

оставит лишь бессмертье Блока.

 

 

Знал и сказал, что будет знак

и век падет ему на плечи.

Что может он? Он нищ и наг

пред чудом им свершенной речи.

 

 

Гортань, затеявшая речь

неслыханную, – так открыто –

довольно, чтоб ее пресечь,

и меньшего усердья быта.

 

 

Ему – особенный почет,

двоякое злорадство неба:

певец, снабженный кляпом в рот,

и лакомка, лишенный хлеба.

 

 

Из мемуаров: «Мандельштам

любил пирожные». Я рада

узнать об этом. Но дышать –

не хочется да и не надо.

 

 

Так значит, пребывать творцом,

за спину заломившим руки,

и безымянным мертвецом

все ж не достаточно для муки?

 

 

И в смерти надо знать беду

той, неутихшей ни однажды,

беспечной, выжившей в аду,

неутолимой детской жажды?

 

 

В моем кошмаре, в том раю,

где жив он, где его я прячу,

он сыт! А я его кормлю

огромной сладостью. И плачу!

 



 

 

Омеро Ориджис

Мексика

 

 

Мучительный церемониал

 

 

Когда настанет пьянящая ночь и насекомые самодовольно

и важно совокупляются, твоя кожа обретает текучесть.

(2-е сентября)

 

 

Обретенное сейчас возвращается,

Чтобы быть истребленным

(29-е сентября)

 

 

Я есмь в длину и по периметру

Я есмь откуда ушел и куда приду

Я есмь где секунды рушат

туманные и бесчисленные изваяния

Я есмь сгорают и возрождается вновь

Я есмь окутанная мраком вечность

угроза времени человека

 

 

Я есмь где ночь дает отдохнуть своей невидимой фауне

и изгнанник сжимает в руках обломки

своей памяти о недопрожитых местах

 

 

Я есмь где истребленные царства возрождаются в мгновение ока

и где прекращается нескончаемая охота

 

 

Я есмь где совокупление откладывается и возобновляется

где Ева еженощно отказывает в любом из бесконечных альковов

и где Ева же внезапно уступает мир символы возобновления

 

 

Я есмь где города удлиняют праздничное торжество

мучительным церемониалом

и где соприкосновение без любви сокращает возраст

праха без сотворения

 

 

Я есмь где я окончательно и навеки

Окаменел в твоей плоти

Укоренился всеми корнями и запечатлелся всеми ликами

 

 

Я есмь тот кто утратил остаток

в твоей итоговой сумме

Я есмь где зеркала повторяют твой образ

эхоподобно

 

 

Я есмь потомство твое

твой демон покровитель ворот и зеркал

сборщик налогов с твоего ускользающего присутствия

поджигатель антагонист того кто жаждет твоей погибели

ангел чье наслаждение лишь в том

чтобы заставить тебя умирать бесконечно


 

Перевод Александра Науменко

 



 

Александр Ткаченко

 

 

Волна

 

 

Море снимается с якорей

и как стадо верблюдов становится многогорбым

вставая с коленей на волнах вздымает танкеры и сухогрузы

теплоходы и катамараны и уносит все это к берегам

своей первобытности как выкуп за долгое отсутствие

у мраморных степеней – возьмите нефть и оружие лес и наркотики

рыбу в консервах в плавках мужчин и женщин в купальниках

возьмите телевизоры и «Харлеи» пластинки и шмотки и золото

и сигареты с фильтром

только пустите домой –

незаметным заливом стану буду катать на спине

деток ваших черносливовых и оливковых юношей

я – море а хочу бить каплей на своей родине

хоть одну рыбешку носить в воде без отходов

и чтобы хотя бы один горожанин

бросил хотя бы один цветок мне

за это…


 

* * *

Иногда по утрам на причалах Гамбурга

меж контейнеров словно цветы в страницах толстых книг

находят расплющенные тела

Иногда они оказываются живыми –

синие цветы подавленного разума

вырванные с корнями из африканских и азиатских родин

Их выстраивают на палубах и расстреливают взглядами

«Зачем вы здесь?»

Паромы уходят назад. Бросают в воду цветы

Плывут и плывут они вспять

Их снова берут подмышки

и сушат на берегу

спрашивают имена, на – чужую родину

Ты пережил свою, попробуй теперь другую

живи меж контейнеров-небоскребов

тюрьма размером с тюрьму

свобода размером с тюрьму…

Кончается тысячелетие

как тысячу лет назад

мы беженцы друг от друга

а думаем что меж нами и облачко не пролетит

Плывут и плывут назад

цветы за паромами вслед

и тонут и тонут и тонут и тонут и тонут

Паромы назад возвращаются

Цветы не умеют назад

 



 

Ана Бландиана

Румыния

 

 

Самоуничижение

 

 

Я не могу помешать суткам длиться двадцать четыре часа,

могу только сказать:

прости мне, что сутки так долги.

Я не могу помешать бабочке рваться из кокона,

Могу только просить у тебя прощенья за кокон, за бабочку;

Прости, что так получается: из цветка – плод, из плода – семечко,

Из семечка – дерево;

Прости, что родники сливаются в речку,

А речки – в море, а моря – в океаны;

Прости, что по кругу идет: от любви до детеныша,

От детеныша до одиночества – снова в любовь.

Ничему, ничему не могу помешать,

все следует своей судьбе, меня не спросясь,

все до последней песчинки, до крови, текущей во мне.

В моей власти только одно слово:

прости.

 

 

Я устала

 

 

Я устала рождаться из Мысли,

я устала не умирать.

Выберу что попроще –

лист на ветке. Рожусь из него.

Лист мне будет отец и мать.

Соки хлынут в мое существо

и прожилки пронижут мощи.

У листа научусь трепетать и расти,

и в блистание боль претворять.

После, как слово от губ,

от ветки своей отделиться,

бесхитростно,

так, как принято

умирать

у листьев.

 

 

Перевод Анастасии Старостиной.

 



 

Жак Даррас

 


 

Жак Амьенский

 

«Tant ai parle, que suis au lit,

u on doit faire le delit».

Jacques d’Amiens

 

 

шорох книжного шкафа

от шороха книг по страницам мурашки

некоторые книги открываются

словари раскрываются глаголом «открыть»

в возвратной форме

в форме возврата к себе

скрип книжной дверцы

впускает девушек

женщин

детей возвещающих о себе криком

стоит появиться ребенку

строй книг рушится

книги берут все слова назад

замолкают от огорчения руны страдают от варваров

книги взывают к истине

вопиющая истина могла бы распалить

книжное собрание

дети тогда на пороге позатыкали бы уши

дети заткнулись бы проглотив горькую правду

становясь членом собрания книг ребенок пожалуй

разинул бы рот

тишина продается по карточкам

голос придется оставить при входе

если вам его больше пристроить некуда

горло пусть не сжимается

нужно учиться молчать

я молчать научился

а она не научилась молчанию

а просто лишилась слов

она поерзывает на месте

она не продвигается в чтении

ее плоть сковывает движение глаз

плоть забегает вперед

для нее незаметно выходит на первый план

она видит только его

мужчину напротив

мужчину напротив нее с ее телом

она оказывается книгой

животрепещущей книгой

у меня есть листочки

я делаю шаг

шаги прорастают корнями деревьев

я храню вскрики

в моих листьях скрыта вселенная

открываюсь

открываюсь

непереходным глаголом

жду первооткрывателя

mets tes mains

Жак Амьенский

Trestout partout

U il te siet

книжный шкаф уступает

земля уже на седьмом небе

она не вертится

анна не завертится

еретик Жак Амьенский

Жак утверждает, что и не думала вертеться земля

но женщина

только женское тело хранит письмена

только письменам любви отдается

только письменам любви отдается

женское тело

t’amie aussi a son talen,

accordes vous au finement

Жак Амьенский расстается с библиотекой

в умах шум городских районов

мужчины ходят по краю

женщины преодолевают улицу как закладку

умолкают дети

Жаку открывается скважина жизни

 

 

Перевод Ольги Северской

 



 

Джордже Николич

 

 

На мой 33-й день рождения

 

 

Сижу и думаю

как укорачиваются дни

а ночи грызутся во тьме

отчего мои мысли обретают орлиные крылья

и кружат над головой как над трупом

 

 

Сижу и читаю

как люди распяли Христа

как Сын Божий умер за их грехи

переверну страницу – продолжается та же история

тем же ужасом наполнен и этот век

 

 

Сижу и пишу

о Воскресении питающем надеждой века

о освящающем глубокую тысячелетнюю ночь

пока грех распятия довлеет над всеми грехами

заговору Иуды не будет конца

 

 

Сижу и изрекаю

это предостережение – что-то вроде моей Нагорной проповеди

что солнце померкнет навсегда

что земля вспыхнет и сгорит

а пепел мира развеется по вселенной

 

 

Сижу и молчу

а кровь в моих жилах густеет и обращается в лед

мир бесцельно вращается вокруг меня

а пока мои мысли роились мой рой улетел за медом

в тот далекий лес где цветет печали цветок

 

 

Дом

 

 

Если ты войдешь в эту дверь

она навсегда останется раскрытой

ожидая тебе с неизбывной надеждой

 

 

Если ты никогда не засмотришься через это окно на далекий горизонт

он раскроется как мои глаза

которыми я смотрю только на тебя

 

 

Если ты не украсишь себя белым цветком

этот сад не расцветет никогда

сад который всегда цвел только для груди твоей

 

 

Если ты не укроешься под этим кровом

тебе никогда не узнать что есть опора моей любви

на которой зиждется все что я до сих пор возводил

 

 

Если ты на этом пороге не обвенчаешься

наступит череда неурожайных лет

когда ни один посев не пробьется ростком

 

 

Если не разродишься ты на этой постели

дом останется пуст

будет пустее моих никчемных дней проведенных в его пустых комнатах

 


 

Перевод Александра Ткаченко

 



 

Туа Форстрем

Финляндия

 

 

Разговоры с Андреем

 

 

Во внутреннем дворе над розами кружится снег

Я не взяла с собою шарф и теплые ботинки, я перелистываю

книги и не знаю, что мне делать с этим светом!

Вам бы такие краски не пришлись по вкусу,

Андрей Арсеньевич, уж очень ярко и не в меру,

не в меру много всего!

Вы обменяли свои крылья на воздушный шар, убогое

сооружение из тряпок и канатов, я отчетливо его помню.

Раньше в моей жизни тоже было много всего,

Но как-то не запоминалось. Трудно

сосредоточиться. Трудно сосредоточиться.

И кажется, еще вернешься

к крыльям. Реальность такова: вчерашней ночью холод

сковал розы во дворе «Зона есть зона. Зона есть жизнь.

Человек может погибнуть и может выжить, когда они

прокладывает свой путь через его жизнь. Как

она поведет себя, зависит от чувства собственного достоинства». Заяц

едва не заскочил к нам в вестибюль,

цветное Пятнышко, заметное на фоне снега; неудивительно, ведь

в заячьем календаре еще октябрь.

Похоже, Вы в дурном расположении духа,

и вероятно, все это Вам не интересно.

С другой стороны, Вы сами частенько жалуетесь.

Я пишу Вам, потому что вы умерли, а я прошлой весной

внезапно проснулась в гостиничном номере и услышала дивное

щебетание в вышине. Не надо постоянно извиняться, не надо

постоянно благодарить, но однажды необходимо сказать спасибо. Внизу

озеро свинцового цвета. Все остальное окрашено в белый и красный.


 

Перевод Н.Зориной

 



 

Александр Кушнер

 

 

В кафе

 

 

И.Бродскому


 

В переполненном, глухо гудящем кафе

Я затерян, как цифра в четвертой графе,

Я обманут вином тепловатым

И сосед мой брезглив и вином утомлен.

Мельхиоровым перстнем любуется он

На На мизинце своем волосатом.

 

 

Предзакатное небо висит за окном,

Пропускающим воду сырым полотном,

Луч, прорвавшись, крадется к соседу.

Его перстень горит самоварным огнем.

«Может, девочек, – он говорит, – позовем?»

И скучает: «Хорошеньких нету».

 

 

Через миг погружается вновь в полутьму.

Он молчит, так как я не ответил ему.

Он сердит: рассчитаться бы что ли?

Не торопится к столику официант,

Поправляет у зеркала узенький бант.

Я на перстень гляжу поневоле.

 

 

Он волшебный! Хозяин не знает о том.

Повернуть бы на пальце его под столом –

И, пожалуйста, синее море!

И коралловый риф, что вскипал у Моне

приехавшем к нам погостить полотне

В фиолетово-белом уборе.

 

 

Повернуть бы еще раз - и в Ялте зимой

Оказаться, чтоб угольщик с черной каймой

Шел к причалу, как в траурном крепе.

Снова луч родничком замерцал и забил,

Этот перстень... На рынке его он купил

Иль работает сам в ширпотребе?

 

 

А как в третий бы раз, не дыша, повернуть

Этот перстень - но страшно сказать что-нибудь:

Все не то или кажется - мало!

То ли рыжего друга в дверях увидать?

То ли этого типа отсюда убрать?

То ли юность вернуть для начала?

 



 

Роберт Блай

США


 

Глядя в лицо

 

 

Беседа так сближает нас! Раскрывая

поверхности тела

поднимая рыбу ближе к солнцу,

закрепощая спинной хребет моря!

 

 

Мой взгляд блуждал по лицу, часами,

проходя через темные огни,

я вознесся к плоти,

еще не рожденной,

существуя подобно свету вокруг нее,

через который она движется подобно скользящей луне

 

 

Отшельник

 

 

Тьма падает сквозь тьму,

падает с уступа

на уступ.

Есть человек,

чье тело совершенно целостно.

Он стоит, шторм позади него.

Тьма собирается в складки

у его ног,

он никто. Когда мы видим

его, мы становимся спокойными

и отплываем

в туннели радостной смерти

 

 

Моему десятилетнему сыну Ноа

 

 

Ночь и день приходят, день за днем проходит,

И старое остается молодым, и молодое остается молодым и

 стареет.

Куча хлама не молодеет, да и дважды два четыре не утрачивает свою

 темноту,

но старое дерево продолжается, конюшня пустует так много лет

помощник темноты и ночи утерян.

 

 

Лошадь подходит, качается на одной ноге, поворачивает свое тело,

цыпленок стучит когтями по насесту, его крылья машут и

 раскрываются,

но первобытное не должно улетучится в ночь и тьму.

И медленно добрый человек приближается, утрачивает свой гнев, садится за стол.

 

 

Итак, я горжусь только теми днями, что проходят в непрерывной нежности,

Когда ты сидишь, рисуя или делая книжки, скрепляя страницы, с посланиями

 миру,

или раскрашиваешь человека с огнем, выходящим из его волос.

Или мы сидим за столом, за тщательно разлитым по чашкам чаем.

Так мы проводим наше время вместе, спокойные и с удовольствием.

 

 

Перевод Александра Ткаченко

 



 

Матия Бечкович

Югославия

 

 

Отцовство

 

 

 Отец мой теперь бы мог быть уже моим сыном,

а я сиротою живу до нашего дня.

Ты был моложе, чем я, отче единый,

во власти убийцы оставив меня.

 

 

 Убийца считать отца отцом запрещает,

без капли отцовства он держит мое бытие,

свои злодеяния сирому мне не прощает,

ревнительно взводит око свое.

 

 

 Но я в праотцовство до самых глубин проникаю,

ища того, кто вынес из тюрьмы мое «я»,

свое существо у его очага согреваю –

позор за чужое бесчинство терпя.

 

 

 Коль дух не имеет ни праха, ни дня гробового,

верни мне меня, создатель и наш праотец.

Ведь каждый взывает с распятья, как встарь, так и снова:

зачем ты покинул меня, мой отец?

 

 

 И в пытке терзаемый страшной карательной волей,

хуля для того, чтоб палач потрудился добить,

он, как валах, о смерти мучителя молит,

слова же вещают одно только: быть.

 

 

Встреча с русским юношей в Оптиной пустыни

 

 

Смотрит на меня словно удивлен

Чего это я приглядываюсь к нему

 

 

Хотел бы мне уточнить

Что он не такой

Каким предстает в глазах моих

 

 

Что это большое недоразумение

Ему невдомек

Что отражение

Лучше его помнит

Каков он

 

 

Вот если бы мог он по лицу моему прочитать

И в глазах прослезившихся заметить

То что сам я с трудом постигаю

 

 

Если не сможет

Никогда больше пожалуй

Не вернемся к себе

И в обители свои

и он Ни я

 

 

Перевод с сербского.

 



 

Алина Витухновская

 

 

Беженцы

 

 

Осень настала скелетами сосен.

Ножницы режут бумажную куклу.

Рыжие крабы карябают солнце,

лакая ржавую склизлую скуку.

Беженцы едут в приятные земли,

роятся в коже ногами, зубами.

Кушают, хищные, влажную зелен?

Топчут дурные поля сапогами.

Бабушка! Где же дурацкое счастье?

Где же ведерко, коньки с самокатом?

Нету их, внучек. Есть кости и части,

ветер холодный и хаос косматый.

 



 

Григорий Пасько

 

 

Из тюремной тетради

 

 

Опали листья без меня

 В саду осеннем

И в небе на исходе дня

 Снега висели...

 

 

Шумел ручьями юный март,

 Во всю старался,

А все равно в мой каземат

 Не пробирался...

 

 

И в мае тоже не ко мне

 Вошла Победа

А полночью в моей тюрьме

 Встал призрак деда.

 

 

За что в далекие года

 Был дед расстрелян?

И я сидел и ждал суда,

 И был растерян.

 

 

И все ж не думал опускать

 В унынье руки,

Хотя столетие опять

 Пошло на круги...

 

 

1998

Владивостокская следственная тюрьма

 



 

Ежи Чех

Польша

 

 

Стихи одноразового употребления



 

Логика

 

Мы прибегаем к насилию потому что вы бунтуете

Если бы вы не бунтовали мы не прибегали бы к насилию

Кода вы прекратите бунтовать мы не станем прибегать к насилию

 

И скажем тогда

Вам вовсе незачем бунтовать

Ведь вы не прибегаем к насилию

 

 

Претензия

 

Ты плохой христианин

не подставил другую щеку

А я обожаю

бить по лицу

 

 

Объективный взгляд

 

Говоря по совести

эсэсовцам тоже было положено

являться на поверку в шесть утра

а ведь бывало и холодно

 

 

Ответ

 

Вы говорите

больше воздуха

 

А мы вам

ответим

кислород – да

азот – нет

 

 

Изумление

 

Почему вы все удираете

Ведь я только кричал

Долой

 

 

Филологи

 

Фило-логи

Они

Филят логос

Они любят слово

Любят

Но безответно

 

 

Разница

 

Ян не верит в бога

Иван тоже не верит в бога

Ян не ходит в костел

Иван же не ходит в церковь

Поэтому Ян католик

А Иван православный

 

 

Грамматика

 

Я

печатаю газетки

ТЫ

их разносишь

ОН

опасается их читать

 

 

Свобода

 

Вам всего лишь надо

согласиться

что земля плоская

а потом –

полная свобода научных исследований

 

 

Из Андерсена

 

А ты мальчик чего горячишься

 

Мы и сами знаем

Что король голый

 

 

Хокку

 

Мужчина

Где вы умираете?

Здесь – нельзя!

 

 

Перевод с польского

 



 

Елена Кацюба

 

 

Гроза

 

 

 Бабочка ТУЧА

На длинной булавке ЛУЧА

 Среди ЛУГА

 А над – раДУГА –

 ДУША бури

 

 

Мяч

 

 

Руки вибрируют.

образуя арку и свод.

Первая Мария видит вторую

в зеркале рук:

рот и брови в раме –

кармин и мрак.

Мария три и четыре –

прозрачные створки ворот.

Пятая Мария – купол и крест.

Шестая, смеясь, роняет с небес

МЯЧ.

 

 

Мяч скачет назад – вперед,

ванна Марата «Авророй» прошла Неву,

первый красный Корде-балет –

ада-да-адажио черных дул.

Па-де-труа – рикошет от стен:

Токарев – Макаров – Кармен.

 

 

Мяч скачет вперед – назад –

па-де-де: Калашников и Арманд.

Синие мигалки кромсают мрак–

то уа-уа-у акушерки Перовской опять теракт.

Мяч скачет, теряя вес…

Мария седьмая его поймает,

склонясь с небес,

рукавом оботрет грязь, кровь, крик

и вернется внутрь рая,

двери прикрыв.

 



 

Геннадий Айги

 

 

Давнее

 

 

И в поле

плакали снопы – со влажными

золотыми спинами –

об стены опираясь

несжатой части ржи… –

 

светало

без перемены плача этого… –

 

был ровен – Мир.

 




 

Журнал ПОэтов № 1 (13) 2000

Главный редактор К.Кедров

 

Компьютерная графика: Е.Кацюба

Логотип: М.Герцовская и М.Молочников

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 Яндекс.Директ