Когда время становится отрицательным

03.06.2002.
Когда время становится отрицательным.

Все началось так давно, что я боюсь упустить некоторые детали, боюсь, что по прошествии стольких лет они стерлись из памяти или были заменены фантазиями. Кто теперь скажет, было ли это на самом деле, произошло со мной или нет. Впрочем, какая разница, не так важна подлинность событий или их очередность, главное что, что-то происходило, а было ли это случайностью или закономерностью, это уж как вам угодно. И так все началось еще до моего рождения в 1969 году, а может еще раньше. Я выбрала точкой отсчета именно этот год потому что, кроме того, что моя мама закончила в этом году институт, я больше о нем ничего не знаю. А училась она в ЛПМИ, в Ленинградском Педиатрическом Медицинском институте, куда через 20 лет буду поступать и я. Ну, об этом потом, а пока текла обычная студенческая жизнь конца 60х годом, со своими радостями и огорчениями: с проваленными зачетами, не выходом на сессию, пересдачами, летними стройотрядами, песнями, танцами и рок-н-роллом. Все было хорошо - все были молоды, счастливы, талантливы. Перед молодыми врачами открывалась новая, неизведанная, самостоятельная жизнь. Была весна, все были влюблены и даже не слишком волновались о предстоящих государственных экзаменах…
Они были красивыми, веселыми девчонками, одной было чуть за двадцать, другой осенью исполнялось тридцать, но это было время отсутствия конкретного возраста - это время называлось "молодость". И эта молодость бурлила, выплескивалась через край. Это потрясающее ощущение полета, не омраченного ни какими сомнениями, ни какими бедами.
Они учились вместе, может быть, сталкивались на лекциях, может, перекинулись парой фраз, а может и нет, но они знали друг друга - у них была одна общая хорошая знакомая, даже подруга. Кому из них она была ближе, сложно сказать, с одной она училась в одной группе, с другой жила в одной комнате в общежитии. Но в какой-то момент она послужила причиной странного чувства, они обе испытали что-то вроде укола ревности и рождения взаимной неприязни. Все произошло столь мимолетно, что, возможно, они и не поняли, что случилось. Неприязнь родилась, жила мгновение, а потом умерла, но не бесследно - залегла где-то в глубине душ. Ни кто не подозревал, что это может передаваться по наследству, вместе с генетическим кодом. Они не успели выяснить отношения, не поссориться, не помириться, просто что-то осталось в душах, а душа - вещь не материальная, и разве в эпоху материалистических идей, кто-то мог задумываться о таких мелочах, как душа. А души, ставшие отхожим местом, хранили в себе множество подобного хлама. И вдруг, путем каких-то фантастических метаморфоз этот накопившийся душевный сор стал вполне материальным, просочился в каждую клеточку организма, и как червь-паразит стал ждать своего часа. А ждать оставалось недолго. Всего три года. Хотя возможно уже тогда в шестьдесят девятом, я получила информацию о какой-то незавершенности в данной ситуации. И он тоже получил, почувствовал те же импульсы. Но, что мы могли сделать на стадии еще не созревших яйцеклеток. Смешно, но именно в таком виде произошло наше первое знакомство. И не долго оставалось "маткам плакать кровавыми слезами о не состоявшейся беременности" - я впервые увидела свет жарким летом 1972 года, он чуть позже - в октябре. Но произошло это в разных городах - между нами лежало 500 километров железной дороги. Мы росли, не зная, друг о друге; возможно перелистывая мамин выпускной альбом, я видела фотографию его родителей, но не обращала особого внимания. Но судьба неумолимо вела нас к встрече.
Каждый из нас шел к ней своим путем. Дети артистов, в большинстве своем становятся артистами, надышавшись, с детства, запахом кулис, они просто не могут принять другую атмосферу и им приходится всю жизнь тащить на себе груз династии. Так и дети медиков, которые, с малолетства, варятся в одном котле с родителями - взваливают на плечи тяжесть гуманной профессии. Я уже в 7 лет решила стать детским врачом. Хотелось еще актрисой или милиционером, но это скорей была шутка или видимость наличия выбора. А на самом деле путь был один - все тот же педиатрический институт. Я помню запах свежей зелени весной 1989 года, когда я пришла на день открытых дверей в ЛПМИ. И к этому запаху примешивался другой, идущий, прямо от серых, влажных стен на улице Александра Матросова, запах разложения, запах морга, запах формалина - запах "анатомички".
Я всегда с трепетом проходила мимо этих стен, я знала, что на долгих шесть лет этот запах станет мне родным. Но я не поступила, получив четверки по химии и сочинению, я срезалась на биологии. Тогда я поняла, что поступить в институт - это также как сыграть в лотерею, раз мне не повезло, значит, так тому и быть, поступлю на следующий год. А дальше был год работы диспетчером "Квартирной помощи" в детской поликлинике, первая влюбленность во взрослого мужчину, первый настоящий поцелуй, который показался мне отвратительным. Мне казалось, что меня насилуют, мне было 17, и я была впечатлительной. Это был всего лишь поцелуй, и когда чувство тошноты прошло, я стала прислушиваться к себе и начала смаковать мои ощущения, может, тогда и возникла фраза: "Что - естественно, то не безобразно". И вообще, я считала, что врач не должен быть брезгливым, так как в силу своей профессии, мне придется часто иметь дело с человеческими нечистотами. Болезнь - вещь не привлекательная, от нее часто пахнет потом, гноем, испражнениями. Что же делать, человечество не столь совершенно, и волей не волей, приходиться задействовать на всю катушку свои 5 чувств. Но, моя история в основном посвящена шестому чувству, и в начале 1990 года я впервые узнала каков его настоящий цвет, запах и вкус; какова она на ощупь эта пресловутая, первая любовь.
Он был очень славным мальчиком, и от его поцелуев меня никогда не тошнило, но я хотела большего - мне надо было стремиться к воплощению мечты, я очень хотела стать врачом, мне нужно было готовиться в институт. А он мне мешал: он забирал все мое свободное время, я не могла не о чем думать, я не могла без него даже дышать, я чувствовала, что деградирую, мне нужно было срочно менять свою жизнь. Мне как воздух нужен был институт. И летом 1990 года, уставшая, от нудной работы, от всепожирающей любви, от родительских назиданий - я поступила в ЛПМИ. И камень с души упал. Я как чувствовала, что здесь меня ждет другая жизнь, иной уровень отношений.
30 августа 1990 года на общем собрании курса я стала старостой 122 группы, мужской группы в женском институте. Так началась моя студенческая жизнь. И первого сентября я еще не знала, что один из одиннадцати мальчишек, разобьет вдребезги мое сердце. Ну, это после, а сейчас нас ждали необъятные поля Родины, а точнее четырехсот метровые морковные грядки в совхозе "Кузмоловский" в поселке Бугры.
Начало сентября: проливные дожди; набухшие, неподъемные ватники; размокшие, в хлам, кроссовки, и прекрасное настроение. Свобода! Вкус свободы! Свобода дурманит голову, пьянит даже без вина, так как все спиртное по местным кузьмоловским талонам. Я наслаждалась, но не долго, вечером второго дня нашего пребывания в колхозе меня просто увезли в город. Приехал "моя первая любовь" и увез, и потом я каждый вечер моталась в Питер, а утром возвращалась обратно в Кузьмолово. Именно тогда в колхозе, я почувствовала, что что-то происходит, и ни как не могла понять что именно. Я, стоя по колено во влажной земле, и весело хрустя очередной морковкой, беззаботным взглядом, осматривала близлежащие борозды, где, не разгибая спин, трудились мои одногруппники. И вдруг, он выпрямился, задорно посмотрел на меня, просто посмотрел и отвернулся. Я продолжала чавкать морковкой, мне кажется, я даже помню, как челюсти стали двигаться медленно, как в заторможенном сне. Мир стал стираться, закручиваться в спираль, на какое-то мгновение все исчезло. Только я и он - больше ничего не существовало. А, может все было, не так, это я выпрямилась над грядкой, увидела его, меня качнуло. Но, это не было как от удара электрическим током, я просто увидела человека, и поняла, что он мне нравиться. А в следущее мгновение, я, испугавшись, отвернулась.
Я и теперь часто думаю, чего я тогда испугалась, что я увидела в нем. Я помню, он был похож на пирата: какая-то серенькая курточка с дебильным, по-моему, зеленым, значком (хотя на старых фотографиях значок оказался белым слоником); на голове платок, это теперь называется - бандана, платок скрывал его, чуть длинные волосы. Тогда это было модным, носить чуть длинные волосы на затылке. Боже, как я потом любила, перебирать пальцами, гладить эти мягкие, послушные пряди.
Так чего я испугалась - думаю, что неизбежности, неотвратимости. Мы, как два электровоза, на бешеной скорости, уже летели на встречу, друг другу и, к сожалению, столкновение было неизбежным. Я уже осязала беду. Но судьба есть - судьба. Нет, я еще не любила, я искала, искала любовь. Мое сердце хотело запылать огнем, таким жарким, таким невыносимо горячим, способным растопить любой лед. Так вот, я выбирала, и мой выбор был сделан в то мгновение, когда я увидела его на морковном поле.
Уже потом, много лет спустя, я все думаю, но почему я выбрала именно его, ведь он был не самым красивым, возможно не самым умным, но он был единственным - от одного его взгляда меня бросало в дрожь. А еще я сразу почувствовала неприязнь, неодобрение моего свободного, слишком раскрепощенного поведения. Он просто не знал, что я только что вырвалась из тюрьмы и была опьяневшей до одури. Мне было не важно, кто как подумает обо мне, я хотела дышать полной грудью, и ни кому не позволила бы перекрыть мне кислород. Да, и может, я меньше всего задумывалась о возможности полюбить кого-то, меня больше устраивал легкий, веселый флирт, ведь на ту пору у меня уже была "настоящая любовь". И самое смешное, что она действительно была настоящей, и агонизировать эта любовь будет еще долгих четыре года. И агония эта будет страшной. Да, все в моей жизни настоящее, еще в школе один мальчишка сказал: - "Не возможно понять, когда ты играешь, а когда нет. Иногда мне кажется, что вся твоя жизнь это - только игра, а иногда наоборот, что все играют, а ты живешь". Да, все правильно, все в моей жизни настоящее, просто я создала для себя множество параллельных миров, которые чудесным образом переплетаются между собой. И в каждом из них я иная. Мне нужна была какая-то удобная теория, которая не ограничивала проявлений моих фантазий. Реализовать себя я могла только раздвоившись. Я много раз спрашивала себя, а не шизофрения ли это, нет, это просто игра. Просто пограничное состояние, ведь грань между гениальностью и помешательством очень тонка.
В сущности, я считала себя гениальной, в одном из крайних проявлений своей личности, и одновременно другая моя крайность была обычным, заурядным человеком. Мне было очень удобно быть одновременно двумя, абсолютно разными людьми, я даже дневники вела в виде диалога, обращаясь, сама к себе. И основная масса моих знакомых видели чаще какую-нибудь одну ипостась, только близкие друзья знали, что я могу быть совершенно противоположной. Но, не дай бог, кому-нибудь увидеть сам момент перевоплощения - кажется, в физике этот процесс носит название сублимации, то есть это моментальный переход из твердого состояния в газообразное, минуя жидкое, так ли называется обратный процесс или нет, это не столь важно. Просто, человек слабонервный, вряд ли выдержит столь ужасное зрелище, когда еще секунду назад рядом с ним была милая, мягкая и послушная кошечка, а в следующее мгновение это разьеренная львица, не гнушающаяся принять человеческую жертву. Только что я была легка и тепла, как пар и вдруг, я стала твердой, как лед - вот такая смена агрегатного состояния. Один бедный мальчик наблюдал эту картину, просто попал под горячую руку, но то, что он увидел, повергло его в дикий ужас. Слезы катились из больших, детских глаз, но вызывали отнюдь не сочувствие, а негодование, я все больше распылялась. Как он может при мне распускать сопли, а еще мужчина! И мне было наплевать на то, что он пережил шок. У него в голове не укладывалось, как любимый и родной человек может в мгновенье ока, превратиться в чужое, незнакомое, злобное существо. Лицо все такое же прелестное, но глаза горят не добрым, адским пламенем, а слова обжигают, режут жизнь на мелкие кусочки, выворачивают душу, разламывают сердце.… Так, меня, кажется, занесло, поверьте, я весьма самокритична, но не столь кровожадна. Я никогда не оставляла, разбитые мной, сердца на произвол судьбы, и уходила безвозвратно только тогда, когда убеждалась, что с отвергнутыми мной будет все в порядке. Никто не выброситься с 12 этажа, не отравиться, не порежет себе вены, все будут здоровы и счастливы, но только без меня.
Порой, в порыве человеколюбия, мне иногда бывало жаль, что я в действительности только одна, что, даже раздвоив душу, нельзя раздвоить тело, чтобы всем желающим досталось по такой персональной копии. Нет, нельзя всех сделать счастливыми. И моя главная ошибка состоит в попытке сделать именно это, осчастливить человечество. Но сделать человечество счастливым, это равносильно тому, что погубить его. Представляете, масса таких безмозглых, веселых идиотов и все счастливы, постоянно счастливы. Нет, счастье - это путь регресса. Все более менее великое на земле, не говоря уже, о величайшем, создавалось несчастными людьми. И чем глубже было горе человеческое, тем усерднее работала творческая мысль. Только, создав что-то значительное, этот обездоленный малый, чувствовал себя воистину человеком и в этот краткий момент он был счастлив.
Да, пусть творчество является только суррогатной заменой обыкновенной земной любви, но что же делать, когда нет другого выхода. Чтобы не выть на луну, умываясь горючими слезами, я как неистовая, писала стихи. Стихосложение - это был выход, и к тому же какая ни какая, а самореализация. Женщина должна как-то само выражаться, если ей не везет в любви.
Правда, грех мне прибедняться, уж чего - чего, а любви вокруг меня было море разливанное. Хочешь, так плавай, хочешь, акваланг захвати! Но мне мало было просто обожания, я сама хотела трепетать от чьих-то прикосновений. Я, с детства, утверждала, что создана для любви. Что ум, красота, талант, внутренний огонь и потрясающая жизнестойкость, данные мне - это только пути достижения "нирваны". "Все, что нам нужно - это только любовь" - слова популярной песенки практически могли стать моим гимном, по крайней мере, они конкретно указывали направление действия. И я была готова "потерять невинность в боях за любовь". Ну, держись, мой принц с морковного поля! И так еще раз начнем с самого начала, чтобы не упустить, возможно, важных мелочей. Да и пора представиться, а то до этого момента мое повествование было каким-то безличностным. Ни одного имени. Ох, как же вас назвать мои герои, а оставлю я вам ваши, родные имена. Ужасно не люблю, когда в конце фильма или романа, основанных на реальных событиях, пишется, что имена героев изменены. Мы - смелые люди, нам нечего скрывать и не кого бояться, даже если эта книга увидит свет. Ну, держитесь ребята, я вас всех очень люблю, но автобиографическое произведение подразумевает минимальный объем вымысла, а все остальное перестирка грязного белья.
Начинаю… Я все же не очень хорошо помню 1 сентября 1990 года, и были еще некоторые события предшествующие дню рождения нашей группы. Например, с Маринкой мы познакомились еще годом раньше, когда с первого раза обе не поступили. И в этом году мы часто встречались на территории института во время сдачи вступительных экзаменов, интересовались успехами друг друга, и разбегались.
Номер моего экзаменационного листа был - 42, парень, часто оказывающийся передо мной, в очередях за оценками, имел номер - 43, я его так и назвала "сорок третий номер". Мы внимательно разглядывали друг друга, стоя в очереди - надо просто было как-то убивать время. О том, что мы попадем с Зуриком в одну группу, выясниться только через месяц, после аграрных работ.
Мне теперь, кажется иногда, что свою группу я собрала сама. В конце августа, уже ощущавшие себя студентами первого курса, мы пришли распределяться по группам. Распределение происходило в зависимости от, ранее изучавшегося в школе, языка. Мы были англоязычны по мере возможности. Чтобы не создавать толпу, зачисление велось в определенное время, например будущие студенты, фамилии, которых начинались на "К, Л, М, Н" приходят с 10.00. до 12.00. Мы с Маринкой столкнулись у входа в 7 аудиторию. Тут же родилась идея попробовать попасть в одну группу. Воодушевленные, этой мыслью мы весело болтали, как вдруг практически одновременно обратили внимание на парня, стоящего перед нами. Он был необычайно волосат, при том волосы были не первой свежести. Рядом с ним на лестнице примостился очень симпатичный мальчик, небольшого роста, но ужасно обаятельный. Я почувствовала жгучие желание, чтобы он попал в нашу группу, а мои желания в большинстве своем исполняются. И еще я загадала, что если мы будем вместе учиться, то станем большими друзьями. Так и вышло. Но пока, еще все это было только игрой воображения. Но Мишка был реальным, а мое желание сильным. И оно сбылось.
После страстных уговоров, нас с Маринкой записали вместе, моя фамилия шла первой после одиннадцати парней. Преподаватель, который нас записывал, пошутил, что нам повезло попасть в мужскую группу. Да, парни всегда были дефицитом, особенно в женском институте. Кстати, наличие преобладания сильного пола станет особым предметом моей гордости. Ну, а с остальными моими одногруппниками мы познакомились на следующий день, 30 августа. Мы с Маринкой сидели вместе и спорили, кто же из нас станет старостой.
Хотя, я уже знала кто. На должность старосты выбирали девчонок, ленинградок, притом первых по списку в группе - моя фамилия была первой. Я стала старостой, не сменяемой за все 6 лет. Я выскочила на сцену, как ошпаренная. На мне были белые брючки и кожаная, черная куртка - многие и запомнят меня такой. Мне всучили какие-то справки, и я кинулась обратно, через зал. Девчонка, сидевшая рядом со сценой, протянула ко мне руки. Я притормозила. Девочка мне понравилась: очень приятненькая, с шапкой роскошных, черных, как смоль, вьющихся "мелким бесом", волос. Так я впервые увидела Ольгу Кубланову, ставшую мне верной подругой на долгие годы. "Кублашка", как я буду потом ее ласково называть, разделит со мной самые радостные и самые трагические моменты моей жизни, она будет оберегать меня, как мать родная, заботиться, практически нянчить и одновременно участвовать во всех моих безумных затеях.
Потом меня еще кто-то остановил, кажется, Юрка и еще кто-то, теперь уже и не помню. Было слишком много эмоций, уровень адреналина зашкаливал, я просто летала. Мне срочно надо было слить, распирающие меня чувства, иначе дело могло, кончится психозом. Шучу, конечно. Я просто была счастлива, но для полного счастья чего-то не хватало. Чтобы умножить эмоции, в данном случае их надо разделить, парадоксально с математической точки зрения, но факт. И я пошла делиться, пошла в гости к моей самой старинной подружке Катьке Шестаковой, с которой мы дружили с двух лет от роду. Мы о чем-то долго болтали, она рассказала: что, будучи на практике от своего Горного института, познакомилась с каким-то старшекурсником, совершенно непреступным, как скала. Я посмеялась и на спор, решила раскрутить его за один день. Любила я такие штучки. Катя была не довольна, но телефон все же дала. Мы договорились о свидании в семь вечера на станции метро "Проспект Просвещения". Я выиграла спор без проблем, к одиннадцати вечера Витька уже объяснялся мне в любви. Мокрый "Просвет" плыл перед глазами, фонари купались в лужах. Было как-то необычно приятно сидеть на крыльце какого-то магазина, прячась от дождя под его крышей.
Перед этим мы долго гуляли, я выливала на голову несчастного парня потоки пламенных речей. Соблазняла, особо не стараясь соблазнить. Почему-то, именно, когда я не очень стараюсь, то стопроцентно добиваюсь успеха. Я получила признание в любви, и с этого момента мальчик мне стал не особо интересен, как отработанный материал. Он проводил меня домой. Завтра меня ждала новая жизнь - первый институтский зачет по физкультуре. Мне уже не было дела, до влюбленного мальчишки, оставшегося там, где-то посреди "Просвета", обильно поливаемого дождем. Он шел, в лужах также кувыркались фонари, он был счастлив, он еще не знал, что на протяжении последующих трех лет его душа будет корчиться в адских муках первой, неразделенной любви…
Пришло утро 31 августа 1990 года, мы собрались на проспекте Морриса Тореза, в третьей "общаге" нашего института. Я вошла в огромный зал, огляделась, надо было узнать, что делать дальше. Ко мне подбежал тот самый симпатичный паренек, которого я видела на лестнице перед 7 аудиторией. Он спросил: - "Где 122 группа?"
- "Отлично, вот стой здесь и кричи, что мы 122-я!" - я, по-моему, сказала именно так и, забрав с собой Маринку, пошла на второй этаж, где располагались залы поменьше, там нас уже ждали "Кублашка" и Ольга Друженкова. Потом мы пошли бегать на улицу; пробежали стометровку и разошлись. Как поется в одной песне: "Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано", домой явно было рано, и я снова пошла в гости. Рядом жила моя подружка по Белоострову, где мы когда-то снимали дачу, мы не виделись уже 5 лет, но это вряд ли могло помешать моим планам. Тогда я не считала зазорным ходить в гости без приглашения, и была уверена, что мне везде будут рады. Ленки дома не оказалось, мне открыла дверь ее бабушка Екатерина Николаевна; я прошла в дом и стала ждать Лену. У них была большая псина, эрдельтерьер, она полезла со мной обниматься, а я терпеть не могу собак. Екатерина Николаевна стала оттаскивать собаку от меня, а та взяла и цапнула ее за руку. Кожа сошла, как чулок. Я кое-как перевязала бабушку, и позвонила Ленке. Она где-то отмечала свое поступление в университет. Она даже не успела удивиться тому, откуда я взялась, услышав, что произошло, полетела к нам. Остаток дня мы провели в травмпункте. Когда бабушка была спасена, мы привезли ее обратно на каком-то сумасшедшем, безумно скоростном "Запорожце". А потом Ленка провожала меня домой. Мы шли через Сосновку, вспоминали детство, мечтали о будущем, за одно выгуливая эту "милую собачку", которая чуть не съела свою хозяйку. Мы расстались с Леной и уже больше никогда не встречались. Я думаю, что ни она, ни я об этом нисколько не сожалели. Завтра был новый день, первый день осени 90 года.
День, возможно, разделивший мое существование на "до" и "после", или просто рождался еще один новый параллельный мир. Мир, в котором, я буду самой счастливой и самой несчастной. Мне оставалось только войти, сделать шаг, а потом все жизнь искать выход. Утром 1 сентября мы все собрались на главной аллее. Мы очень быстро нашли друг друга, вяло поздоровались, и стали ждать. Я на минутку отошла, встретить маму, а в это время ребята сфотографировались без меня и успели представиться друг другу. Потом на ходу девчонки на перебой рассказывали мне, что вон того красавчика зовут Гриша Алексеев. Да, он действительно сразу приковывал всеобщее внимание: слишком правильные черты лица, умение себя подать. Он был похож скорее на молодого офицера белой гвардии, чем на советского студента. Я не могу сказать, что от него исходило пренебрежение, просто веяло холодом. Мне, почему-то показалось, что флирт с ним может быть занятным. Ольге Друженковой понравился Мишка Пиневский. Она была чуть старше нас, и он ей был ближе по возрасту. Смешно, но тогда, в 18 лет, разница в возрасте в 1 год казалась мне катастрофической, и как видно не только мне. Я помню, когда мы с Маринкой, заглянули в документы Мишки Майзельса в момент распределения по группам и, узнав, что он родился в 1973, мы дружно сказали: - " Фу, какой маленький!" И еще девчонки назвали имя "Палыч", вернее даже не имя, а прозвище, производное от фамилии. Я спросила: "А зовут то его как?" - "Палыч, и все! "- был ответ. Странно подумала я, что можно вот так спокойно, представиться кличкой. Ну, что ж это его проблемы. Палыч, так Палыч...
Нас пригнали в актовый зал ДК им. Карла Маркса, поздравили с поступлением, вручили студенческие билеты, и сказали, что в этом зале мы теперь встретимся через 6 лет, конечно с теми, кто "доживет" до этого светлого часа. Кстати, по пути мне сообщили, что трое наших товарищей уже "парятся" в колхозе. Посмотрев на фотографии в студенческих, мы ужаснулись, ну и лица - просто парад монстров!
Да, и меня опять лишили возможности познакомиться с ребятами поближе, старост посади отдельно, рядом со сценой, а моя группа торчала на галерке. Пока я разбиралась со своими должностными обязанностями, все уже разбежались. И встретились мы уже только в колхозе.
Наши мальчики, почему-то решили, что с нами они еще успеют пообщаться и клеились к другим девчонкам. Нас это задело, но что поделаешь - момент раскола был близок, еще и не узнав друг друга, не попытавшись объединиться, мы уже разбились на два лагеря. Наш малочисленный отряд состоял из Ольги Кублановой, Ольги Друженковой и меня. Маринка заболела и в колхоз с нами не поехала. Парней было больше, они вели себя как старые, хорошие знакомые. Когда мы приехали в лагерь и стали устраиваться, выяснилось, что не хватает посадочных мест и именно нашим мальчишкам. Мы сидели на зеленых скамейках перед лагерными бараками, и ждали решения начальства, играя в карты.
Одну скамейку занимал Алексей Мостовой, он лежал, курил, не принимая участия в игре, и кажется, был поглощен своими мыслями. Я, Ольги и Гришка сидели вместе. На другой скамье, наваливаясь, друг на дружку примостились Мишка Майзельс, Палыч и Юрка Донченко. Рядом вертелся Женька Белжеларский. Где были все остальные - это вопрос. Те трое, с подготовительного отделения, которые приехали раньше нас, наверное, занимались своей работой. Пиневский, как избранный староста бригады, пошел разбираться в ситуации. Мы выдвинули Пиню, так как хотелось везде иметь своих людей и это действительно пригодилось.
А теперь вернемся к картам. Я всегда подозревала, что азартные игры к добру не приведут. Игра, была в самом разгаре, когда я сказала Гришке: - "Выиграешь - поцелую!" И, он выиграл, мы поцеловались. На лице Мостового не отразилось ни каких эмоций. К парням я сидела спиной, и вдруг почувствовала, как чьи-то жгучие глаза впиваются мне в спину. Меня передернуло, мурашки холодные и мерзкие забегали под рубашкой. Кто так смотрел на меня и почему? Мне показалось, что это был Палыч. Он презрительно скривил губы и его маленькие, черные, как угольки глазки сияли не добрым огнем. Я испугалась, кожей ощутила, что сделала оплошность, поцеловав Гришку. Потом будет слишком поздно оправдываться, что это только игра и, что именно так, примитивно, я понимаю свободу.
Я не понимала одного, зачем и перед кем я должна оправдываться. Да, и какое я совершила преступление? Неужели я кому-то начинала нравиться, и этот кто-то разочаровался? "Телячьи нежности"! Мне было не жарко, не холодно, оттого, что кто-то разочаровался во мне, просто было неприятное ощущение от тяжелого взгляда. Я думала, что это ощущение быстро пройдет - не прошло, оно преследовало меня почти весь месяц.
Парням, так и не нашлось места, они уехали в город. Остались, из вновь прибывших, только Мишка-бригадир и Юрка Донченко. Вечером мы пошли изучать местные достопримечательности. Гуляли впятером: Ольги, я, Юрка и Мишка Жученко, парнишка из 119 группы, который поселился вместе с Юркой в третьем бараке, в третьей комнате. Мы потом так и говорили: - " Пойдем к парням в "три-три". Мы лузгали семечки, катались по земле, Мишка пытался меня поцеловать. Видно свобода кружила голову не мне одной, но ощущение вины преследовало, почему-то только меня. А, в чем я виновата, в том, что была молода, красива, легкомысленна, скорее просто жизнерадостна. Пыталась что-то успеть, пока не вернулась обратно в свою "тюрьму". Мысль, что можно вырваться на свободу окончательно и бесповоротно, тоже пугала меня. Я боялась одиночества. Меня любили, пусть это угнетало, но я боялась потерять эту любовь. Боялась, что если уйду, могу пожалеть, а вдруг меня больше никто не будет любить так, как мой тюремщик, моя первая любовь - Сергей Климов. Любила я его тогда или нет, сложно сказать, просто привыкла к тому, что мы все время были вместе. Его друзья стали моими друзьями. Его старшую сестру Ирку и ее сына Женьку я любила, как родных. Женечку практически нянчила с пеленок, называла его своим племянником. И, малыш отвечал мне такой же нежной любовью. Как я могла так легко отказаться от всего этого. Я уже проросла корнями, и оборвать, начать новую жизнь казалось безумием. Сережка действительно сильно любил меня, но смертельно ревновал, хотя поводов к этому было предостаточно. Я, ощущая себя заложницей, все время пыталась вырваться на волю, вернее я все время, как бы мстила за себя. А, месть - это постоянный флирт, дающий мнимое ощущение свободы. Даже, если я и любила Сергея, то свободу я любила больше него. И, вообще я считала, что первая любовь, по определению, должна быть несчастливой. "Таков закон джунглей!" Если в 17 лет я готова была выйти за него замуж, то после поняла, что мне это вовсе не нужно. Он упустил момент, и я этого ему не простила.
Но, вернемся к тому дню, когда начали существовать два параллельных мира, в одном из которых я была "любимой девушкой Сергея Климова", а в другом - старостой 122 группы.
Вечером 4 сентября была дискотека. Мы стояли в стороне, разглядывая народ. Одна девица была так вульгарно накрашена, что подходила под определение "Панки в городе - спасайся, кто может". Я поймала себя на мысли, что смотрю на нее так же, как несколькими часами раньше кто-то из парней смотрел на меня, когда я целовалась с Гришкой. Откуда эта неприязнь и осуждение? Какое я имела право осуждать совсем незнакомого мне человека, только за то, что она хотела выделиться из толпы. Пусть она потратила на это тонну косметики, ну, так своей косметики. А, вероятно, это была просто ревность к чужому успеху, что кто-то может себе позволить так раскрепоститься, а я не могу. Да, тогда я, пожалуй, не осилила бы такое, моя репутация и так была в конец испорчена. А, кстати та девчонка, на самом деле оказалась очень скромным и милым человеком, просто она тоже, по-своему, дорвалась до свободы, и ее эмоции лежали краской на лице. Танцевать не хотелось, мы пошли спать с предчувствием первого трудового дня. Утром приехали наши мальчишки, я ждала, пока они переоденутся, и мы пошли догонять остальных.
Уныние царило в народных массах, когда мы лицезрели, что нам предстояло. Морковные поля протянулись до горизонта, необозримые, как сама жизнь. Вкалывать до шести вечера - перспектива малоприятная. Мы выбрали с Кублашкой последнюю грядку, но уже через полчаса ударной работы, страшно захотелось сделать перерыв. Мы пошли в соседний лесочек, разложили ватники на сухой опушке, легли. Между нами рос одинокий шампиньон. Вооруженные до зубов ножами типа "мини-мачето", через секунду мы оставили от бедного гриба лишь его трафарет. Довольные своей ювелирной работой, убаюканные легким ветерком, мы не заметили, как заснули.
Пробуждение было резким, как по чьей-то команде. Мы вскочили на ноги. На часах было полшестого. Мы бросились к своей грядке - она была девственно нетронутой. А, наши сокурсники уже пропахали метров четыреста. Над полем пронеслась команда - помогать отстающим. Мы с Ольгой, с легким сердцем бросились на помощь и уже минут через 15 шли по дороге в лагерь. Примерно так мы работали весь месяц. Мы с Кублашкой сразу вспомнили поговорку, что "Дураков работа любит", мы не были дураками. Да, и что напрягаться зря, нам ни к чему было обещанное, за ударный труд, место в общежитии. Главное было добросовестно создавать видимость работы. Пришлось начать часто курить, ибо перекур - это святое. Помню, у Кублашки была трофейная пачка "ВТ", мы ее приговорили за милую душу. И так основным принципом нашего колхозного труда было: "Где бы работать - лишь бы не работать!" Зато поорать во все горло песни "Секрета", поприкалываться над народом и кататься от смеха по земле - это мы были мастера.
Мне пришлось нелегко, когда Ольга неделю болела, и подъедалась на кухне, а мне дали другого напарника. Один раз это был Мишка Майзельс - он много болтал, за то работал за двоих, я еле успевала проходить один ряд морковки, в то время как он делал два. А когда мне досталась татарка Алсу, плотная, грубоватая девица, мне было плохо, пришлось пахать.
Но она, все равно, была недовольна моей медлительностью. Потом Кублашка вернулась ко мне, и все потекло по-старому. Не так уж много запомнилось из колхозной жизни, несколько мелочей. Помню, морковные баталии, в которых почему-то Женька Белжеларский, он же "Джуз", все время получал по голове и при этом глупо улыбался. Вот так и становятся мальчиками для битья. Я привозила каждое утро из города еду, и все привезенное моментально уничтожалось, перевариваясь, в вечно голодных, молодых желудках.
Однажды я решила остаться ночевать в лагере, именно тогда, когда большинство уехали в город, отмечать еврейский Новый Год. Это было 19 сентября. Мы сидели у Юрки в комнате, в "три-три", дурачились, прикалывались над Яриком Ермолаевым из 121 группы. Тут я сказала, что нам пора, уже поздно, надо чистить зубы и спать. Парни не хотели нас отпускать, но мое решение было непреклонным. Тем более я только второй раз ночевала в лагере и не знала ночных порядков, а девчонки успели напугать меня обходом декана и злобными местными, которых я так никогда и не видела. Но по лагерю ходили слухи, что наши пацаны уже успели помериться с ними силой. И, как всегда в таких случаях, победила, естественно - дружба. Удобства: а именно туалет - в три дырки, плюс дрын, привязанный к стене, по словам декана, необходимый для отпугиванья волков; а также умывальник - все это располагалось на другом конце лагеря. Нужно, видимо быть спринтером, чтоб при нужде, успеть добежать. А, впрочем, не успевших не было. Мы шли от умывальника к своему второму бараку, как вдруг краем глаза я замечаю за спиной какое-то движение. "Местные, хана!" - единственное, что пришло мне в голову. С дикими воплями, я бросаюсь наутек, девчонки, визжа, обгоняют меня и в мгновенье ока оказываются на крыльце барака. Ватники, распростертые над нашими головами, не достигнув своей цели, практически бесшумно падают на дорожку. Я поворачиваю голову, сквозь темноту мне кажется, что я вижу, две фигуры, застывшие в озадаченных позах. Не ожидали они такой реакции. Скорее всего, это были Юрка Донченко и Ермолаев, но убеждаться так ли это из девчонок ни кто не стал. Приближалось время обхода, мы пошли в барак. Моя кровать была на втором ярусе - я всегда обожала возвышенное положение. Лечь спать сразу естественно ни кому не удалось, и только страшный стук в дверь оборвал гомон девичьих голосов, ворковавших на двадцать различных ладов. Крючок, болтавшийся на соплях, но все-таки временно защищавший нас от натиска, разъяренного, как тигр декана, готов был в любой момент сдаться. Ольги быстро забрались в кровати, до ушей натянули одеяла и притихли. Но мне предстояло форсировать второй ярус. На окнах мирно висели газеты, прикрывающие комнаты в женском бараке от внимательных взглядов извне. Я поднялась по ним. Девчонки, давились от смеха, наблюдая, как я карабкаюсь вверх по газетам. Но им не дали вволю посмеяться - в комнату ворвался декан. Его встретила гробовая тишина. Несколько минут постояв в дверном проеме, декан ретировался. Тишина стала видоизменяться. Сначала отдельные слова, произнесенные шепотом, вспороли ей брюхо, потом гомон усилился, и уже разрезанная на кусочки, тишина отступила.
Было около двенадцати ночи, когда девчонки позвали меня к окну, взглянуть на ночную жизнь лагеря. Напротив наших окон было крыльцо другого женского барака. Юрка и Ярик Ермолаев, не торопясь, поднимались по ступенькам. "К бабам пошли" - сказала Ольга Друженкова и отвернулась от окна. Я смотрела, как зачарованная. Мне было очень обидно. Я почему-то считала, что мальчишки из моей группы должны принадлежать только нам. А эти ночные вылазки - просто предательство. Смешно, но всего час назад Юрка нас уговаривал остаться у него. И, если бы мы остались, то кто-то другой сейчас завидовал бы нам. Я даже не думала, что в лагере могут происходить сексуальные оргии, наподобие Содома и Гоморры. Я была так уверена, в чистоте и невинности мальчишек. Мы же еще были детьми и самое большее, что можно было позволить себе - поцелуи. Наивная! Я не была готова к такому исходу событий. Хотя в чем предательство?! Одни девчонки не захотели пообщаться, почему бы, не воспользоваться гостеприимством других. На крыльцо вышла староста 28 группы Ленка Орлова и ее подружка Маринка, они, вчетвером, постояли несколько минут о чем - то, оживленно, беседуя, а потом скрылись в глубине барака. На следующее утро я даже не вспомнила о ночном происшествии, но неприязнь к девчонкам из 28 группы отпечаталась где-то глубоко внутри.
Наши мальчики практически перестали нас замечать, в основном общаясь с 28 группой, всем видом показывая, что мы упустили свой шанс познакомиться поближе. Мне казалась, что Юрка там, в кого-то влюбился. На здоровье, он меня ни сколько не интересовал, как представитель противоположного пола. Меня заботило другое - власть ускользала у меня из рук, ко мне потеряли интерес. Я бесилась. Я чувствовала, что начинается война, противостояние. Есть два враждебных лагеря, и есть те, кто будет держать нейтралетет. Стоило только определиться с методами ведения военных действий, но это право мелочи, когда назревает грандиозный конфликт. Мишка Майзельс и Лешка Мостовой пока не проявляли по отношению к нам особой агрессии. Мостовой вообще откопал себе в напарники тихую, застенчивую девчушку и окучивал с ней морковку, не разгибая спины. Я не помню, когда я выделила Палыча, действительно вдруг подняла глаза и увидела. И, тогда я определила направление первого удара - я поспорила с Мостовым, что Палыч в меня влюбиться. Если что-то сорвется, так это был только спор и все взятки гладки, а если получиться то… Я первый раз в жизни не была уверена в победе, видно потому что очень хотела победить. Если бы я представляла, к чему приводят подобные детские игры и как они могут быть опасны. Но тогда я на все смотрела легко.
При том я тоже не упускала своего, преследуя цель познакомиться, как можно с большим количеством парней нашего курса. Каждый вечер после трудовой повинности, я уходила с поля, окруженная толпой поклонников. Климов, в очередной раз, приехавший в колхоз, наблюдая эту картину, был очень не доволен.
В один из последних дней, перед отъездом из Бугров, я набрала целый мешок морковки, его не возможно было просто поднять, не говоря о том, чтобы вынести с поля. Палыч с Юркой были так внимательны, что предложили свою помощь в транспортировке мешка до автобусной остановки. Хотя высказывался и альтернативный вариант вообще оставить меня в лагере. Вместе с мешком. Но я его наверно не одобрила. Наконец, они ушли с поля, а мы с Ольгой что-то замешкались, и когда через минуту вылезли на шоссе, ведущее в лагерь, то были неприятно поражены. Шоссе было пустынно. Никого, ни единой живой души, только у обочины красовался мой неподъемный мешочек. Я дала выход своему гневу, припомнив все слова из нецензурного лексикона. Как можно было бросить мою ценнейшую поклажу на произвол судьбы! Мои вопли еще долго разносились над пустой дорогой, пока, видно вдоволь насладившись моими познаниями в области "изящной литературы", наши мальчики не высунулись из противоположного кювета. Поднатужившись, Палыч, взвалил мешок на плечи и доставил его к автобусу. Я уехала. В Девяткино, на платформе меня уже ждал другой носильщик. Скоро наша работа в колхозе благополучно завершилась…
В октябре началась учеба, мы с девчонками опоздали на первое же занятие по анатомии, парни посмотрели на нас презрительно. Меня ждал сюрприз - пресловутый "сорок третий номер" оказался у нас в группе. Его звали Зураб Рамазович Аблотия. Он меня тоже сразу узнал но, быстренько оценив ситуацию - принял сторону парней. Их успехи в освоении программы первого курса еще больше разделяли нас. Мы с девчонками, как не старались, хватали одни неуды. Я стала безбожно прогуливать институт, мне некогда было учиться. Иногда, бывало, соберусь, и вдруг звонит Серега и уговаривает сегодня не ходить на учебу, а банально - пойти в кино. Долго уговаривать меня не приходилось. Да, и к тому же мне нравилось набрать побольше хвостов, потом разом все отработать - и со свежими знаниями - на экзамен. "Пятерка" вела себя сносно, или просто я слишком редко появлялась на занятиях, что не могла точно оценить "сносность" этого поведения.
Почему "Пятерка" - так наши мальчики сами себя назвали. Их было пятеро: Павлов Алексей Васильевич (он же Палыч), Юрка Донченко, Майзельс Михаил Юрьевич, Мостовой Алексей Валерьевич (он же Белый) и Зурик Аблотия. Нас было меньше: две Ольги, я и Маринка.
При том девчонки не были так воинственно настроены, как я. Остальные ребята уже выросли из детского возраста и, просто отрешенно наблюдали за происходящим. Вообще наше время совместного пребывания в институте на тот период можно назвать "тревожной терпимостью". Вот еще чуть-чуть и кто-нибудь не выдержит. Но напряженность в отношениях, ни сколько не мешала нам с Кублашкой два раза в неделю, после занятий физкультурой ходить к парням, пить чай. В уютной обстановке комнат № 85 или № 89 все забывалось, казалось такой суетой. Мы резвились, как дети.
В четверг 6 декабря 1990 года по латыни я и Палыч получили "плюсы", а все остальные "минусы", потом после чая в 85 комнате мы поехали пересдавать биологию. В 21 троллейбусе, как обычно была давка. Белый, Ольга и Зур протиснулись вперед, мы с Палычем остались прижатыми друг к другу на задней площадке. Я все пыталась заглянуть ему в глаза, а он упрямо отводил взгляд. Наша вынужденная близость меня странно веселила. Я попыталась его поцеловать. А он сказал, что с девушками, которые "ходят по рукам" он не целуется. Сказал так просто, как будто это были слова приветствия или пожелания долгих лет счастливой жизни. Мои щеки запылали. Пощечина, нанесенная невидимой рукой, обожгла детскую кожу. Что делать? Нанести ответный удар. Но только настоящий. Нет, руки были так прижаты к бокам, что не было ни какой возможности даже для их поднятия, не то, что для размаха перед ударом. Мысли лихорадочно скакали у меня в голове. " Я этого так не оставлю, я отомщу. Ты еще попрыгаешь у меня, как чертик на ниточке. Случай еще представиться! Подожду!" Я сделала вид, что обиделась. По дороге в институт Зур первый раз стал объясняться мне в любви. При том, предлагая, чтобы я стала девушкой для его души, а для тела, мол, у него есть. Меня замутило. Я отвергла это "большое Советское", о, еще "грузинское чувство". На биологию я не пошла, слишком тяжела была обида нанесенная Палычем. Я шла обратно к метро и вспоминала, что еще в колхозе, говорила, что этот неприступный бастион при первой же атаке сложит оружие и сдастся на милость победителя. Не буду торопить события. Время ждет, его еще так много впереди. Остается только подождать удобного случая. Боже, как я ошибалась, как мало оставалось времени.
И вот, 10 декабря 1990 года в один из традиционных приходов к парням, произошло событие совершенно изменившее мою жизнь… Лешка Мостовой подхватил меня на руки, и потащил вверх по лестнице, на 4 этаж. Я не помню, куда в тот вечер подевалась Ольга, что я осталась одна с пятью парнями в 89 комнате. Зурик и Мишка, как обычно приставали ко мне, Юрка с Белым потешались, давая советы Зуру, как лучше найти "пептидильный центр", а Палыч сидел молча, как бы в стороне от нашей возни. Я случайно, в порыве борьбы закатила Мишке Майзельсу пощечину. Он вспыхнул. Я испугалась еще больше него. Ни за что ударила человека. Мишка проглотил обиду. Но я, ожидая ответного выпада, решила спрятаться за Палыча, я вцепилась ему в свитер и опустила голову. Вдруг все, как по команде встали, собрались и поехали сдавать латынь, которую не сдали 6 декабря. Юрка, уходя, погасил свет, (это была его комната) и мы остались вдвоем, в полной темноте. Алешка сидел на кровати, я присела к нему на колени, мои руки запутались у него в волосах. Я почувствовала какое-то тепло. Мне стало так хорошо. Мы молчали, как будто боялись спугнуть ощущение. Потом стали целоваться. Я спросила:
- Я тебе нравлюсь?
- Да. А я тебе?
- Я тебя люблю! - произнеся это, я была еще не уверена, что говорю правду, я просто так легко бросалась словами. Мне было хорошо, я уже не помнила ни о каком споре, ни о какой жуткой мести, и вообще в ту минуту не существовало ничего, кроме нас и все, что мы говорили и делали - все было правдой, было по-настоящему. Мне хотелось остановить мгновение. В комнате вспыхнул яркий свет и вспугнул сказку. Как птицу…
Я была слишком избалована повышенным вниманием противоположного пола и всегда с невероятной скоростью добивалась своего. Я успевала только прикоснуться к мечте, а она уже сбывалась. Я и не подозревала, что на этот раз все будет иначе…
Мы встали и вышли из комнаты, он поехал меня провожать. Я еще не знала, что я чувствую, я только смутно догадывалась, что с ним будет, не так просто, как с остальными. Может, я уже тогда была не уверена в искренности его слов, хотя в сущности Палыч ничего такого и не сказал, только то, что я ему нравлюсь, и все. Нравиться может многое, в зависимости от настроения: и что-то крикливое, попугайское, экзотическое или наоборот, серенькое и скромное. В сущности, я до сих пор не могу определить, что же ему нравиться в женщинах. У каждого мужчины свое виденье предмета, но в основном они созерцатели, хотя бы на первом этапе. Моя внешность не была столь безупречной, но в сочетании с молодостью и веселым нравом - это был беспроигрышный вариант. Еще моя самоуверенность, как же я могла забыть, ведь именно это его и оттолкнуло от меня. Моя сила! Сколько мне раз говорили, что не встречали человека, более сильного духом, чем я. Но многие отважные смельчаки пытались бороться с этой силой. Конечно, меня не возможно обуздать, и все они знали об этом, но продолжали борьбу, пока не проиграли. Господи, а еще я считала, что мне всегда попадались слабые мужчины. А выходит, что только он один и был слабым, и когда предстояла борьба не на жизнь, а на смерть - он предпочитал исчезнуть. Я, ни сколько не осуждала его, а всегда оправдывала сложившимися обстоятельствами. Но у всех всегда обстоятельства, и они давят и многим тяжело, но надо продолжать бороться, а он бежал. Палыч еще не знал тогда, что не возможно убежать от себя, что высоты, которые ты когда-то не взял, снова встанут на твоем пути. Но всегда есть выбор: предеться преодолевать или всю жизнь бегать. Может как раз в этом преодолении и состоит счастье. Но мы тогда еще были слишком молоды, чтобы разбираться в этой философской чепухе. У нас была другая философия. Нам просто хотелось жить и быть счастливыми. И почему-то казалось, что в достижении этого счастья не должно возникнуть больших проблем.
Нам предстояло быть счастливыми 12 дней. Хотя был ли он счастлив? Что он вообще думал тогда о наших отношениях. Перечитав станицы своего дневника, касающиеся декабря 90 года я не нашла ответа на эти вопросы. Я сама виновата, я вела себя как сумасшедшая, постоянно твердила Алешке, что у нас ничего не получиться, а он терпеливо и спокойно говорил: " Давай попробуем!" Я уже понимала, что безумно люблю его, и что теряю власть над ситуацией, теряю контроль над собой. Я всегда боялась потерять "власть", тем более, будучи не уверенной - любит он меня или нет. Я думаю, что я просто издергала его, измучила, а он еще даже не успел разобраться в своих чувствах - собственно, за что он мучается? Я не знала, что делать, от своего бессилия я, и сходила с ума: понимая, что влюбилась и, думая, что Алешка не любит меня, я боялась потерять другого человека, в чувствах которого была уверена. Я сама шла по линии наименьшего сопротивления и вместо того, чтобы просто любить и помочь Павлову полюбить меня, я делала все, чтобы этого не произошло. Я надеялась, потом обуздать и свои чувства - убить свою любовь, во имя спасения какой-то мифической стабильности в отношениях с Климовым. Я преступница, я убила, но только не то, что хотела. Оказалось, что самое сложное - бороться самой с собой. Моя любовь не умирала, она наоборот росла, чем больше я прикладывала усилий к ее уничтожению, тем сильнее она становилась. Моя любовь насмехалась надо мной. В этой борьбе погибло все - все сердца были разбиты, включая мое собственное. А Палыч, всегда убегая от меня - всегда возвращался ко мне, чтобы внести смятение в мою душу, чтобы убить мой покой. Зачем это ему было нужно? Это какая-то жестокая игра. А может это месть, он мстит мне за то, что я не дала ему возможность стать счастливым. Он говорит, что чувствует себя виноватым передо мной. А я думаю, что он хочет, чтобы я чувствовала то же самое, чтобы я осознала, что это я виновата во всем. Я никогда и не отрицала своей вины. Я была всегда преступно слабой. Я просто обычная, заурядная женщина, которая так и не поняла, чего же она хочет на самом деле. И мало того, не дает спокойно жить другим, втягивая в свою игру и, заставляя страдать.
Это какой-то замкнутый круг. Но тогда все было еще впереди и 12 дней счастья и много лет боли. Шел наш первый день - 10 декабря. Не даром говорят, понедельник - день тяжелый. Алешка проводил меня домой, мы еще долго стояли около лифта и целовались. Напряженно вслушиваясь, как работает лифтовой механизм и, молясь, чтобы лифт не остановился на нашем этаже. А когда лифт останавливался, и открывались двери, мы шарахались в разные стороны, будто боялись быть пойманными на месте преступления, как воры. Мне и казалось тогда, что мы воруем чье-то счастье, и я не как не могла избавиться от этой мысли. А в это время телефон в моей квартире надрывался, оглушая всех своим дребезжанием. Климов искал меня. Я знала это. И боялась того, что он может приехать. А конкурентная борьба за меня - это то, что мне было меньше всего нужно в данный момент. Я уже подсознательно ощущала, что Палыч не выносит конкуренции. Мы попрощались. Я вошла в квартиру и сняла телефонную трубку. Успокоив Серегу, что со мной ничего не случилось, я пошла спать. Все, что я помню, это - тревога, какое-то смутное, гибельное ощущение опасности. Я не обманулась - на другой день, в институте Палыч вел себя так, как будто между нами ничего не произошло. Это было настолько неожиданным для меня, что я даже растерялась. Парни, как обычно крутились вокруг, меня это нисколько не трогало; я пыталась скрыть обиду - меня волновал вопрос: что же случилось - почему он так холоден со мной? Именно тогда он так легко победил. Заставил меня злиться и недоумевать. А потом Алешка вместе с Юркой вышли на "Мужества", а я поехала на "Политехническую". Я была раздавлена и не понимала за что? А чего я собственно ожидала: резкой смены поведения, каких-нибудь знаков внимания или приветливых слов. Ничего не было, совсем ничего. Я уже начала сомневаться, а был ли вчерашний день или все, только игра моего воображения…
Не знаю, насколько Мишка Майзельс был прав, сказав однажды: "Если бы Палыч, тогда начал за тобой бегать, как Климов, то ты бы его быстренько бросила".
С каждым годом я все больше уверяюсь, что мы с Палычем очень похожи друг на друга, почти как две капли воды. Он появляется тогда, когда я уже не жду, и с порога бросает что-то типа: "На кого ты меня променяла?! Я тебе больше не снюсь?!"
А я когда, иногда от скуки звоню своим бывшим друзьям, всегда начинаю с того: "Ты еще не женился?! Все меня ждешь?!" Мы как паучки и сущность наша паучья. Сплели когда-то себе крепкие сети, поймали в них чьи-то души и стали ждать. Погибнут они в наших сетях или нет. И если кто-то пытается освободиться, мы не можем просто так отпустить. И не по тому, что голодны, просто это не в наших правилах что-то терять. Пусть мы даже лопнем от переедания, все равно не ослабим путы. Так наши сети устроены, чем больше их дергать, тем сильнее они душат. И жертвам не вырваться. Они нужны нам, как "НЗ", на всякий случай, а вдруг понадобятся, и стоит только дернуть за ниточку и все в твоих руках или вернее лапах.
Мы всегда ищем лучшее, а когда не находим, то тогда и пользуем свой "НЗ".
Смешно, как я незаметно для себя стала и паучком и мухой, хотя возможно в этом и есть двойственность моей натуры: быть госпожой и рабой одновременно. Что-то здесь попахивает садомазохизмом. Ну, скорее всего люди так и живут, постоянно кем-то, командуя и кому-то подчиняясь. Жизнь - это сплошной садомазохизм! Мы черпаем силы и страдаем, унижая кого-то, и блаженно упиваемся своими собственными страданиями. Мне было жаль Климова, но я не могла не мучить его, я мстила ему за того, что не могу отпустить его, а вдруг у меня с Палычем ничего не получилась бы, а мой "НЗ" оказался бы пуст. А он любил меня и прощал любые мои капризы и издевки. И чем больше прощал, тем сильнее меня это злило, и все более изощренными становились пытки. Я представляю, какие адовы муки переносила его душа, но оставалась чистой. У любви, у Великой любви есть потрясающее свойство - очищать души. Я виновата перед ним, но одновременно я считала его виновником в моих несчастьях: что из-за жалости к нему, я не смогла стать свободной для другого. А когда я, наконец, освободилась - время было упущено. Я вдруг обнаружила, что произошло именно то, чего я всегда боялась - я осталась одна в центре своей паутины. Как бывает иногда страшно оставаться совсем одной; я даже не могу дома сидеть в полном одиночестве - мне нужно, чтобы звонил телефон, в гости приходили друзья, играла музыка. Когда нет ощущения нужности - не зачем жить. Но всегда происходит именно то, чего больше всего боишься. Страх лишает человека сил, любой страх. Когда я заболела Палычем, все мои детские страхи вылезли наружу, я боялась всего: быть с ним, не быть с ним, любить его, его любви. Я боялась потерять его - и потеряла так быстро, и навсегда. Ненавижу слово "навсегда" - положение, когда ничего нельзя исправить, изменить, остается только быть мухой, и с каждой минутой все больше запутываться в сетях паутины. А потом только - смерть и это тоже навсегда. Да, уже 10 декабря я почувствовала, что попалась, но еще не знала, насколько прочны сети.
13 декабря - был четверг, у нас снова была физкультура. Под конец занятия нам устроили что-то типа сеанса миорелаксации. Я и еще 20 девчонок лежали на полу, задрав головы к потолку, и расслаблялись. Я помню сероватый оттенок этого потолка и мысли, которые пришли в этот момент: я невольно сравнила его с потолком в школьном спортзале во время подобных сеансов, там, на потолке были такие поперечные балки, и я всегда старалась, лечь на пол так, чтобы попасть в центр ячейки, образуемой соседними балками. Я представляла, что если потолок внезапно обрушится, то я спасусь, и чувствовала себя очень не уютно когда попадала под балку. Но потолок, в данную минуту, простирающийся надо мной, был ровный и если бы он рухнул, меня бы раздавило. Это была первая мысль. С трудом, избавившись от навязчивой идеи, я стала думать о более приятно волнующих вещах: что уже через пять минут все это закончиться, мы переоденемся и пойдем, к мальчишкам, пить чай. Что же будет дальше: останемся ли мы снова с Палычем наедине или нет, и вообще как он себя поведет сегодня…
Но это будет через пять минут, а пока высокий, серый потолок плыл надо мной, как гигантская громадина, трюм какого-то большого корабля. Я чувствовала, что мой хребет прилип к его днищу, мурашки бегали по рукам и ногам, и было такое странное ощущение полета. Что-то подобное я испытала в марте этого года, когда в очередной раз, ругаясь с Климовым, я легла на снег, в сквере на проспекте Культуры. Я помню, как снежные кристаллики покалывают кожу моих голеней сквозь тонкие капроновые колготки, но это только приятно успокаивает - я не чувствую ни холода, ни боли, ни страха. Я вижу, как из-под земли вырастают дома, такие голубые, чистые, летящие прямо на меня. Они крышами упираются в небо. Такое же высокое, голубое, почти прозрачное. Все начинает кружиться у меня перед глазами: дома, улица, редкие голые деревья, солнце и снег…Все расплывается как во сне, только взволнованный Сережкин голос возвращает меня к действительности. Мой снежный полет сводит нашу ссору на нет. Я поднимаюсь на ноги, но что это - кружение продолжается - надо мной серый потолок спортзала и чей-то голос объявляет, что занятие окончено…
Память очень интересная вещь, она у меня большей частью фрагментарна, как пленка, порезанная на отдельные кадры, перемешанные, перепутанные и частично утерянные безвозвратно. И поэтому, следующий кадр этого дня будет таким: мы с Палычем сидим в обнимку на его кровати, целуемся. Мишка и Ольга, как угорелые, бегают по общежитию, то звонить, то еще куда-то. Сосед Палыча по комнате, негр Делу, спит беспробудным сном, выставив ноги на середину комнаты. Кублашка влетает в комнату, и что-то в запале пытается нам рассказать. Мы, не отрываясь, друг от друга, кричим ей: " Ноги!" Но было поздно. Она, пятясь спиной, натыкается на Делу и, балансируя, как канатоходец, ели удерживает равновесие, при этом издает вскрик, полный ужаса и недоумения, который гасится нашим дружным хохотом… Нам не удалось сегодня остаться одним, как я мечтала, но Палыч поехал меня провожать. Все было так чудесно. Но я, по-прежнему, была скованной, мучительно подбирая темы для разговоров. Мне было с ним безумно хорошо, и невыносимо тревожно. Я знала, что скоро потеряю его, потеряю навсегда, и буду сожалеть об этом всю жизнь.
Мы приехали ко мне домой и выяснили, что наши мамы учились в ЛПМИ в одно и тоже время и вероятно даже знали друг друга. Алешка нашел в мамином выпускном альбоме своих родителей, его отец тоже учился в ЛПМИ, но был на курс старше, а в альбоме просто была фотография из походной жизни института, в которой он принимал непосредственное участие. Еще чуть-чуть, поговорив о наших родителях, Палыч засобирался обратно в общагу. Он всегда торопился, так как будто боялся чего-то не успеть. А мне так не хотелось его отпускать, я не могла им надышаться. Он заполнил всю мою жизнь, и с его уходом она останавливалась. Да, за эти 12 дней родился целый мир. Но четыре дня уже истекли, оставалось чуть больше недели.
14 декабря я сделала завивку, разоделась и пошла в институт, а после "Английского" мы с Алешкой, попрощавшись с Зуриком, направились на "Лесную", потом с "Политехнической" шли пешком по Тихорецкому проспекту, жуя батон, купленный мной для семьи. Боже, как было хорошо. Подошел троллейбус № 30 и нас поглотила его теплая утроба. Мы целовались всю дорогу. Лешка сказал, что у него ко мне какое-то неопределенное чувство, а я надеялась, что он любит меня. Мы опять долго стояли у лифта и все ни как не могли проститься.
В субботу 15 декабря у Зура был День Рождения, его землячки подарили ему красные гвоздики, он бросил их к моим ногам, вместе со своим сердцем. А я не приняла, я сказала ему: - "Ты же знаешь, что я люблю Палыча!"
Мне было жаль Зурика, но я любила Алешку. Наш, внезапно возникший, союз бесил ни только Зура, но и всех остальных членов "пятерки". У каждого были на этот счет свои соображения, но как потом выяснилось - у всех были определенные планы на меня. Мальчишки недоумевали, почему я выбрала именно Палыча, а потом долго не могли простить мне нашу ссору и разрыв. Вот она нелепость человеческой натуры: каждый из "пятерки" так или иначе, показал свое неравнодушие ко мне, и если судьба, оставляла нас с кем-нибудь наедине, то желания их были очевидны. Но признаться, друг перед другом в своих преступных помыслах - не хватало смелости, легче было публично ненавидеть меня, чем видеть рядом со мной другого. Они все ревновали меня к Палычу, а он даже не подозревал. Я не хочу сказать, что вся "пятерка" была в меня влюблена, нет любовь здесь не при чем. Но, что мужчине нужно от женщины, хотя этому мужчине 17-18 лет, да и женщине не больше - дружба? Но, по-моему, Чехов сказал, что дружба между мужчиной и женщиной возможна только после того, как женщина была любовницей этого мужчины. Секс? Да, никто бы из них не отказался, но этого всегда мало. Секс - это сомнительная власть даже над телом. А уж, владеть моей душой - было заказано. Хотя я думаю, что все считали, что наш роман с Палычем не надолго и не всерьез. Роман, которого не было. Оставалось восемь дней.
Гвоздики я не взяла или взяла - не помню, меня даже не взволновали эти цветы…
Мы с Алешкой поехали к Белому и смотрели слайды - я помню только один, сделанный то ли в Киеве, то ли в Минске: ночь, и множество ярких разноцветных линий от трамваев и машин на черном фоне почти не существующего города. Белый что-то объяснял о технике выполнения подобных фотографий, периодически прося нас слушать, а не целоваться. В 21.00. мы ушли, я помню время так точно, потому что Палыч всегда срывался в девять вечера, чтобы проводить меня и успеть в общежитие до 23.00. Не знаю, успевал ли он когда-нибудь. На "Политехнической" я завела свою старую пластинку, о том, что судьба не позволит нам быть вместе. Я говорила:
- "Ты меня не любишь!"
- "Я стараюсь полюбить тебя", отвечал Алешка.
- "У тебя из этой глупости ничего не получиться!"
А когда мы приехали на Художников то, стоя у лифта, я продолжала, и все ни как не могла остановиться. Он молча слушал, думая о чем-то своем, и вдруг перебил мои тирады, словами: "А поцеловать-то тебя можно?". Я на мгновение потеряла дар речи, он повернул меня к себе, приподнял к потолку, что моя голова, чуть не коснулась лампочки. Потом медленно опустил и поцеловал так нежно, как будто это был наш последний поцелуй. Мы еще долго целовались. Он шептал мне на ушко слова популярной тогда песенки группы "Браво": "Мне хорошо рядом с тобой…" Как мне было тепло рядом с ним, тепло в этом мрачном зимнем подъезде. Но меня неотступно преследовала мысль, что я, принадлежащая другому человеку, и я все же ворую чужое счастье. А счастье то я действительно своровала, только у себя и у Палыча. Я всегда знала, что когда-нибудь расстанусь с Климовым, но почему-то решила, что сейчас еще слишком рано. А наличие, самого этого, выбора между двумя мужчинами нервировало меня еще больше. Я была ужасной эгоисткой и собственницей - ни как не могла понять - почему надо вообще что-то терять, почему нельзя иметь все сразу?! И интуитивно чувствуя, что нельзя - я бесилась, сходила с ума, и в эти минуты мне хотелось потерять все. Пусть все исчезнут, оставят меня в покое, пусть не будет выбора. И я не могла удержать себя, я жаждала испортить все, в еще только зарождавшихся отношениях, все погубить, только чтобы не выбирать. Потому что я боялась, что я как всегда сделаю неправильно - я выбрала бы Климова, более надежного, проверенного временем, любящего меня до самозабвения, прощающего мне все обиды и боль. Может именно в этот момент я и, не подозревая об этом, сделала свой пресловутый выбор…
Я опять начала говорить, что нам нужно расстаться. Алешка, взглянул мне в глаза, выкрикнул: "Прощай!", и бросился вниз по черной лестнице. Я замерла, мир умер в это мгновение. Я поняла, что я натворила - я потеряла его навсегда. Стены, наверное, трещали от моего рева. Первый раз я плакала об Алешке. Он так быстро убежал, он не вернется больше никогда. Медленно повернувшись к двери, я нажала кнопку звонка. Слезы текли рекой, рыдания сжимали горло… Зачем мне нужно страдать самой и мучить других, зачем? Нет, я не умею иначе. Все моя жизнь - поиск острых ощущений и упоение от душевных мук. Я предала любовь, предала в тот момент, когда начала играть ей, как котенок играет тряпичным бантиком. Конечно, я успела вытереть слезы до того, как мне открыли дверь, конечно, я прекрасно, с аппетитом поужинала (вот чего я точно никогда не теряла, так это аппетит) и спокойно легла спать. Но встала рано. Встать в 9 утра в воскресенье - для меня это нонсенс! У меня уже созрел план, как исправить ситуацию. Я знала, что парни встречаются сегодня у Белого в 11 часов, я уже собралась ехать на Полтавскую, 12 кв.17, но передумала. У меня, было, достаточно времени перехватить Палыча с Юркой в общаге. Схватив яблоко, я вылетела из дома, села на 21 троллейбус и стала думать, что же я ему скажу. Я осознавала, что слова не нужны, мне просто надо приехать и сам факт моего приезда, все разрешит без слов. Все, что я испытывала, это прилив радостного волнения - это я и называю острым ощущением. Когда мир, вокруг тебя становиться таким колючим, но иголочки только приятно царапают. Вопрос с выбором был не разрешен, он повис в воздухе. Мной управляло только желание увидеть его, это был зов сердца. Самый сильный зов на свете, которому не возможно сопротивляться. Меня приятно познабливало, я верила в удачу моего предприятия, но в воздухе присутствовало что-то, говорящее о том - "не расслабляйся, вдруг все пойдет не так".
Я приехала в общагу около 10.00., в холле 4 этажа наткнулась на Юрку, он велел мне оставаться на месте и пошел звать Алешку. Палыч, вынырнул из коридора. Мне показалось, что он был бледен. Он сказал, что знал, что я приеду, что пусть все идет по-старому, так, как будто вчера ничего не случилось. Я молча, кивала. Он сказал, что не может меня проводить, что мы увидимся позже, а сейчас они должны ехать к Белому, их там ждут уже Мишка с Зуром. Я неожиданно для себя спросила: "А можно мне с вами?" Не помню точно, какая реакция была у Алешки - но только не бурный протест, потому что мы поехали все вместе к Белому, а потом "пятерка" и я пошли в кинотеатр "Художественный" на американский полубоевик, полудетектив "Ангелочек". История о современном Джеке-Потрошителе, орудующим в криминальной среде Нью-Йорка, и маленькой, милой проститутке, которая вынуждена бороться с этим маньяком- убийцей, ну конечно не в одиночку, а вместе с добрым полицейским. Почему все эти фильмы так примитивны?! Хотя, может это и здорово, что где-то есть счастливый конец. Да, если мою историю закончить прямо сейчас, она не была бы столь трагичной. Но в жизни не все так просто. В какой-то телевизионной передаче спорили о том, что было бы с Ромео и Джульеттой, если бы они остались живы. И жили бы в наше время, в нашей стране, в семьях среднего класса, с очень средним достатком. Мне всегда нравилось, как мой папа отвечал на подобные вопросы. Он говорил: "Фильма бы не было". Правильно, если бы не было какой-то интриги, трагедии или ужаса, то не было бы смысла писать книги, снимать фильмы. Ну, назовите, не долго думая, какое-нибудь лучезарное произведение, где счастливы все от начала и до конца, особенно в нашей отечественной литературе. Нет, наша загадочная русская душа не приемлет долгого счастья, а вот на вечные муки она согласна, ей не впервой. Хотя первопричина этих мук почти всегда бывает идиотской. Пойди, Ромео с Джульеттой, вовремя к своим родителям, расскажи им все, что поженились уже, что теперь радоваться надо и внуков ждать, глядишь, и померили бы всех, а "Кина" не было бы". Я это к тому, что сложись у нас тогда все иначе, я сейчас бы возможно не страдала графоманством.
В понедельник 17 декабря, я после физкультуры опять пришла к Алешке. В этот раз я была одна. В 85 комнате горел свет, я тихо постучалась и, не дожидаясь ответа, зашла внутрь. Мой Алешка спал, раскинувшись на кровати, прямо в одежде, поверх покрывала. Он лежал лицом вниз. Он был такой беззащитный. Я не стала его будить, я еще минуту смотрела на него, такого родного, такого любимого. Он устал, пусть поспит, я не стала проходить в комнату, вдруг разбужу. Притворив дверь, я пошла в 89ю, решив, что подожду у Юрки, пока Палыч проснется. Юрка был очень рад мне, мы сидели с ним на кровати, пили чай с конфетами "Старт", долго болтали, он рассказывал о своем детстве, о Сочи, о своем брате. Я удивилась, узнав, что у него есть родной брат, мне почему-то казалось, что он единственный ребенок в семье. Мне было так легко с ним общаться, не надо было мучительно подбирать слова. Через два часа нашей непринужденной беседы дверь с шумом распахнулась, чуть не сорвавшись с петель. Я не вольно вздрогнула от неожиданности. На пороге стоял Палыч:
"Ты к кому пришла, ко мне или к нему?"
Юрка как-то вдруг резко побледнел, осунулся и заметался по комнате. Я была почти испугана и очень смутилась. До меня даже не дошло, что Палыч просто шутил, видно еще за дверью он, услышав наши голоса, решил обставить свое появление должным образом. Но наша реакция, скорее всего не соответствовала ожидаемой. Надо было как-то разрядить обстановку. Я продолжала сидеть на кровати и таращить глаза. Юрка вовсе выпал из моего поля зрения. Алешка решил не усугублять сложившуюся ситуацию, сказал мне:
" Вставай, пошли!"
Я послушно, как гутаперчивая кукла, поплелась за ним. Я понимала, что мне не за что чувствовать себя виноватой, но чувствовала именно это. Мое хорошее настроение ушло, и осталась какая-то рабская покорность, готовность подчиняться любому его слову, жесту, движению. Тогда у меня впервые родился какой-то особенный страх. Говорят, что "Страх- это способность унижать и готовность унижаться". Возможно, так и есть. Его шутка, совсем не была воспринята, как шутка, а неловкое замешательство навело видно на какие-то потаенные мысли. А слова оправдания только все еще больше усложняли. Оправдываешься - значит виноват. Хотя на самом деле мы с Алешкой в скорости забыли о случившемся, но моя душа стала наполняться страхом, как ядом. Он случайно открыл какой-то невидимый кран и забыл закрыть - и вот этот яд начал убивать меня медленно, сначала почти незаметно, но потом этот страх вырос до колоссальных размеров. Палыч - становился для меня скрытой и явной угрозой. Мой страх перед ним и моя любовь к нему составят потом такую гремучую смесь, что будь она материальной, то даже одна капля попавшая на металлический пол выела бы в нем огромную дыру за доли секунды…
А на следующий день заболел Сергей, мне пришлось к нему поехать. Палыч с Юркой должны были пойти на Кантимировскую, 26 , в медпункт, делать реакцию Манту. Мы расстались с Алешкой, я сказала ему, что пойду, попытаюсь сдать биологию, а сама поехала на улицу Софьи Ковалевской. Вот и первая ложь! Первая ли? А не было ли все ложью с самого начала. Сережка обрадовался мне, как ребенок, а я думала о другом. Попав в круговорот сплошной лжи, я не боялась запутаться, я чувствовала себя здесь, как рыба в воде. Вся моя жизнь была полна лжи и любовных треугольников, все было привычно, но мерзко до жути. Я уже не была школьницей, которая ко всем жизненным перипетиям относится с легкостью. Я жалела всех и себя в первую очередь и злилась от бессилия, что нельзя ничего изменить. Я еще вечером в воскресенье, после кино с парнями, рассказала Сереге, что влюбилась в Палыча, он не поверил. И во вторник, увидев меня, он тоже не верил, не верил ни во что плохое, пока я рядом. Я была его убежищем, домом, смыслом жизни, я не могла предать. Но я уже предала его, каждой своей мыслью я предавала его. Я еще не осознавала, что играю человеческими чувствами. Однако я предполагала, что поиски одного единственного Человека, могут привести к человеческим жертвам, но не к уничтожению всего человечества, в самом деле. Я не хотела ни чьей гибели, я просто решила жить в своих параллельных мирах и получать по максимуму то, что они в состоянии мне дать.
В среду, 19 декабря мы пошли с Лешкой гулять по Невскому, купили за 1 рубль разноцветный зефир и направились в "Октябрь" на фильм "Зеленая кобра". Более отвратной кинокартины я в жизни не видела. Толпа черных туземцев носилась по экрану взад-вперед вместе с папочкой Натальи Кински, ужасным уродом. Но мне было, в сущности, все равно, что смотреть, где находиться - Алешка был со мной, и это было все, что мне нужно, да еще разноцветный зефир скрасил наше пребывание в кино.
В четверг, 20 числа я вырядилась в фетровую ковбойскую шляпу и поехала на физкультуру в общагу. Водитель 21 троллейбуса пускал слюнки всю дорогу. Я выскочила на кольце и побежала переодеваться для занятия. Девчонки отпали от моего прикида, какой-то араб пытался со мной познакомиться, но мне было не до них, я ждала конца занятий, чтобы скорее увидеть того, для которого весь этот цирк. Но Палыча не было в общаге, они играли в футбол, на другой стороне замерзшего бассейна около "Позитрона". Я увидела его еще издали, нас разделяло полотно тонкого льда. Что же делать, обходить "бассейку" и терять полчаса драгоценного времени. Не в моих это правилах что-то терять! Я пошла по льду. Шаг за шагом, на непомерно высоченных каблуках, в дурацкой шляпе, которую так и норовил сорвать ветер. Пласт тяжелого снега покрывал лед, было страшно, а вдруг я провалюсь, я, честно говоря, не люблю играть с тем, что опасно для жизни, то есть безрассудно рисковать жизнью. Но я шла, все ближе и ближе, продвигаясь к своей цели. Палыч поднял голову и узнал меня; он ударил по мячу, шутя, забил гол и громко крикнул: - "Все конец игры, за мной пришли". В толпе мелькнуло недовольное лицо Юрки. Я поднялась на гранитный барьер и утонула в объятьях своей любви… Не когда бы ни подумала, что через 12 лет он вспомнит эту шляпу, а я то уже и забыла о ее существовании, детские игры в "Д'Артаньянов" были давно позади.
В пятницу 21 декабря, мы сидели на "Английском" в обнимку, ни кого не стесняясь. После я осталась пересдавать зачет, а Алешка меня терпеливо ждал в коридоре. Я и сейчас вижу, как он стоит, прислонясь к перилам лестницы и теребя в руках ремни своего оранжево-зеленого рюкзачка. Что-то в нем было такое милое, детское, неуловимое. Мы вышли из института, и пошли в никуда…Этим вечером Палыч ответит мне на вопрос: "Любит ли он меня?", фразой: "Куда я от тебя денусь!" Самое оригинальное признание в любви, которое я когда-либо слышала. Но это было такое счастье, обманывать себя, что он меня любит, а может тогда, это было правдой. Он вскочил в троллейбус и уехал из нашего последнего, счастливого вечера. А я пошла, встречать Сережку, который чуть ли не столкнулся с нами, мы чудом разминулись. Он, битый час, рассказывал мне про фильм "Голубая лагуна", пока не понял, что я не слышала не единого его слова.
И вот наступила суббота, 22 декабря - наш с Алешкой последний день. На физике мы резвились, как дети: Юрка с Зуриком делали вид, что снимают эротический фильм, главными героями которого были мы с Алешкой. Забавно было бы посмотреть эту ленту. Только жаль, что пленка была воображаемой.
После занятий мы все поехали к Белому пить пиво, и есть снетков (такая мелкая, вонючая рыбешка). Сначала все было хорошо, а потом мы перепились. Сквозь пьяный угар, я вижу, как Мишка и Зурик, валяясь на диване, тянут ко мне свои похотливые ручки. Глаза слезятся от едкого табачного дыма, висящего смогом в комнате. Белый притаился где-то у меня за спиной, я его не вижу. Палыча нет в комнате, он вышел и оставил меня одну, без защиты. Юрка сидел на стуле у окна, он, кажется, совсем не был пьян, он схватил меня за локоть, притянул к себе на колени. Его глаза, такие голубые и откровенные, кажется, кричали: " Иди ко мне, я спасу тебя от остальных, со мной тебе нечего бояться. Я же лучший друг Палыча, как я могу обидеть его девушку". Я всегда знала, что можно ожидать от Мишки с Зуриком, тем более от пьяных, когда все корковые барьеры сметены. Правда, никто бы из них не решился на групповое изнасилование, но кто знает, что на уме у пьяных подростков. Хотя, честно, такое мне и в голову тогда не могло прийти, я настолько всегда доверяла людям, тем более близким мне людям, ведь они уже были для меня как братья. Но они были парнями, а я красивой девчонкой, к тому же тоже ели стоящей на ногах и туго соображающей, после выпитого спиртного. Но даже моя подкорка оберегала меня - нельзя было попадаться в их лапки. А Юрка был лучшим другом моего Алешки и, уж от него то я меньше всего ожидала подвоха. Нельзя доверять лучшим друзьям - они обманут в первую очередь.
Он сильно прижал меня к себе, о сопротивлении можно было даже не думать, мое тело было ватным. Он нашел своими губами мой раскрытый ротик, пытающийся что-то сказать, и закрыл его страстным поцелуем. Я онемела, он крепко сжимал меня в объятьях, продолжая целовать. Я не знаю сколько прошло времени, минута, две или целая вечность. Помню привкус мандарина на его губах и ужас, сковавший все мои чресла. Ни кто не видел, как отворилась дверь, как улыбка сползла с Алешкиных губ. Что он чувствовал, стоя в темном прямоугольнике двери, ведущей в комнату залитую светом, дымом, запахом пива и рыбы. Что он чувствовал, когда увидел, как его девушка целуется с его лучшим другом. Может - боль, может - пустоту. Может, его мир рухнул, а может, он ничего не чувствовал. Юрка первый заметил Палыча, его руки разжались, отомкнулись железные тиски. Я рванулась. Алешка, спокойно сказал:
"Пойдем, выйдем, надо поговорить".
Я вылетела за ним в коридор, моя голова была тяжелой и пустой. Я уже ни чего не соображала, мне просто хотелось плакать. Я зашла в туалет, но ни как не могла закрыть защелку, и через некоторое время он вошел вслед за мной. Я повисла на нем, пьяные слезы градом катились по щекам. Я говорила, как люблю его, умоляла меня не бросать, клялась в чем-то, причитала, ругалась. Наш разговор продлился около часа, потом мы перешли в ванную. Смена диспозиции - плохой помощник в разборках. Потому что при смене окружающей обстановки - оборонительная позиция может смениться наступательной. Так и произошло, единственное, что я помню, что пока мы были в туалете, Алешка меня даже утешал, говорил, что, если я буду продолжать, то он тоже заплачет. А в ванной он сказал, что никогда меня не любил. Эти слова вспыхнули у меня на сердце, врезались в мою память. Я взвыла, как раненый зверь, и затихла.
Нас позвал Белый, сказал, что кончайте разбираться, пора уходить, уже 21.00. Мы вышли на улицу, пошли к метро. Я шла и пела на всю улицу: "И уносят меня, и уносят меня в звенящую, снежную даль…" Пела с таким отчаяньем и какой-то пьяной бравадой. В холле станции метро Палыч с Юркой вдруг исчезли. Белый сказал мне, что они уже уехали, и не пустил меня, броситься вдогонку. Я чувствовала, что здесь что-то не то: каким образом, Белый мог узнать, ждут ли они нас внизу или нет. Но я ни только доверяла, я еще и верила людям - как легко я обманывалась тогда. Хотя, вряд ли что-нибудь поменялось, если бы я догнала их внизу. Уже много лет спустя, Палыч говорил, что они долго ждали нас на станции, а ни кто так и не появился. Я сомневаюсь, что это правда, думаю, что Юрка его обработал так же, как меня Белый. Мостовой уговорил меня идти пешком, да и в принципе, когда я поверила в то, что Палыч меня бросил, я махнула рукой и сказала: - "Идем!" Куда подевались Мишка и Зурик - мне было все равно, их тоже не было, но меня это отнюдь не огорчило. Нас оставалось трое: я, Белый и Лешка Брежнев, друг Мостового (они вместе снимали комнату на Полтавской), он присоединился к нам, как раз перед самым нашим выходом на улицу. Мы пошли по заснеженным переулкам от метро "Площадь Восстания" до "Лесной". Я плакала, а Белый бережно вытирал мне слезы, говорил, что все пройдет, надо все вычеркнуть и забыть. У меня вдруг мелькнула мысль, что все, что произошло за последних три часа похоже на заговор. Только кто был его идейным руководителем, кто направлял руку карающего рока. Кому так мешала наша любовь? Юрке, Белому, а может самому Алексею Васильевичу Павлову. Не может быть, слишком сложна и витиевата комбинация избавления от одной маленькой, влюбленной дурочки. К чему такие сложности. Все - просто нелепое стечение обстоятельств. Правда, я много раз убеждалась, что в жизни нет ничего случайного, все - закономерно. Просто должно было случиться то, что случилось. И это только мой бурный темперамент и не умение пить. Я обвинила себя и успокоилась. Мысль, как внезапно появилось. Так внезапно и потухла. Но все-таки ощущение, что я тогда попалась в чью-то засаду, не покидает меня до сих пор, когда я вспоминаю декабрь 1990 года. Какая сейчас разница - было все это подстроено или получилось само собой. Одного из главных героев той трагической субботы уже больше 10 лет нет на этом свете. Неужели судьба так жестоко наказала его за тот один единственный поцелуй, с запахом мандарина и хмеля. Но этот поцелуй сломал мою жизнь, а может быть ни только мою. Может, он изменил ход истории - всего один поцелуй в далеком снежном декабре. Он уничтожил 12 дней счастья и подарил день ужаса, месяц ужаса, годы страданий…
Да, этот день был переломным в моей судьбе. Единственный день, в который я не хотела бы вернуться…

Что для меня был этот день когда-то,
Что для меня сегодня этот день,
Одна из дат, из времени изъятых,
Что я могу еще сказать о ней,
Одна из дат, ни в чем не виноватых,
Давным-давно прошедших декабрей…

Проходя мимо нашего института, около полуночи, мы встретили девчонок из 126 группы, они шли с зачета по биологии. Да, были у нас такие маразматические преподаватели, которые "мариновали" студентов сутками в стенах института. Мы дошли до "Лесной". Мне очень хотелось поехать в общагу, на ночную дискотеку. Моя душа требовала "продолжения банкета". Честно говоря, мне хотелось найти Алешку, и просить у него прощения, пока не простит. Но Белый резонно возразил, что я пьяна, что мне пора домой, и что потом будет куча возможностей выяснить отношения. Я послушалась. О, если бы я поступила по-своему, приехала бы в общагу, нашла бы его, осталась бы с ним… Ольга Друженкова потом рассказывала мне, что тем вечером, вернувшись в общежитие, Палыч пошел на дискотеку, и вел себя, по крайней мере, не адекватно. Ольга сказала, что можно было подумать, что он или в стельку пьян, или убит горем. И я, стерва была всему виной. Я одна, Юрка здесь не при чем. Хотя, кто знает?
Три года спустя, уже после Юркиной смерти; 2 июня 1993 года Никитка Рябчиков, еще один представитель нашей группы, но, только, начиная со второго семестра 1 курса, говорил мне:
- "Иллонка, ты не представляешь, как Юрка тебя любил! Он умер с твоим именем на устах! Вы с Палычем никогда не будете счастливы, между вами всегда будет стоять Юрка!"
Я тогда восприняла эти слова, как жестокую шутку. При всем моем хорошем отношении к Нику, я посчитала, что он не имел права так шутить. А это вовсе не было шуткой, все было настолько очевидным, но я была слепа. Когда Юрка был жив, я даже мысли такой не допускала, что он может испытывать ко мне что-то более существенное, чем все остальные. Я никогда не ловила на себе его взгляда, украдкой брошенного в мою сторону. На все его выпады я просто не обращала внимания. Все мои мысли были заняты Палычем, и для меня никто больше не существовал. Я даже забыла об одной тенденции, что лучшие друзья моих парней рано или поздно, но со стопроцентной гарантией влюблялись в меня. И Юрка не был исключением, но я, как-то упустила это из виду. Да, после нашей ссоры с Алешкой и моих бесплодных поисков примирения, мне как-то пришла в голову мысль "влюбить" в себя Юрку, и тем самым подобраться к Палычу, как можно ближе. А о Юркиных чувствах, я даже не думала, я бы их легко принесла в жертву своим желаниям, я даже попыталась притворить этот план в жизнь.
Я помню, как Юрка пошел провожать меня на Кантимировскую, 26; с каким восхищением он на меня смотрел, а я по простоте душевной, попросила его помирить нас с Палычем. Я решила, что утомительно будет разыгрывать влюбленность к Юрке, тем более он так легко повелся на меня. Я же даже не представляла, что он давно любит меня.
Юрка, вспыхнул, как свечка, его глаза загорелись такой яростью:
"Это все для чего я тебе был нужен?!"
"Да. Я хочу, чтобы ты помог мне, я безумно люблю Палыча, сделай что-нибудь"
"Я тебе в этом не помощник!", с такой болью в голосе произнес Юрка, но я ничего не заметила. Не заметила, как он побледнел, как сжались его губы.
Мы стояли на перекрестке с улицей Харченко, и тут я увидела своего старинного приятеля и соседа по лестничной клетке (ведь "Лесная" мои родные "пенаты", я прожила здесь больше 13 лет). Я повернулась и стала с ним болтать, а на Юрку перестала обращать внимание. Раз не хочет мне помочь - свободен сразу!
Он, вскинул вверх свою синюю сумку, она тяжело упала ему на спину, что чуть не хрустнули грудные позвонки. Я краем глаза наблюдала, как он быстро пошел к метро, он практически бежал. Мне было невдомек, за что он обиделся на меня, но силу его обиды я почувствовала тогда, и чувствовала, как она переполняет его, до самой его смерти.
Палыч, совсем недавно в феврале 2002 года, спросил меня:
" Почему никто из наших девчонок не любил Юрку? Ведь он был красивый"
" Он был злой", - ответила я.
За злость я принимала именно его боль и обиду. Со стороны казалось, что он не выносит меня, да и я привыкла так думать, а когда пришлось отойти от стереотипов, и взглянуть с другой точки зрения, то есть увидеть все, от чего я пыталась отмахнуться. В глубине души я давно знала о его любви, но мне почему-то было страшно даже думать об этом. Возможно потому, что сила этой любви, была за пределами моего понимания, и я никогда не смогла бы ответить ему взаимностью. Эх, Юрка, Юрка! Все в этом мире нелепо, ты встал между мной и Палычем, борясь за свою мечту, в угоду своей страсти. А что вышло, две разбитые вдребезги судьбы и одна страшная смерть.
Юрочка действительно был очень красивым. Стройный, высокий, с правильными чертами лица, с очень бледной, почти прозрачной кожей. У него были голубые-голубые, как южное море, миндалевидные глаза; тонкие, чувственные губы и светло-русые, цвета зрелого пшеничного поля, волосы. Казалось, в них прячется солнце…

Твои глаза, как голубое море,
Как летняя истома южной ночи,
Я до сих пор не побывала в Сочи,
Где знал ты много радости и горя.

Ты соткан был из солнечных лучей,
Ты лета ждал и не дождался, вот,
Тех дней, которые желанья горячей…
Будь, проклята зима и Новый год!

Пусть годы теперь катятся, как дни,
Но каждый раз, прощаясь с декабрем,
В тот миг, когда останемся одни,
Тебя мы добрым словом помянем. 03.06.92.

Забавно. Посмотрев на дату, когда было написано данное стихотворение, я изумилась. Не она ли стоит перед заглавием этого романа. 10 лет прошло, 10 долгих лет. А если вернуться в июнь 1992 года, к моменту написания этого стихотворения, ровно через 10 дней я встречу человека, который будет сказочно похож на Юрку, но все по порядку.
Шел конец декабря 1990 года. Мне так и не удалось объясниться с Палычем. Я не могла даже улучить момент, чтобы остаться с ним наедине, Юрка, как цербер, везде его сопровождал. Парни, при виде меня презрительно фыркали или бросали злые шуточки в мой адрес. Я была на грани безумия, но я не привыкла отступать. Раз все плохо, должно быть еще хуже. И я старалась еще больше накалить и до того раскаленную атмосферу, так, чтобы чертям стало тошно. Как, говориться - меня выставляли в дверь, я лезла в окно. Например, 29 декабря я притащилась в общагу со своим школьным товарищем Сергеем Цыбиным и, оставив его у Ольги Друженковой в 63 комнате, я пошла к нашим мальчишкам. На мне было красивейшее, серебристое платье, с глубоким кружевным декольте и черный пояс с гигантской железной бабочкой. Я выглядела, как принцесса и могла свести с ума кого угодно, но только не этих двух, давно уже свихнувшихся от меня, парней: Юрку и Палыча. Глубокий, дружный стон встретил мое появление. Я просидела в 85 комнате около двух часов, мучая мальчишек, своим тягостным присутствием. При виде Алешки, я, конечно же, забыла, что меня ждет внизу друг, и что надо идти на дискотеку. Меня ни сколько не смущало, что Юрка вертелся рядом, я просто воспринимала его, как вынужденную необходимость. И подобные ситуации, с моими неожиданными вторжениями на их территорию будут повторяться неоднократно за последующие пять месяцев. Все мои походы в "гости" в 85 и 89 комнаты третьего общежития по проспекту Морриса Тореза, 39 мало, чем будут отличаться друг от друга, поэтому не вижу смысла описывать их в данном повествовании. Остановлюсь только на самых ярких моментах.
И вот, незаметно подкрался Новый 1991 год. Самый серый Новый год в моей жизни. Я встречала его у Климова, он сделал так, чтобы мы остались вдвоем. Первоначально, мы собирались идти к друзьям, но Серега передумал. Я откровенно скучала и даже не скрывала этого, а наоборот всячески выказывала свое недовольство и разочарование.
Утром мы фотографировались. Кстати, на фотографиях я выгляжу вполне довольной жизнью или собой. Недавно просмотрев страницы своего дневника за 1990 год, я пришла к выводу, что я практически всегда оставалась довольной жизнью, при любых обстоятельствах, мотивируя тем, "что все, что не делается - к лучшему". До этого декабря череда моих коротких и длинных романов, сменяющих друг дружку, а чаще, развивающихся параллельно не так больно задевали меня. Если они кончались, я просто констатировала смерть, и жила дальше в свое удовольствие. Подумаешь, горе какое - умерла любовь! Похоронить и забыть! Нет, возможно, я лукавлю, любовь Алексея Павлова - первая, которую мне предстояло похоронить. Я никогда так и не смерилась с мыслью о том, что этой любви вообще не существовало, что она погибла, не успев родиться. А я, с таким усердием занималась ее похоронами, как вдруг поняла, что не могу, не хочу, чтобы ее не стало. Мне нужна была его любовь! Но его "неопределенное ко мне чувство", ценой моих нечеловеческих усилий, переросло в совершенно определенную неприязнь. Ненавидел ли он меня, думаю, нет. Просто он не знал, как себя вести дальше. Алешка еще никогда не попадал в круговорот таких "глобальных страстей". Я, ощущая, себя с ним маленькой девочкой, наивной и беспомощной, совершенно не учитывала, что он то, как раз и был - маленьким мальчиком, сущим ребенком. Куда уж мне было это понять, я считала себя настолько умудренной опытом, к своим 18 годам, что и от своих сверстников требовала соответствия. А они были детьми. Злыми, кровожадными детьми, которые не прощают обид. Я же, со снисходительностью взрослой женщины, допускала такую агрессивность в их поведении. Я считала, что это возраст безжалостного юношеского максимализма и, что это скоро пройдет. Пройдет с годами, как все проходит. Но одновременно мне хотелось, чтобы они оставались детьми и особенно Палыч. Я любила в нем ребенка, с тонкими руками и хрупкими пальцами. Вечно взъерошенного малыша, такого неуклюжего и собранного, одновременно. С маленькими, цепкими черными глазками, которые смотрели из-под лобья так, как будто пытались добраться до самых сокровенных уголков твоей души. Они унижали, раздавливали, приводили в трепет. Но чаще он просто не смотрел в глаза собеседника, не любил, уже потом, повзрослев, он перестал прятать свой взгляд. Эти глазки-угольки я обожала больше всего. А еще губы, такие тонкие, мягкие. И непослушные волосы, и шею, и плечи, и все, все, все, что принадлежало ему, и так и не стало моим. Нет, я не в кой мере не желала обыденного телесного обладания, это было бы слишком примитивно. Я хотела большего, я хотела владеть его душой, как он владеет моей. Я мечтала о взаимности, о разделенности чувств. Разделяй и властвуй! Вечное кредо. Штампы, штампы, одни дешевые штампы. Да, я хотела власти над ним. Власти над всем миром! "Наполеон хренов" - так я себя иногда величала.
Бег времени не умолим и, дело постепенно катилось к весне. Позади остался, удачно сданный всеми, наш первый экзамен по химии. Уже забылся трудный выход на сессию. Промчался январь, заканчивался февраль. Я написала Алешке стихи, первые стихи для него - 16 февраля. Ольга Кубланова передала ему их на гистологии, сама я не решилась. Он остался один в полутемной, узкой учебной комнате. Его внимательные глаза бегали по строчкам, а я с замиранием сердца, следила за процессом чтения моих перлов, через полуоткрытую дверь. Дочитав до конца, он спрятал листок и… Закончился перерыв, все вернулись обратно в комнату, к своим занятиям. Алешка ничего мне не сказал. Ничего. Это был вторник - 19 февраля.
21 февраля 1991 года. Четверг. Утро. Лыжная база в Шувалово. Палыч имел какой-то разряд по лыжам и поэтому, когда начался второй семестр и, физкультуру нам заменили лыжами, он почувствовал себя, в своей тарелке. Я тоже обожала ходить на лыжах, особенно, когда на финише меня ждал его одобрительный взгляд. Но сегодня Алешки нигде не было. Хрустящий снег под моими полозьями вдавливался в накатанную лыжню. Но ни скорость, ни обжигающий морозом, ветер, заставляющий краснеть мои щеки - ничто не радовало, не приносило удовлетворения. Где он? Почему его нет? Но снежная лыжня оставалась пустой и безмолвной. Она таила от меня его следы.
В магазине в Шувалово я купила пять бутылок "Жигулевского" и две бутылки лимонада. О, по тем временам достать бутылочное пиво было редкой удачей. Я пешком добралась до Выборгского шоссе, а дальше трамваем до дома. Времени оставалось в обрез - надо было собираться на английский. Я из ванной крикнула Вике, своей любимой, младшенькой сестренке, чтобы она открыла бутылку лимонада. Но… Пока я тащила свой драгоценный груз, все плохо приклеенные, почти одинаковые, маленькие этикетки отвалились и, согласно теории вероятности, в данной выборке, Вика, естественно открыла пиво. Ну, не пропадать же добру - я выпила бутылку почти залпом и помчалась в институт. Выглядела я великолепно: синяя плюшевая юбка, с воланом, натянутая чуть ли не на шею (иначе ее просто нельзя было носить, она была мне невозможно велика. Да, одежду по размеру я научусь покупать значительно позднее), Викин красный свитер и мои новые, кооперативные сапожки гармошкой. Я так подробно останавливаюсь на описании своего гардероба, только потому, что, часто вещи, которые я одевала, задавали определенный тон моего поведения, в диапазоне от женщины-вамп до простой деревенской пастушки.
Я прилетела на английский, но его отменили. Преподаватель заболела. Наши бесились в учебной комнате. Гришка Алексеев травил анекдоты, а остальные громко ржали. Гришка пришел в бурный восторг от моего внешнего вида, но мне это было безразлично. Палыча не было. Он не пришел в институт. Меня мучила мысль: "Где же он?" Я изнемогала от неизвестности, но при этом смеялась громче остальных. Конечно, я была пьяна. Изнуренная лыжной гонкой, потом подъемом в гору с тяжеленным мешком, нагруженным бутылками и скоростным приездом в институт, я стала легко уязвимой и отдалась во власть действия алкоголя. Вдруг в комнате воцарилась тишина. Юрка повернулся и как бы, между прочим, растягивая слова, произнес:
"Палыч заболел гриппом, и его увезли в больницу Боткина"
Гром среди ясного неба изумил и напугал меня бы меньше. "К нему!" - все, что я понимала - то, что моему любимому плохо, что он один, и что я должна помочь. Я вскочила с места. Гришка сказал:
"Никуда не пойдешь!"
"Пусти!", выкрикнула я.
Но он не пускал. Я поставила одну ногу на стул, потом оторвала вторую ногу от пола и опустила ее рядом. Следующей ступенью бала крышка парты. В гробовой тишине отчетливо чеканился стук моих каблуком. На гладкой поверхности оставались полукруглые щербинки - каблуки, как в вар, проваливались в податливую ДСП. Я шла по партам. Как во сне. Как сомнамбула, влекомый одной единственной целью: "К нему!" Я выскочила на улицу, на ходу пытаясь застегнуть куртку. Рой мыслей вился в моем сознании. Я не знала ни где эта больница, ни как туда добраться. А пустят ли меня вообще на инфекционное отделение. Я была перепугана до смерти. Хотя Юрка, как раз перед моим уходом, пытался мне внушить, что Палычу не так уж и плохо, что просто нельзя оставлять гриппующих больных в общежитии. Но ничто не могло меня остановить, кроме…Белого.
Лешка Мостовой обладал какой-то отеческой властью надо мной. Он мог обнять меня за плечи, повернуть к себе, посмотреть в глаза и с таким умопомрачительным спокойствием сказать: "Не стоит этого делать". И я не делала. Только он своей рассудительной холодностью мог остудить мой пыл. Я, всегда слушая его голос, удивлялась его гипнотическому действию. Он был ведром холодной воды для моей разгоряченности.
Белый поймал меня под железнодорожным мостом на улице Александра Матросова; он шел мне на встречу, сегодня он прогуливал английский, которого не было. Мне показалось, что он заранее знал, куда я так бегу. Он сказал, что меня не пустят к Палычу, что все будет хорошо, и что с ним ничего не случиться, и вообще лучше не тревожить его. Я послушно поплелась за Белым на латынь, где Мишка Майзельс, узнав, что я уже две недели болею гриппом, обвинил меня в заражении Палыча. Только почти через 12 лет, а именно 20 июля 2002 года я узнала, что Лешка не был тогда ни в какой больнице, а валялся в общаге с тяжелейшей интоксикацией. Это все была Юркина выдумка - для меня, из-за меня, ради меня. Испугать? Зачем? Просто пошутить? Заставить меня переживать и мучаться от бессилия что-либо предпринять. А ведь не останови меня тогда Белый, я бы начала свои поиски с общаги. Вряд ли я облегчила бы Алешкины страдания, скорее всего только все усугубила. Но я даже не думала, что могу помешать. И вообще, я прихожу к выводу, что чаще думаю о своих желаниях, чем о потребности других людей во мне и в исполнении моих бредовых идей.
20 июля 2002 года Палыч спросил меня:
"Неужели ты не знала, что я не был тогда в больнице?!"
"Нет, не знала, я многого не знала!", эта новость была для меня щемяще-болезненной.
Что-то, принимая на веру, к чему-то привыкая, как к должному, увековечивая это в памяти, нельзя потом подвергать сомнению и изменять данность событий. Я почувствовала себя обманутой. Моя память подробно хранила эту историю, а это, оказывается, была ложь. Ложь, которая, может быть, убила еще один счастливый день с ним, а может, убила много таких дней. Когда, 20 июля 2002 года, я изучала старую фотографию Палыча, сделанную сразу после болезни, рассматривала осунувшееся личико с такими печальными, еще больными, карими глазами; а видела себя, шагающую по партам, прямо, как "бегущую по волнам"…в едином ошалело-отчаянном порыве.
К концу февраля 1991 года Палыч окончательно поправился.
12 марта я была с Кублашкой в гостях у Белого. Лешка подарил мне фотографию, выполненную с позитивного кадра, как с негатива наоборот. В свое время, занимаясь в фотостудии, он научился разным фокусам. На обороте была дарственная надпись от автора, на долгую память. Да, Белый, тебя забудешь! Ночью, как обычно в первом часу Мостовой и его друг, выше упомянутый Брежнев, проводили меня до дверей моего подъезда. Где нас поджидал, спрятавшись в засаде, Климов. Лешка, ели успел отдать мне мою сумку, и ретировался, чтобы избежать столкновения. Климов был в не себя от ярости. А я, честно говоря, уже утомилась, гасить его ревнивые истерики. На следующий день, Юрка поинтересовался:
"Что это за "конь" ждал тебя в парадной?"
Я только махнула рукой, что означало: "Не имеет значения". Но возможно, для кого-то, значение имело все, что происходило со мной. Юрка вдруг стал напрашиваться ко мне в гости. Я сказала:
- "Да, пожалуйста, нет проблем!"
Это было 15 марта. Юрка с Палычем должны были приехать с минуты на минуту. У меня все было готово. Праздничный стол, бутылка шампанского и все, что только пожелаешь!
- "Палыч приедет ко мне! Боже мой! Где это записать!", - вот краткое содержание моих мыслей. Конечно, я была уверена, что эта поездка в гости его инициатива, а Юрка только имел честь озвучить в слух Алешкины мысли. Наивная, как я ошибалась тогда. Довольно голодное существование в общежитии толкало и не на такие жертвы. Обожрав всех своих общежитских соседок, ребята добрались, наконец, и до меня - всегда сытно кушавшей ленинградки. "Дай пожрать!" - эти слова потом станут чем-то вроде приветствия, а пока…
Они приехали, поели, послушали музыку, посмотрели видик - весь набор домашних развлечений молодежи начала 90х годов ХХ века. К шампанскому почти не прикоснулись. Я быстро поняла, что являюсь в этой мизансцене только частью интерьера. Ну и пусть - мой Алешка рядом, все остальное не важно. Вы спросите, где же мое львиное самолюбие? Да, на месте, просто оно всегда дремало в зоне действия его биополя. Спи крепко, моя гордость, не дай себе проснуться, ты можешь прервать минуты мнимого блаженства. Он рядом, все остальное не важно. Вот она сила самовнушения! …Все остальное не важно…
29 апреля 1991 года. Я не пошла, как обычно, на анатомию, а поехала сразу на Васильевский остров. Там сегодня у нас должна состояться экскурсия в музее И.П.Павлова, великого русского физиолога. Ну, помните, тот, который очень любил собак. Кстати, афоризм по случаю: "При слове - Павлов - не только у собаки выделяется слюна!"
Я подошла к входу в музей. Наших еще не было. Я стала ждать, что будет. Накануне я покрасила волосы в рыжей цвет. Заметят ли? Пожалуй, это не возможно не заметить. Плюс, вырядилась я соответственно. Не смотря на скудность моего гардероба, я, порывшись в его недрах, кое-что нашла, а именно, на мне были: плиссированная коричневая юбочка, правда, вместо молнии, она застегивалась на булавку; светло-коричневая, почти оранжевая блузочка в черный горошек, с короткими рукавчиками и воротником - жабо; сверху был одет, все в том же тоне, полосатый джемперочек. Просто не девочка, а рыженькая конфетка. Я еще не подозревала, что "Рыжих", так тянет к рыженьким! (Кстати, "Рыжий" - одно из прозвищ Палыча.)
Пока все это рыжевато-коричневое великолепие было скрыто длинным белым плащом. Я ходила взад-вперед, ветер раздувал полы плаща, играя плиссированными складочками юбки. И вдруг я увидела моих ребят. 122 группа в полном составе гордо вышагивала по мостовой. Девчонки шли чуть впереди, парни немного сзади. Настал этот миг, они увидели свою старосту и…остановились, как вкопанные. Замерли все. Что это? Уж такой реакции я ни как не ожидала. Я почувствовала себя неуютно. Через секунду оцепенение спало - все снова пришло в движение, как будто какой-то волшебник-недоучка, сначала заколдовал, а потом, как бы, спохватившись, вернул все на свои места, единым взмахом волшебной палочки. Начались расспросы и уколы. Но меня, как будто ни сколько не задевало происходящее, как невидимый гигантский щит был вокруг. Щит его прищуренных глаз.
Мы плавали по кабинетам, рассматривая экспонаты. Но чьи-то глаза-угольки видели только меня. Я кожей ощущала тяжесть этого взгляда и с нетерпением ждала конца. Бывает такое состояние неопределенного предчувствия чего-то, сродни предвкушению. Адреналин, сотрясая все мое тело изнутри, оставлял совершенно бесстрастной оболочку. Я делала вид, что ничего не замечаю, а может, и нечего было замечать. Все только завихрения моего больного воображения - никто не смотрит на меня, все поглощены рассказом экскурсовода.
Ну вот, наконец, наше вдыхание музейной пыли окончилось. Ребята высыпали на улицу. Трагически скрипнув, затворилась массивная, входная дверь. И я осталась одна, мне надо было отчитаться о посещаемости. Рутинные обязанности старосты. Я провозилась больше 15 минут, все это время думая: "А ждет ли меня кто-нибудь на улице? Девчонки - конечно ждут. А парни? Вряд ли. С чего бы им ждать меня? А если ждут? Что тогда будет? А почему что-то должно быть?"
Я закуталась в плащ и выскользнула на свет Божий. Дверь предательски скрипнула, возвестив о моем появлении. Они ждали. Все ждали. Я растерялась. Я не успела даже подойти к девчонкам, так и замерла перед захлопнувшейся за моей спиной дверью, когда Павлов, прервав какой-то разговор на полуслове, сделал шаг ко мне и взял меня за локоть.
"Пойдем, погуляем", тихо, почти на ушко шепнул он.
Я кивнула. Предательский язык прилип к небу, не давая возможности произнести хоть слово. Но слова были и не нужны. И вообще мое согласие ему и не требовалось. Он знал, я пойду за ним на край света, по первому зову.
Наша группа застыла в ожидании. Недоумение читалось на лицах. Хотя я уже не видела ни лиц, ни стен домов, ни пресного асфальта. В моем сознании творились чудовищные метаморфозы: пространство, с бешеной скоростью, расширялось; мне казалось, что мы уже не стоим на узенькой 3ей линии Васильевского острова, а парим где-то в ирреальном вакууме. Но этот вакуум не полноценен, он щедро снабжен туманом и ветром, идущим с Невы. Необычный, сказочный запах зеленых водорослей бил в ноздри. Этот запах, присущий только набережным Питера и не где в мире так не пахнет. Особенно таким традиционно пасмурным апрельским днем. Когда небо ни как не может разродиться моросящим дождем, но все как бы застыло в его ожидании. И в этом сгустке пасмурного дня запах невской воды кружит, пьянит молодые головы. Заволакивает дурманом глаза, заставляет сильней биться сердце.
Мишка Майзельс повернулся к нам и спросил, обращаясь к Палычу:
- "Ну что, мы идем!"
- "Да, конечно. Вы туда, а мы сюда", Алешкина рука взметнулась, указывая противоположные направления. Рука как бы разрезала до предела сжатый воздух, призывая либо тут же излить эмоции, либо разойтись.
Отчетливо помню Мишкины, обрамленные длинными, черными ресницами, карие глаза. Глубину, отразившегося в них, удивления и разочарования, не возможно описать словами. Он смотрел так, будто его предали. А Юрка смотрел по другому. Он уже давно понял, зачем они торчат 15 минут у дверей музея. Кого ждут. И глаза его, пышущие злобой, стали еще голубее. Можно сказать, горели холодным голубым огнем.
Но ни кто не стал спорить, спрашивать или пытаться разобраться в ситуации. Все молчали. Пауза затягивалась. Ни кто не двигался, пока Палыч не рванул с места, увлекая меня за собой в сторону набережной лейтенанта Шмидта. Долго ли ребята смотрели нам в след или сразу же направились к метро, не знаю, мы не оборачивались, просто неслись, гонимые каким-то лихорадочным порывом, к гранитным берегам Невы.
О чем мы говорили, шагая мимо Меньшековского дворца, мимо Кунсткамеры, мимо Зоологического музея, не помню, да так ли это важно. Я была счастлива, счастлива настолько, что ни чего не замечала вокруг. Даже красота любимого города отошла куда-то на второй план… Любимый мой человек! Ты один затмевал все. Абсолютно все рядом с тобой теряло краски, яркость или вообще исчезало со сцены. Ты убивал окружающий мир, и сам становился моим Миром, моей Вселенной.
Когда подошло время проводить меня домой, мы стали искать ближайшее метро. Это оказалась "Сенная площадь" (тогда еще "Площадь мира"). Мы вышли на "Просвещения", и я уже предчувствовала скорое прощание. Но я опять ошиблась. Алешка попросился ко мне в гости, попить чаю.
Поставив на кухне чайник, я вернулась в большую комнату, где оставила его минуту назад. Я вошла, обратив внимание на то, что диван разобран. Не давая мне опомниться или вообще сообразить, что происходит, последовал приказ:
"Раздевайся!"
Одно, короткое, как выстрел слово. Глагол в повелительном наклонении. Возможно, мои мозги вскипели одновременно с занимающимся на кухне чайником. Я медленно, как зачарованная, невидящим взглядом водила по комнате, а мои пальцы пытались справиться с булавкой на юбке. Я не думала о том, что сейчас произойдет. Мысли были исключительно бытовые:
- "Дурацкая булавка! Нельзя показать ему устройство, на котором держится у меня на талии эта дряхлая, еще мамина плиссировка. Ну, нет денег на новую, модную вещь! Ну, что же сделаешь!"
Кстати я всегда берегла родительский карман, прекрасно понимая, что участковому врачу и ведущему инженеру, хоть и ведущему, но инженеру, никогда не прыгнуть выше головы. Все честно заработанные деньги шли только на еду. А одеть двух девиц-кобылиц не хватило бы ни какого бюджета. Мы с сестрой все понимали. И только иногда, приблизительно в такие моменты, мне хотелось, чтобы на мне было дорогое нижнее белье, которое не стыдно показать. Я думаю, что многие девчонки начала 90х, вспоминают свою юность и в этом разрезе тоже. Как носили вещи своих мам, теть, старших сестер и даже бабушек. Почему, раздеваясь, старались быстрее выключить свет, так, чтобы молодой человек не разглядел рваные колготки под вареными джинсами, одолженными, у подружки.
- "Слава богу, что на мне новые колготки, купленные после мартовской стипендии! А то подумает, что я - оборванка! Господи, что же я навертела с этой булавкой!"
Булавка въелась в ткань, и мои пальцы судорожно рвали материю коричневой юбчонки. Наконец, булавка уступила моим притязаниям и юбка, с тихим шелестом, упала к ногам. Складки, на полу, смялись, и юбка выглядела, как поверженный осьминог. Я равнодушно взглянула на побежденное чудовище.
- "Хорошо, что еще пальцы не уколола! Не хватало только крови! Б-ррр!", я поежилась, скорей от какого-то, внезапно нахлынувшего на меня, омерзения, чем от холода…
Все закончилось под кулачные удары в дверь и истерические крики моей младшей сестры. Вика кричала, о том, что я сожгла чайник.
- "Бедный чайник, я про него совсем забыла! Что скажет мама?!"
Я моментально вышла из зомбированного состояния. Все, что я хотела, это чтобы Палыч немедленно ушел, не говоря ни слова. Ну, ни тут то было! Он не собирался уходить. Сидел и сидел, пил чай, весело болтал, смотрел кабельное телевиденье и ушел только поздно вечером. Никогда еще Павлов не "гостил" у меня столь долго. И это был единственный день, когда его присутствие было для меня невыносимым.
Наша скоропостижная близость ничего не изменила в отношениях. Вечером 29 апреля я напишу ему письмо, которое найдет своего адресата, только через 11 лет.
Через 11 лет он узнает, о том, что я расценила нашу связь, как преступление. Мое преступление. Я всех ненавидела тогда. Я предала доверие Климова, я предала свою чистую любовь к Алешке. Но самое главное, я понимала, что я сама себя погубила. "Маленькая девочка" испарилась, как будто ее и не было никогда. Детские игры закончились, на пороге стояла пугающая, взрослая жизнь. А я не хотела взрослеть…
Кончалась весна. В буйном цвету яблонь купалось третье общежитие Педиатрического института. Я давно простила Павлову "мое уничтожение". Любовь! Моя любовь оказалась сильнее, чем все предрассудки. К началу мая я, наконец, почти оправилась от шока. Но в борьбе с последствиями депрессивного состояния мне нужен был помощник, и я быстро нашла его. Алкоголь. Все страхи отступают. Все вокруг становиться таким легким, невесомым. И ты уже не плачешь, ты смеешься, в захлеб, до истерики. А потом слезы, пьяные, такие же невесомые, как тело. Все просто, все доступно. И весело, весело…А мимолетная жизнь делается еще мимолетней, ну и пусть. Все доступно, все возможно, все!
Болтаясь от одного пивного ларька к другому, вместе с Никиткой Рябчиковым, Мишкой Пиневским и Алексеем Шитовым (еще один Алексей в нашей группе со 2 семестра 1 курса), мы развлекались душеспасительными беседами и нагружались до потери пульса.
Мне нравилось уткнуться носиком в широкую, необъятную, медвежью Никиткину грудь и рыдать о своей несчастливой любви. Он, как никто понимал мои чувства, сгорая в подобном пламени. Еще ни кто не знал тогда, что он то, добьется своего, и 28 августа 1994 года мы будем праздновать его свадьбу. А молодой женой будет наша Ольга Друженкова. Что суждено им прожить вместе около 6 лет, обзавестись двумя очаровательными детьми, и расстаться. Но все это тогда было впереди, и будущее было не ведомо, хотя и предопределено. Шел май 1991 года.
Мы выпили пивка и собирались по домам. Шитов сказал, что ему нужно в общагу, отдать Палычу тетрадь по химии. Я подорвалась:
- "Я еду с тобой!"
Мы пробирались к общаге сквозь белоснежную пелену цветущих яблонь. Я сорвала ветку, усыпанную бело-розовыми цветочками. 85 комната была пустой. У Шитова был ключ, который ему дал Алешка. Мы вошли. Я бросила яблоневую ветку на кровать Палыча и вышла из комнаты. Шитов вдруг куда-то исчез. Я спустилась вниз и уже собиралась выйти на улицу, как вдруг через огромное окно холла, я увидела его. Палыч быстро поднимался по ступенькам крыльца. Столкнуться с ним в дверях я посчитала невозможным. Я спряталась за створку двери. О, изворотливый пьяный ум. Он прошел мимо, не заметив меня, взял на вахте ключи от своей комнаты, где пару минут назад их оставил Шитов, и побежал к себе. Я вышла из укрытия и перевела дух. - "К нему! Теперь можно".
В следущую секунду я уже стучалась в дверь 85 комнаты, где побывала минуты три назад. Палыч впустил меня. Ветка яблони бесследно исчезла. Мы уселись на диванчик у окна.
Алешка не выносил меня, когда я была пьяна, но в тот год я не могла разговаривать с ним без определенной концентрации допинга в крови. Только так я раскрепощалась.
Я пыталась урвать поцелуй. Он меня мягко отстранял.
- " Не люблю запах алкоголя", сказал Алешка, - " А, кстати, ты думаешь, что я, остался, тебе верен?! Нет, я успел тебе изменить. У меня есть девушка. Ее зовут Лена".
Да, он только что вернулся из Петрозаводска. Из своего родного города на Онежском озере, где он провел майские праздники.
Я молчала. Не было даже намека на укол ревности. Что мне какая-то девица, где-то на другом краю света. Мне все равно. Он волен, любить, кого захочет, волен, спать с кем нравиться. Какая мне разница, ведь сейчас он здесь, со мной. Все остальное так ничтожно, "По сравнению с Мировой революцией". А если честно, я подумала, что он врет, мне назло. Ему доставляло какое-то садистическое наслаждение - причинять мне боль. Странно, ему не хотелось, чтобы я любила его, но он жаждал, чтобы я ревновала.
Да, я ревновала его. Но не к какой-то там, мистической землячке, а к совершенно реальной красотке из 127 группы, к Светке Зуевой. Он всегда говорил, что они только друзья, я же была на сто процентов уверена в обратном. Однажды я заметила ее на платформе метро. Мысль: "Подойти незаметно и легонько подтолкнуть ее на встречу летящему поезду. Боже! До чего я дошла в своем безысходном сумасшествии! Ни один мужчина в мире не стоит того, чтобы я стала убийцей!", я поспешила отвернуться. Меня бил озноб. Я ненавидела ее. Она, единственная, кого я ненавидела.
Алешка никогда ничего толком не рассказывал мне об их, со Светкой, отношениях. Несколько раз пытался что-то сказать, но тут же останавливался, как бы ловил себя на полуслове и замолкал. В последнюю нашу встречу, 20 июля 2002 года, я опять завела разговор на эту тему. И он сказал:
- "Это давно перевернутая и забытая страница в моей жизни"
- "А я? Какая я страница?"
- "Ты - первая…"
Весна 1991 года закончилась. Пришло лето в угаре экзаменов. 22 июня я получила двойку по физике, хотя все, что надо было знать это каких-то 15 дебильных лекций. Они у меня, конечно, были переписаны с Ольги Кублановой. Но, я лично, не соизволила в свое время посетить ни одной. Зурик тоже срубил "банан". Преподаватель вызвал нас и попытался дать нам второй шанс, но это было абсолютно бесполезно. Ни чего-то я не знала про лазеры, да и бог с ними. Я была жутко расстроена. Мне необходима была поддержка или же элементарное сочувствие. Я поехала к Ленке Мурашкевич, к девчонке, с которой я вместе работала год назад в 23 поликлинике. Она же когда-то и познакомила меня с Климовым. Мы договорились с Сергеем встретиться у нее сегодня. Я дождалась его. Но находиться в замкнутом помещении я больше не могла, мне нужен был воздух. Хотелось просто вздохнуть свободно и еще мчаться куда-нибудь без оглядки. Мне надо было убежать от самой себя. Серега не понял, на сколько мне плохо. Он никогда не понимал высших материй моей души. Для него важнее было управляться инстинктами, и чем они проще, тем лучше. Жизнь на уровне условных рефлексов. Может не так примитивно, это я, конечно, несколько утрирую, но что-то вроде того. Условная жизнь!
Я была в отчаянии оттого, что для многих ребят из моей группы экзамены сегодня закончились, и начались каникулы. А мне предстояла пересдача физики и биология. Но ни это меня волновало, а предстоящая разлука. Не видеть Алешку целых два месяца. Я боялась не пережить этого. Мне было 18, и я терпеть не могла ждать, о, если бы я тогда знала, что мне предстоит ждать его всю жизнь, каким коротеньким промежутком времени показались мне тогда бы эти 60 дней. Ничтожно малым. Но тогда, 2 месяца - это был срок, равный вечности.
"Увидеть Палыча перед его отъездом! Увидеть его! Сказать, что люблю! Просить, умолять не забывать меня!", вертелось в моей голове, - "К нему! В общагу! Скорее!" - "Увидеть Париж и умереть!"
Я выбежала на улицу, оставив Сережку и Ленку в недоумении. Маршрут был определен. Вот уже ступеньки знакомого крыльца, по которым так часто ступали, размокшие в прошлогодних декабрьских лужах, мои сине-голубые тряпичные кроссовки. Вот она - лестница на четвертый этаж. Вот заветная дверь, предел мечтаний - 85 комната. Пальцы судорожно сжимаются на ручке. Толчок, нажатие. Дверь открывается. Мой сон вновь становиться явью или еще большим глубинным сном истерзанного подсознания…
Он сидел на кровати, и кажется, думал о чем-то. Как много я тогда бы отдала, чтобы узнать - о чем. Взгляд был недвижим. Руки опирались о кровать. Восковая бледность лица очень контрастировала с россыпью маленьких коричневых веснушек, живущих на его щеках и носу. Он устал. Я это сразу почувствовала. И самое меньшее, что было ему сейчас нужно - это мое присутствие и выслушивание романтического бреда. Я это поняла, но отступать было поздно - надо усугублять! Идиотский характер! Раз я уже здесь, надо нагрузить его "по полной программе". Почему это мне одной должно быть плохо?! Эгоистка до мозга костей!
Я подразумевала, что мало у кого столько же энергии, сколько у меня, что людям иногда хочется спать или посидеть в полной тишине и одиночестве. Нет, - "Подумаешь", говорила я: - "На том свете отоспитесь!" Нельзя тратить драгоценное время на сидение с примороженным, к одной точке, взглядом. Надо успеть жить. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на отдых в уединении. Но он устал. Видно было, каких усилий стоил ему подъем с кровати… Мы вышли в коридор и с полчаса стояли, разговаривая, на отвлеченные темы. Он хотел скорей уехать в свой Петрозаводск, и его мысли уже блуждали по улочкам любимого города. Я опоздала, он уже был далеко, уже был недосягаем - 500 километров росли между нами невидимой стеной. И я не в силах была сломать эту стену… Пришел Юрка, и Палыч заторопился. Алешка проводил меня до троллейбусной остановки. Я не смогла выпросить у него еще полчаса. Он сказал:
"Ты потом сама будешь жалеть, вспоминая, как унижалась!"
О, нет! Тогда за полчаса блаженства, я готова была ползать на брюхе, целовать ему ноги, сделать все что угодно, только еще полчаса быть с ним. Я готова была продать душу дьяволу только за то, чтобы он остановил время на Алешкиных, электронных часах. Что бы Алешка был рядом, всегда рядом. Всегда со мной…
Подошел мой троллейбус. Я смотрела, как моя любовь уходит от меня, с каждым шагом, удаляясь от троллейбусного кольца. Я не пыталась запомнить этот миг, я предчувствовала, что он повториться еще многократно, но каждая наша разлука - моя прострация. Время действительно останавливается, но только для меня. Он продолжает жить дальше. Все продолжают жить дальше. А я застываю, застываю в своем параллельном мире, который в данный момент замер в 19 часов 30 минут 22 июня 1991 года. Я ощущаю выключение сознание: мои пальцы еще впиваются в его запястье, я еще умоляю, смотря на него преданными, собачьими глазами; еще живет надежда, что он не откажет, но…свет потух и мой параллельный мир умер, чтобы вновь родиться в стуке колес, во взмахах рук, пытающих имитировать движения классического индийского танца, в потоках густого душного воздуха плацкартного вагона…
И вот, осталась позади удачная пересдача физики 26 июня. Я выучила наизусть эти 15 лекций. Экзаменатор видел, что я все знаю, видел, как я нагло подсказываю другим, специально мучил меня и вызвал самой последней. Он не хотел ставить мне тройку, но я сказала, что меня это устраивает, так как 27 июня у меня была биология. А я еще и не принималась за нее. Девчонки приехали ко мне и пытались накачать меня информацией о хромосомных аберрациях. В итоге, из 300 вопросов по биологии к утру 27 июня я знала 4: строение плазмолеммы с ее билипидным слоем, хромосомные аберрации, азы экологии и задачи по группам крови, и все. Притом "экологию" Вика читала мне, когда я почти спала. Накануне вечером позвонил Климов и сказал, что мне достанется 5й вопрос - я посмотрела по билетам: Плазмолемма. Мне стало одновременно смешно и печально. Не возможно было себе даже представить, что все, что я знаю, будет в одном билете.
  Взяв билет, я не поверила своим глазам. Это была судьба! Первым вопросом была - плазмолемма, вторым - хромосомные аберрации, третьим - экология, а задача была, соответственно, по группам крови. Липкий пот пропитывал листки тетрадки, пристроившейся у меня на животе. Такого радостного возбуждения я давно не испытывала, теперь оставалось только одно попасть к С.Е.Шпилене, он был зав. кафедрой и дополнительные вопросы задавал только по экологии; и я, имея их в билете, могла избежать ненужных стрессов. Но, к Шпилене вызвали другого парня, надежда почти рухнула, но это был мой день. Парень вскочил, побагровел, сказал, что он еще не готов и сел, обратно за парту. Я попала туда, куда стремилась, успев по ходу, перед кабинетом зав. кафедрой еще помочь какой-то девчонке с вопросами по экологии. Семен Ефимович мирно дремал все время, пока я отвечала, и просыпался, как только я допускала маленькие помарки в моем слаженном рассказе. Он был явно доволен, и сожалел, что не имеет права ставить пятерки на третьей пересдаче, хоть я и сдаю биологию первый раз. Четверка - завершила круг моего адского первого курса. Я перешла на второй, догнав моих одногруппников. Мне нельзя было вылететь из института, иначе я никогда больше не увидела бы моего Алешку. И какие-то сверхъестесственные силы не пожелали нас разлучать. Живи вечно мой параллельный мир!
 12 июля 1991 года - мы едем в Латвию. Мы - это я и Ольга Кубланова, в сопровождении Инки, моей двоюродной сестры. Мы едем в Латвию, чтобы две недели отдаваться Балтийским волнам. Но, это еще впереди, а пока существует только ночь, 12 июля и молодой, белобрысый парень на боковой плацкарте. Я лежу, делая руками виртуозные "па", я уже завладела его вниманием. Я чувствую, как вспыхнули в темноте его голубые глаза. Тешься, тешься, мое больное самолюбие! Кто еще может делать так?! Танцевать одними руками, с таким размахом, на сколько позволяет теснота верхней полки. Ольга давно спит, повернувшись ко мне спиной, Инка тоже. Я предоставлена сама себе. Я не выношу спать в поездах - нельзя упускать возможность выговориться, не важно с кем, важно говорить. Я развернулась лицом к проходу и спросила:
"Хочешь абрикосов?"
"Хочу!"
Мы говорили о всякой ерунде, говорили всю ночь. В 5.30. утра поезд прибывал в Ригу. Я даже не вспомню, как звали того мальчишку, кажется Антон, какая разница. Он был ни кем, просто душной вагонной ночью 12 июля, просто щемящей тоской, просто танцем рук…
Две недели на море. Две недели солнечных дней. Две недели постоянных разговоров о Палыче и Юрке. Мне уже казалось, что я ненавижу эти разговоры, они меня утомили, но без них было не обойтись. 24 июля у Юрки было День рождения. Мы решили написать ему письмо, поздравить с восемнадцатилетием. Кстати, наши пацаны, как раз, в это время были у Юрки в гостях. Мы были в Вентспилсе, а они в Сочи. У меня случайно сохранился черновик того письма, единственного письма к Юрке. Это письмо сыграет немаловажную роль в моем повествовании, поэтому я приведу здесь несколько выдержек из него:
" Здорово, Юрик!
Сидючи за бутылкой "Зубровки", и глядючи в бескрайнее небо, цвета твоих голубых очей, мы вспомнили твой прекрасный образ, и не смогли удержаться от вожделения послать тебе весточку. Догадавшись, что ты, как и все твои товарищи, безмерно скучаете без нас, не знаете где мы и что с нами, мы сочли невозможным и далее оставлять вас в неведении. Своим, более чем скромным, посланием мы решили напомнить вам о себе. В данное время мы находимся на побережье Балтийского моря, в городе "V". Это небольшой городок, затерявшийся среди песчанных дюн. И как оазис в пустыне, утоляющий жажду одинокого путника, он дает обильную пищу…для Искателей приключений"
На этом мой подчерк в черновике обрывается. Кублашка сказала, что надо заканчивать, а то получиться слишком длинно и сама взялась за перо и продолжила:
"Наше присутствие несколько скрашивает жизнь местных обитателей. Но о себе достаточно. А, о том, как проводишь каникулы ты, мы надеемся узнать при встрече (то есть 1 сентября). В завершении нашего письма хотелось бы поздравить тебя с Днем Рождения и пожелать всех благ". Здесь мы заспорили с Ольгой, мне не понравилось столь не емкое поздравление. Она сказала:
- "Пиши сама!", а когда Ольга прочитала, написанное мной, она как-то поежилась. И хотя я не помню точного текста, но основные моменты постараюсь воспроизвести:
" Юрочка! Хотя два морских побережья и разделяют нас, но сердца наши вместе, и нашу светлую дружбу мы пронесем через года.
Желаем тебе всего, всего, всего, что сам захочешь, и быть счастливым все 365 дней в году.
  Иллона, Оля".

Ольга, посмотрела на меня и спросила:
"Иллонка, почему 365? Ведь есть же еще и високосные года"
Не помню, что конкретно я ей возразила, но послание было запечатано, и отправлено в Сочи в неизмененном виде. А на черновом листе, в центре треугольника, вершинами которого являются слова "365 дней" навсегда остались зиять трижды повторяющиеся, дважды подчеркнутые: "Всего, всего, всего…"
Это было последнее лето Юркиной жизни. Его убьют в первый день високосного года, в тот самый пресловутый 366 день. День, на который, по иронии судьбы, я не отпустила ему счастья. Но, до трагических событий новогодних праздников оставалось еще пять месяцев. Юрке оставалось жить пять месяцев…
Мы вернулись в Санкт-Петербург 2 августа, хотя две недели назад уезжали в Латвию еще из Ленинграда. В конце июля Анатолий Собчак, тогдашний мэр нашего города, одним росчерком авторучки изменил его имя, и "Город-герой Ленинград" превратился в "Санкт-Петербург". Я всегда была консервативна в области, касающихся каких-то глобальных перемен, но что было делать. Город не стал другим, но он стал каким-то чужим; городом, к которому надо еще привыкать. Но, человек ко всему привыкает, со многим смиряется. Я нашла для себя компромиссное решение этой проблемы. Раз Ленинграда больше не существовало, а Санкт-Петербург - было еще трудно произносимым, я стала жить в "Питере". Питер - мой родной город, мне так было легче привыкать к Санкт-Петербургу.
У меня тогда была бешеная жизнь. С поезда на электричку в Петрокрепость. С электрички на маленький кораблик, который курсировал по Ново-Ладожскому каналу, тогда в начале 90х годов. С корабля - на бал. Синявино. Пристань на 14 километре по каналу. Я возвращалась в другой параллельный мир, где меня ждали. "Синявинцы" клялись мне, что до моего приезда из Латвии, не тронут 15ти литровую бутыль браги, что мы "раскатаем" ее вместе. Но, меня ожидало очередное разочарование. Я приехала и никого. По середине участка валялась опорожненная бутыль, с остатками ягод на дне. Следы вчерашнего шабаша резали глаз. И никого. Я пошла, искать людей… Мне часто потом казалось, что моя жизнь - это 10 метров "Петровки" в длину и 3 метра в ширину, и, что тот, кто уместиться на этой площади - есть суть моего существования, а за этими пределами, другие, неизвестные, непонятные мне миры. Но их притяжение было сильнее, чем притяжение асфальта старой Петровской дороги. Хотя только здесь я видела Млечный путь. Мириады звезд, разлитых, как молоко, мне казалось, издеваются надо мной… "Мисс Синявино - 91" - титул весьма льстивший мне, всего лишь год назад я впервые появилась здесь и стала королевой. Почетно. Смешно. Дико. В темноте августовской ночи, с двух сторон тянутся к моим рукам трепетные пальцы двух мальчишек. Мне забавно и не приятно. Одновременно, как-то не ловко.
Жажда моей любви истребляла многих, делая врагами лучших друзей, разбивая вдребезги сердца, вселяя в них ненависть и обиду, ужас и боль. Но ночь и костер приносили какое-то умиротворение в души, но не надолго - слишком сильна была жажда. Но никто не знал: чем живет моя душа? О чем я думаю, вглядываясь в очертания молочных звезд? Куда я хочу улететь с этой полоски мокрого асфальта?
Я не могу сказать, что мне было плохо тогда, нет, я тоже испытывала некое подобие кайфа от слияния с природой, но больше, конечно, от непомерных возлияний. Мы пили каждый день, пили много. Надо было как-то убивать время, которое убивало нас.
Я плохо помню мое День Рождение 8 августа 1991 года, только вижу, как Климов подарил мне наворованные в Синявино цветы. Сила его любви позволяла любимой девушке дарить свежесрезанные гладиолусы с соседских участков. Что ж, я не винила его за безденежье, но нельзя это было преподносить со столь героическим пафосом. Ну, пусть спит чужая совесть! Не судите - да, не судимы будете! Честно говоря, я, быть может, и не придала этому факту такого значения, если бы ни мама. Моей маме Климов не был приятен, но и отвратителен тоже не был. Мамочка просто не любила всех моих молодых людей, пожалуй, кроме Цыбина, моего бывшего одноклассника. Он практически был мне, как братишка, и мама привыкла к нему. Тем более всегда вежливый, аккуратный и обходительный. Само обольщение! Мама всегда боялась потерять меня: вдруг я выйду замуж за Климова, сопьюсь и отупею. А, если, не дай бог, я выйду замуж за Павлова, то уеду с ним в Петрозаводск и мои следы затеряются где-то в голубых, заоблачных просторах Карелии. Мама желала мне счастья. Ради всего святого, родители, не желайте счастья своим детям! Спросите, лучше, какого счастья они сами хотят. Не мешайте им самим разобраться, не давайте советов, не путайте мысли в их детских головках!
Не знала я летом 91 года, какого счастья я хочу - ничего не знала, просто плыла по течению, и ждала, куда вынесет меня река судьбы. А заветного берега все не было видно. Горизонты оставались размытыми. Мне казалось, что я любила двоих. Может тогда я начала понимать, что мне никогда не будет хватать только одного мужчины. Должен быть второй, где-то в темноте, за спиной. Моя светлая и темная сторона. Вся моя двойственность, обожающая разных людей. Сможет ли когда-нибудь один человек вместить в себя все, что мне нужно. Быть таким же двояко маргинальным, как я. Удовлетворить все мои амбиции и поставить точку в вечном поиске одинокого сердца.
2 сентября 1991 года. Понедельник. Наконец-то, началась учеба. Нашей группе присвоили другой номер, чем вызвали всеобщее недовольство - мы стали 219ой. Но эта ошибка в деканате наградила нас хорошими преподавателями, которые предназначались для блатной группы, обменявшейся с нами номерами.
Мы с Ольгой зашли в 89 комнату. Юрка поблагодарил нас за письмо, говорил, что очень ему обрадовался, и все смазывал свои тонкие губы детским кремом. Я ощущала какую-то пустоту, провал. Палыч был в комнате, но я его не помню. Они теперь жили вместе с Юркой. Последний раз я переступлю порог 89ой - 9 сентября. До конца декабря я даже ни разу не поднимусь на 4 этаж, буду только иногда подолгу стоять на площадке 3его этажа общаги, задрав голову вверх и молча глотать слезы. Я совсем не помню этот семестр, не осталось ни каких писем или дневниковых записей. Сижу, пытаюсь вспомнить и вдруг, ну конечно. Как, я могла забыть! У нас в группе появилась новая девушка - Юлия Владимировна Деменчук.
Юлька! Вот я и добралась до тебя. До той тебя, кем ты была в сентябре 1991 года. А была ты разгильдяйкой и двоечницей, с коротко подстриженными волосами и массивными очками на маленьком носике. Ты сразу отлично вписалась в нашу компанию. Девчонки приняли тебя, как родную. Но не я.
Для меня ты была опасна. Я всегда чувствую скрытую угрозу. В тебе была та сила обаяния, которая, как магнитом тянет мужчин, даже к страшненьким бабам. Но, ты была еще, и хороша собой, и неприступна - неприступна, до такой степени, что стоило тебе щелкнуть пальцами - они все были бы у твоих ног, но уже ни как друзья. Я еще не знала, что ты пока прощупываешь дно, постепенно погружаясь в воду. Я не привыкла к такому поведению - если в омут, так сразу с головой. Мне показалось, что мы настолько разные, что никогда не поймем, друг дружку, я знаю, ты тогда думала обо мне аналогичные вещи, например:
- "Интересно, что это за проститутка с розовыми веками?!"
Угроза! Конкуренция! Я настолько от всего устала, что конкурентную борьбу за "моих мальчишек" мне было не осилить. И я проиграла, ты забрала их всех - легко и просто, как бы балуясь. Все, что я испытала - легкую досаду. Ты никого тогда не любила. А, когда женщина не влюблена ей все подвластно. Уже в конце сентября вы ездили с Белым и Палычем в Павловск, воровали арбузы, развлекались и фотографировались. Лицо Алешки сияло на каждой фотке. Как думаешь, что я чувствовала, разглядывая их? Зависть! Я считала, что я могу все, но никогда не вызывала у него больше, чем снисходительную ухмылку или отвратительную гримасу. А ты так легко сотворила с ним чудо! Палыч счастлив, для меня это было чудом!
"Хорошо. Если ты сделаешь его счастливым, Юлечка, он твой!", я возможно даже допускала такую мысль, но мои слова, обращенные к тебе, звучали иначе:
"Палыч мой! Я не отдам его ни кому! Я горло за него перегрызу!"
Ну, не понимала я тогда, как можно заинтересоваться Белым, когда Павлов искрился перед Юлькой всеми цветами радуги. А она выбрала Белого, с его рыбьем, меланхоличным темпераментом, с его занудностью и обычностью. Что она в нем нашла, чего я не видела. Может, предчувствие покоя. Мы как-то разговорились с Юлькой на физкультуре, бок о бок, нарезая круги по залу. Юлька сказала:
"Когда у меня проходит очередная любовь, я подстригаю волосы"
"Зачем?", спросила я,
"Становиться легче. Это один из способов пережить", ответила она, прикасаясь к культям короткой стрижки,
"Да, пожалуй, это выход - отрезать и забыть! Как будто боль уйдет вместе с волосами"
"Может и не уйдет, но попытаться стоит. А, так в прошлом году у меня были длинные локоны и женатый мужчина…"
В тот момент я почувствовала к Юльке какое-то движение души. Нет, ни жалость, не сострадание, а потребность защитить ее от вселенского зла. А, может, я была несколько шокирована. На тот период времени, область моих моральных принципов избегала словосочетания "женатый мужчина". Для меня, тогда, это было запредельно, забарьерно, не возможно, как и разница в возрасте в один год. Да, и в восемнадцать лет что-либо связанное с браком было для меня табуированным понятием, больше напоминающим черную дыру, чем реальное событие в человеческих отношениях.
Юлька стоически переживала смерть своей "очередной" любви, без слез и стенаний. А я всегда испытывала уважение к тому, чего сама не могу. Я предпочитала борьбу, а не молчаливое смирение. Пускай, смирение - это утеха гордости, но это моментальная и необратимая гибель всех надежд. Я не любила необратимые процессы.
Парни, подружившись с Юлькой, кажется, вообще забыли о существовании других девчонок. Я продолжала пить. Однажды на микробиологии, я заметила, как у меня трясутся руки, что я даже не могу проволочную петлю ровно удержать в пламени горелки. Кублашка возмутилась:
- "Хватит разбрасывать на меня микробов!" - сказала она и вырвала у меня из рук проволоку.
Я ужаснулась. Я поняла, что допилась. И если буду продолжать в том же духе, то потеряю все, и к черту вылечу из института. Надо притормозить, не остановиться, а хотя бы притормозить. Бездна моей несчастной любви все сильнее подавляла меня, лишала любой возможности к сопротивлению. Я была раздавлена, уничтожена, но как не странно тремор пальцев вернул меня к жизни. Правда тогда это была серая жизнь. Я ждала декабря, как будто новый декабрь сможет что-то изменить. Я еще не представляла, насколько я окажусь права, и что, начиная с 90 года, каждый последующий декабрь будет выворачивать мою жизнь наизнанку. Каждая зима станет роковой.
Но пока еще разливалось огненно-рыжеми волнами царство осени. В начале октября, вовремя очередной нашей затрапезной, в сквере у универмага "Выборгский" Мишка Пиневский случайно наступит мне на ногу, что в последствии приведет к формированию "привычного вывиха" в голеностопном суставе.
После посещения травмы, папа подкинул меня в институт. Наши сидели на гистологии. Какой-то услужливый ассистент кафедры раздобыл мне быстренько костыли, и я с забинтованной ногой и на костылях - в полном вооружении предстала перед своими одногруппниками. Я помню, что реакция была бурной, но я гордо пропустила все мимо ушей. Только голос Юрки бесновался пуще всех, он кричал:
- "Где ж тебя так затоптали?!"
  И еще помню один эпизод той осени. Вика нарисовала потрясающий комикс. Комикс был посвящен нашей группе и носил интригующее название "ППВН". Главными героями были: мы с Викой - сестры Махотины и Серега Климов, мы представляли собой что-то типа оперативников уголовного розыска; Мишка Майзельс был пронырливым ЦРУшником по кличке "Малыш"; Юрка Донченко был сотрудником КГБ. И все эти разномастные агенты направили свои силы на разгадку секрета одного изобретения, а именно все пытались узнать, что из себя представляет - "ППВН". Препарат, который синтезировал Профессор Павлов Алексей Васильевич, собственной персоной. А основная фишка всего комикса сводилась к расшифровке аббревиатуры: "ППВН" - " Профессор Павлов вас надул!"
Вика так удивительно четко угадала мысли, действия и характеры персонажей - все были так естественны, все на своих местах. Не говоря уже о виртуозной работе художника - два листа ватмана были испещрены тонкими деталями, вплоть до мимики лиц и замерших движений пальцев. Превосходная, трудоемкая работа. Это не было простое копированье с сотни фотографий - это была гениальная идея воплощенная в карандаше. Музыка в четырех десятках миниатюрных рисунков. Я, естественно не смогла удержаться и притащила эти комиксы в институт. Ну, как же не реализовать лишний повод привлечь к себе внимание. Девчонки были в восторге. Парни тоже заинтересовались и попросили посмотреть. Я отдала листы, но тут перерыв закончился, и рисунки остались во власти мальчишек на долгие полтора часа. Была гистология. Я помню, что все занятие сижу, как на иголках и вроде бы одновременно блаженно расслаблена. Я слежу за парнями, но они лишь подозрительно спокойны и как-то необычно сосредоточены. Наконец "Гиста" закончилась, и я получила назад свою драгоценность из Юркиных рук, я даже не сообразила проверить, все ли там в порядке. Я всегда доверяла людям. А зря!
Вандализм! Как часто мне приходилось сталкиваться с ним за мою короткую жизнь. Не понимаю, как можно уничтожать то, что тебе не принадлежит: сжигать записки, письма, фотографии; стирать кассеты, видеозаписи; сжигать стихи, рассказы, книги, картины. Не понимаю, и никогда не пойму. Только человек, который сам не в силах что-нибудь создать, способен на уничтожение чужого труда… Я чувствовала себе такой беспомощной, когда Вика развернула листки с ее рисунками. Некоторые из картинок были непоправимо испорчены. Юрка тоже хорошо рисовал. Он, изменил несколько шаржей в своей пошло-банальной манере. При том, по-моему, для него даже не важен был смысл нарисованного - было одно стремление нагадить мне. Но я, к своему большому счастью, не умею рисовать. И плохо представляла тогда, что чувствует Вика. А она переживала смертельную обиду. Я наблюдала, как разлетаются по комнате бумажные обрывки. Мне было, так жаль, я считала, что можно легко исправить пару испорченных картинок, но Вика считала иначе. Ее гнев был настолько силен, что я была несколько обескуражена. Правда, не дай бог, кто-нибудь покусился бы на мои стихи, я, наверное, также рвала и метала, но только не тонкую ткань самого искусства. Я не стала бы полностью уничтожать искалеченное произведение, а попыталась его вылечить. Вика же была всегда более категоричной - раз все испачкано, значит пусть гибнет! Так легче, все уничтожить и забыть. Как в данном случае, так и в жизни. А я, глупая, никогда не искала легких путей, всегда верила в чудесные возможности реанимации.
Вика схватила альбом, и через минуту на листе белой бумаги ожил красный дракон, он был как живой. Казалось, что его чешуя была теплой, даже горячей. Он жил, его глаза искали жертву. Вика произнесла, как-то утробно, как проклятие:
"Красный дракон пожрет его!"
В комнате повисла гробовая тишина…
И вот наступил декабрь 1991 года, годовщина моей бесплодной любви. Снова приближалась сессия, снова у меня накопилась куча отработок, и я опять не спешила изменить ситуацию. Муж Ирки Климовой привез из Америки видеокамеру, и 24 декабря после "Нормальной физиологии" я поехала ее опробовать. Запись получилась на редкость удачной. Но я никак не могла вспомнить только что написанное мной стихотворение: "В глазах кружиться Невский проспект…" На пленке я трижды начинаю его читать и трижды забываю слова. Стихотворение с посвящением 29 апреля. Когда мы с Павловым проходили мимо сквера, перед выходом на Дворцовую площадь, он сказал:
"Ты смотришь на меня глазами больной собаки!
Да, именно так я и смотрела на него тогда, а может быть, просто в глазах кружился Невский проспект, и уплывали мосты от Дворцовой…И действительно было "что-то страшное в этой весне, ни веселой, ни шумной, ни новой"… Как безвозвратно далеко позади остался апрель 1991 года, да и сам 91 год скоро останется далеко позади…
Мы с Климовым практически всю последнюю неделю декабря посвятили видеосъемкам. 28 декабря я приехала к Сереге в 12 часов дня на очередной сеанс видеозаписи. В сумке вместо учебника по анатомии лежала кожаная куртка, завершающий штрих к образу женщины-вамп, роль которой мне предстояло сыграть сегодня вечером. У меня в 17.00. была назначена встреча с Цыбиным и дискотека в ЛИТМО. Климову же я сказала, что пойду в "анатомичку". Он поверил. Я и в королевском наряде могла пойти копаться в трупах, да запросто! Час "Х" приближался, настроение мое падало с каждой секундой - предстояло отмазываться. Все прошло удачно и дискотека тоже, что странно. Мы с Сергеем Цыбиным уже раз десять пытались отлично оторваться на дискотеке, начиная еще со школьных времен, и это нам никогда не удавалось до сегодняшнего дня.
"Что-то должно случиться плохое, не бывает все так хорошо", - подумала я.
Произошло еще несколько событий датированных декабрем 91 года. Я в общаге собирала деньги на карточки, но Палыч и Юрка решили не брать, и я хотела уже уйти, но Юрка остановил меня. Он стоял, опираясь о косяк 89 комнаты, и как-то невыразимо гадко улыбался. Я уже с 9 сентября не переступала порог этой комнаты, да и на 4 этаж не поднималась - я была несколько смущена. Он спросил:
"Иллонка, когда мы будем трахаться?!"
"Ого, ты хочешь изменить Палычу?!"
"Не уходи от ответа!"
"Я и не ухожу, я еще здесь…Так вот спроси у Майзельса, что бывает после таких предложений"
"При чем тут Майзельс?"
"Он знает…"
Я ушла…Много лет спустя, в сотый раз, вспоминая события, предшествующие той Новогодней ночи, я спрашиваю себя: - "А в моих ли силах было все изменить - предотвратить Юркину смерть?!" Если бы я тогда не пасовала перед наглостью, не смущалась и не убегала. Что я могла тогда сделать? Я могла.
В тот момент, когда Юрка, самодовольно ухмыляясь, подпирал дверной косяк, я могла перехватить инициативу. И после вопроса: - "Иллонка, когда мы будем трахаться?!" Молниеносно повернуться и уперевшись двумя руками ему в грудь, вдавить его в комнату, со словами: "Прямо сейчас!" От неожиданности и силы удара, Юрка должен был, как пушечное ядро влететь внутрь и повалиться на койку. А, дальше, как говориться дело техники. Проверка на вшивость, если хотите. Интересно, поступи я так, изменилось ли что-нибудь в наших отношениях. Как бы повел Юрка себя дальше, если бы добился женщины, о которой мечтал. Отнюдь не шуточный огонек горел тогда в его глазах. И Новый год я тогда точно встречала бы в общаге. Нет, ничего этого быть не могло, я не помню, но кажется Палыч во время нашего разговора был в комнате и даже слышал начало, а потом удалился. Да, даже если его и не было, он всегда был рядом, и переспать с Юркой практически в присутствии Алешки - это было бы равносильно самоубийству. И теперь уже слишком поздно думать спасла бы я Юркину жизнь ценой гибели моих надежд на счастье с Павловым. Но, если бы спасла, я не на минуту не задумалась в своем выборе. Человеческая жизнь дороже человеческого счастья. Но мы не боги, и мы не знали, что Юрке остается жить считанные дни.
Последний раз я видела Юрку живым на гистологии 27 декабря. Он получил зачет, а я осталась сдавать "диагностику", но не сдала. Зурик тоже, его выгнали за то, что Палыч ему подсказывал, и они ушли. Когда я оказалась "в пролете", я тоже решила одеваться и уходить, и тут в дверях появился Юрка и Лешка Мостовой. Они спросили о Палыче и Зуре. Я сказала, что их отправили. Юрка спросил:
"Ты уходишь в "Леса?"
"Что?!", - не поняла я,
"Ну, идешь на "Лесную"?
"Да, а вы, что на "Выборгскую"?
"Нет, мы тоже на "Лесную", - был ответ Мостового.
Я хотела предложить пойти вместе, но их след уже простыл. Больше я Юрочку живым не видела. Только чувство глубокой растерянности и какой-то незавершенности - все, что осталось от него.
В Новогоднюю ночь 1992 года я была больна, видно разгоряченная после дискотеки в ЛИТМО, наглоталась морозного воздуха. Я чувствовала себя скверно, но Климову все-таки удалось вытащить меня к соседу Вовке Курдину, нашему синявинскому дружку. От холода кнопки кодового замка смерзлись и не действовали. Мы никак не могли попасть к Вовке, пока во втором часу ночи какой-то мужик не вышел из парадной, и не открыл нам дверь. Я чувствовала, что не здесь я должна сейчас находиться, что мне надо быть в общежитии на Морриса Тореза. Это не было просто жгучим желанием. Ведь я знала, что Палыча там сейчас нет. Он уехал в Петрозаводск. А Юрка не смог уехать - был керосиновый кризис, и самолеты в Сочи не летали. И он остался в общаге. И мое стремление к нему, повторюсь, не было просто жгучим желанием, это было предчувствие беды, чего-то страшного, что даже в мыслях не укладывается. Это было желание помешать судьбе. А может, он звал меня, и правда, умирал с моим именем на устах. Не знаю, но в 4 часа утра, в тот миг, когда Юрка, пытаясь остановить кровь, хлещущую фонтаном из раненого сердца, поднялся на два лестничных пролета и упал у дверей 89 комнаты; я пыталась остановить поток своих горячих, соленых слез. Я не понимала, что со мной происходит, я как сумасшедшая искала причину, чтобы разреветься. А в голове только одна мысль - что-то плохое происходит сейчас в общаге. Полпятого я поняла, что все кончено. Я перестала метаться и тихо застыла в своем углу. Я уже ничего не могла изменить. И еще не зная, что именно случилось, я знала, что я уже ни чем не смогу помочь.
За неделю до Нового года мне снился сон, в этом сне я увидела свой маршрут, по которому шаг за шагом я пройду 2 января 1992 года. Ощущения будут настолько идентичны, что воплощение сна в реальность можно принять за Де-Жавю. Я видела снег и катки у дома № 26 по Кантимировской улице. Там располагался наш медпункт, а мне необходима была справка, чтобы продлить себе зачетную неделю, и к тому же я действительно была больна. Во сне я вижу себя бегущей, практически летящей с горы в парке Лесотехнической Академии, я знаю, что должна спешить, гонимая только одной мыслью: - "Палыч уже приехал, он один, ему плохо, ему нужна моя помощь!" Потом я вбегаю в какую-то парадную, где лестничные пролеты располагаются друг к другу под прямым углом. Я понимаю, что знаю, где это место, но не могу вспомнить. Лестница темная - темная. Я чувствую, что должна что-то увидеть на этой лестнице, что-то очень важное. Меня закружило. Все вихрем завертелось перед глазами, и я проснулась. Сон был вещим. Если бы я тогда знала, что я увижу на черной лестнице из моего сна.
2 января, с температурой 38 градусов я потащилась на Кантимировскую, 26, затем в институт на "Английский", сообщить, что не смогу сегодня написать контрольные. Когда я вошла в комнату, меня встретила гробовая тишина. Она нисколько не поразила меня, не поразил даже столь малочисленный состав группы, девчонок не было. Были только Никитка Рябчиков, Лешка Шитов и Гришка Алексеев, может кто-то еще, не помню. Я чувствовала себя так хреново, что не могла думать не о чем, кроме как о том, чтобы удержаться на ногах. "Англичанка" молча взяла у меня зачетку, я пыталась что-то сказать, но она меня вроде, как и не слышала, все происходило, как во сне. Она, так же, не говоря ни слова, поставила мне зачет, хотя у меня не было сдано ни одной контрольной. Я удивилась, насколько позволил мой лихорадящий мозг, сказала: "Спасибо", и вышла в коридор.
Я покачивающимся шагом добрела до лестницы и прислонилась к перилам, обдумывая, во-первых: - "С какой это стати она поставила мне зачет?", а во-вторых,
"Сколько еще мне предстоит тут болтаться, пока появиться Климов?"
Он естественно сопровождал меня и в медпункт и в институт, а на время пока я должна была прибывать на "Английском", он пошел прогуляться. Дверь кабинета "Английского языка" жалобно скрипнула, за мной следом вышел Ник, он сказал:
" Ты же ничего не знаешь?! Юрку убили!"
" Как? Застрелили?!"
" Нет, ножом в сердце. Ромку Зенцова порезали, девчонки сейчас у него в больнице. А Юрку убили".
Я слышала свой голос и голос Ника как бы со стороны. Голос мой, казалось, был очень спокоен, узнавая подробности происшедшего. В Новогоднюю ночь, в 4 часа утра, пакистанец, ударом ножа в сердце, в связи с какой-то предшествующей разборкой, убил нашего Юрочку. Убил прямо на ступенях лестницы третьего общежития, когда Юрка и Ромка Зенцов, наш сокурсник, возвращались в свои комнаты после новогодней дискотеки. Я слушала, но слова Ника, все трудней достигали моего сознания.
И тут я увидела сердце, уже не живое, разрезанное, но еще минуту назад оно билось, стучалось в его груди. Нет, я не могла думать о том, что Юрки больше нет, потому что сердце остановилось. Что его убили, жестоко, бессмысленно, нелепо. Все, что я думала: - "Палыч уже приехал, он один, ему плохо, ему нужна моя помощь!" Мысль о том, что Палыч нуждается в моей помощи, придавала мне сил. Истерические конвульсии сотрясали мое тело, медленно набирая обороты, но мысль о Палыче прогрызая мозг, побуждала к действию. Я побежала, слетев, как с горы с четвертого этажа, чуть не сбив с ног Климова. Он пустился за мной, я мчалась в общагу. Я упросила Сергея оставить меня одну. Я одна должна была переступить порог знакомого крыльца. Общага, казалась мертвой. Никого. Нигде. Я открыла дверь и переступила порог…Яркий свет ударил в лицо, необычно яркий, и вдруг я узнала лестницу, с пролетами, расположенными под прямым углом. Вот к чему подвел меня сон, вот, что я должна была увидеть - "апофеоз праздника". Лестница выплывала из тьмы на яркий свет, с каждым шагом я узнавала все больше о том, что свершила эта Новогодняя ночь. Холодные, каменные ступени все в конфетти, серпантине, елочных иголках. Грязная и серая лестница, и кровь по стенам, много, много крови. Меня закружило, как во сне. Кровь и гвоздики. Только не думать, что это его кровь, только не думать, что это цветы на его могилу… Не помню, как я дошла до дверей 89 комнаты, не помню, сколько времени я вообще провела в общаге. Там не было никого. Все двери были закрыты. Не помню, как я вышла на улицу…
В троллейбусе я рыдала, ни на кого не обращая внимания. Не помню, как прошла первая бессонная ночь. А ближе к полуночи 3 января в общежитии было устроено прощальное мероприятие. Мы встретились с девчонками, и все вместе вошли в общагу, по одиночке у каждой из нас не хватило бы духу даже перешагнуть порог. Наши мальчики стояли у комнатки вахтера на первом этаже. Палыч уже приехал, но ни моя помощь, ни чья-либо еще, ему явно была не нужна. Увидев нас, он, гневно сверкая глазами, направился в нашу сторону.
" Что пришли полюбоваться музеем, идите наслаждайтесь!"
Я испуганно, смотрела на него широко раскрытыми глазами, и до меня ни как не мог дойти смысл его слов: - "Что за музей, какой музей?!" Конечно, он ничего не знал, о том, что я была здесь вчера. Нет, до меня далеко не сразу дойдет, что это Юркину кровь на стенах, Палыч называет "музеем". У меня в голове не могло бы уложиться тогда, что Палыч так раздавлен горем, так бессилен, так слаб. И за свою слабость и отчаянье он ненавидел нас, презирал, обвиняя в Юркиной смерти.
Девчонки, как-то пытались оправдать его поведение, говорили:
"Не обращай внимания, Палычу сейчас очень плохо!"
Но нам всем было плохо. Юрка был частью жизни каждого из нас. Иногда я сама не понимаю, почему наша группа больше всего заботилась о моих с Палычем чувствах, как будто мы были такими уж ранимыми, прямо хрустальными. Может мы действительно чувствуем иначе. Для Лешки это была первая смерть. И для меня подобная смерть была первой. Хотя мне и раньше не раз приходилось сталкиваться со смертью: но похороны родственников я переживала не так. Да, ощущалась потеря части души, но это было не смертельно - здесь было совсем другое. С Юркиным уходом я не теряла, я приобретала часть души, его души, его энергии. Он не мог все забрать с собой. Чудовищно, он решил оставить мне то, что не успел отдать при жизни. Было бы весьма интересно наблюдать так называемый эффект Кирлиан от моего тела в ночь с 9го на 10 января 1992 года, в момент, когда во время сна, произошло психо-метафизическое объединение наших душ, или точнее сказать поглощение. Вот откуда эти вспышки, когда моей душе предстоит соединение с инородной душой, я всегда их вижу. Вижу яркие вспышки света - колебания возмущенной ауры.
Может, только сейчас я поняла смысл слов, воплощенных в стихах, которые я написала Юрочке:


Я смотрю тебе в след с фотографии старой,
Пусть пройдут сотни лет, все покажется мало,
На двоих этот мир разделили когда-то,
Но окончился пир, приближалась расплата.

Я уйду далеко, чтоб уже не вернуться,
И мне будет легко, жаль нельзя оглянуться.
Оглянуться нельзя, возвратиться не в силах.
Бог простит мне тебя, что во мне ты любила. 25.03.92.

Эти строчки родились, но их смысл был скрыт. Я не понимала, к чему эти слова?! Я никогда не любила его. Я даже не чувствовала, что его тянет ко мне. Но строчки родились, как бы помимо моей воли. Роды моих стихов часто происходят помимо моей воли, мне иногда кажется, что я просто являюсь записывающим устройством. Можно четко разделить творения, которые рождало мое сознание и, которые принадлежат моему подсознанию, а может, сверхсознанию. Первые рождались в муках, иногда написание нескольких четверостиший растягивалось на много лет. А вторые, выстреливались за считанные минуты, я ели успевала записывать пульсирующие мысли. Я сама иногда поражалась, какой энергетический заряд они несли. Как бешено, вертелась в руках авторучка. Стержень раскалялся, как на углях. Интересно, но большинство подобных стихов, появлялись на свет божий в один и тот же час, с полуночи до часу ночи. "Час ведьм". Ведьмино начало, как мое сверхсознание, не факт, но возможно. Я все знаю о моей судьбе, почти все. Иногда, моя судьба, как бы издеваясь, преподносит мне сюрпризы. Но они столь незначительны, что ни как не влияют на генеральную линию. Даже, если эти мемуары читать внимательно, то присутствует ощущение, что их пишут два разных человека. Мне самой иногда тяжело от такой раздвоенности. Две мои ипостаси преследуют настолько разные цели, и пути достижения поставленных задач часто настолько диаметрально противоположны, что противоречат морально-этическим принципам друг друга. При том, обе эти личности по силе не уступают одна другой, они чаще всего просто вытесняют друг друга, чтобы избежать конкуренции и взрывоопасного совмещения в одном пространстве моего тела. А их взаимосменяемость не поддается ни какому контролю. Только одна на доли секунды займет мое тело, завладеет мыслями и языком, бросит пару слов и исчезает, и уже другая сменяет свою соперницу. Иногда, одной единственной фразой, я могу сама себе противоречить настолько, что моим слушателям остается пожимать плечами. Они же ни в курсе, что слова, которые я произнесла, принадлежат двум людям, с разнополюсными сознаниями. Для удобства я даже окрестила две мои личности: "Хорошая девочка" и "Плохая девчонка". Но они не просто соперничают, они дают друг другу советы, иногда к ним прислушиваются, иногда даже объединяют свои усилия, правда, довольно редко. Их взгляды чаще не совпадают, но темперамент у обеих выше среднего. Самое страшное происходит, когда они обе влюбляются в одного и того же человека. Вы думаете, чего же тут страшного, когда, наконец, появляется возможность стать целостной личностью. Как бы ни так, даже имея единую цель, пути ее достижения разняться, до взаимоисключения. И это не изменить, даже если цель ни человек, а что-то абстрактное. Ну, например, имея общий, не плохой, интеллектуальный потенциал "Хорошая девочка" могла запросто быть отличницей и в школе, и в институте. Но "Плохая девчонка" не выносит отличниц. "Плохая девчонка" смотрит на жизнь проще, она никогда не унывает, при этом делает невероятное количество ошибок за единицу времени, а когда "Хорошая" указывает ей, то та только машет руками. "Хорошая девочка" пытается исправлять эти ошибки, но "Плохая" злиться, и не дает ей такой возможности, а наоборот старается все больше усложнить и запутать.
Юлька недавно сказала мне:
"В тебе сочетается такая глубина отчаяния с таким неистребимым оптимизмом. Раньше меня это раздражало, а теперь я это ценю".
Вот откуда у меня маргинальное отношение к жизни, две крайности, иногда дающие "Золотую середину". Они обе пользуют эту "Золотую середину", как контролирующий орган, а так же, как базу критического отношения. Что-то должно напоминать им о том, что обе они принадлежат одному телу. Иначе, в проявлениях своих желаний они могут зайти настолько далеко, что погубят дом, в котором живут. Погубят мою жизнь, и обе махнут рукой.
"Золотая середина" - это "голый разум", абсолютно лишенный эмоций, а края - это как раз чувства, но квалифицировать какие именно не так легко. "Девочка - ангел" и "Девчонка - демон", обе мне дороги, но вторую я люблю больше, с ней интереснее. Я еще вернусь к теме раздвоения моей личности, или расстроения, если хотите. Нет, все-таки не удержусь, перескачу в 2002 год и расскажу, что на самом деле творилось в моей душе начиная с февраля, когда после трехлетней разлуки Палыч снова вернулся ко мне.
За эти три года я почти не вспоминала о нем, слишком много было значительных событий, чтобы утруждать себя воспоминаниями о давно минувшем. Тем более, после того, как он женился, и я уверилась, что он счастлив - я успокоилась. Я была рада, что ему, наконец, повезло, но…
3 февраля 2002 года он примчался в Питер, один, без жены. И когда мы приехали к "Белым" на встречу группы, он вытащил меня на лестницу и спросил:
"Ты счастлива в браке?"
"Да"
"А, я развожусь!"
"Как?!"
Я была в шоке. Он становился свободным. Этого не должно было произойти, но это происходило. Сочувствие или что-то непонятное, неуловимое, потянуло нас друг другу. И он не сопротивлялся этой силе. Он приехал за любовью, за моей любовью. Я видела это, но не могла поверить.
Мы договорились встретиться и пообщаться, просто поболтать. Ему нужна была поддержка. Он обещал позвонить, но две недели телефон оставался нем. Я уже обрадовалась, что меня опять "прокатили", и даже не жаль, было проигранной бутылки шампанского. Мы поспорили с мужем на предмет: "позвонит - не позвонит". Но именно в тот момент, когда Димка пошел покупать "Шампусик", чтобы отметить мой проигрыш, раздался звонок. Телефон заговорил Лешкиным голосом. Мы назначили встречу.
Мы встретились 20 февраля, и пошли в кафе с весьма престранным названием "ЮлВо" недалеко от метро "Петроградской". Мы говорили долго и не могли наговориться, сдобряя нашу беседу изрядным количеством "Невского" пива. Мы очень бережно старались обходить тему о наших прошлых отношениях, только изредка поверхностно затрагивали ее. Я говорила:
- "Да, я любила тебя, очень любила! Мне были безразличны твои издевательства, главное ты тогда был рядом, всегда рядом. Большего, я и не желала"
- "Прости меня, я потом понял, как я был не прав. Ты не заслуживала такого отношения"
Я не верила своим ушам. Он 12 лет шел к тому, чтобы, сжимая мои ладони, просить прощения за то, что не любил меня.
"Я давно простила тебя. Я любила, и могла простить все"
- "Ты поедешь со мной в Петрозаводск?!", сила, с которой был задан этот вопрос, поразила меня до глубины души. Как много лет я ждала этих слов, уже и, не надеясь их когда-либо услышать. Но я слышала. Мне стало не хорошо, то ли от выпитого на пустой желудок пива, то ли от нервного перенапряжения, то ли от близости исполнения желаний. Скорее от всего вместе взятого.
Он заговорил, жадно выплевывая слова о том, что готов увезти меня вместе с ребенком, что второй брак может быть счастливее первого, что все может быть так хорошо. Все сильнее сдавливая мои ладони, Лешка вещал, что нам надо дождаться декабря, что сейчас он ничего не может мне дать. А в декабре, его, скорее всего, ждет повышение, что он станет заведующим или главным врачом, и что может положительно решиться вопрос с разменом квартиры, и у него появиться своя отдельная жилплощадь. Он говорил, так, как будто мы все уже решили. Но его вопрос, оставшись без ответа, так и висел в воздухе. Мне стало совсем дурно, мне не хватало как раз того самого воздуха, в котором болтались, подвешенные за шиворот, столь важные для него, вопросы. Я ждала, когда же кончиться этот вечер, с каждой минутой все больше, выворачивающий мою душу наизнанку. Нет, не за сочувствием и поддержкой он приехал, он явился вновь украсть мое сердце. Зачем?! Не взамен ли своего, разбитого.
Но я не могла ни о чем мыслить тогда. Он притягивал меня, как магнит, убеждал, заставлял поверить. Я чувствовала, как душа моя отслаивается, как загорается она его именем, таким привычным, таким родным. Душа оторвалась, метнулась, сбросила цепи, сковавшие ее. Сердце забилось бешено. Перед глазами поплыл туман. Мне снова было 18. Я снова была маленькой, наивной, растерянной девочкой. Но главное, как и тогда, он был рядом…
Мы уже давно ушли из кафе, и туннели метро остались позади, лифт поднимал нас на одиннадцатый этаж. Я попыталась протестовать, не понимая, почему на одиннадцатый, я же живу на четвертом. Лешка сказал:
"Давай вспомним детство!"
Мы стояли, обнявшись, на площадке 11 этажа, и вслушивались в дребезжание лифтового механизма. Декабрь 90 года, воссозданный этими разрывающими душу звуками, медленно воскресал в памяти, обволакивая нас той же жаждой любви. Я произнесла, тихо ели слышно:
"Господи, ты будешь смеяться, но это такой кайф!"
"Мне так хорошо с тобой, здесь, сейчас! Мне хорошо!", промурлыкал он.
Все, я сдалась! Ничего не существовало в этом мире, кроме нас, только лестничная площадка плыла высоко под звездным небом. Только Полярная звезда, яркая и холодная, дарила нам свет. Только зима и февраль. Зима - наше время года. Я таяла на глазах. Оставалось лишь подписать капитуляцию:
"Я люблю тебя!", слова легко сорвались с губ, и слезами увлажнились мои глаза.
Я почувствовала, как под мои руками расслабляются мышцы его шеи, его тело, как-то резко обмякло. Он услышал то, чего хотел, добился того, к чему стремился. Он смутил мой покой, вернул себе власть надо мной, теперь он легко сможет сделать мне больно, так как сделали ему. Я знала обо всем этом. Я читала его мысли, но не хотела разочаровывать его. Пусть думает, что владеет ситуацией. Я знала, что, как только скажу ему о любви, сразу стану не нужна. Ну, и что, ему полегчало, теперь он справиться со своим горем. Вот и я пригодилась ему. Мои же чувства второстепенны, я видела, что они ничего не значат для него. Что все только слова. Все ушло в слова, все. Правда, и то, что я в тот момент, говорила ему, мои слова, то же для меня не много значили. Просто мы всколыхнули прошлое, а вот это уже не допустимо. Это причиняет мне боль. Боль и счастье.
Мы рождены на погибель души друг друга. Несущие, вселенское зло. "Пожирающие все на своем пути". Мы никогда не сможем отпустить друг друга, но и вместе быть не сможем никогда. Я поняла это еще в том декабре, 12 лет назад. Зодиакальный круг подходит к завершению двенадцатилетнего цикла, но, на то и круг, чтобы у него не было конца. Просто прошло 12 лет. А этот февраль был самым лучшим из того, что у нас было, самым трепетным и волнующим.
22 февраля Палыч пришел ко мне в гости познакомиться с моим сыном. 24 февраля мы "случайно" столкнулись у Мишки Майзельса. Никто не видел, как Лешка любовно наглаживал под столом мои пальчики. Мы успели перекинуться парой фраз. И вот пришел последний день наших февральских встреч - 27 число. Снова "Петроградская", снова "ЮлВо", опять длинные разговоры о жизни, уже много раз слышанные, но необходимые обоим. Просто надо говорить, потому что время истекает, надо успеть сказать все, пока оно не стало отрицательным. Мы чувствовали, как сквозь пальцы уходит от нас наш февраль, уходит, чтобы стать таким же прошлым, как и все эти 12 долгих лет. И вдруг мы поняли, что мы счастливы. Просто потому, что мы этого очень хотим. И, что это счастье скоро испариться, потому что время станет отрицательным. Время всегда было против нас. Время не щадит никого. Время - самая безжалостная вещь на свете. Мы смотрели на часы также часто, и с таким же вниманием, как в глаза друг другу. С такой же надеждой остановить секундную стрелку, как и, угадать душу за барьером радужной оболочки, в глубине зрачка.
Мы с Алешкой даже утомили друг друга, измотали попытками покопаться в засоренных мозгах. И не уяснив, до конца, что же твориться у нас в головах и в душах - мы расстались. Вновь разлетелись по разным мирам…
Неделю мы с мужем были в ссоре, а потом в попытке выяснения отношений 6 марта у Димки внезапно родилась бредовая идея, отпустить меня летом в Петрозаводск. "Плохая девчонка" зубами и когтями вцепилась в нее. Хотите залезть в мою голову и послушать диалог "Ангела" и "Демона", живущих во мне. Уверяю, вы без особого труда, угадаете, какая реплика кому принадлежит.
"Это потрясающая идея, съездить в Петрозаводск!"
"Зачем? Ты хочешь все испортить?"
"Ты, что, правда, веришь в то, что расстояние между вами из гигантской пропасти превратилось вдруг в пол сантиметра между его большим и указательным пальцем?"
"Не знаю"
"Он смеется над тобой, а значит над нами! Я хочу заставить его уважать тебя! Не ужели ты не видишь - он не любит тебя! Он откровенно врет, а ты утираешь ему слезки! Идиотка!"
"Он так несчастлив!"
"Ты в этом не виновата, это его выбор! Хочешь, получим с него дань за 12 лет?!"
"Но это же, как бить лежащего!"
"Фу ты, ну ты, лапти гнуты! Мало ты страдала, давай еще пострадаем! Есть шанс поставить крест на всей этой душевной слякоти, и быть счастливой!"
"Ты все испортишь! Ты хвалишься своей крутизной, но наверняка где-нибудь промахнешься и выставишь себя полной дурой!"
"Я?! Дурой?!"
"Успокойся, не кипятись. Возможно, действительно стоит поехать. Но, сперва, надо узнать об отношении Алешки к этой идеи"
Как не странно, Палыч был не против. И в середине марта вопрос с поездкой был решен. Хотя тут заартачился Димка, мотивируя тем, что я слишком уж рвусь в Петрозаводск, а он не выносит фанатичного отношения к чему-либо. Девчонки внутри меня тоже продолжали беседы, склоняя друг друга то в одну сторону, то в другую. И пришли, наконец, к выводу, что поехать надо, но если поездка сорвется, то не расстраиваться.
5 апреля Палыч вновь почтил своим присутствием "город над вольной Невой". Смысл нашего общения был в подтверждении согласия на поездку, и не только. Алешка спросил меня:
"Если мы захотим, то ведь нам никто не помешает?!"
"Чего захотим?"
"Быть вместе!"
"И от кого зависит исполнение подобного желания?"
"Видно, только от меня!"
Нет, он ошибался, ни от него, ни от меня уже ничего не зависело. Все решено было еще до нашего рождения и записано в книге судеб. Вот бы прочитать ее! Я стала ждать лета, он обещал позвонить в мае, но май кончился, и июнь уже подходил к середине, а звонка не было. От Белого я узнала, что Палыч получил заведование и разменял квартиру. Нового адреса и телефона "злой" Белый мне не сказал. Нужно было действовать самой. Идея вернуться в город, где когда-то жила моя мечта, въелась мне в мозги настолько глубоко, что даже скальпель хирурга не в состоянии был бы ее оттуда извлечь.
Я вышла в Интернет. Глобальная сеть - мое новое летнее развлечение. Я бросила клич народу с Северо-Запада: - "Петрозаводск?" Название города и знак вопроса. Люди присылали ответы: - "Сортавала", "Выборг", "Великие Луки", "Новгород", почти весь спектр северных городов. Я уже отчаялась, когда получила то, что мне нужно, краткое слово: "Да". Я прочитала имя и анкетные данные, это была рука судьбы, я написала:
"Димка, спасай! Нужно найти человека в Петрозаводске. Вот вводные…"
Переписка завершилась около пяти утра, а в десять у меня уже был рабочий телефон Палыча, а к вечеру мне достали домашний, и даже адрес. Больше, чем достаточно. Спасибо тебе, мой неизвестный друг из города на Онежском озере. Самое забавное, что этот товарищ даже ничего не спросил, просто помог и все. Вечером тех же суток я вышла в Интернет благодарить его, и уже тогда все ему рассказала. А, он сказал, что сразу почувствовал "родственную душу". Я была удовлетворена результатами розыска. Конечно, если бы не получилось таким способом отыскать Палыча, то всегда оставался - Белый. Пришлось не слезать с него, пока не вытрясла бы Алешкин телефон. А тут все обошлось "малой кровью", да еще я приобрела весьма интересного собеседника. Мы торчали с ним в сети днями и ночами почти два месяца, пока муж не "отлучил" меня от Интернета. При том глобально, как и сама сеть.
16 июня я позвонила в Петрозаводск, и… "Получил фашист гранату!" Я нарвалась на отношение, измененное ко мне на 180 градусов. Ветер подул в противоположную сторону. У него все было чудесно, и нужда в утирании соплей отпала. Я нужна была ему на время сложного периода в его жизни. Но все проходит, и все возвращается. Со мной опять говорил тот Палыч, которого я не люблю: заносчивый, брезгливый, неспособный понимать. Я растерялась. Нет, не в коем случае, он не отказал мне в моем желании приехать к нему в гости. Но сказал:
"Я жду тебя, приезжай, только без далеко идущих планов"
Я была оскорблена.
"Это у меня были планы?! Вот видишь, что ты наделала своим сочувствием!"
"А, почему же он зовет меня? Не проще ли сказать: "Не приезжай!"
"Нет, не проще! Видишь, он еще не наигрался! Все эксперименты ставит! Я ему покажу, подопытную крысу! Сам окажется в мышеловке!"
"Не зарекайся. Не все так просто"
"Победа будет за нами, если ты не станешь мне мешать! Или ты собираешься проглотить оскорбление. Поиграем в "Униженных и оскорбленных?! Да-а?!"
"Хорошо, действуй! Будь, по-твоему! Только не делай того, о чем потом буду жалеть я"
"Спасибочки, за разрешение! Заметано, не посрамлю честь мундира! Служу тебе Иллонка! Ха!"
Прошел месяц, и я вновь решилась позвонить, вернее даже не совсем я. Все решили за меня. Мы с мужем гуляли и, выпив по бутылочке "Бочкарева", Димка опять начал приставать ко мне с вопросами типа: - "Насколько сильно я хочу поехать в "Петрик". Я сказала:
"Хочу! Сильно! Получить дань за 12 лет!"
"Ладно, черт с тобой, поезжай!"
Димка тоже преследовал какие-то свои, неведомые мне цели, отпуская меня за 500 километров. Ну, "охота пуще неволи". Наученная мужем, что сказать в телефонном разговоре, я позвонила. И опять лопасти винта повернулись на 180. Я поэтому, и дала этим летом новое прозвище Палычу - "Вертолетчик". Он был - сама искрящаяся доброжелательность!
"Привет, Иллончик!", его голос дрожал радостью,
"Лешка, я приезжаю во вторник. У тебя будет 2 часа времени?"
"Да, я свободен с полдня и еще целую ночь до следующих суток"
"Отлично"
"Но, я даже не смогу тебя встретить"
"Не волнуйся, меня встретят и погуляют"
"Твой интернетовский друг, по имени Дима?"
(Еще 16 июня я рассказала Палычу, как добыла его телефоны.)
"Да. Вот только муж не хочет, чтобы я ночевала у малознакомого человека"
"Понятно. Так, только не гони. Билеты ты наверняка еще не купила?
"Не купила"
"Не гони. Я поменяюсь, я подобью два дня, чтобы мы были вместе, и нам никто не помешал. Я позвоню во вторник вечером, и мы договоримся на следующую неделю или на последнюю неделю июля. Хорошо?"
"Ладно. Лучше следующую. Не люблю откладывать намеченное. Звони во вторник, буду ждать"
После разговора, мы с мужем поехали "разводить мосты". Димка сказал в метро, что если бы сейчас погасили свет, то все равно было бы светло - от моего сияния. Я действительно вся светилась. Блистала так, что ни какими усилиями воли не могла стереть с лица счастливую улыбку. Не помогали ни какие переключения, и "Ангел", и "Демон" искрились обе, они добились своего, но у каждой был индивидуальный повод для радости.
"Боже, как мы хорошо поговорили. Какой он замечательный! Моим планам суждено сбыться!", - думала одна,
"Приглашение получено, отсчет времени пошел! Все, что я хочу, я получаю!", - злорадствовала другая.
Но обе были восторженно счастливы. Димка сказал:
"Я готов сделать все, чтобы чаще видеть тебя такой счастливой! Но меня угнетает только одно, что в данный момент, причина твоего счастья - не я"
Палыч позвонил во вторник. Мы обговорили дату моего приезда. Дело осталось за малым - купить билеты. Билеты были куплены утром в среду, 17 июля. "Хорошая девочка" вдруг загрустила. Ей боязно было ехать одной так далеко и не хотелось оставлять мужа одного. Димка хоть и не показывал виду, храбрился, но она знала, что он будет переживать. К тому же он давно уже пожалел о своем решении отпустить меня в Петрозаводск. Но билеты были куплены, и пути к отступлению отрезаны. 18 июля в 22.18. вещи были брошены под нижнюю полку. Димка махал на перроне руками, показывая, что поезду не дают зеленый свет, и что, мол, есть еще время передумать. Отправление задерживалось на 20 минут, но потом "Московский вокзал" стал медленно уплывать, и стук колес рождал новую реальность.
Обожаю плацкартные вагоны! Плывущая жизнь. Колебания разгоряченного воздуха. Гомон голосов. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее тяжеловесный электровоз увлекает за собой череду зеленых вагончиков. Зеленая гусеница мчится по железнодорожному полотну. Стеной встает по бокам полоса леса. Калейдоскопом мелькают маленькие деревеньки и перегонные станции. 2 часа ночи. Лодейное поле. 3 часа. Волховстрой. Поезд зависает над бездной. Где-то далеко внизу вьется лента реки. Неизвестной мне реки, ну, скорее всего, это - Волхов. Три железнодорожных моста, как струны, перекинуты с одного берега на другой. Медленно, очень медленно катятся вагоны. Нельзя ошибиться. Страшно даже представить себе падение с такой высоты. У опор соседнего моста, на том и другом берегах реки горят костры, как мерцающие в темноте июльской ночи глаза волка. Сердце замирает то ли от страха, то ли от невероятной красоты. Я очарованно вздыхаю, и говорю:
"Смотри, смотри, какая красота!"
Мой попутчик, которому досталась верхняя полка нашей боковой плацкарты, восхищенно кивает головой. Неописуемо величавая картина за окном сделала его на мгновение немым. Всего на мгновение, после трехчасового языкового марафона. Да, прошло уже 3 часа, как нам перекрыли свет и возможность продолжать дальше нудное почитывание журнальчиков типа "Отдыхай!" Мы перебросились парой фраз, а потом крепко сцепились языками. Я же говорила, что не могу спать в поездах дальнего следования. Мне надо выговариваться. Как просто изливать душу незнакомому человеку, тем более, если он молод, красив, умен. Ну, по крайней мере, не лезет за словом в карман. Тогда беседа течет, как эта река внизу, размеренно и спокойно. И можно говорить обо всем на свете, как будто ветру доверяешь свои секреты. Не разболтает - растрясет. А главное не причинит вреда. С утра уйдет этот человек из моей жизни, как будто его и не было никогда. Но этот мальчишка напомнил мне того другого из такой же летней ночи, только 11 лет назад. Он и внешне был очень похож: те же светло-русые волосы, выгоревшие на солнце, те же большие, голубые глаза и открытая улыбка. Смешно, но мне никогда не нравились безупречно красивые люди. Человек должен содержать изъян, чтобы представлять для меня интерес. Я всегда говорила, что люблю "уродцев", а моя сестра добавляла, что у меня не парни, а просто "Маппет-шоу". Это такой популярный в начале 90х годов кукольный сериал. Лягушонок - Кермит, лохматая собака - хирург, орленок, медвежонок, Гонза и другие. Все они имели свои характерные черты, и действительно были весьма похожи на моих "милых" друзей. А единственная женская роль в этом шоу естественно ассоциировалась с моей скромной персоной. Ах, очаровательная свинка Мисс Пигги. Ты любила Кермита и своего коллегу песика - хирурга, а может анестезиолога. Какое совпадение! Наивная Пигги, где ты сейчас?!
Утро 19 июля внезапно сменило зябкую ночь. Полпятого было совсем светло. Я так и не смогла заснуть. Волнение нарастало. Уже совсем близко столица Карелии. Элементарные кроссвордные загадки оставались не разгаданными. Я, тупо уставившись в журнал, водила ручкой по крупным клеткам, и удивлялась минутным озарениям. Руки тряслись. Меня познабливало. Это был приступ типичной "медвежьей болезни", как перед экзаменом, или "отходняк" после бессонной ночи, или объятья свежего утра, а может предчувствие других человеческих объятий. От которых, мало сказать, меня всегда ни то, что знобило, трясло…
 Ровно в 6 часов 53 минуты наш поезд, как бы вынырнув из туннеля одной жизни в другую, остановился. Вот он, город, в который я жаждала вернуться. 9 лет прошло, и ты снова встречаешь меня - город моих сладких грез и великих разочарований. Здравствуй, Петрозаводск! Я иду!
Толпа встречающих подступила к вагону, но я сразу угадала того, кто пришел за мной. Ощущение, что все остальные стали блеклыми и размытыми, свалилось на плечи, образовав коридор между нами. Я видела только его, только его глаза, очень похожие на глаза младшего брата. Меня встречал Андрей, родной брат Алешки. Я даже не сразу сообразила, что поступаю не вежливо, не попрощавшись с моим попутчиком, который помог мне скоротать время. Но у меня не было возможности обернуться назад. Таким сильным было притяжение почти идентичного биополя, создаваемое тождественным сочетанием генов. Когда, я опомнилась, было уже поздно, хотя какая мне разница, что кто-то расстроиться, не услышав слов: "Прощай! Удачи!" Ничего, скоро пройдет это зудящее ощущение неловкости. И я растворюсь в предвкушении будущего - двух дней наедине с мечтой.
Мы сели в машину, и полетели навстречу ветру. Впереди, за лобовым стеклом стала всплывать вся нагая прелесть маленьких городов. О, милые провинциальные российские города, что же в вас есть такое, чего не сыщешь в столицах. Да, глубина контраста была столь вдохновенной, что сердце мое сжалось. 8 часов с небольшим отделяло меня от Питера. От многоликой вычурности многоэтажек, от неугасаемой ни днем, ни ночью суеты машин, от муравьиной возни людей. А здесь - тишина… Тишина, которая осязается, сгустившись, во влажном воздухе раннего летнего утра. Одиноко спешащий "Рафик", разрезает колесами серый асфальт узеньких улиц. Двухэтажные дома и море зелени. Но от домиков исходит сладковато-приторный запах плесени. Обветшание и печаль, нежность и нега - вот чем пахнет провинция. Я никогда бы не смогла здесь жить, заскучала бы. Можно не заметить, как состаришься рядом с этим умиротворением. В маленьких городах никогда ничего не происходит, а я люблю, чтоб каждый день - праздник, чтоб эмоции били ключом. Нет, конечно, здесь тоже течет жизнь, но ход времени иной. Однообразие будней, скука… Слияние с природой - только это может быть хуже маленьких городов. Села, деревни, одинокие хутора - это для меня вообще запредельная экзотика. Нетронутая водная гладь, низенькие елочки, убогий старенький домишко на опушке леса - поэтичная картина, но весьма не привлекательная для меня. Дитя урбанизации не может воспринимать реку, если ее берега не одеты в гранит. Нет, конечно, может, но не долго. И нет никакого противоречия в моем, еще столь недавнем восхищении красотой Волхова. Это же только мгновенное переживание, минутный восторг. Совсем иное жить здесь в рыбацкой лачуге из года в год. Я люблю природу, но не настолько, чтобы через неделю не соскучиться по пыльным питерским мостовым…
Машина затормозила, прервав ход моих мыслей. Мы ехали, почти молча, и до этого момента, мне никто не мешал наслаждаться виртуозной игрой моих скачущих впечатлений относительно города, набившего оскомину на зубах, застрявшего у меня в печенках. Андрей вылез из машины и скрылся в темноте подъезда. Я последовала за ним. Мы прибыли, только вот куда?! Квартира, расположенная на первом этаже, оказалась пустой. Ни Алешкиной мамы, ни обещанной жены Андрея, никого.
"Это мы где?", полюбопытствовала я,
"А, это и есть Лешкины апартаменты"
"А где мама?", - мой вопрос прозвучал с такой нескрываемой надеждой, что я даже сама была несколько обескуражена. Зачем мне нужна его мама? Смешно, но я заранее брала ее в союзники в борьбе с собственным сыном. Может, потому, что 9 лет назад она сказала Алешке: - "Эта девчонка тебя достанет!", и отчасти была права. А может, ее присутствие гарантированно избавляло меня от неизбежности, в противном случае, каких-либо сексуальных приключений.
"Мама на даче. Она, было, вернулась, но мы попросили ее еще немного отдохнуть"
"Понятно", - надежда испарилась.
"Сейчас позвоним", весело пропел Андрюха и набрал номер.
Я замерла.
"Алло, это я. Я никого не встретил. Она не приехала"
На другом конце провода разочарованный голос задрожал. Даже стоя на почтительном расстоянии от телефонного аппарата, я ясно услышала Алешкины слова:
"Я сейчас буду звонить в Питер"
Андрей, игриво улыбаясь, протянул мне трубку. Но, невинная шутка вдруг стала началом невидимого пока что разлома, и уже многое испортила. Сам миг моего приезда, вместо того, чтобы быть светлым, легким, радостным, вдруг принес Палычу разочарование. Что он успел подумать за эти несколько секунд, одному богу известно. Что его обманули, жиденько развели. Я - обманула! Я - развела! Я! Боже! Настроение моментально упало.
- "Господи, ну чего же мне так не везет. Вот я уже переживаю, что что-то пошло не так. Вот я уже злюсь. Невинная шутка, но с ним так шутить нельзя. А вдруг он сейчас отключиться, и будет звонить в Питер, напугает Димку, что я не приехала. Или еще хуже, может, у Палыча уже промелькнула мысль, что со мной что-то случилось. Хорошее начало - страх и разочарование! Притом с двух сторон!"
Именно с двух сторон. То, что я испытывала: были - страх и разочарование. Разочарование: потому что идиотская шутка, заставила меня разозлиться. А страх - что она, может, заставит разозлиться и его. Ели-ели, сдерживая гнев, я взяла телефонную трубку, и с трудом разжав пересохшие губы, сказала:
"Успокойся, я приехала!"
Скорее всего, я пыталась успокоить себя. Может, это только мое больное воображение, за доли секунд, нарисовало отвратительными черными красками крушение идеальной картины моего появления в Петрозаводске. Может, только я чего-то испугалась, а он, остался равнодушен, и моментально забыл про приколы брата, услышав мой голос. Не знаю, но я обостренно болезненно воспринимала происходящее. Слишком я была взвинчена, и любое дополнительное, постороннее раздражение могло вызвать бурную, совершенно не адекватную реакцию. Как катализатор - микродоза вещества - и пошла цепная ядерная.
Да, скорее всего так и было. Никто, кроме меня, ничего не почувствовал. Андрей быстро провел инструктаж по пользованию Лешкиной квартирой, и умчался, оставив меня одну. Ждать Палыча. Терпеть не могу - ждать. Но, впервые в жизни ожидание было непередаваемо сказочным. Эти 2 с половиной часа были изумительными с точки зрения чувственности.
На дисплее телефона кроваво-красным заревом горели электронные цифры, показывая 7 часов 03 минуты. За 2 с половиной часа я, наверное, миллион раз брошу взгляд на этот дисплей. И так, самое страшное позади, осталось совсем немного - убить 2 часа и 30 минут.
Я внимательно осмотрела поле будущих военных действий. А, что война неизбежна - это "к бабке не ходи!" Я приехала в идеальный мир, в мир моих фантазий. Но как только Алешка переступит порог своего дома, он сам все разрушит. Разрушит несоответствием между живым человеком и придуманным образом. Но я не знаю его живого и, наверное, не хочу знать, потому что люблю "образ", люблю иллюзорный идеал мужчины. 99,9%, что они не будут соответствовать друг другу - мой настоящий Алешка и мой мальчишка из детских снов. Но всегда есть вероятность попадания в 0,1%. Всегда есть надежда, которая умирает последней. 0,1% - за совпадение! Но 99,9% - против!
И так, плацдарм для будущей войны - 2х комнатная "хрущевка". Палыч переехал сюда не более 3х месяцев назад, и квартира еще не впитала ауру хозяина. Единственное, указывающее на то, что я попала именно туда, куда стремилась, была Алешкина фотография за стеклом на книжной полке, и сборник его любимых стихов Баркова. Я чувствовала себя уютно и легко. Мне нравилось здесь. Я начала забывать об окружающем, о предстоящем. Давно послала к черту весь милитаристский бред. Мне было так свежо, невесомо, воздушно. Нирвана! Это состояние, когда душа твоя свободно парит, оставив тело, но при этом ты не умер. Непостижимо, но моя нирвана нашла меня.
Вдруг за окном поднялся ветер, со звоном распахнулись все форточки. Я завертелась на каблуках, пытаясь охватить взглядом происходящее вне меня и внутри меня. Ветер завладел моим телом и мыслями. Я видела себя центром смерча. Весь мир, кружился вокруг меня, разливаясь по комнатам радужными спиралевидными волнами. Нирвана видоизменялась. Усиливалась, если конечно может усиливаться запредельный экстаз.
Ливень, молниеносно сломал, возникшую на мгновенье, тишину. Настоящий, теплый летний ливень. Он показался мне таким желанным, но, и навел на грустную мысль:
"Ну, вот приехала. Мы теперь, и из дома не сможем выйти из-за дождя "
"А зачем выходить", тут же первую мысль нагнала вторая,
"А если он не планирует сидеть с тобой в четырех стенах, и заниматься, черт знает, чем"
"Ну, это ты опять, здравствуйте! Обещала же, что в Петрозаводск я еду одна!
"С тебя пример беру, не выполнять обещанное. Я же не могу пропустить такое зрелище. Ты уже сейчас не можешь оставаться уравновешенной, что же будет дальше?"
"Не твоя забота!"
"Нет, моя. Ты же импульсивна, и не умеешь ждать. Давай, я этим займусь, а ты пока успокоишься"
"Я и так спокойна"
"Да?! Так спокойна, что не соизволила выслушать Андрея, и не узнала, как включается горячая вода"
"Подумаешь, мне и к холодной не привыкать. Для полного экстаза холодный душ - это то, что нужно! Правда, в Питере водичка, действительно, чуточку потеплее"
"Конечно, родная, здесь север. Здесь в августе уже осень, а август через 12 дней"
"Ну, проехали уже, чего ж теперь"
"Ты торопишься, а это чревато. До его прихода еще 2 часа, необязательно было снимать джинсы, а теперь дрожать от холода"
"Я думала поспать немного"
"С таким количеством адреналина марафонскую дистанцию бежать, а не спать"
"Уж, не так мне и холодно, просто озноб небольшой, скоро пройдет"
"Жди, пройдет! С каждой минутой тебя все больше колотит"
"Тебе легко говорить, ты его никогда не любила"
"Не знаю, но если бы я любила, то встретила бы его - одетой"
"А я что, голая, по-твоему. Я обожаю это великолепное, золотое "неглиже" и маленький черный халатик. А босоножки - с ума можно сойти; изящные, плетеные, сиреневого цвета, и педикюр под тон"
"Да, не плохо, но только не для него. Ты все время забываешь, что с ним не проходят примитивные технологии соблазнения. Все правильно: нормальный рядовой самец, завидев на пороге своего дома полуобнаженную нимфу в сиреневых босоножках, не будет долго церемониться. И в считанные минуты от твоего "неглиже" ничего не останется. Но Палыч не рядовой, а может не нормальный"
"Дай тебе волю, ты мне сейчас наговоришь. Я буду поступать так, как считаю нужным"
"И у тебя ничего не получиться. Нет, конечно, переспать с ним тебе, безусловно, удастся, а дальше что?! Тебе же хочется вызвать в нем ответное желание, и не просто желание, а настоящую страсть. Некое подобие "скоропостижной любви", которая, как стремительно родилась, так же быстренько и скончалась. А вы ее даже похоронить бы успели. За 2 дня, при желании, и на Луну слетать можно"
"Утомила своими нравоучениями! Не хочу я с ним спать! Не хочу его любви!"
"А зачем приехала тогда"
"Мне сложно даже тебе это объяснить. Может действительно понять, что мы не созданы друг для друга. А может просто ощутить себя свободной"
"Свободной рядом с Палычем?! Я не ослышалась? Да, ты окончательно сошла с ума! Рядом с ним ты становишься ходячим комплексом с большой буквы "К". Кто из нас, вообще кто?! Почему рядом с ним ты забываешь, что ты девчонка - сорванец? Куда теряется вся твоя энергия, все самоуважение? Вот у тебя и появился шанс показать, кто ты есть на самом деле. Ты не знающая жалости, готовься к борьбе"
"Я не хочу воевать! Дай мне отлюбить его за все 12 лет! Просто, наивно, по-детски. Чтобы всю жизнь помнить эти 2 дня, как подарок судьбы"
"Подарок - мужа! Да, ты права, твой муж - твоя судьба! И глупо притворяться свободной"
" Ну, ведь можно все оставить там, за 500 километров, в другом измерении. И остаться здесь без прошлого, без будущего. Здесь, сейчас! Жить только настоящим, на 2 коротких дня, а потом хоть трава не расти!"
"Попробовать можно, но это страшно тяжело. И существует несколько опасных моментов в такой игре. Первое: примет ли Палыч твои условия, сможет ли понять, почувствовать все, без долгих объяснений, захочет ли поддержать. Второе: последствия, по выбору: боль или равнодушие. Конечно, ты выберешь - боль. Помнишь: "Всему начало и конец - боль, рожденье в муках, в муках - смерть. Боль. И обладание душой - боль, и даже страстная любовь - боль"
"Сначала - боль, а потом равнодушие"
"А он, что выберет он?"
"Я сделаю так, чтобы ему не пришлось выбирать"
"Вот я вижу, ты успокаиваешься. Это уже лучше. Отдохни, я побуду вместо тебя, до его прихода, а потом он - весь твой. А наряд твой вполне меня устраивает - как боевая раскраска воинов Майя. В нем лучше отражать атаки неприятеля"
"Только не вздымай вымыть хлебницу. Хочу также ткнуть его носом, как он меня в феврале. Видишь ли, крошки под ковриком для чайника его привели в ужас. А у самого вся хлебница Мукором заросла, а в холодильнике мышь повесилась. Тоже мне, чистюля нашелся!"
"Вот узнаю, "Плохую девчонку", а то расклеилась от предвкушения любви! Так он тебе эту любовь и дал на блюдечке с голубой каемочкой"
"Фу, да в гробу я видела такую любовь, в белых тапочках! Да, и что это за мужик, за которым надо гоняться 12 лет! Чур, меня, чур! Ладно, оставляю тебя, чувствуй себя как дома, но не забывай, что ты в гостях"
"Отлично, меня покинули, теперь можно отдышаться. Как иногда легко избавиться от соперницы, надо просто влезть в ее шкуру, и дело - сделано. Придется померзнуть в этом шелковом халате, чтобы она ничего не заподозрила, и конечно отказаться от идеи вымыть хлебницу. Если ей доставит удовольствие ткнуть его носом - пусть она получит это удовольствие. И вообще сегодня ее день, а завтра будет мой. Мы поменяемся ролями. Это необходимо. Ведь она всегда любила его, и может быть любит до сих пор, хотя и не признается. У нее всегда была дурацкая идея, найти человека, который полюбит именно ее, а не меня. Он сделает ее своей королевой, и она станет другой. Она станет лучше меня, она станет мной, станет единой личностью. У меня на это никогда не хватит сил. Поэтому нельзя допустить изменения статуса вещей, и я буду контролировать каждый ее шаг. Она и так не знает, что ему нравиться, зато я знаю, что ему точно не понравилось бы - я просто не буду затыкать ей рот, она сделает все сама. Ее будут раздирать противоречия, а я не стану ей помогать. Обмануть меня хотела: - "Не хочу с ним спать! Не хочу его любви! Давай получим с него дань за 12 лет?!" Чем получим?! Трясущимися ручонками?! А все же мне жаль, она действительно любила только его. И она не понимает, что никогда не дождется ответной любви. Не способен он любить такую, как она. А любить меня слишком просто, но я ему не позволю любить меня. Хватит с меня февраля. Ради нее мне пришлось утешать его, и он был почти счастлив. Да, меня легко любить - я идеал. А она - просто ничтожество?! Нет, она - моя плоть и кровь, мое второе "Я". И никому не позволю я обидеть нас! Никому! Господи, но почему я так уверена, что он хочет обидеть, унизить, растоптать. Это стереотип поведения, и он по-другому не сможет со мной, думая, что я - это она. Нет, бери выше, он не выдержит ни ее, ни меня, тем более, куда уж, обеих сразу. Пупок развяжется! Палыч - слабак! Он даже попробовать боится, и правильно, зря только тратить время, нервы и деньги. Хотя постойте, раз я здесь, то … Господи, да он, наконец, решился попробовать получиться ли у нас, только вот что?! Семейная жизнь с ограниченным сроком в 2 дня. Ну, это же бред! Клаустрофобия - это боязнь замкнутых пространств, а как, интересно, называется боязнь ограниченного времени?! Не понимаю, неужели это происходит со мной?! Тихий ужас больных на голову людей! А может это и есть любовь? Любовь…"
Этот диалог с выходом на моно, вполне мог бы состояться, но ничего такого не было, хотя, может, я просто не помню. Или не хочу помнить. Не забывайте, это только рассказ, где причудливо переплетаются реальные события с художественным вымыслом. Так, что не судите строго…
На удивление пусто было тогда в моей голове. Нет, я не была уставшей после восьмичасового переезда и, наверное, миллионного повторения в поезде рассказа о моей неразделенной любви, нет, такие встряски обычно придают мне сил. Просто крайняя степень чувственности - нирвана, как раз подразумевает "полное отключение головы", и лишает способности к ведению длительных философских бесед. За то теперь я точно знаю рецепт экстаза, оказывается он до банальности примитивен, и весьма терапевтичен. Угадаете?! Холод, голод и покой! Удачное сочетание! Но нирвана обеспечена в том случае, когда возникает третье состояние при полном смирении с первыми двумя.
Холод я себе обеспечила, раздевшись до нижнего белья. С голодом пришлось мириться, так как все равно не было возможности его утолить, в виду отсутствия продуктов, и не возможности даже вскипятить воду, из-за незнания, где открывается газ. Правда, это не составило мне большего труда. Последние 2 месяца я практически ничего не ела. Да, и спала не больше 3 часов в сутки. Это было неизбежным при психологической привязанности к Интернету. Так, что у меня была неплохая подготовка, закалка, если хотите. Что же касается покоя…В мире иллюзий все так относительно. И надо было выходить из нирваны, чтобы хоть немного передохнуть. Экстаз экстазом, но от него тоже быстро устаешь. Где вы видели блаженство, длящееся часами. Я устала. Мне действительно нужно было найти укромное место, и все спокойно обдумать.
Побродив по комнатам, я присела на угол дивана. Вдруг сиденье вместе со мной подалось вперед.
- "О, господи! Живой!", подумала я и прыгнула на пол.
Потом осторожно, как бы боясь вспугнуть дикого зверя, вновь подошла к диванной спинке. Легко прикоснулась к ней рукой, погладила, медленно задвинула сиденье. Снова присела, подогнув под себя озябшие ноги. Включила телевизор. Из двух рабочих программ мой выбор пал на кнопку выключения. Я еще раз порыскала по комнатам, нашла шерстяное одеяло, укуталась в него, предварительно прихватив с собой книжку стихов Баркова. Нирвана кончилась, теперь можно согреться, и приобщиться к миру "изящной литературы". Наивно полагать, что подобные стихи принесут покой моей душе, но выбирать не приходиться…Раздался телефонный звонок. Алешка бодрым голосом спросил:
"У меня хлеб есть?"
"Нет, и мышь в холодильнике повесилась", весело вставила я заранее приготовленную остроту,
"Хорошо. Жди меня, скоро буду"
В конце второго часа, измученная ожиданием и бесплодными поисками какого-нибудь занятия, я стала считать минуты до долгожданной встречи. Даже покурить не решалась, не зная, как отнесется Палыч к курению в его квартире. Дождь давно кончился. Я уткнулась лбом в оконное стекло. Несколько минут наблюдала остов ржавой ракеты на заросшей высокой травой, заброшенной детской площадке. Потом спохватилась, что нахожусь на первом этаже. И пышная грудь, выскальзывающая из глубокого декольте, неподходящее зрелище для столь консервативного города. Я поспешно удалилась в глубь кухни, задернув занавеску.
"Откуда такая стыдливость у вас девушка перед встречей с любовником?"
"Он мне не любовник!"
"Ну, да ладно, опять началось, не будем устраивать дискуссий на эту тему. Времени остается мало, а ты явно не готова к встрече"
"Не хочу ничего планировать, давай, как раньше сориентируемся по ситуации"
"Согласна, я удаляюсь! Он твой, Ваше Величество! Только не переборщи. Помни, такие игры опасны для жизни!"
"Ушла. Надолго ли? Тревожно мне что-то. Ой, не знаю, что будет. Господи, ну, почему мне так хорошо здесь. Так спокойно. А вообще это точно "шизуха" базарить самой с собой. Хотя это очень часто выручает - отвлекает и развлекает"
Я сидела за куханным столом, закинув ногу на ногу, и следила за движениями носка. Правая стопа, стянутая сиреневыми ремешками изящной туфельки, то взмывала вверх, то опускалась вниз. Я просто от скуки качала ногой. И тут я услышала, как в замочной скважине тихо поворачивается ключ. Моментально время изменило ход. Оно уже не ползло, оно взметнулось, и полетело со скоростью реактивного лайнера.
Я встала на шум распахнувшейся двери. Он, запыхавшись, ворвался в коридор. Вспыхнул яркий свет, и наши губы встретились. Я невольно зажмурилась. Меня ослепило это мгновение…
Бывает очень сложно втиснуть в словесную форму то, что мы иногда переживаем. И ни то, чтобы в кириллице не хватало букв или слов в русском языке, просто происходят иногда такие вещи, которые словами не описать. 12 лет я шла к этому моменту, как девочка-подросток к своему первому оргазму. Ей страшно, и интересно. Никто не рассказал, что же она почувствует: а узнает ли его, а вдруг пропустит, или не сумеет понять. А что, если ей не понравиться. Какая разница, что ее ждет впереди. Надо просто идти, а цели на твоем пути сами определятся. И вот она моя цель. Моя мишень. Результат двенадцатилетних усилий. Я и он - в одном пространстве, в одном времени, на одной планете. Наш поцелуй не свернул горы, не вызвал землетрясения, не повернул реки вспять. Просто что-то запело внутри, забурлило, как маленький вулкан, потекло по венам расплавленной лавой и дымом заволокло разгоряченный мозг. Я ничего не соображала. Я, как ослепла, оглохла, онемела. Теряла все, и все приобретала. Никого не существовало в мире, никого, кроме нас - только я и он. Он и я. Я не помню, какими были наши первые слова, обращенные друг к другу. Слова вообще были не нужны. Я подхватила пакеты с продуктами из его рук, отнесла их на кухню. Руки освободились, открыв мне объятья…
Счастье - такой короткий миг, никто не в силах изменить что-либо в этой формуле. Господи, я, возможно, нашла объяснение, почему я так свободно чувствовала себе в чужой квартире - я чувствовала себя хозяйкой. И никто целых 2,5 часа мне не мог ничего возразить по этому поводу. Ну, вот пришел хозяин, и мой статус вновь стал неопределенным. Кто я ему?! Зачем я здесь?! Что будет дальше?! Что будет…
Обилие фруктов, запах сочных персиков пока не портили идеальный образ. Шли наши первые минуты, и ничего не предвещало краха, пока ничего. Нектар приятной тяжестью лег на дно голодных желудков. Кофе и сигареты дополнили легкий завтрак…
Я остановлюсь на минуту. Хочу рассказать, что я поняла за последние несколько месяцев, а может быть дней. Я много лет искала ответы на миллионы вопросов, и вот, кажется, нашла. Мне часто говорили, что я живу прошлым, и они отчасти правы. Даже, когда мы смотримся в зеркало - мы видим прошлое. Световое излучение от объекта до зеркальной глади идет какое-то определенное время - "дельта t", плюс наше отражение в зеркале располагается ни на поверхности, а как бы в глубине, и расстояние до него все та же "дельта t". И еще нужно время на обратный путь - двойная "дельта t". Вот отсюда и получается, что мы, любуясь на себя в зеркало - видим свое прошлое. То, что произошло с нами четырежды "дельта t" времени назад, и это еще приблизительно, без учета времени, затраченного от попадания света на сетчатку глаза, преобразования полученной информации в нервный импульс, проведение этого импульса, и восприятия его в коре головного мозга. Пусть это только миллисекунды, но то, что мы воспринимаем, как нам кажется, в настоящем, было с нами миллисекунду назад. Мы всегда живем прошлым. Всегда. У нас нет ни будущего, ни настоящего, только прошлое. Это - страшно, но это - жизнь. Поэтому хочу, не вдаваясь в дебри квантовой физики, просто поделить время на несколько частей - на давно прошедшее и прошедшее мгновение назад, то есть, то самое, пресловутое настоящее. Пока оставим только две составляющие. Вопрос о будущем я затрону отдельно. И так, случайно натолкнувшись в одной из телевизионных передач на версию "жизни в прошлом", я как обычно пошла дальше, развив эту бредовую теорию до полного научного нокаута. Я вписала в эту теорию свое раздвоение личности. То есть разъединила себя ни только в пространстве, но и во времени. Иллоне Эдуардовне в августе 2002 года исполнилось 30 лет, а Иллонке навсегда осталось 18. 18 - и ни больше, ни меньше. Я пыталась иногда, чтобы облегчить страдания, сделать ее чуть-чуть моложе, отправить в школу, снова сделать "Королевой двора", опять окружить вниманием мальчишек и завистью - любовью подруг. Но нет, она сама упрямо возвращается туда, где она была отчаянно счастлива, безумно влюблена и отвратительно оптимистична. Туда, где ей только 18. Где она еще умела восхищаться людьми, где она верила в справедливость, в победу добра, просто в сказки, если хотите. Видно там протекает зона энергетического разлома моего Космоса…
Бросив свой оценивающий взгляд на предыдущую строчку, мой муж сказал:
"М-да, "Глобус Украины" - просто отдыхает! Я думал: - Чей Космос?! А он твой!"
Минут пять я отходила от приступа смеха - не могла успокоиться. Меня нисколько не смущает "Мания Величия", поэтому переделывать "Космос" на "Микрокосмос" я не стала. Тем более речь идет о самом настоящем космическом разломе, то есть, другими словами о линии, поделившей мою жизнь на "До" и "После". Пусть эта линия условна, но она реально осязаема. Все, что она оставила в душе, это - смертельный ужас, такой непреодолимый страх. Страх перед предопределенностью судьбы и невозможности изменить что-либо в свою пользу. Может, именно тогда я перестала верить, что я всемогуща. Смешно, но всему причиной один человек. И может быть, я все время мысленно возвращаюсь в начало декабря 90 года в надежде все исправить. Но даже в фантазиях мой идеальный мир рушиться, превращается в груду развалин, в пепел, стоит нам только посмотреть друг другу в глаза. Вот когда линия разлома заявляет о себе. Вот когда истерические колебания потрясают мой Космос. Бездна между нами делает влажными ладони, пустыми глаза, глупыми слова. Но, пропасть, разделившая нас 12 лет назад, несет в себе изъяны, как черные дыры, позволяя нам, время от времени, проваливаться туда. Вот почему, среди 2х жизненных океанов, находящихся за миллионы километров друг от друга, случайно находятся маленькие одинаковые коралловые рифы - наши общие островки счастья, сублимированные сгустки наших желаний. Мы встречаемся, пролетев по коридорам черных дыр. Но, оказавшись на волшебном острове, мы не можем не думать о предстоящем расставании. Слишком близко зона разлома, и пройдет всего несколько часов, как прекрасный остров исчезнет в пучине, сгинет без следа. А мы, в мгновения ока, окажемся в своих параллельных мирах, и будем удивляться нашей внезапной встрече, и жить предвкушением новой, и сомневаться в том, что она когда-нибудь состоится…
Кофе и сигареты…Мои пальцы блуждают в его волосах. Его губы с такой нежностью припадают к моим. Все силы, своих, измученных ожиданием, душ, мы, кажется, вложили в эти долгие трепетные поцелуи. Я так боюсь, что вот-вот и, мне покажется, что Рай вновь принадлежит нам. Только не обмануться, не дать себе поверить в возможность счастья с ним. С ним, с человеком, к которому я иду всю жизнь, но это не финишная прямая, нет, это только черная дыра. Это только остров-мираж, и завтра над ним сомкнуться волны мирового океана. Мысли прыгают, скачут, как белки в колесе.
- "Ты завтра уедешь, и я останусь один, в своем сером мире", его слова звучат сквозь мое сознание, вторя голосу моего разума. Я молчу. И он молчит, крепко сжимая меня в своих объятьях. Почему он молчит? Так надо. Иначе нельзя. Невозможно. Два слова, и может быть, все пропасти, разломы, черные дыры, все бы осталось в прошлом. Два слова, и если бы он произнес их, нам стало бы легче дышать. Мы бы перестали думать о времени, и наш остров не последовал примеру Атлантиды. Два слова: - "Не уезжай!"
Но он молчал, и его мысли были уже где-то далеко. Он тонул в своем одиночестве, и не видел во мне своего спасения. Я снова простила его за слабость. Нет, он никогда не решиться предложить мне что-то большее, чем очередную порцию страданий, сопливых, душевных мук. Но, 30-тилетняя женщина не способна любить так, как любят в восемнадцать, не способна бросаться в омут страстей, сломя голову. Ей уже свойственно рассуждать, и каждое новое умозаключение все больше перевешивает чашку весов на сторону черной дыры - это билет ни в один конец. С каждой минутой подползающая зона разлома выглядит все более привлекательной. Меня неизбежно ждет обратный путь.
"Скоро я исчезну. Это неминуемо произойдет, надо быть готовой, и относиться ко всему философски"
"Даже, если он скажет: - "Не уезжай!"
"О! Надеюсь, не скажет, хотя вряд ли это что-нибудь изменит"
"Ты же не знаешь, ничего не знаешь"
"Ну, пусть он скажет! Ну, скажи, скажи!"
"И не надейся! Он никогда не любил тебя!"
"Тогда зачем я здесь?!"
"Ты вновь провалилась в черную дыру. Попала на сказочный остров, имя, которому, на этот раз - Алексей Павлов - 2002. А помнишь, сколько было этих островов, отличавшихся только цифрами в названии. Алексей Павлов - 1990, 91, 92, 93, 94, 95, 96, 98, и вот - 2002"
"И что теперь?!"
"Наслаждайся, если сможешь!"
И так, мы встретились. Торопливо перекусили. Переоделись и вышли на улицу. Надо было открыть двери мужику, который делал ремонт в квартире Алешкиной матери. Оставив человека работать, мы пошли на набережную, смотреть местные достопримечательности. Снова ярко светило солнце, день обещал быть безоблачным. А дальше все стало раскручиваться, как по сценарию фильма "Красотка", но главными героями были мы, а не Ричард Гир и Джулия Робертс.
Первое, что заявил Палыч, взграмаздившись в кабинку "Чертова колеса", что он боится высоты. Когда Алешка сумрачно сообщил об этом, под нами было уже несколько метров. Вернуться назад было невозможно, оставалось только продвигаться вперед. Старое колесо двигалось медленно, натужно поскрипывая ржавыми механизмами. Я всегда "тащилась" от созерцания земли с высоты птичьего полета. Аттракцион "Чертово колесо" был моим самым любимым развлечением, но не в этот раз. Я повернулась к Алешке спиной, делая вид, что увлечена красотой Онежского озера. На самом деле я заразилась его страхом. Мне невыносимо больно было представлять гримасу ужаса на его лице, видеть, как судорожно впиваются его пальцы в металлические поручни. Я так и сидела в пол-оборота, с тревогой поглядывая на ржавые крепления. Незаметно миновав максимальную точку подъема, колесо плавно пошло вниз. Конечно, я могла запросто обойтись без этого аттракциона, тем более что кроме неприятных ощущений, я так ничего и не испытала. И тут я поняла, что Палыч настроен, лишить меня всех возможных удовольствий. Я приехала на праздник, а меня ждали будни.
Через 2 часа мы, отпустив рабочего, вернулись в Лешкину квартиру. Было около часа дня. Он сказал:
"Надо передохнуть. Ты с дороги, я с суток"
Я не возражала. Он разобрал диванчик, разделся и стал ждать меня. Снова, переодевшись в парадно-выходное "неглиже", я забралась под одеяло. Алешка обнял меня… Что, народ, приготовились вкушать подробности "постельной сцены"?! Расслабьтесь, до этого еще полтора часа. Нет, мы не "тормоза", мы просто решили поиграть в игру под названием: "Кто первый?" Мы лежали, обнявшись, и разговаривали. Трепались обо всем на свете. Полтора часа о чем-то говорили, но я не помню о чем. Помню только, что подумала:
"Пусть хоть до утра мы так проваляемся, но я не проявлю инициативу. Первой буду не я"
На втором часу, мирно текущего и, не несущего ни какой информационной нагрузки разговора, Палыч вдруг сказал:
"Мы ведь оба знаем, что должно произойти. Чего ж мы тянем!"
"Не знаю, чего мы тянем", ответила я.
Он видно, тоже все эти полтора часа занимался обдумыванием, как решить эту проблему. А единственным решением здесь было - классическое. Помните у Чехова: "Если в первом акте на стене висит ружье, то в третьем акте оно должно выстрелить, иначе не понятно, зачем оно было повешено". Так вот, исходя из обывательской логики, если мужчина и женщина, практически голыми оказались в одной постели, то они просто обязаны заняться сексом. Это человеческая природа, против этого не попрешь. Правда, в современном мире, возможны и другие исходы. Но у нас с Палычем вроде бы гетеросексуальная, то есть традиционная ориентация. Ах, да, совсем забыла о морально-этических принципах. Я же, для него, чужая жена. Ну, разве это кого-нибудь когда-нибудь останавливало?! И так…"он знал одной лишь думы власть, одну, но "ПАГУБНУЮ" страсть…" Он понял, ему придется брать инициативу в свои руки, он должен быть первым…
Ну, что вы готовы, вы уже облизываетесь?! Не расслабляться! О, мой Искушенный читатель, мне должно и далее испытывать Ваше терпение. Дверь, ведущая в один из коридоров моей памяти, сейчас закроется. Оставив, в холодной кроватке двух повзрослевших ребятишек, выяснять все тот же, утомивший за 12 лет, вопрос: "Почему мы не вместе?!"
Яркое солнце вновь смениться дождем. Они будут думать, что у них еще много времени и на "любовь", и на "не любовь". Они так и не смогут ничего решить. Они верят, что стали взрослыми. Да, за прошедшие годы молодецкой удали поубавилось. Но то, что они испытывают друг к другу, оставалось неизменным все 12 лет. Осталось таким же детским, как было когда-то. Чувство - незавершенности - с ее стороны, и неопределенности - с его. Давайте, на некоторое время, оставим июль 2002 года, и вернемся на 10 лет назад к тому моменту, когда судьба разбила вдребезги все, казавшиеся такими достижимыми, планы на будущее. Когда в одночасье все изменилось, и стало поздно пытаться что-то исправлять, оставалось только смириться и жить дальше. Жить, все-таки, надеясь на лучшее. Мы вновь отправимся туда, где смерть Юры Донченко разлучит нас с Алешкой, казалось навсегда, и сделает нашу группу самой дружной в институте. По иронии судьбы Юркина смерть выплеснет наши души в общий котел, перемешает их и вернет каждому его душу, содержащую крупицы других. Мы станем понимать друг друга с полуслова - станем братьями и сестрами. Почему - всегда кто-то должен умереть, чтобы кончилась война?
А, сейчас, снова ночь 3 января 1992 года. Мы стоим на лестничной площадке 3 этажа нашей общаги. Полумрак. Зажженные свечи в руках. Взрывы сдавливаемых рыданий. Я не плачу. Я изучаю бледность своих рук в гармонии с восковым стержнем свечи. О чем я думала тогда, к чему взывала?! Не могу вспомнить. Ощущение холода и пустоты, и нереальности происходящего. Я не могла шевельнуться, я стояла, как зачарованная. Около 12 часов ночи Ольга Кубланова и Юлька Деменчук едут ко мне ночевать: уже слишком поздно, и они не успевают домой или нам просто не хочется расставаться, не хочется быть одним. Мы сели в маленькой комнате, и начали на перебой вспоминать события, происшедшие за 1,5 года нашей институтской жизни. Эмоции, накопившиеся за последние два дня, нашли выход - мы стали смеяться, громко, безумно, до истерики. Смеяться, чтобы не сойти с ума. Утром предстояло отпевание в Никольском соборе. В четыре утра мы угомонились, но сном и эта ночь не была обременена.
4 января. Утро. Никольский собор. Я на дух не выношу церкви, но в этот раз со мной творилось что-то жуткое. В соборе было много людей, они стояли плотной стеной, все, что я видела это - серые спины. Я стояла на проходе, меня все время толкали. Мне не досталось свечей, а когда Никита отдал мне свою, то воск вместо того, чтобы сгорать, тек горячей струйкой по моей руке. Я чуть не подожгла волосы впереди стоящей меня девчонке, кажется Владе из 226 группы. При каждой новой неудаче, я произносила одно только слово: "Черт!" Четыре раза: "Черт!" На меня даже стали обращать внимание, укоризненно поглядывать через плечо. Толпа поглотила меня, увлекая ближе к гробу. Нет, я не смогла подойти совсем близко, не смогла поцеловать его в лоб. То, что я видела перед собой, уже не было Юркой. Это было тело. Мертвая оболочка. Да, это тело еще 4 дня назад, принадлежало ему, но душа оставила его, ее вырвали, безжалостно, грубо, дико. Тело изменилось, страшно изменилось.
В гробу Юрка лежал, как восковой. Синие губы с фиолетовым оттенком, а я то помню, как он смазывал их детским кремом, и казалось, его тонкие губы цвели. Верхняя кожица была прозрачна, и было будто видно - кровь жизни в глубине мякоти. А теперь жизнь ушла, и губы выцвели и высохли. А волосы. Он любил ходить с челкой на бок. Теперь они были откинуты назад. Они потеряли свой цвет, стали пепельными, а не солнечными.
Все, что я видела перед собой - только смерть. Я не смогла поцеловать его, я не хотела прикасаться к смерти. В церкви я не плакала, все остальные рыдали. Я плакала дома, ночью, одна.
Когда панихида закончилась, и мы вышли на улицу, я обнаружила, что у меня сломан каблук. Я оставила девчонок и поехала домой переодеваться. А оттуда в общагу, там, в 18.00. было собрание по поводу переселения иностранных студентов из третьего общежития. Палыч и Мишка Майзельс, вместе со Светкой Зуевой сидели далеко от меня, но ни что не мешало мне созерцать столь идилическую картину. Но мне было сейчас глубоко наплевать на то, какие у Светки с Палычем отношения. Нет, мне сейчас не хотелось быть рядом с ним. И она не занимала моего места, она была на своем.
Я никогда не умела сочувствовать, и сочувствие к себе я тоже воспринимала в штыки. Если ничего уже нельзя изменить, то преступно распускать нюни, надо взять себя в руки и жить дальше. О, это слова "Плохой девчонки", я всегда давала ей возможность пережить горе, у нее это лучше получалось. Это она всех поддерживала и всем утирала слезы. Но сама она не плачет никогда - не умеет. Это привилегия "Хорошей девочки" использовать слезные железы так, что приходиться подушки выжимать. И в начале 92 года мне необходимо было быть очень "Плохой", стойкой, как камень, чтобы меня хватило на всех и на все. Надо было выживать. Девчонки, удивляясь, часто спрашивали меня:
"Боже, Иллонка, как ты выдерживаешь?! Ты потеряла двоих".
Да, двоих. Я знала об этом уже в начале января, когда Палыч еще сам не знал, что он не останется с нами. Он переведется в Петрозаводск, бросит нас. Бросит наших мальчишек именно тогда, когда он будет им жизненно необходим. Этого я никогда не смогу ему простить. Я буду пытаться оправдать его настояниями родителей, но в июле 2002 года Алешка скажет мне, что он мог остаться. - "Даже, если тебя съели - все равно есть два выхода". Мы с ребятами думали, что у него не было выбора, но выбор есть всегда. И он примет решение, сделает свой выбор. Он исчезнет, а мы будем бороться с горем, одни, без него, и мы победим. А он…Ну, не буду забегать вперед.
В 20.45. 4 января 1992 года собрание закончилось, оно не принесло ни каких результатов, вопрос с выселением иностранцев повис в воздухе. Всех обуревала такая ненависть, что крикни сейчас кто-нибудь: - "Бей пакистанцев!", я думаю, толпа бы последовала зову. Мои силы иссякали: бессонная ночь, тяжкое утро, безумный день и такой же вечер, с трехчасовой бесплодной говорильней, утомительной в своей ярости. Я уже думала, что рехнусь, когда народ стал вставать и собираться по домам. Но тут, чей-то голос, необычайно похожий на голос Василия Ливанова, актера, который играет Шерлока Холмса, взметнулся над залом. Все подняли головы, с балкона свешивалась хрупкая фигурка черноволосого паренька, который и внешне был вылитым Шерлоком Холмсом. Он что-то говорил о справедливости и неотложности. Многие слушали его с каким-то благоговением. Мне понравились его слова, и он сам заинтересовал не меньше. Я видела, что его знала половина присутствующих. Я всегда была неравнодушна к популярности. А, кстати, народ, пришедший на собрание, был представлен всеми курсами, всеми, с первого по шестой. И его знали многие. Этот чернявый пятикурсник, обладающий столь обворожительным голосом, был, как я потом узнаю, капитаном команды КВН нашего института. Звали его Димка Катц. Как еще далеко впереди была наша КВНовская весна-92, и наше случайное знакомство с Димкой Катцем ночью 13 августа 1992 года. Мой муж часто спрашивает меня: "Почему я так фанатично люблю КВН?" - КВН спас мне весну 1992 года.
В 21.00. я уже стояла на остановке троллейбуса. Мокрый снег летел в глаза, ложился на плечи. Все было таким уютным, таким земным: и этот январский, темный вечер, и мокрый снег, и расплывающиеся перед глазами фонари. Я видела эту картину много раз, но сегодня все было по-другому, все было чужим. Так должно выглядеть одиночество. Я чувствовала себя одинокой, но в то же время ощущение, что мои чувства разделяют сейчас, по крайней мере, 10 человек, не покидало меня. Я - одинока, но я не одна. Может, эта фраза и есть ключ, основа моей жизни. Или вернее сказать: я не одна, но я - одинока. Одинока всегда, всегда…
Впереди ждали еще 3 бессонные ночи, полные слез. Мы рыдали до 7 дня, а 7 января Юркино тело увезли в Сочи, и наша группа как-то успокоилась. Вновь покатилась обыденная студенческая жизнь.
8 и 9 января у меня были отработки по гистологии, "кровь из носа" их нужно было сдать, чтобы выйти на сессию. Преподаватель гистологии сказал мне тогда:
- "Девушка, вы обладаете потрясающим складом ума. Все, что вам нравиться - вы слету выучиваете наизусть. Но, если вам какие-то вещи далеки, то бесполезно даже пытаться, вы все равно пропустите их мимо ушей". Произнеся эту глубокомысленную тираду Роковщик (так, по-моему, звучала фамилия препода), поставил мне тройку за вторую диагностику и выпустил на сессию по своему предмету. У меня осталась только анатомия, но дела здесь обстояли не столь радужно, под девизом: "Начать и кончить!" И не понятно, что было сложнее начать сдавать или … Кстати, 9 января по расписанию у нас должен быть первый экзамен зимней сессии, как раз по анатомии, но в связи с Юркиной гибелью его перенесли на 23 число. Как не кощунственно это звучит, но смерть Юрки многим облегчила сдачу этой сессии. Некоторые преподаватели выражали свое сочувствие именно поблажками на экзаменах. Но мне до экзамена было еще далеко. Я помню, как на отработках по анатомии Виктория Георгиевна Степаненко сказала однажды:
- "Юра Донченко был лучшим из вас. Скорее всего, только он мог бы закончить институт с красным дипломом. Но его убили, а вы живете".
Говоря это, она пристально смотрела на меня. Она действительно любила Юрку, как хорошего ученика, но не более. Не столь проницательным человеком была Виктория Георгиевна, считая всех двоечников и лентяев полными бездарностями. И что же нам было делать, никто из нас, даже, если бы захотел, не смог бы отдать свою жизнь взамен Юркиной. Нам оставалось жить. Выйти на сессию, сдать экзамены и учиться дальше, стать врачами. Или: сойти с ума, "вылететь" из института и избрать себе какой-то иной путь. Всегда есть, как минимум два выхода, а может быть сотни.
Я никогда не верила в "Бога". Всегда считала это одной из сказок для человечества. Люди должны во что-то верить: в бога, в дьявола, в черта в ступе. Верить, чтобы ощущать свою защищенность во враждебном мире. Я придумала для себя формулировку, что - "я верю в силу своего гения". Другими словами, верю - только в себя. Но не буду лукавить, бывали моменты, когда нужна была мне сверхъестественная, потусторонняя помощь. Еще в школе или сразу после нее, мы как - то с девчонками гадали, и мне было сказано, что у меня два, равных по силе защитника. Один - от бога, другой - от "рогатого". Я это всегда знала. Их и должно быть двое, для каждой из моих ипостасей - по одному. Но тревожить лишний раз моих "ангелов - хранителей" я не желала, приберегая их помощь на крайний случай. Потому, что обращение к ним требовало максимальных энергетических затрат, и существовала еще одна причина. Помните - закон сохранения: если в одном месте прибудет, в другом обязательно должно убыть. Так и здесь, попроси их о помощи - приобретешь в чем-то, но и потеряешь где-то, где и сама не заметишь. Но выхода не было. Я встала на колени, достала из ящика стола золотой крест, бабушкин подарок. Я не крещенная и крест этот на шею никогда не одевала. Перекрестившись на скоро, стала просить. Просить - успешно сдать экзамены. Это все, что мне было нужно. Все остальное было сейчас безразлично, не имело никакого значения. Да, в первые в жизни у меня опустились руки. Помню, в классе восьмом, мы с Катькой Шестаковой обменялись звуковыми письмами, пытаясь сохранить потомкам свои юные голоса. На Катькиной кассете, записанной для меня, звучала такая фраза: "когда твои руки опустятся, и жить на земле больше не захочется…поставь эту кассету". Посмеялась я тогда над этим - не могла себе представить, что у меня могут когда-нибудь "опуститься руки". Но это произошло, единственный раз в жизни - в январе 1992 года. Я была опустошена, вымотана, разбита. Синие круги залегли под глазами. Казалось, что все потуги жить были бесполезными.
"Ну, давай, Господи, черт бы тебя побрал, сделай что-нибудь! Ну, поставил меня на колени, радуйся! Покажи, что ты можешь!"
И я почувствовала, что все будет так, как я хочу. Никуда не денется от меня институт, я ему нужна сейчас так же, как и он мне. Я нужна моим ребятам. Все будет хорошо. Я чувствовала, но еще не могла поверить в это. Как-то не естественно было признаться самой себе, что я была услышана. На небесах или в преисподней, - какая разница, лишь бы помогло. И еще я просила бога, чтобы Юрка не снился мне до девятого дня. И эта моя просьба тоже была выполнена. Но я знала, что в ночь с 9 на 10 января Юрка придет ко мне, и он пришел…
Он висел перед окном 89 комнаты. Ночь. Зима. Спящая общага. Казалось, он держался за раму, а ногой стоял на подоконнике, на самом деле - еле прикасался к ним. Он был невесом. Ледяной ветер обдувал Юркину фигуру, но ни одна складочка на его рубашке не пошевелилась. Я вижу, что я сплю в своем сне, я лежу на кровати без покрывала. А вокруг кровати только темнота, нет ни пола, ни потолка. Кровать и темнота. Юркин дух, становясь серебристым дымом, входит в мое тело в области солнечного сплетения. Я конечно не маг-эзотерик, но, по-моему, это ворота какой-то там чакры. Я не хочу этого, но не могу сопротивляться. Мое тело, как парализовано. Он должен был скинуть кому-то избыток своей энергии, я понимала это, я не могла понять, почему именно мне. Теперь понимаю… Следующий момент моего сна: то же пространство и темнота кругом, ни какого фона, а из декораций только огромное зеркало, такое же, как у Мишки Майзельса. Я стою перед этим зеркалом и говорю моей маме, что Юркин дух вошел в меня, а в доказательство правдивости слов, прохожу рукой сквозь зеркало. Пальцы погружаются в зазеркалье, как в воду, не чувствуя сопротивления. Через мгновенье я вынимаю руку обратно. Потом я передаю духа маме, наблюдаю, как он от меня переходит к ней. И уже она проделывает фокус с зеркалом, а мои пальцы, в этот момент, встречают зеркальную поверхность, как преграду. Юрка ничего не сказал мне, но я все поняла без слов, почти все. Когда в ночь с 14 на 15 января я опишу в дневнике события за последние две недели, как я буду, далека еще от осознания того, что переживаю переломный момент моей жизни. Я просто ощущала тяжесть в голове от бессонных ночей, от раздирающих на части мыслей и чувств. А ведь именно тогда судьба решала, кто должен исчезнуть, а кто должен остаться со мной навсегда. И досадно было более всего, что исчезали то самые любимые, самые дорогие мне люди. Серега Климов не понял меня. Не понял, что сейчас я как никогда нужна моей группе, мы должны быть все время вместе. А он оказался лишним. Он не хотел меня ни с кем делить, тем более с ему ненавистной группой. Мы поссорились. Но меня абсолютно не волновали тогда отношения с ним, я была уверена, что они просто так не оборвутся. Он мне мешал, я не могла на него тратить столько же времени, как раньше. Мне нужны были другие люди. У нас было общее горе, а разделить его с нами он не мог. А Вовка смог. Тот самый Володька Курдин, мой сосед по проспекту Художников. Он спас своим сочувствием мне несколько вечеров в конце января и в феврале 1992 года, но об этом чуть позже.
23 января мне предстоял экзамен по анатомии. Мы с Юлькой Деменчук со скрипом вышли на сессию в окурат 21 числа, пропустив экзамен по гистологии, который наши сдали 17 января. И вот 23 января Юльке повезло, а мне нет. Юлька и другие наши девчонки на экзамене попали к мужику, и он был снисходителен. Я же попалась женщине, весьма не добродушно настроенной. Меня ждал "неуд", и пересдача через неделю. А на пересдаче 30 января я попаду снова к ней. Самое смешное, что это меня и спасет. Хотя мне досталось именно то, что я не успела даже прочитать, преподавательница плюнула, и сказала:
- "Девушка, в этот раз, вы знаете все, еще хуже". Я про себя иронизировала: - "Ну, не суть как, зато знаю все!" А сама стояла и, потупив взгляд, ждала приговора. Он был в мою пользу. "Трояк" - все, что нужно. При том оценку экзаменаторша мне поставила 23им числом, чтобы зря не "чиркать" в зачетке. Завтра был экзамен по гистологии. Но подготовиться к нему была не судьба. Вечером 30 января ко мне приехал Палыч. Я долго пыталась вспомнить, что же ему было нужно. Скорее всего он приехал за стипендией, и попрощаться. Помню, что он в пол оборота сидит за моим столом, молчит, о чем-то думает. Я, растерянная и уставшая, стою в центре комнаты и смотрю на него. Я пытаюсь запомнить черты его лица: изгиб приподнятых "домиком" бровей, линию тонких губ, черноту его глаз.
"Чтобы тебя запомнить, надо быть рядом с тобой все жизнь",
"Я уезжаю"
"Я знаю"
"Я буду часто приезжать к вам"
Он опять надолго замолчал. Просто тихо сидел, не говоря ни слова. Алешка не порывался уйти, хотя понимал, что ему нечего здесь делать. Он прощался со мной, как с какой-то вехой, каким-то этапом в его жизни. Страничка переворачивалась и, ее нельзя уже будет прочитать заново. Он чувствовал эту неотвратимость, момент разлуки наступал на пятки, и он пытался зачем-то оттянуть его. А может, жалел меня. Напрасно. Для меня этот момент уже был позади - я попрощалась с ним еще в начале января, когда мне сообщили в деканате, что Палыч переводиться в Петрозаводск. Я была готова к разлуке, если вообще можно быть к этому готовой. На меня столько всего свалилось за этот месяц, столько горя. Я уже ни о чем не могла думать. Я была запредельно вымотанной, что становилась нечувствительной к новой беде. Или, у меня в голове ни как не могло уложиться, что это, может быть, конец. Что, возможно, мы никогда больше не увидим друг друга. На тот момент мне было безразлично все. Скажи Палыч сейчас, что любит меня, что жить не сможет в разлуке со мной, я, скорее всего, так бы и осталась, равнодушно стоять в центре комнаты.
Я пришла на экзамен, как не странно в приподнятом настроении. Когда человеку больше нечего терять, он перестает грустить. В коридоре на кафедре гистологии стояли длинные столы. Прямо на столах сидели "неудачники" (здесь - "неудачники" от слова "неуд", а не от - "не удача"). Я заметила Юльку, кивнула ей, и пошла "сдаваться". Чего тянуть, если багаж знаниями не отягощен. "Неудачники" дружно прокричали мне вслед: - "Ни пуха, ни пера!" Я, как водиться, послала их к черту. И тут начали происходить удивительные вещи.
Я попала к злобной экзаменаторше. Если к ней попадались ребята, вчера сдавшие анатомию, она, не спрашивая, отправляла их восвояси. Мотивируя тем, что невозможно подготовиться к "гисте" за один день. Я мысленно "вознесла хвалу" моим ангелам. Я ведь тоже сдала анатомию 30 января, но в зачетке красовалась 23 число. Я была просто счастлива, что дважды на анатомии попала к одной и той же "тетке", а то, как своих ушей не видеть мне допуска к "гисте". Получив препараты, я села за микроскоп, и поняла, что не знаю, что мне досталось. Правда, оставалась еще надежда на товарища, который сядет напротив меня. Парты специально стояли одна подле другой, и было рассчитано, что за ними должно разместиться два студента. Когда же к соседней парте, наконец, подошел человек, моя надежда начала таять на глазах. Это был тот самый тупой араб, которому мы с Маринкой пытались объяснять азы анатомии в прошлогоднюю, весеннюю сессию. Виктория Георгиевна так пошутила, объявив, что поставит нам зачет, если мы за полтора часа заставим этого араба выучить хоть что-нибудь. У нас не получилось. И вот теперь он был последней моей надеждой на успешную сдачу "гисты". Пока он усаживался за стул, он бросил в воздух:
"О, девушка, у вас "Улитка"!
Я ошалело повертела в руках препарат.
"Надо смотреть на расстоянии, а потом уже под микроскопом"
Я пригляделась. Да, это была "Улитка", Кортиев орган в "полный рост"
"Спасибо, а случайно не скажешь, что у меня на втором препарате?!"
"Не уверен, но кажется это - "Лимфатический узел"
Конечно, скорее всего, это был именно "Лимфатический узел". Я была на седьмом небе от счастья. Угаданная диагностика - это уже половина экзамена, это уже не двойка. Я посмотрела в билет. Обычно препараты и вопросы в билетах подбирались так, чтобы не совпадать, и очень везло тому, у кого они совпадали. Мне везло. Вопрос в билете о строении Кортиевого органа меня и обрадовал, и огорчил одновременно. Да, препарат и один вопрос в билете совпали - это здорово, это значит одним вопросом меньше, но я ничего не знала о строении "Улитки", хоть убей. Ну, ладно не беда, прорвемся! Я была настроена на прорыв.
В благодарность арабу за помощь в угадывании моих препаратов, я отгадала его. Он, кстати получил четверку. Ох, уж эти, иностранные студенты! Когда я села отвечать и экзаменаторша уже начала копаться в моих мозгах, нас перебили. К нам подошла одна преподавательница, ни зав.кафедры, но, по-моему, профессор, в общем - начальство, и сказала строго:
"Девушка, вы, кажется, сдаете третий раз?!"
"Нет, только первый"
"Как? Неужели? Сейчас проверю"
Через минуту она возвратилась с извинениями. Видно, разобралась из какой я группы, и почему сдаю "гисту" первый раз, но в третью пересдачу. Возможно, моей экзаменаторше было не заметно дано "ЦУ" меня не обижать. Кое-как разобравшись с вопросами билета, а я еще помню, там было мое любимое строение клетки, мы перешли к препаратам. Увидев, что препарат соответствует вопросу в билете, бабка, которой я отвечала, сказала, что ладно мол, ставь под микроскоп следующий препарат. Я поставила "Лимфоузел". Это был самый не любимый препарат всех студентов - второкурсников, уж и не знаю почему. Я знала только, что там есть какие-то "мозговые синусы" и все. Бабка - экзаменатор направила на что-то указательную стрелку и спросила меня на что. Я, не глядя в микроскоп, выпалила:
"Мозговые синусы"
Бабка сказала:
"Хорошо, давайте зачетку"
Я сдала! Я не вылетела из института! Ура! Теперь и у меня начались каникулы. Это были самые короткие каникулы за все время моей учебы в ЛПМИ - 2 дня. 2 февраля начинался новый семестр для 219 группы. Но в этой группе уже не было ни Юрки Донченко, ни Алексея Павлова, ни Зураба Аблотия. Один - умер, второй - уехал, третий - временно помешался от горя и бросил институт. Вернее Зурик сначала взял "академку", но когда через год он вернется в институт, он не сможет учиться в другой группе и, окончательно уйдет из ЛПМИ. Будет работать проводником на поездах дальнего следования. Мы увидимся с ним последний раз на свадьбе Юльки Деменчук и Белого, 12 августа 1994 года. Как дальше сложилась судьба "43го номера" мне не известно. Прощай, Зур, прощай навсегда!
И так, незаметно подкрался февраль 1992 года. Невозможно поверить, но всего год назад, мы с Викой, прогуливаясь по музыкальным магазинам на Гражданском проспекте, пытаясь удовлетворить наши меломанские аппетиты, вдруг решили заскочить в общагу. Проспект Морриса Тореза был совсем рядом и, купив пластинку "Шестого лесничего" "Алисы" и еще кассету "Маленького принца", мы отправились к Юрке. Мне надо было, чтобы Юрка нашел способ предупредить Палыча, что занятия начинаются ни 11 февраля 1991 года, а седьмого. Мы приехали. Распахнув дверь 89 комнаты, я увидела Юрку, Алешку и Ленку Реул из 126 группы. Они пили чай, и вовсе не ожидали нашего появления. Отступать было поздно, и мы остались, ушла Ленка. Потом и Юрка ненадолго покинул нас, поехал с Ленкой Гавриловой, землячкой Палыча за какими-то билетами. Мы с Алешкой устроили безумные гонки по кроватям, которые повергли в шок мою сестру и, возвратившегося Юрку. Юрка сказал Вике, что она умнее меня. А когда мы ушли, Вика отчитала меня, как маленькую, говоря, что вела я себя отвратительно. Но мне было на все наплевать. Если даже весь мир будет презирать меня, станет смеяться мне в лицо - я знаю главное: тогда я была самой счастливой. Я любила искренне и бескорыстно. И пусть моя любовь так и осталась невостребованной, но она была такой живой. Это было всего лишь год назад. А теперь Алешки не было рядом. Пусть он был не моим, но он был рядом. Теперь не будет мое сердце бешено колотиться при его появлении. Потому что больше никогда не откроется дверь какой-нибудь учебной комнаты, и он не войдет в нее. Его больше нет, он слишком далеко, и это равносильно смерти. В одной песне были слова: "расставанье - маленькая смерть". Голова моя всегда полна обрывочными мыслями, безвестными стихами, моими и чужими. Вот опять всплыла ассоциация, но чье это произведение не помню, но это и не так важно сейчас. Ах, нет, все-таки это Иосиф Бродский:

Маленькая смерть кошки,
Маленькая смерть собаки,
Нормальные размеры
Человеческой смерти.

Интересно, смерть души - это физическое или абстрактное явление. Смерть души без смерти тела.
Я так сильно любила Алексея Павлова, я чувствовала, что не смогу без него жить, и знала, что именно это мне предстоит. Я иступленно искала выход и нашла. Я стала ждать его. Жила только нашими предстоящими встречами и минувшими немногочисленными воспоминаниями. А в промежутках - изощренно болезненно издевалась над собственной душой, придумывая все новые и новые пытки. Арсеналы Великой инквизиции позавидовали бы мне. Каждый день я совершала самоубийство, не причиняя телу ни какого физического вреда. На коже не появилось даже малейшей царапины, но багрово-красные рубцы испещряли сердце.
8 февраля - с Юркиной смерти прошло сорок дней. Мы собрались в общаге. Приехал Палыч, привел с собой Светку Зуеву. Я помню, она подарила ему белую крысу. Крыса ползала по Алешкиным, Светкиным и Мишкиным рукам, они смеялись, как полоумные. Мое состояние было похоже на стопор. Я безразлично наблюдала за их невинным развлечением, пока Ольга с Маринкой силком не выволокли меня в коридор:
"Боже, Иллонка, как ты выдерживаешь?! Ты потеряла двоих"
Вот когда девчонки первый раз спросили меня, как можно пережить то, что я переживала. Что я могла ответить? Что человек может пережить все. Я молчала. Маринка продолжала:
"Мальчишкам можно сейчас простить все, им нужна какая-то разрядка!"
К чему были эти слова, неужели девчонки в моем поведении усмотрели намек на нервный срыв. Я была на редкость хладнокровной, может они подумали, что это затишье перед бурей. Как они ошибались. Не было ни бури, ни урагана, ни чего-либо еще. По крайней мери снаружи. Внутри же клокотало адское пламя. Это были отнюдь ни муки ревности, это была обида за не внимание и откровенное равнодушие Палыча. И ни только ко мне, а ко всем. Если ты приехал к нашей группе, так будь с нами. Если ты приехал пообщаться со своей женщиной, так, пожалуйста, никто не запрещает. Но зачем из этого делать показуху?! И какие вообще могут быть подарки на поминках. Ну, не терпеться оставить о себе "живую" память, ну так отдай свой презент перед поездом, когда пойдешь его провожать. Эти умозаключения были справедливы, но с другой стороны, я совершенно откровенно поражалась своей тупости. Как же я не догадалась сделать ему какой-нибудь оригинальный подарок. Подарки на долгую память - не моя специализация. Я вообще не люблю, чтобы что-нибудь кому-нибудь напоминало обо мне. Потому что лучшее напоминание обо мне это - я сама. А если этот кто-то не хочет быть рядом со мной - не зачем ему и помнить, смахивая раз в неделю мокрой тряпкой пыль с какой-нибудь безделушки. Хотя, живой подарок это совсем другое дело, его не засунешь в дальний ящик стола, его надо кормить, поить, ухаживать и, наконец, любить. Великолепно придумано - крысу в подарок. Лешка будет сильно переживать, когда его любимая крыска издохнет через 2 с небольшим года, 4 мая 1994 года. Мне тоже будет жаль ее. Хотя я в принципе равнодушна к крысам, мышам и другим мелким грызунам, но эта крыса мне понравиться, но значительно позже, в октябре 93 года.
Вечером 8 февраля 1992 года я ушла из общаги одной из первых. Заметил ли кто мой уход? Возможно, и заметил. Палыч, сам себе не давая отчета, будет в каждый свой приезд разыгрывать какой-нибудь маленький спектакль, специально для меня. Он знал, что я благодарный зритель, не упущу из вида ни одной детали, ни одного слова.
Холодный ветер бил мне в лицо. Я подошла к краю замерзшей бассейки. Нет, я не решусь перейти ее по льду, как когда-то в декабре 90 года, потому что никто больше не ждет меня на другом берегу. Он и сейчас рядом, за спиной, не более чем в ста метрах от меня. Но, с ним - другая, и он, в данный момент, возможно, обнимает ее за плечи. Смотрит ей в глаза, гладит ее волосы. А со мной только северный ветер и горе, которое не выразить эмоциями. Есть такая боль, с которой не надо бороться, ее нужно воспринимать в тишине, чтобы она спокойно разрасталась и стала нестерпимой.
Ветер выл, но я ощущала тишину. И боль. И вот она стала расти и, заполнила все пространство вокруг меня. Я чувствовала, что вот-вот все это лопнет, разлетится на куски, и я увижу будущее. Но мое будущее оказалось в прошлом. Сквозь темноту и пелену мокрого снега, гонимого ветром, я видела очертания гранитного каркаса бассейки. И вдруг темнота разорвалась надвое и, февральский вечер 92 года стал пасмурным днем декабря 90 года. Я шла по скользкому льду. Я шла по льду, а ветер также хлестал по щекам. Нельзя, нельзя кричать! Это мое, мое горе! Только мое… Мне было жаль себя, я была обижена на весь мир.
Мне не хотелось домой. Не было сил, находиться дома. Нужно было вылить кому-нибудь на голову потоки, удушающей меня, досады. Я вышла на проспекте Художников.
- "Вовка - это лучший вариант!", осенило меня и самый удобный, надо просто перейти дорогу, подняться на пятнадцатый этаж и позвонить в квартиру. И… Вовка будет благоговейно слушать все, что я буду говорить, не перебивая, не задавая лишних вопросов. Просто слушать, а потом припадаст краткое резюме. Так и произойдет.
Вовка в камуфляжной форме лежал на тахте, и второй час выслушивал мои горячечные бредни. Он только что вернулся из какой-то зимней экспедиции, не смог ни переодеться, ни умыться - лежал и слушал меня. Потом мы оба сидели на полу, курили, смеялись. Боль отступала. Друзья мои, верные мои друзья, вы - лучшее, что было со мной. Вовка, я могла разбудить тебя среди ночи, могла ввалиться к тебе в гости с пьяной компанией, могла хлестать с тобой пиво и плакаться тебе в жилетку. Все могла, пока не узнала о том, что ты любишь меня. Ты такой спокойный и рассудительный, кажется весьма далекий от реального мира и каких-то там земных чувств. Как ты мог влюбиться в девушку твоего друга, как ты мог предложить ей свое сердце?! Несчастный! Мне меньше всего нужна была сейчас чья-нибудь любовь. Мне необходимы были только сострадание и дружба. А еще я терпеть не могла, когда мне признаются в любви люди, любовь которых я не спровоцировала. Признаются потому, что сами хотят, а не потому, что я так пожелала. Я предпочитала и в этой области сама "рулить" процессом. Я, я, я… Мне иногда казалось, что я правлю миром. А что?! Мой мир, мне им и править. Да здравствует, "Королева Марго"!!!
Говорят, что сильные женщины притягивают к себе только слабых мужчин. Не правда, скорее наоборот, только сильных. А слабых, как раз отталкивают. Я это теперь, как никогда понимаю. Управлять можно только сильными людьми. Попробуйте управлять слабостью! И у вас ничего не получиться. И здесь возникает только одна проблемка - угадать силу в никчемном человеке и пустоту за плечами идола. Это не всегда удается и часто не вовремя. Можно много лет потратить на подобные шарады. Обожествлять человека, возносить его до небес, а потом вдруг понять, что за душой у него ничего нет. Пустой и хрупкий он, как яичная скорлупа. Нет в нем ни твердости, ни силы, ни красоты души, ни характера. И задумаешься тогда, где же раньше были твои глаза?! Почему они не видели за маской настоящего лица. Почему ушки не слышали фальши в речах. Почему голова полна была розовым туманом. Почему, ну почему, черт возьми, сильные женщины, окруженные сильными мужчинами, всегда выбирают себе самого слабого?! Они думают, что делают правильный выбор. Как катастрофически ошибаются они, думая так. Слабостью нельзя управлять! Это равносильно тому, как пытаться придать форму желеобразной массе. Старайся, не старайся, все равно расплывется и, утечет сквозь пальцы, оставляя лишь сальный след. Хотя, кто же знает, сколько силы и слабости, кому отмерено. И того и другого хватает в каждом человеке. Да, бесспорно это так, но я говорю сейчас о глобальных вещах, о масштабе личности, а не о слабости, например, к сладкому. Если начать философствовать на эту тему, то возникает вопрос: - "В чем сила?" Возможно в космической энергии! Ладно, ладно, не возмущайтесь, это шутка. Помниться, Шурик Грачев, лучший друг Сережки Климова, в начале 90х любил поговорку: "Сила воли плюс характер - молодец!" и включал ее в свои речевые обороты и к месту, и ни к месту. А если серьезно, сила личности - это совокупность черт характера. Говорят, - "Твой характер - твоя судьба!" Выходит действительно, свою судьбу мы делаем сами в силу определенности присущих нам качеств. Но где грань, разделяющая плохих людей от хороших, слабых от сильных. Грань общественной морали, и грань личностной морали - какой категорией пользоваться в оценке конкретного человека. Морали личности и общества могут не совпадать. Личность может позволить себе отклонения, хотя и общество тоже. Ну, оставим общество в покое и вернемся к обсуждению сильной личности в моральном аспекте. Если человек может победить кого-то в драке или одержать верх в интеллектуальном споре, это лишь говорит о том, что он физически силен и с умом у него все в порядке, но этого мало для определения силы личности. Человек должен быть силен духом, должна быть в нем все-таки какая-то космическая энергия, энергетический стержень. И это уже не шутка. Оп-па, что-то мне напомнила эта "философия", ну конечно древне индийский трактат "Ветки персика":

…Три источника имеют влечения человека: душу, разум и тело.
Влечение душ - порождает дружбу,
Влечение разума - порождает уважение,
Влечение тел - порождает желание,
Соединение трех влечений - порождает любовь…

По аналогии, сильная личность - это человек, несущий в себе три силы: силу духа, силу разума и физическую силу, то есть человек, способный любить. Но ведь, можно быть тупым дистрофиком с огромной душой и, эта душа будет уметь любить. Тогда все просто, вычеркиваем из формулы все лишнее и, получаем, что сильная личность это - человек, способный любить. Любить, сострадать, сочувствовать, творить добро. Но опять же у меня получилась картинка в социальном, общечеловеческом смысле. Хотя, скорее всего умение и желание любить, в конечном итоге определяет все. Единственное, от чего не застрахована сильная личность, от роковой встречи со слабой. Которою можно любить, но она не будет любить тебя, потому что не умеет. И пытаться ей управлять тоже бессмысленно, но она может управлять тобой. Властвовать безраздельно, как силы зла!
И в конце февраля 1992 года, когда Вовка признался мне, что давно и безнадежно в меня влюблен, я только развела руками. Мое сердце мне не принадлежало, и власть над ним была неделимой и безграничной. Мое бедное сердце билось в когтях моего демона, и не могло уже больше никого полюбить. Вовка знал об этом. Я всегда старалась быть честной, по мере возможности, и пыталась предотвращать подобные экссесы. Я пыталась защитить себя от разбивающихся у моих ног сердец, но это было бесполезно. На протяжении многих лет, я всегда говорила мужчинам, что я уже люблю и, глупо напрасно тратить время, в расчете на завоевание моего сердца. Но подобное предупреждение никого не останавливало. Сердца их бились, лопались, как мыльные пузыри, и поверьте, мне было, искренне жаль. Я не хотела коллекционировать мужчин, просто так получалось. Иногда это доставляло уйму хлопот, куда проще собирать значки или открытки, а иногда бывало забавным.
Я - ловец ощущений. Разменивать свою молодость только на стоны по неразделенной любви было преступно. Я решила компенсировать количеством качество. Получить массу разбитых сердец взамен того единственного, что мне так и не досталось. Одним словом, я просто пыталась снова учиться жить, как учатся ходить после страшной автокатастрофы и травмы позвоночника. Пыталась начать все сначала, но уже без него. Мыслить, дышать, смеяться, и все без него. А когда это было с ним. И вообще, что у нас было? У нас ничего не было. 12 дней в позапрошлом декабре и мои фантазии. Фантазии или нет, но он не оставил меня в покое. Не смог просто так исчезнуть из моей жизни и из жизни наших ребят.
Алешка боялся, раз и навсегда оборвать все связи, возможно, он еще сам не понял, что уже принадлежит другому миру. Он стал часто приезжать, выматывая меня, бросая то в жар, то в холод, в зависимости от его настроения. А настроение у него менялось через раз.
"Второе пришествие" случилось в канун восьмого марта. 6 числа, с утра мы торчали на биохимии. Я помню, что мечтательно разглядывала пресный пейзаж за окном. Такую пасмурную картиночку, характерную для ранней весны. Снег, голые деревья и подтаявшие сосульки на соседней крыше. На сегодняшнее занятие я бежала от самой "Лесной", как умалишенная. Я знала, что Алешка должен приехать, и боялась, что вдруг что-то ему помешает. Я не хотела опоздать на химию, не желала пропустить момент встречи. А теперь было уже почти 11 часов, а он все не появлялся. И вдруг что-то изменилось, пришло в движение. Я сначала почувствовала колебания воздуха, изменение биополя, а потом уже увидела, как мелькнула за окном знакомая фигура. Напряженно замерзшая тишина ожидания моментально рассеялась в возгласе облегчения. За моей спиной заскрипели, лихорадочно отодвигаемые, деревянные стулья. Мишка, Белый, Костик повскакивали с мест и рванулись встречать Палыча, не обращая внимания на гневные призывы "химички". Девчонки тоже были радостно возбуждены. Я не знаю, каким огнем сияли мои глаза, но сердце бешено колотилось. Тахикардия была зашкаливающей. Влажные пальцы соскакивали с пульсовой волны. 120, 140, 150, дальше я просто сбилась со счета.
"Господи, он снова рядом! Как мне хорошо!"
На переменке все дружно высыпали во двор. Палыч каждому бросил несколько слов, каких-то куцых, обглоданных. Я так никогда и не пойму, почему он был так скуп на проявления нежных чувств, когда точно знал, что его все так ждали и любили. Вечером Алешка поехал к каким-то родственникам. Встреча группы намечалась на седьмое. Мне оставалось только ждать. Ночью я видела странный сон: Палыч наклоняется надо мною, все ближе и ближе, и вот его лицо совсем близко, как вдруг все начинается сначала и так целую ночь. Объяснить себе значения сна тогда я даже не пыталась, но я - львица, и сны мои, почти все, вещие. Сон был предупреждением, а я не прислушалась, не поняла. И пройдет 12 лет, и с завидным постоянством, мы с Алешкой будет становиться все ближе и ближе друг другу. Но как только, останется лишь сделать последний шаг, какой-то невидимый оператор останавливает пленку и запускает ее сначала для нового дубля. Плохой фильм - много дублей!
Ну не будем отвлекаться. И так, мы решили отметить праздник всей группой. Под разгром предлагалась квартира Костика Тюрина. Прошла ночь, и наступило 7 марта 1992 года. Мы с девчонками решили добросовестно подготовиться к вечернему торжеству. Не вольно вспомнилось прошлогоднее восьмое марта, когда пацаны подарили нам по букету тюльпанов. Палыч сел рядом со мной на "английском" и тихо, на ушко спросил:
"Ты сегодня очаровательно выглядишь! Ты оделась так специально для меня?!"
Я только беспомощно хлопала глазами, и как рыба, беззвучно открывала рот, так ничего и, не сумев произнести. А мне хотелось кричать:
"Все для тебя! Все, что я делаю, все только для тебя! Моя, моя любовь! Я живу для тебя!"
Алешка преподнес мне тюльпаны. Я прижала их груди. Все девчонки получили по букету и светились улыбками. Все было чудесно, но "из песни слов не выкинешь…" Мальчишки пошли поздравлять учителей, и им не хватило одного букета. Сбегать к метро, и купить, им было лениво, они предложили нам отдать цветы, а потом они, по пути домой, на "Лесной" вновь подарят жертвеннице ее тюльпаны. Желающих добровольно отдать свои подарки не нашлось. И не могло найтись. В коем-то веке, парни были так милы, и вновь все испортили. Все пошло прахом. Улетучилось хорошее настроение. В другой раз, я, конечно, выручила бы ребят, но сегодня я не могла расстаться с первыми цветами от моего любимого человека. Физически не могла, я уже срослась с ними. Ну, как я могла их отдать. Возможно, подобное испытывала каждая из нас. Девчонки с таким трепетом мяли букетики в руках, как можно было даже на секунду лишить их такого наслаждения. О, наши "туго чувствительные" мальчики! Вы не поняли нас - мы расстроились. Вы обиделись. Трещина между нами стала больше. Год прошел, целый год! Что готовит нам сегодняшний Международный женский день?!
После института мы с девчонками поехали ко мне. Мы "раскатали" на пятерых бутылку коньяка, пофотографировались, потанцевали. Разгоряченные от выпитого спиртного, пышущие молодостью и свежестью, мы находились в предвкушении вечера. В предвкушении нашего первого праздника в объединенной группе. Все ближе подступало время сбора, все сильнее я чувствовала холод несуществующего ножа у моего горла. Все сильнее я пьянела. Не могла я, трусиха, говорить с Палычем находясь в "трезвом рассудке и твердой памяти". Не могла. Я сходила с ума от любви. Я боялась начать путаться в словах, запинаться, и в итоге от досады просто разреветься, и всем этим вызвать его раздражение. А, будучи под градусом, свой страх перед ним, и как последствие этого - косноязычие, все можно было списать на алкоголь. А если не удастся, то, по крайней мере, мне будет все равно. Сорокаградусное питье - лучшая анестезия для изуродованной души.
Мы с девчонками быстренько собрались и вышли на улицу. Над чем-то глумились в промороженном насквозь троллейбусе. Дорога до Костика заняла от силы минут двадцать. И вот перед нами распахнулась дверь и женская "Пятерка" присоединилась к мужской части нашего коллектива.
Знаете, как рушатся иллюзии, как под тупым ножом скрипит перстневидный хрящ, и ломаются кольца трахеи. Я получила очередной удар. Я шла на встречу группы, я шла на встречу с ним. А напоролась на прищуренные злобой глаза соперницы. Да, да, Палыч притащил за собой Светочку Зуеву. Весь вечер он просидит с ней рядом, практически молча, с каким-то потусторонним выражением на лице.
Я смеялась, танцевала, щебетала, как птичка, и пила, пила, пила. Если бы еще кто-нибудь мог видеть то, что видела я - мою душу. Душа моя была на грани шока от внутренней кровопотери.
Я остановилась у входа в ванную комнату. Сквозь щель из-под двери ванной струился свет. Кто-то был внутри. Какая мне разница - кто. Мне просто захотелось открыть дверь, и спрятаться за ней. Я уже чувствовала усталость и равнодушие ко всему, что творилось вокруг. Там за дверью не будет слышен гомон пьяных голосов, там тихо и спокойно, там мое спасение. Я открыла дверь и шагнула через порог, и чуть ли не упала в объятья того человека, из-за которого моя душа весь вечер обливалась кровью. Наши глаза встретились. Мы молчали какое-то время и просто смотрели друг на друга. Мне вдруг показалось, что Палыч ждал меня. Он сказал:
"Давай поговорим"
"Давай!"
"Говори!"
Я повернулась к нему спиной и попыталась закрыть защелку, но безрезультатно. Маленький металлический стерженек ни как не хотел попадать в деревянную дырочку (что бы это значило по Фрейду?!) Я была довольно пьяной, и мне вдруг стало наплевать на то, что Алешка нервничает, беспокоясь, о том, что ревнивая Светочка может пойти его разыскивать. Мне вдруг стало все безразлично, все кроме дверной защелки. Я в каком-то отчаянном порыве пыталась закрыть дверь, как будто закрыв ее, я смогу отделить нас от остального мира. Как будто я смогу удержать его, если защелкну задвижку. Палыч что-то говорил у меня за спиной, кажется, просил, чтобы я оставила в покое защелку и зря не тратила драгоценное время, которого у нас почти не оставалось. Кто-то из коридора резко рванул дверь ванной на себя. Я сделала шаг вперед, но не отпустила дверную ручку. Искаженное ненавистью лицо Светки оказалось в сантиметре от моего. Я в исступлении захлопнула дверь перед самым ее носом. А дальше провал. Ничего не помню. Потом ребята рассказывали, что Светка, как ошпаренная, влетела в комнату, и попыталась выяснить у Мишки Майзельса, что там такое твориться в ванной. Мишка ответил ей, что мол, не обращай внимания, подобные разборки между Иллонкой и Палычем - неотъемлемая традиция. Поверила ли ему Светка или нет - ее проблемы. Меня тогда ничего не волновало - я отключилась. Нет, конечно, я продолжала ходить, разговаривать, далее участвовать в празднике. Девчонки потом говорили мне, что я даже не выглядела пьяной. Возможно, и не выглядела, но на самом деле я абсолютно отсутствовала, присутствуя в данном месте в данное время. Меня не было. Я сама не могла себя найти. Я ничего не слышала, кроме отдаленных криков Палыча за моей спиной. Голос его казался задавленным в четырех стенах ванной комнаты. Я ничего не видела, кроме своих пальцев, пытающихся одолеть сломанную задвижку.
Вдруг, кто-то, взяв меня за руку, силком потащил в коридор, и впихнул в ту же ванную.
- "Однако!", - подумала я, - "Ванная - самое популярное место на сегодняшний день", - и попыталась понять, кого же мне благодарить за повторное "наслаждение" от созерцания "Кафельного Рая".
Когда мои мысли вновь стали похожими на законченные предложения, и я начала соображать, что собственно происходит, то губы сами собой расплылись в иронической ухмылке. Я стояла, облокотившись руками о раковину, и наблюдала, как Мишка Майзельс, а это был именно он, пытается закрыть защелку на двери. Я уже вовсю покатывалась со смеху, когда, бросив это бесполезное занятие, Мишка повернулся ко мне.
Мишка опоздал на празднование восьмого марта на целый час. Поэтому ему пришлось быстро догонять всех. Он догнал и перегнал. Он был невозможно пьян, и настолько же невозможно обаятелен. Девчонки были от него в полном восторге. Мишка просто излучал какую-то невероятную лучистую энергию. Он был остроумен, нежен, мил, ласков, как ребенок. Он был очарователен. Возможно, кто-нибудь и хотел сейчас оказаться с ним наедине, но только не я. Я уже наивно полагала, что для меня хватит потрясений от одного вечера. Но я ошибалась, и все же мне было смешно. Да, и забавно - поменяться с кем-то ролями, ведь не больше часа назад я была на Мишкином месте и безрезультатно пыталась закрыть ту же дверь.
Мишка заговорил. Он вещал о том, что я сошла с ума, что мне такой умнице и красавице не пристало бегать за парнем, который этого не ценит. И вообще, зачем мне нужен Палыч, когда есть он, Мишка. И если я только пожелаю, все сокровища мира лягут к моим ногам. Мишка как-то особенно нежно и отчаянно смотрел на меня. Такой взгляд может выдавать только любовь. Но Мишка не любил меня. Он не из тех, кто обязательно любит женщину, с которой собирается переспать. Ну, по крайней мере, он никогда не врал мне на счет своих чувств и желаний. И в тот момент тоже. Мишка, со всей своей непосредственностью, предложил заняться любовью. Я же говорю, он не из тех, кто тратит время на пустые разговоры. Он определил себе цель и начал методично разрабатывать ее. К сожалению, он поставил ни на ту женщину. И мне, секс с Мишкой вряд ли облегчил боль от ран, нанесенных несостоявшимся разговором с Палычем. Мишка что-то продолжал мне доказывать, нервно теребя пряжку на ремне брюк. По-моему, он уже был близок к тому, чтобы попросту снять с себя штаны. Я нежно положила свою руку поверх его пальцев, и произнесла только два слова, перед тем как выйти из ванной:
- "Не надо"
Я не хотела обижать Мишку, он был мне очень дорог, но заниматься с ним любовью в тот момент было бы просто смешно, нелогично, аморально. Если бы я пошла на это тогда, вся моя любовь к Алешке была бы полным бредом, бессмыслицей, абсурдом. Пусть мы живем в мире абсурда, но должны быть хоть какие-то понятия о приличиях. Только что похоронить любовь, и запивать ее смерть вином секса с другим - верх неуважения к своим собственным чувствам, неуважения к себе. Мишка все понял правильно. Мы абсолютно не разочаровали друг друга, а, скорее всего, добавили лишний балл в копилку нашего взаимного уважения. Мы с Мишкой очень похожи тем, что готовы принести себя в жертву, при том, как душу, так и тело, и оба не понимаем, что наши жертвы не очень то и нужны. Возможно, Мишка, по наивности, хотел мне предоставить свое тело, как убежище от обид "злого" Палыча. Я тогда этого еще не поняла, а скорее интуитивно почувствовала. С того самого 92 года Мишка будет невольно оберегать меня, следить, чтобы никто не посмел обидеть меня, особенно Палыч. Мишка, конечно, знал, что защитить меня от Алешки не возможно, что у нас к друг другу патологическая, изматывающая, изнуряющая, бесплодная страсть. И тяжко придется тому, кто встанет между нами. Но все это будет потом, а пока подошел к концу один из самых идиотских дней в моей жизни - 7 марта - 92. Завтра был выходной, а 9 марта вся 219 группа выскажет Косте Тюрину свое "фи" на счет сломанной защелки.
"Что же это интересно вы делали в моей ванной?!", - спросит, смеясь, Костик.
И вдруг все, взглянув искоса, друг на друга, и сообразив, что попались, засмеются. В волне смеха потонет вопрос. В море смеха раствориться моя горечь, та, что осталась от праздничного вечера. И будут только вспоминаться техно-ритмы группы "Кармен" под пьяные всхлипы неудовлетворенной детской сексуальности.
Кстати 8 марта 1992 года будет для меня довольно сложным в психологическом плане днем. Еще переживая вчерашние события, мне придется с головой окунуться в сегодняшние. Я думала о том, что ужасно несправедливо, что Палыч находиться так близко, но не досягаемо для меня, а через 3 дня он уедет, и когда я его еще увижу. И конечно, я мучалась, вспоминая, свое вчерашнее поведение. И тут раздался звонок в дверь.
"Кого еще принесла нелегкая?!", - подумала я.
На пороге квартиры стоял Сергей Климов. Практически весь февраль я вела себя так, как будто он для меня пустое место. Я помню, когда Маринка напечатала в фотосалоне у своей мамы для всей группы старые фотографии за 90-91 год, и девчонки приехали ко мне, чтобы рассортировать фотки для альбома, притащился Климов. Вот тут мы "оторвались по полной", обсуждая при нем достоинства "моего любимого Палыча". Я помню, что я сижу на столе, балдея от очередного удачного снимка, и повторяю рукой жест, которым часто пользовался Алешка год назад. Девчонки умиленно вздыхают, и тут же озвучивается еще несколько сюжетов-воспоминаний, связанных с данным жестом. Мы с девчонками могли часами обсасывать всего лишь одно движение руки Палыча, всего лишь один взгляд, одно слово. И от захлестывающих эмоций рождались стихи, слагались песни. Вот что такое - воистину, народная любовь! Климов молча наблюдал за нашим шабашем. Кстати, девичники для меня всегда чем-то напоминали сборища ведьм. В разноцветном мелькании пестрых одежд, неудержимого хохота и разноголосой свистопляски наши беснования были идентичны ночным танцам молодых колдуний на "Лысой горе". Серега, весь, как-то сжавшись, сидел в кресле, наблюдая за нашим спектаклем. И, по-моему, ему уже было не важно, что на него откровенно плюют, ему было жизненно необходимо быть рядом со мной, дышать со мной одним воздухом, просто видеть меня. Он любил меня. И, страшно ревновал, но он понимал, что не дай бог, ему сейчас даже намекнуть на свои истинные чувства, его бы тут же выставили за дверь. Да, я бывала очень жестокой, даже беспощадной. Это - компенсация: безжалостное отношение к человеку, который тебя боготворит, за то, что также безжалостен к тебе твой герой. Но женское сердце, действительно, "нежнее мужского". И, восьмого марта, я решила выслушать то, что скажет Серега. Он прошел в комнату, и без предисловий и вступлений, начал толкать, видимо давно заготовленную речь. Смысл ее заключался в следующем: если я не прощу его, если мы больше не будем вместе, то ему не зачем жить на этой Земле и он немедленно идет приводить в исполнение свой собственный смертный приговор - броситься с крыши, с 12 этажа. Сережка почему-то всегда "сбрасывался" именно с 12 этажа, ни больше, ни меньше. Он считал, что это наверняка, не покалечишься, а сразу труп. А, то как-то печально оставаться на всю жизнь инвалидом. Да и самое пошлое - это начатый, но не состоявшийся суицид. Я понимала, что все это глубокий, имбицильный бред. Что ничего он с собой не сделает, разве что пойдет и напьется, а завтра вновь притащится повторить попытку примирения. Но существует понятие - "состояние аффекта", а вдруг он переиграет или что-то переклинит в мозгах на долю секунды, но иногда этого бывает достаточно, или просто не повезет.
Я слышала историю про мальчика, который любил терроризировать мать своими суицидальными наклонностями. Мать - в магазин, мальчик - в петлю, и ждет. Только услышит, что дверь открывается, он - прыг с табуретки. Мама - к нему, на руках до кровати, потом звонить в "03". "Скорая" приедет, пацана "откачают" - все чудно. А новоиспеченному самоубийце только этого и подавай - все его желания теперь исполняются на "раз, два, три". Но вот незадача, захотелось ему снова мамку пугануть, стоит с петлей на шее, дожидается ее возвращения, услышал шорох за дверью и повесился. А это пьяный сосед домой возвращался, случайно к двери привалился, отдышался и дальше пошел. А мать юного самоубийцы, как назло, во дворе с подружкой заболталась. И понял мальчик, корчась в предсмертных судорогах, что "не все коту - масленица!" Не повезло бедняге.
С моим "живым" воображением я тут же представила себе картинку: Сережка стоит на крыше 12 этажного дома. Ледяной ветер до костей пробирает, сжимает мертвой хваткой сердце. А, крыша скользкая, то там, то здесь, видны зеркальные, замерзшие лужицы. Еще зима владеет миром, ведь сейчас только самое начало марта. И вдруг птица, большая черная птица, и прямо в лицо. Его, от неожиданности покачнуло, потеря равновесия и полет. Свободный, недолгий полет. Он падает с крыши, и в следующую секунду уже лежит лицом вниз в луже крови. Его черные волосы становятся мокрыми. Руки разбросаны в стороны. Он сам стал большой, черной птицей. А с неба падает равнодушный пушистый снег…
Значительно позже, 13 декабря 2000 года я напишу стихотворение на тему двоякого отношения к суициду, и назову его:

"Равнодушная душа"

Зацепилась душа за наличник окна
И оттуда долго на тело глядела…
Он ни молод, ни стар,
Просто очень устал,
Просто жить перестал
И душа отлетела.

Как-то все не сбылось,
Как-то все не срослось.
Кто он был?
Просто гость,
И всегда третий - лишний.

Задушили долги,
Одолели враги,
Встал ни с нужной ноги -
И в окно,
Как мальчишка.

А душа равнодушна,
Душа не слезлива,
Душа ни судить, ни роптать
Не будет.
Пусть другие жалеют,
Другие осудят,
Пусть поплачут над телом -
Кому угодно.
Душе безразлично -
Она свободна.

Если существует хоть один процент, что человек способен на самоубийство, то надо применять меры. А процент этот всегда существует. Я уже говорила ранее про "состояние аффекта", да и просто про невезение. Человек еще не решил окончательно, а судьба вдруг начинает ему помогать и оказывает "медвежью услугу". Отсюда вывод - не играй с судьбой, не провоцируй ее, вдруг она исполнит твое желание.
Конечно, я не могла выгнать Сережку в таком состоянии, отпустить, что называется на все четыре стороны. Я переоделась и поехала его провожать, чтобы сдать с рук на руки его маме. Только так я могла быть абсолютно уверена, что он доживет до завтра. А там глядишь, и еще сотню лет протянет. Климов добился того, чего хотел, он выволок меня из моего убежища, из скорлупы, в которой я пряталась больше двух месяцев. Он не терял времени зря. У него в запасе был час, за это время ему предстояло убедить меня в том, что он мне нужен, как никто другой. Не убедил, но мы помирились. Хотя, может, он преследовал и другую цель - не дать завязаться моему роману с Вовкой Курдиным. Серега, конечно, был в курсе наших отношений с Вовкой на протяжении последних двух месяцев. Шурик Грачев, движимый собственной ревностью, все ему доложил. Я всегда говорила, что парни сплетничают не меньше девиц. А Вовка, тоже мне - трепло, рассказал Шурику, что он в меня влюблен, и что еще чуть-чуть, и я, возможно, отвечу ему взаимностью. Держите карман шире, господа-товарищи! Шурик естественно взбесился, он по мне "слюнями исходил", и лелеял свои скрытые надежды. А тут такая помеха. Ликвидировать, как класс! Но для этого надо непременно активизировать Климова, который уже потерял веру в то, что мы еще когда-нибудь будем вместе. Надо направить его на штурм, а самому оставаться в тени. И когда его ревность погубит все вокруг, выползти на свет, и собирать урожай. Отличные друзья у тебя были, Сережа, просто великолепные. Но говорят, в любви и на войне - все средства хороши!
Я тоже не была святой, я преследовала свои цели. Палычу до меня не было ни какого дела, тем более, он через три дня уезжал в Петрозаводск, и мог год не возвращаться. А терять обожание "Синявинской компании" - было глупо. Я уже говорила, что не выношу что-то терять. Я изначально знала, что Вовка расскажет о наших отношениях Шурику. Во-первых, когда любовь переполняет душу, то хочется постоянно говорить о предмете своей страсти. Во-вторых, ну, кому, кроме Шурика Вовка еще мог довериться. Никто, кроме Саньки его бы не понял, а только осудил, а влюбленному чуждо осуждение. Шурик все понял, но по-своему, и его реакция была мгновенной. Когда Климов восьмого марта предстал передо мной, я знала все, что он скажет, и конечно, знала, чем все это закончиться. Я должна была вернуться в "Синявинский омут" тем более что эта "компашка" была все-таки моей основной. Я рассудила так: утром - институт, а вечером - что? Я не хотела оставаться одна в 19 лет. У меня было много друзей, но у них часто возникали какие-то свои проблемы, и им могло быть не до меня, а "Синявинцы" были постоянно свободны и, как пионеры, всегда готовы на подвиги. Я решила вернуться. На время, пока не исчерпаю все их резервы, не опустошу все душевные запасы, как соранча. Пока не найду что-нибудь получше.
Вовка и Шурик всегда были на вторых ролях, и иметь с ними что-нибудь серьезное было не для меня. Я не желала ронять свой престиж. Выбора не оставалось.
Проводив, Серегу до дома и, сдав его под надзор родственников, я поспешила быстро ретироваться, и помчалась домой. В ванне плавали розы.
"Мама, откуда цветы?", спросила я,
"Вовка заходил, пришлось сказать, что ты ушла с Сергеем"
"Хорошо", равнодушно произнес мой голос, в нем не было ни нотки сожаления, ни сочувствия.
Вовка исполнил свою роль. Он сам виноват, мог бы еще поиграть, наслаждаясь моим обществом, но он поторопился сжечь лягушачью кожу, и вот результат: у него никогда не будет второго шанса завоевать мое сердце. Хотя, по правде, и первого то не было.
Мне было очень тяжело. Я возвращалась туда, где вряд ли мне будет также хорошо, как прежде. Но у меня не было другого выхода. Что мне оставалось? Сходить с ума от горя по неразделенной любви, биться лбом о стены в поисках взаимности. Что?! Все это тоже будет, но пусть будет и другое. И, у человека, который любит меня, пусть появиться маленькая, но надежда. Уж, мне эта благотворительность! Никогда не возвращайтесь к людям, с которыми все равно не сможете быть. Хотя, для них минута счастья, может, в итоге, оказаться важнее всей остальной жизни. Так, что, возвращайтесь, возвращайтесь! Делайте людей счастливыми. Вам все равно, а им приятно.
Среда, 11 марта 1992 года. Сегодня моя любовь покинет Питер, покинет почти на восемь месяцев. Но я еще не представляю, как надолго, я еще верю, что Алешка будет часто приезжать летом, как обещал. Но…
Утром ко мне в гости пришла Ольга Кубланова со своим двоюродным братом Мишкой. Она давно хотела нас познакомить, и вот представился случай. Мишка был высокий, очень красивый брюнет, но далеко не в моем вкусе. Не люблю я высоких и очень красивых. А вообще от него веяло каким-то холодом. Чувствовалось высокомерное отношение к людям. У меня уже заседал Климов. Мы все расположились на диване в маленькой комнате и стали пить водку. Беседа текла непринужденно и легко. С повышением градуса повышался уровень раскрепощенности. Но тайные мысли не давали мне покоя. Мы с Ольгой должны были как-то безболезненно избавиться от парней. Подобное сопровождение было лишним на сегодняшний вечер. У нас были отдельные планы - нас ждал Московский вокзал. Ольга подливала масло в огонь, шепча мне на ушко:
"Пора развязываться и исчезать. Думай, как это сделать?"
Я думала, но пока ничего путного не приходило мне в голову. Вдруг Мишка засобирался, и мы пошли его провожать, а потом уже втроем поехали к Климову. Дома с Сережкой случилась пьяная истерика. Он начал рассказывать о том, как жил без меня последние два месяца. О том, что выискал свою бывшую подружку, притащил ее в Синявино, где и изменил мне. А теперь она беременна, и он не знает, что делать.
"Есть, нашла, вот оно"
Я театрально прижала руки к груди, пьяные слезы текли по щекам. А в голове только одно:
"Еще секунду, и можно спокойно сматывать"
Я сказала Сережке, что мне надо остаться одной, и хорошенько подумать над всем выше сказанным. Он, как китайский болванчик, замотал головой. Нет, ему не хотелось меня отпускать, но он понял, что меня бесполезно удерживать. Наивный, он полагал, что я потрясена до глубины души. Его пьяные откровения нисколько не задели меня, я уже была в другом измерении, и все о чем могла думать - о проклятых зеленых поездах и Московском вокзале. Так что скажи Климов, что он переспал с королевой Англии - я бы только пожала плечами. Нет, ну сцену глубокого отчаянья я разыграла великолепно. А кульминацией "трагедии" был наш скоростной побег. Мы с Кублашкой схватили куртки и, не дожидаясь лифта, стремглав ринулись с девятого этажа. Я неслась, перескакивая через две ступеньки, ели сдерживая спазмы истерического хохота. Наконец, с шумом, распахнув двери подъезда, мы вырвались на волю. Пару секунд мы стояли, жадно втягивая ноздрями колючий, морозный воздух. Было уже совсем темно, и времени оставалось мало.
"Ну, что вперед! Погнали!"
"Ты как?", спросила Ольга
"Превосходно"
"Ни капельки не переживаешь?"
"Забудь, нельзя верить всему, что вешается на уши. Это не более чем пьяный бред. Но даже если это правда, мне то, какое дело? Это его проблемы - разбираться со своими беременными девицами"
"Ты простишь?"
"Я подумаю об этом завтра. Побежали, а то опоздаем. Уже 20.00., поезд в 21.50."
"Бежим!"
Мы быстренько домчались до остановки трамвая, и вдруг я замерла, придерживая Кублашку за рукав.
"Стой, смотри!"
"Хм, куда это он?!"
В каких-то тридцати метрах от нас, в трамвай садился Климов.
"Какая разница, куда его понесло. Главное, что мы пропустим наш трамвай, и придется идти пешком. Ну, ладно, черт с ним, с трамваем! Самый идиотизм было бы сейчас - нарваться на Серегу. Пусть едет. У нас своя дорога"
"Не волнуйся мы, так или иначе, успеваем"
"Пошли скорей"
Через полчаса мы уже шатались по Московскому вокзалу. Мы были пьяные и веселые. Мы не опоздали. Еще целый час был в запасе. Убить время на Московском вокзале в 1992 году - да, не вопрос! Послонявшись по залам, мы подошли к автомату, над котором красовалась табличка: "Моментальное фото".
"Давай увековечим память об этом дне"
"Без проблем, девушка!
Ольга и я залезли внутрь тесной кабинки. Прижимаясь, друг к другу, мы стали "изгаляться", гримасничали, на сколько хватало фантазии. Отщелкав так несколько ленточек, мы стали ждать их рождения из утробы автомата. Появление фоток "на свет" сопровождалось бурными восторгами, нашими и окружившей нас толпы. Получилось чудненько. И тут встал вопрос дележки. Естественно мы не сошлись во мнениях, и поэтому было принято альтернативное решение - подарить наши фотографии Палычу. Кстати, развлекаясь, мы совсем забыли о времени. Было уже 21.30., до отправления поезда оставалось 20 минут. Мы побежали, с визгом прокатившись по перрону.
Алешка и провожающее его ребята уже стояли подле открытого рта вагона. Конечно, Светочка Зуева была здесь, и еще одна девушка, которую я раньше не видела. По-моему, это какая-то дальняя родственница Павлова. Они трогательно прощались. Наше появление было неожиданным, но вроде как Палыч был рад последний раз увидеть меня.
"Держись, держись", - шептала Кублашка,- "Только держишь, пожалуйста!"
Я была пьяна - в таком состоянии я умела сдерживать эмоции. Он уезжал, он оставлял меня одну в чужом моему сердцу мире. Он - преступник, предатель! Нет, он просто не любил меня. Никого не любил, иначе бы не уехал. Уже до гудка остается пять минут. Вот он медленно поворачивается и пожимает всем руки. Вот он поднимает на меня глаза. Секунду, не больше мы смотрим друг на друга. А больше нельзя. Света рядом, она все чует. Алешка в последнюю секунду находит компромиссное решение, возможно на какое-то мгновение примиряющее всех, провожающих его девчонок - он делит на части и дарит нам свое сердце. В переносном смысле, конечно. Если помните, сердце у человека четырехкамерное, и нас было четверо - всем досталось по одной четверти, но не поровну. Я получила левый желудочек.
"Что, отхватила лучшее?!", пошутит потом Ольга.
"Ты же знаешь, я жадная, мне этого мало. Мне нужно все или ничего. На сегодня одной четверти вполне достаточно, но только на сегодня. Доживем до завтра. Завтра будет новый день"
"Завтра ты отпустишь свои желания"
"Завтра я буду желать иначе. Завтра все будет иначе. Его больше нет рядом со мной. Ты слышишь, он уехал!"
Когда поезд медленно тронулся, увозя так непостижимо далеко все мои надежды, мы с Кублашкой, потопали прочь, не дожидаясь остальных. Наша миссия была выполнена. С чувством исполненного долга мы вернулись к фото - автомату и сделали себе, на долгую память, еще по ленточке фотографий. Вот и кончился этот день.
Когда Маринка узнает подробности последних проводов Палыча, она напишет стихотворение датированное 24.03.92.

Алексей Васильевич Павлов!
Мы не виделись очень давно,
Но мы знаем, что поздно иль рано,
Вы вернетесь к нам все равно.
Вы приедете и на вокзале
Кто-нибудь, может быть, встретит Вас.
Полосатый рюкзак за плечами
Или сумка, как в прошлый раз.
И опять это будет суббота,
Мы на химии будем скучать.
Вас в окошко заметит кто-то
И отпросится тут же встречать.
А потом Вам придется снова
Пожимать очень много рук,
Говорить, что живете хреново,
Сунув руки в карманы брюк.
На девчонок вы будете также,
Как и раньше, с издевкой смотреть,
И изысканно вежливо гадости
С комплементами говорить:
 - "Вы сегодня прекрасны, Оленька!"
 - "Юлечка, я рад видеть Вас!"
 - "Барышня, мы не встречались ранее?!",
Повторяете Вы каждый раз.
А мы гордо проходим мимо,
Бросив что-нибудь Вам в ответ,
Потому что Вы очень стеснительный,
И других для нас слов у Вас нет.
Очень скоро вы снова уедете,
Позабыв о нас, обо всех,
А пока, Алексей Валерьевич
Сможет Вас пригласить в Приозерск.
Но о Ваших делах и заботах
Не дано нам будет узнать,
И поэтому мы, возможно,
На вокзал Вас придем провожать.
И, в последние минуты, у поезда,
Вы раздарите сердце свое -
Кому - предсердие, кому - желудочек,
Спасибо Вам! Приезжайте еще!

Тогда, в 92 году, я посчитала Маринкин стишок великолепным. С определенной долей сарказма и умеренно емким. Вообще я обожаю стихи, где в мельчайших подробностях отмечены реальные события. Маринка уловила практически все, что произошло за эти шесть дней с 6го по 11 марта. Но уж больно неприкрытой грустью сквозило от этих стихов. Но тогда за этим фактом я не разглядела очевидной вещи: Маринка была влюблена в Палыча. Она надежно скрывала свою влюбленность. Не понятно только зачем. Боялась меня? Но я ж право, не кусаюсь. Чего меня бояться. Все равно, в моей голове не могло уложиться, что Китаева способна на проявления подобных чувств. Впрочем, Маринка, и не выражала ни каких эмоций, неужели настолько можно быть интровертом, мне этого было не понять. Я всегда жила с "душой на распашку". Если я любила - об этом должна была знать вся планета, вся галактика. Прятать можно только камень за пазухой, а это извините не по мне. Зачем скрывать свои чувства, если они светлые. Зачем прятать ото всех свою душу, чтобы в нее, ненароком, не наплевали. Но "волков бояться - в лес не ходить". Пусть плюют, если доплюнут. "Стреляй, фашист, в мою комсомольскую грудь…" Так, стоять, что-то меня занесло, незамедлительно вернемся к реальности. Вернемся в март 92 года.
219 группа старалась держаться вместе. Один раз мне даже удалось затащить наших ребят на КВН. Я, Мишка, Ольга, Маринка, Белый и Юлька сидели на балконе и тянули коньячок мизерными глоточками из маленькой бутылочки. Было как-то первобытно весело.
Потом, я и Кублашка будем часто посещать подобные мероприятия во дворце Ленсовета. Мы станем заядлыми КВНщицами. Но, это совсем другая история. Если рассказывать все - жизни не хватит.
Новое лето замаячило на горизонте, лето 92 года. Моя мама, в первый раз за свою жизнь, решила на две недели бросить семью и отдохнуть в пансионате "Дюны" на берегу Финского залива. Но мы не могли надолго оставить маму в одиночестве. Я с Викой и папой, а то и с Серегой, постоянно приезжали в пансионат. Наносили визиты, так сказать. Конец мая и начало июня были невозможно жаркими, поэтому на отработках по биохимии бледная "химичка" смотрела на меня, как на врага народа - я была чернее негра. Просто "Мисс Загар -92", а мистером "Загар" стал Никитка. Мы смотрели друг на друга и покатывались со смеху. Молодые, загорелые, отпетые двоечники. Нам все было "хоть бы хны", все ни почем. Конечно, мы сдали отработки и со свежими знаниями рванули на экзамен, но об этом чуть позже.
7 июня я напишу очередное письмо для моего Алешки, которое так и не решусь отправить. Может, именно тогда начнется эпопея с моими отправленными и не отправленными письмами. Три года я буду вести "письменный" роман. Три года буду писать о своей любви, о том, что хочу прервать эту, изматывающую меня связь, и о том, почему я не могу этого сделать. Я не могла оборвать ниточку, которая все же существовала между нами. Я верила в то, что Палыч любит меня, верила, что когда-нибудь, пусть даже через много лет я услышу от него:
"Родная, я всю жизнь любил только тебя!"
Нет, не так, это было бы слишком. Всю жизнь любить и мучить друг друга - не логично. Пусть просто скажет:
"Я люблю тебя!"
Пусть скажет так, чтобы я поверила. Чтобы нашла оправдание за впустую проведенные годы юности. 12 лет я буду ждать, когда исполниться, загаданное мной. 12 лет он будет молчать, не отнимая надежду, но и не давая ей пустить корни. 12 лет, если считать с декабря 90 года. И только, 19 июля 2002 года мой Алешка, закрыв глаза, всем телом прижимаясь ко мне, с дрожью в голосе, растягивая слова, прошепчет мне на ушко эти три невероятных слова.
"Разве это он? Это он - мой Палыч? Или я снова сплю, и вижу тысячный, подобный сон? Нет, это не он. Или его слова - не правда. Я слишком долго ждала - уже ни что не может быть правдой. Да, мы снова вместе. А мы ли это?"
Я не поверила. Никогда не думала, что, услышав из его уст признание в любви - не поверю. Боже, иногда мне кажется, что он, в тот момент, говорил правду, но я не могла поверить, у меня не было другого выхода. Я с ног до головы была спутана обещаниями, мне предстояло возвращение домой. Вечером следующего дня я должна была сесть на поезд, и навсегда покинуть столицу Карелии, уже навсегда. Я не могла остаться, даже если бы очень хотела. Я - чужая жена. Я не свободна. Я не могу полностью распоряжаться своими чувствами, у меня слишком много обязательств перед близкими мне людьми. Да, в принципе, никто и не просил меня остаться. Одни лишь туманные намеки. "Догадайся, мол, сама!" А я не догадалась, нет. Правда - ложь, любит - не любит, какая теперь разница. Все дальше друг от друга наши параллельные миры. Как мало нам осталось островочков счастья, невозможно мало.
А в 92м я еще верила, что есть на свете чудеса. И вера эта была глобальной, непоколебимой, неистребимой. Чудеса должны существовать, а желания сбываться, иначе очень скучно жить.
В начале лета 92 года я часто представляла себе, как я встречаю поезд из Карелии. Как я, в легком белом платье скольжу по перрону. Я вижу, как зеленые вагоны летят ко мне навстречу. Ощущение такого необъяснимого счастья и покоя. Я улыбаюсь, прижимая к груди огромный букет белой сирени. Мне казалось, что я даже ощущаю цветочный аромат. Потом еще долгое время, во сне, меня будут преследовать зеленые поезда и белая сирень. Если бы он тогда приехал ко мне - это было бы чудом. В моей жизни было слишком много зеленых поездов, но никогда - белой сирени. Может это еще впереди. Не хочу думать, что забытые мной белые цветы рассыпаны по опустевшему перрону. Что их приняли грязные лужи, а не теплые руки. Ненавижу и люблю тебя, Московский вокзал - пуп земли, место, где начинается путь к сердцу Карелии. А где начинается путь к твоему сердцу, Алешка?! Ну, почему я все время сбиваюсь с этого пути? Почему?!
Видно я все же была слишком легкомысленной и ветряной, чтобы скрупулезно искать верную дорогу. К тому же я не умела долго грустить. Отчаянно переживать неудачи я могла первые несколько минут, ну от силы часов. Хотя, это уже для меня глубокая депрессия. Моя жизнь должна была состоять из множества бесшабашных авантюр. Эти мини-спектакли давали мне энергию. Играя очередную премьеру, я на время забывала обо всем на свете. Все это было настоящей жизнью, и моя неразделенная любовь, и неразделенная любовь ко мне. Но во второй я находила забвение от первой. "Клин клином…" Нет, конечно, не получилось бы. Это и не было моей целью. Но мне нужна была "Мужская любовь". Обожание всех мужчин, всех. И, я кровожадный вампир, жаждала их крови. Все, чем я отблагодарю их за чувства - ненависть. Ненависть за их бессилие передо мной. Нет, я совсем не умею ненавидеть. К тому же в 1992 году я имела глупость искренне восхищаться людьми, иногда абсолютно не чувствуя опасности. А бояться стоило. В начале апреля произошло одно событие, которое сильно испугало меня, я даже не в состоянии была оценить весь ужас того, что могло случиться, и воистину меня спасло чудо.
7 апреля я болталась по "Кушалевке". Это железнодорожная станция недалеко от "Лесной". Но жители Выборгского района также называют и трамвайное кольцо около станции. Одним словом "пятачок" земли от парка ЛТА до трамвайного кольца - все это "Кушак" на местном сленге. Я ждала Шурика Грачева. Не помню, что именно он хотел мне сообщить, но по его словам, информация была бесценной. Он сильно опаздывал. 20 минут прошло от назначенного срока. Я теряла терпение. Опоздать на свидание со мной - верх наглости. Если бы он появился, его ждал весьма не добрый прием. Но его не было. Я мерила шагами тротуар, пытаясь согреться. Весна выдалась прохладной. Кончики моих пальцев задубели. Я уже решила ехать домой, но спасительного трамвая тоже не было видно. Вообще как-то пусто и безлюдно было вокруг. Вдруг из-под моста вылетел грузовик и резко затормозил у пивного ларька всего в нескольких метрах от меня.
"Хлебный фургон - какая проза", - подумала я.
Но тут дверь машины отворилась, и стройный парнишка лет двадцатипяти легко спрыгнул на землю. Подобной красоты я раньше не встречала. Сказать, что он был красив, как Аполлон - ничего не сказать. Я пожала плечами, еще больше съежившись от холода.
"Нет, красивые мальчики - не моя стихия. Для меня - это табу. Пусть спокойно катиться на своей "Хлебовозке", - не успела я так подумать, как парень, что-то купив в ларьке, вернулся к машине.
Только я хотела отойти от края шоссе, и снова предаться маятникообразному хождению, как грузовик, сдав назад, застыл, поравнявшись со мной. Дверца машины отворилась, и довольно милый голос нежно позвал меня:
"Девушка, не надо ли Вас подвезти?"
Я уже совсем окоченела, и столь лестное предложение было весьма кстати.
"Принепременно", - сказала я, и лихо запрыгнула на высокую подножку.
В машине их было двое. За рулем сидел красавчик, а рядом "красовалось" чучело. Внешний вид второго парня был настолько непередаваемо отталкивающим, насколько притягательным был вид водителя. Но меня это особо не тронуло. "Детей мне с ними не крестить", "с лица воду не пить" - каждый имеет право на уродство. Но "Квазимодо" видно был не менее заинтересован мной, чем "Аполлон". Он рассматривал меня как-то исподлобья, хищно пожирая глазами. Я только мельком обратила на это внимание, так как была поглощена беседой с красавчиком. Кстати его звали - Володька, а уродца - Гоша. Мы быстро нашли общий язык. Я, естественно разделила с Гошей купленное на "Кушалевке" пиво. Согрелась, разогрелась, и возможно, даже слишком. Пиво на голодный желудок - смерть моему разуму. Я всегда твердо верила в то, что со мной ничего плохого случиться не может. Это просто безбожно обидеть такое наивное существо, как я. Когда мы оказались в пустом деревянном доме где-то в районе Каменки, это заброшенная деревня вниз от Озерков, я ничего не заподозрила. Мы выпили еще пива. А потом Гоша куда-то ушел. Я этому была только рада. Его тяжелый взгляд неприятно беспокоил меня. Мы с Володькой разговаривали, шутили. Потом, он сказал, что надо пойти посмотреть, куда подевался Гошка. Оказалось, что он все это время стоял за дверью. Стоял тихо, как мышь. Володька вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Они о чем-то оживленно заговорили, кажется, заспорили. Я, в это время, рассматривала убогую остановку комнаты, совершенно не интересуясь, происходящим за дверью. Вдруг Володька вернулся и торопливо сказал:
"Уже поздно, надо ехать!"
"Поехали", - согласилась я.
Мне абсолютно не понравился этот дом. Дом, хозяином, которого был Квазимодо. Но, в отличие от своего парижского собрата уродец из Каменки был, по-моему, не таким добродушным. Больше всего меня страшил пустой взгляд его бесцветных глаз. Мне даже в голову не могло прийти, что за фасадом водянистого содержимого глазниц этого человека, где-то в глубине убогого, как и он сам, воспаленного мозга зародился преступный план. И только чудо спасло меня, избавило от возможности стать жертвой преступления и попасть в газетные хроники, в криминальный раздел. Нет, ни о чем таком я не догадывалась, но что-то все-таки почувствовала. Что-то защемило в груди, а потом отпустило. Мы покинули дом, который мог стать моей могилой. Снова втроем сели в хлебный фургон. Хрипло застонав, взревел мотор. Задние колеса взбили в сметану Каменскую грязь, но после нескольких холостых оборотов, выехали на твердую почву. Пугающая Каменка осталась позади. Мы поехали на какую-то загородную заправку для малотоннажных грузовичков, и встали в километровую очередь из, аналогичных нашему, хлебовозов.
Кучерявый водитель лет сорока, вылез из впереди стоящей машины и направился к нам. Его звали - Юра. Он влез в кабину и изрядно утрамбовал присутствующих. Юра оказался большим юмористом и болтуном. Его рот не закрывался за все время трехчасового стояния в очереди.
Я слушала Юркины рассказки и наслаждалась экстравагантным видом из окна - несколько десятков хлебных фургонов образовали живую спираль, которая медленно двигалась к ели угадываемой цели. А вокруг было необъятное глазом пустое поле, и серая земля на горизонте сливалась с таким же серым апрельским небом. Земля, перепаханная тысячью мощных колес, кажется тяжело вздыхала. Пар из ее рта медленно поднимался вверх. Картина была завораживающей.
Только далеко за полночь, во дворе моего дома, взвизгнув тормозами, припаркуются два серых, от дорожной пыли, грузовика. Я выпорхну из кабины и помашу маме рукой. Мама помашет мне в ответ. Светлый прямоугольник кухонного окна на пятом этаже покинет ее силуэт. Мама пошла, встречать меня. Я попрощаюсь с ребятами, и быстро пойду к парадной, держа в руке, подаренную Юркой, коробку конфет. Безумный день подходил к концу. Я знала, что еще предстоит тщательное промывание молодых мозгов на счет того: где я так долго шлялась, с кем, и на кой черт, я сажусь в машины к незнакомым людям. Я буду молчать и нагло - виновато кривить физиономию. Поднимаясь на лифте, я уже предчувствовала скандал, но, как ни странно, его не было. Мама просто крепко обняла меня, прижала к себе и тихо сказала:
"Слава богу, жива!"
  9 апреля Сережке Климову исполнилось 20 лет. Я поехала к нему прямо из института. На занятиях Никитка Рябчиков все докапывался, спрашивая, в честь чего это я вырядилась в юбку - "Ламбаду". "Ламбада" - модный в начале 90х экзотический танец, заключающийся в вилянии бедрами с максимально возможной амплитудой. С появлением сего танца в моду вошли и специфические юбчонки: значительно выше колен, плотно обтягивающие бедра и имеющие несколько воланов по нижнему краю. Ник изгалялся, вихляя бедрами и что-то напевал о красоте моих ног.
"Иллонка, давай станцуем "Ламбаду", ну, давай!"
"Как-нибудь в другой раз, сегодня я спешу!"
Я действительно очень торопилась. Не зря говорят: "Поспешишь - людей насмешишь!" Так и вышло.
За ночь сильно подморозило. У институтских ворот на Александра Матросова черные катки спрятались под снегом. Я пыталась, по возможности быстро идти, хотя юбка позволяла лишь семенить. Поскользнувшись на запорошенном катке, я растянулась, и въехала на спине прямо под железную решетку ворот. Было как-то обидно и смешно. Сразу подняться мне не удалось. Узкая в плечах дубленка страшно ограничивала движения. В сантиметре над моими ногами оскалились острые копья решетки. Один неловкий поворот, и можно было вдрызг порвать новые колготки. Боже, колготки! Тогда это было святое. Ползком, как раненый партизан, я вылезла из-под ворот. Затем, качаясь, поднялась на ноги, отряхнулась и полетела дальше. День рождение прошло "на ура" - средняя степень паршивости. Все те же лица, все тот же узкий спектр развлечений. Шурик Грачев весь вечер виновато смотрел на меня, не зная как вымолить прощение за несостоявшееся свидание. Кстати, несколько слов о Шурике. Мы знакомы уже более двух лет. Когда я увидела его первый раз, была такая же ранняя весна. Он запомнился мне таким несчастным, взъерошенным воробьишкой. Он стоял посреди улицы Софьи Ковалевской, и его взлохмаченное отражение прыгало по лужам. Очень худой, сгорбленный парнишка в школьной форме. Он был младше нас на год, и в весной 90 года еще учился в 11м классе. Первый год нашего знакомства прошел в нескрываемой ненависти с его стороны. Он считал, что я увела у него друга. А когда понял, что ошибался - все изменилось. Шурик не был готов, к свалившемуся на его детские плечи, грузу. Он влюбился в девушку своего лучшего друга. Влюбился в меня. Я уже говорила, что это была какая-то мания - обожать меня. Я не помню момент, когда Шурик решился открыть мне боль своего маленького сердца. Кажется, это было в начале августа 91 года, когда однажды ночью после традиционного костра и не считанного количества водки, мы заблудились в "Зеленой зоне". Так назывались несколько не срубленных деревьев между жилыми линиями из дачных домиков. Я как раз только вернулась из Латвии, а Синявино уже приготовило мне несколько неожиданных сюрпризов - выстраданных, но изначально обреченных, признаний в любви.
Мы сидели на земляном валу, заросшим низенькой, болезненно желтой травкой. Шурик говорил сбивчиво, от волнения глотая окончания слов. Его прокуренный, хриплый голос метался, как в лихорадке. Смысл сказанного был прост: он понимает, что Сережка - его лучший друг, а девушка друга - неприкосновенна, но, увы, он ничего не может поделать со своим бедным сердцем, которое уже давно принадлежит мне. Я слушала молча. Очень легко ранить чужие чувства. Конечно, я догадывалась о его симпатии ко мне. Эти странные взгляды; неловкие прикосновения, как бы случайные; и готовность исполнить любое мое желание. Сашка хорошо играл на гитаре. Мне нравилась его манера исполнения, да и репертуар полностью соответствовал моим вкусам. Помню еще весной 91, бывало сядем на крыльце Сережкиной дачи, и перепоем добрую половину песен "Кино". И любую песню, заказанную мной, Шурик тут же старался исполнить. Так могло продолжаться до утра, но Климов не довольный моим не вниманием к его персоне, на правах хозяина, быстренько сворачивал наш "народный ансамбль песни и пляски имени Иллоны Махотиной".
И вот теперь, темной августовской ночью, восемнадцатилетний мальчишка твердит мне о своей любви. Ой, нет, 18 ему исполнялось только в сентябре. Так неужели я разобью столь юное сердце?! А что мне остается? Шурик говорил, что даст мне все, а Сережка многого не сможет мне дать никогда. Что подразумевалось под словом "все", я не уточнила. Мне ничего было не нужно ни от него, ни от Сережки - мне все тогда было безразлично. Я любила другого. Я много раз спрашивала себя:
"Неужели не видно, что мои мысли где-то далеко, что мое сердце разбито вдребезги: оно любит того, кто причинил ему эту боль"
Только однажды Вовка Курдин ни с того, ни с сего спросит меня:
"Иллонка, кто он?"
"Ты о ком?"
"Ты знаешь. Кто он?"
"Он из моей группы"
Тогда впервые Вовик узнает о Палыче. Им еще выпадет "счастье" познакомиться, но это произойдет через несколько лет, после событий описанных выше.
Хочу еще сказать несколько слов об августе 91 года. Когда мы с Грачевым вернулись на Сережкин участок - там было пусто. Я отослала Шурика искать людей, а сама стала ждать Климова. Его появление было столь внезапным, что я не успела опомниться, Сергей, словно вырос из-под земли. И тут же я получила "хук" правой в челюсть. Я даже не почувствовала боли, только сглотнула кровь, сочившуюся из десен. Ненавистью налились мои глаза. Ответные удары были молниеносны и прицельны. Он получил три хлесткие пощечины. Этого было вполне достаточно. При моей не любви к насилию, я все же дозволяла себе, в крайнем случае, прибегать к немедленному возмездию. Я била либо по лицу, либо между ног - в зависимости от ситуации. В данном случае, нанесенные мной удары отрезвили и успокоили человека. Раскаяние пришло утром, но было уже поздно - я запомнила все. Я всегда считала, что мужчина, ударивший женщину, перестает быть мужчиной, даже если женщина сто раз заслуживает такого наказания. Ударить женщину - это как, ударить ребенка. И дело ни в том, что женщина слаба физически или ранима духовно - все это бред. Есть женщины, которые в два счета положат среднестатистического мужчину на обе лопатки, прибегая к силе мышц, а ни к другим, более изощренным уловкам. Просто, примитивно, по тупому. И дело здесь ни в слабости, ни в силе, ни в невозможности дать сдачи, дело в другом. Существует аксиома, что нельзя на женщину поднимать руку. И если ты мужчина, то будь любезен, придерживаться этого правила.
Приговор был вынесен, обжалованию он не подлежал. Мне вообще иногда кажется, что я методично накапливала компромат на Климова, так сказать, переполняла чашу своего терпения. Зачем я это делала? Почему не могла расстаться с ним тогда же в августе 91 года, когда он первый раз ударил меня по лицу. Почему не ушла от Сережки еще раньше, в декабре 90го, когда полюбила другого. Чего ждала? Ждала, когда почувствую, что нить, связывающая нас, действительно будет порвана. И этот день придет, но произойдет это 27 марта 1994 года. Мы оба, кожей ощутим разрыв. Вот теперь он будет окончательным. Но до этого дня, в моем дневнике сотню раз будут встречаться фразы: "Наконец-то я свободна от Сергея Климова!"
Кто знает, избавься я раньше от пут этой вязкой "первой любви" и все в моей жизни было бы иначе, но ни кто не скажет, а было бы лучше. По крайней мере, история о "Климушке" так далеко в прошлом, что иногда мне самой не вериться - а было ли все это на самом деле? А не приснились ли в кошмарном сне четыре года рядом с ним? Нет, к сожалению или к счастью, все было, было по-настоящему. И ночь с 10 на 11 августа 1991 года, когда, стоя по пояс в холодной воде Ново-Ладожского канала, я извлекала из глубин пьяные до остервенения тела, влюбленных в меня мальчишек. Как, заламывая руки, они на всю округу голосили, что не хотят больше жить. Умоляли, что бы им позволили сплавиться вниз по течению, и утонуть где-нибудь далеко отсюда, что б только не видеть сияние моих прекрасных серых глаз. Этот, тело и душеспасительный, маразм продолжался всю весьма прохладную августовскую ночь. То тонул Климов, то Шурик. По очереди я выволакивала их на берег, где пьяный Вовка заводил с ними психологические дебаты. Краем уха я слышала, как Сашка орал:
"Ты не понимаешь, я люблю ее!"
"Она Сережкина девушка, она любит Климова", - отвечал, как бы извиняясь, Вовка.
Вовка лукавил, он знал, кого я люблю. Но Шурику вряд нужны были какие-то объяснения. Он хотел любить и любил. Возможно, это единственно правильная позиция в вопросах человеческих чувств. А может, и нет. Если все время оглядываться на желания предмета твоей страсти, то ты кроме головной боли ничего не заработаешь. И вообще, господа-товарищи, если вам хочется, то любите. Любите сами, и будьте любимы! Живите весело, и умрите без боли! Фу, какой сарказм!
Ну, ладненько, уже давно сгинуло в прошлое лето 91 года, утонуло в водах Ново-Ладожского канала вместе со старой, потертой кожанкой Шурика. Правда, кожанку то, нашли на утро двумя километрами ниже по течению в заброшенном лодочном гараже. Как она туда попала, и ее чудесное обнаружение, осталось неразгаданным, но это не столь важно, главное - она вернулась к хозяину. А самое удивительное то, что пришло новое утро. Дивное, юное утро после сумасшедшей, истерично пьяной ночи.
Ребята, но какая может быть любовь, после 12 часов к ряду, проведенных по пояс в холодной воде. После такого "счастья" имеем только судороги и ревматизм. Но, Слава богу, я была весьма закаленной девушкой, так что ваша любовь обошлась мне "малой кровью": минимум хронической патологии и только "злобный, маленький нервный стресс".
Конечно, Шурик не избавил меня от своих домогательств, а только усилил нападки, и в начале апреля 92 года видно жаждал предпринять очередную попытку добиться взаимности, но был задержан деканом ЛТА, и опоздал на свидание со мной. А когда явился, то мой след простыл в пыли от "Хлебных катафалков".
И вот теперь, на Климовском двадцатилетии, Шурик, многозначительно таращил на меня глаза, но был лишен, даже малейшей возможности заговорить со мной. От безысходности он принял лишку, и под песенку о "Старике Козлодоеве", медленно сполз по стенке, и уткнулся мордочкой в табуретку. Мы продолжали веселиться. "Отряд не заметил потери бойца". 9 апреля, совершенно очевидно сменилось десятым. А утром 11 апреля мне позвонил красавчик Володька, водитель хлебного фургона. Мы встретились. Покатались по городу, а потом припарковались где-то в леске в районе "Шувалово-Озерки". Всю дорогу мы разговаривали на отвлеченные темы, легко и непринужденно. Когда мы покинули кабину грузовика, и спрыгнули на пушистый апрельский снег, Володька, повернувшись ко мне, спросил:
"Ты ничего не боишься?"
"Боюсь, атомной войны!"
"А, если без шуток, ты ничего не почувствовала прошлый раз?"
"Нет, а что?"
"Понимаешь, мне почему-то не хочется от тебя ничего скрывать. Ты такая неземная, лучистая! К тебе даже пальцем прикоснуться невозможно, а обидеть тебя, вообще не мыслимо!"
"Ты хотел меня обидеть?!"
"Не я, Гошка! Он хотел, когда мы приехали в Каменку, изнасиловать тебя и убить"
"Да? И что же ты?"
"Я не позволил"
"Весьма благородный поступок"
Я вдруг, по-другому взглянула, на окружающий меня лес. Он, казалось, подступал ко мне со всех сторон. Мне было как-то не по себе, слышать, что я, волей случая, избежала группового изнасилования. Я, почему-то была уверена, что со мной подобные вещи, в принципе, не могут произойти. Что у маньяков "не стоит" на здоровую энергию. Но видно в каждой женщине есть что-то патологическое, поскольку, ни одна из нас, не избежала встречи с маньяком на своем жизненном пути. Хорошо только, когда эта встреча заканчивалась в пользу потенциальной жертвы.
Роль жертвы, хотя и несостоявшегося преступления, меня весьма возмутила. Я чувствовала, что начинаю злиться. Да, я понимала, что Володька здесь ни при чем, что мне надо быть ему благодарной за мое спасение. Но "скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты", а Гошка был другом Володьки. Не "шапочным" знакомым, а настоящим, старым другом, школьным товарищем. Если ты знаешь человека 15 лет, то обязан быть в курсе, что можно от него ожидать. Хотя бы для того, чтобы твой приятель не подвел тебя самого "под монастырь". А Володенька видно не разбирался в своих друзьях настолько хорошо, что это даже становилось опасным для окружающих. И вообще, не известно, как бы себя повел он сам, если бы был свободен. Володька к тому времени два года уже жил гражданским браком, и вот-вот собирался оформить все официально. Он не хотел изменять своей жене, да, и приучен с детства, почтительно относиться к женщине. Но что было бы, если бы он не был столь почтителен или не захотел оставаться верен своей "гражданской" жене. О, тогда бы мне крышка! Я стояла, размышляя о сложившейся ситуации, ковыряя носком, смесь из жидкой грязи и чистого белого снега. Жижа, глотала снежинки с превеликим наслаждением, радостно чавкая и хлюпая. Снег таял под моими сапогами, и в свою очередь сам становился просто вязкой жижей.
Володька рассказал мне про свою жену, про гражданский брак, про предстоящую свадьбу по дороге в "Шувалово". Я же, как обычно, поделилась своими переживаниями по поводу моей несчастной любви. Стоя, и ковыряя снег, я понимала, что Володька не сделает мне ничего плохого, он уже воспылал ко мне какими-то добрыми чувствами. Но его рассказ о преступных планах друга-Гоши, весь мой гнев, направил сейчас именно в Володькину сторону. Нет, я не хотела показывать ему своего раздражения, по крайней мере, мне нужно было, как-то вернуться домой. А топать одной, по лесу, по колено в грязи, да еще в неизвестном направлении - перспектива малоприятная, практически невозможная. Если мне удалось избежать одного убийства, зачем нарываться на другое. Я спросила Володю:
"Если живешь с женщиной, любишь ее, то зачем знакомишься с другими?"
"Ради человеческого общения, а ты?"
"Хм, я, наверное, тоже. Но знаешь, "ради человеческого общения" я не подвергаю жизнь людей смертельной опасности"
"Прости меня, пожалуйста! Я себе даже представить не мог, что у Гошки может быть такое на уме"
"Ну, ладно проехали, а теперь пора домой. А, на будущее, лучше подбирай себе друзей, чтобы в один "прекрасный день" не оказаться на скамье подсудимых"
"Да-да, поехали"
Весь обратный путь Володька сыпал комплиментами, как из рога изобилия. Говорил, что я необычная, сверхъестественная женщина, что, если бы он встретил меня раньше, то мы могли быть безумно счастливы. Я, отвернувшись к окну, незаметно морщилась. Его друг и он, для меня как-то слились в одно лицо, лицо Каменского Квазимоды, маньяка-насильника, нелюдя из пахнущей гнилью "Хлебовозки". Все, что я хотела, побыстрее оказаться дома и забыть весь этот кошмар. Я облегченно вздохнула, когда впереди показались знакомые дома на проспекте Просвещения. Володька лихо повернул во двор и остановил машину. Прощаясь, я последний раз, пристально взглянула в его голубые глаза. Он понял, что больше мы никогда не увидимся, что он для меня теперь Квазимодо номер два, друг маньяка.
Так закончилось мое двухдневное знакомство с красивым водителем хлебного фургона. Жаль, что на ту пору, я вынесла из всего этого, только, что все мужики - козлы, и больше ничего. Нет, конечно, я не забыла всю эту историю, вместе с ее героями, на следующий же день, но все же не стала в ужасе шарахаться от встречных незнакомцев. Я все же была непробиваемо самоуверенна, угадывая, что из любой ситуации я выйду победителем. Не зря же у меня два ангела-хранителя, хоть один-то наверняка поможет.
Года два спустя я попивала Амаретто в одной, по-своему, миленькой компании. Хозяина квартиры, где мы заседали на этот раз, звали Димусик. У нас завязалась интереснейшая беседа. Мы любили с ним пофилософствовать о жизни. И тут разговор резко изменил русло. Димусик стал повествовать об одном своем зимнем походе. Рассказал, как по дороге, они с ребятами сняли какую-то девицу, взяли с собой, напоили и изнасиловали. Она сопротивлялась, но против четырех мужиков была бессильна. Я подалась вперед, отставив в сторону стакан с Амаретто. Я сказала:
"Ты мог сделать такое?"
Димусик сразу не понял, что привело меня в бешенство.
"Она сама была виновата"
"Да? Ты уверен?"
"Хм…"
"А если бы на ее месте оказалась я?"
"Нет, ты - это ты, а она - это она"
"И чем это я лучше, такая же женщина из плоти и крови"
"Нет, ты - святая! Ты по земле идешь, а душа светиться!"
"А ее душу, ты разглядеть успел, пока к ней в трусы лез?! Может, ей было просто одиноко, просто хотелось с кем-то поделиться?! Может у нее какое горе?! А вдруг ее человек любимый бросил?!"
"Не знаю…"
"И как ты думаешь, что теперь с ней случилось, после того, как вы помогли разобраться с ее одиночеством?!
"Не знаю…"
На глазах у Димусика навернулись слезы. Я взяла со стола, и залпом опорожнила стакан. Димусик прошептал:
"Иллон, ведь ты не станешь ко мне хуже относиться после этого"
"А…Мысли только о себе любимом! Я то не стану, а ты сам?"
"Не знаю…"
Разговор был окончен. Димусик отвлекся на хозяйские дела. Я продолжала сидеть в кресле, потягивая Амаретто. Вдруг из глубины памяти, визжа тормозами, всплыл хлебный фургон. В нем сидело двое.
"Хорошо, что хоть один увидел свет в моей душе", - подумала я, - "Свет, сохранивший мне жизнь".

Я все время пытаюсь оттянуть момент начала описания летних событий 92 года, и ни потому что не хочу вспоминать. Нет, просто каждый день того лета, как маленькая жизнь, бурная жизнь в калейдоскопе "людей и событий". Отвлекусь-ка я еще немного. Перелечу в 6 ноября. Когда я набирала этот текст, на экране монитора появилась сноска "6 ноября 2002 года", забавно, но то о чем я собираюсь сейчас рассказать, произошло ровно 10 лет назад. И так, 6 ноября 1992 года.
Раннее утро предпраздничного дня. Настроение паршивое. В доме отключили горячую воду. Я решила, что ни за что не выйду сегодня на улицу, и вообще ни кому не покажусь. Помыть голову холодной водой было равносильно самоубийству. Я сидела и злилась на водоснабжение с центральным отоплением, вместе взятым. Несколько раз звонил Климов, пришлось долго объяснять ему, что я сегодня нетранспортабельна. Когда телефон снова зазвонил, я сняла трубку, скрипя зубами от негодования. Каково же было мое удивление, когда вместо Сережкиного лепета я услышала голос Майзельса. Не терпящим возражений тоном он сказал:
"Мы будем у тебя через полчаса", - и повесил трубку.
Я знала, кто подразумевался под словом "Мы". Слухами полнилась земля институтская, говорили, что Палыч должен был приехать на "Ноябрьские праздники". Но слухи слухам рознь. И вот оно, свершилось! Не раздумывая, я засунула голову под струю ледяной воды. У меня было только пол часа времени, чтобы из золушки превратится в принцессу. Если бы у меня было не 30 минут, а 30 секунд я, и тогда бы уложилась, выдав непросохшие волосы за "мокрую химию".
А теперь очень хочется сказать несколько слов на тему: "Я никогда не приезжал к тебе". Каждый раз, как мы с Алешкой встречаемся, он обязательно произносит эту фразу. Для него она, по-моему, как охранительный режим или, как защитный экран. Я всегда отвечаю ему на это:
"Конечно, нет", - пусть успокоиться, и успокоит свою совесть.
Ведь он никогда не хотел испортить мне жизнь, по крайней мере, усложнить ее, просто так получалось. И приходя ко мне в дом, он отнюдь не приходил ко мне. Ну, что вы. Это же просто игра на чувствах влюбленной девочки. Ведь должна же она, то бишь я, понимать, что один, совместно проведенный вечер, еще ни залог вечной любви, а только любезность, знак дружеского внимания. А я, глупая, не понимала. А может, понимала все. Сама много раз так издевалась над влюбленными в меня мальчиками. Но видно, ни как мое сознание не могло смириться с мыслью, что так же могут издеваться надо мной. Я терпела. Я любила его. И когда он был рядом, я сходила с ума, я теряла голову, заранее прощая ему все обиды.
Они приехали через час. Плотненько покушали. О чем разговаривали, и что еще делали, не помню, но часа через два, Мишка вышел в коридор и стал одевать ботинки. Палыч стоял у меня за спиной и не мог видеть моего растерянного взгляда. Я чуть не плакала.
"Вот и все, все, они сейчас уедут и все", - больно стучало в моем мозгу.
"Собираемся!", - сказал Мишка, шнуруя обувь.
"Ты поезжай, я еще задержусь"
Сказав это, Палыч, махнув Мишке рукой, прошмыгнул в маленькую комнату и прикрыл за собой дверь. Мишка секунду стоял с открытым, от удивления, ртом. Меня покачивало, я ни сразу поняла, что произошло. Процесс прозрения двигался стремительно:
"Господи, Алешка остается, он не уходит прямо сейчас, мы сможем побыть одни. Хоть полчаса, но наедине. Я люблю его! Люблю!", - мысли мои скакали, играя, друг с дружкой в чехарду.
Мишка, наконец, вышел из стопора. В его планы явно не входило предоставлять нам с Палычем возможность "интимного общения". Но, у него не было другого выхода, Палыч не дал Мишке даже возможности возражать, скрывшись в комнате. А еще Мишка понял, что его откровенно использовали, а когда он стал не нужен, даже не сказали спасибо. Я вдруг пожалела Мишку, но изливать свою благодарность - тратить драгоценное время. Я решила, что времени сказать Майзельсу "Спасибо" у меня потом еще будет предостаточно, надо же скорее выяснить, а будет ли за что, вообще благодарить. Наспех попрощавшись с Мишкой, я закрыла за ним входную дверь, и вернулась в комнату.
Алешка вальяжно сидел на диване. Он ждал меня. Я вошла, и тихо села рядом, некоторое время мы молчали…
Я до сих пор так и не смогла разобраться, какие же чувства на самом деле Палыч испытывает ко мне. Если это не любовь, то, что же? Он не любит меня, но я ему нужна. Я всегда знала, что нужна ему. Миллион раз я проверяла это. Он мог годами не появляться в поле моего зрения, но как только я решалась расправиться со своими чувствами к нему, и забыть навсегда о его существовании, он возникал, словно складывался из воздуха. Пара долгих взглядов, несколько, хорошо продуманных слов, и опять все начиналось заново. Я вновь понимала, что никогда никого не любила, кроме него, и не полюблю больше. Палыч не даст, не позволит. Он мыслит, что я принадлежу ему. Мое сердце должно любить только его на тот момент, когда он вдруг захочет быть со мной. Вот поэтому, может быть в тайне от самого себя, Алешка ужасно злился, когда я говорила, что больше не хочу его ждать, не хочу думать о нем, не хочу видеть его.
"Ты сама в это веришь?!", - немного раздраженно он возражал мне.
Он думал, что я не вижу, что скрывается за этим раздражением. Я только не могла понять, почему он не может сказать иначе:
"Пожалуйста, пожалуйста, не верь своим словам. Звони мне, пиши, думай обо мне, не бросай меня. Пусть я не могу любить тебя, но твоя любовь нужна мне. Люби меня! Пожалуйста, люби!"
Каждому человеку нужна любовь, каждому. Как солнце, как воздух, как вода. Любовь - это вдохновение, это весна, это блеск в глазах, это море нежности. И ты хочешь вечно купаться в этом море вместе с любимым, и конечно, до смерти обидно, когда он воспринимает все только, как холодный душ. Хотя, я уже говорила выше, что для настоящей любви и холодный душ не помеха…
Мои волосы так и не успели окончательно высохнуть после ледяной ванны. Влажные, длинные локоны, тяжелыми волнами, вились у меня по плечам. Они еще хранили память, о бодрящей душу, воде.
Я не говорила ни слова, пытаясь прочувствовать таинственную атмосферу, окружающую меня. Лешка медленно, почти неслышно подвинулся ко мне. Диванные пружины напряглись, но не выдали его движения. Тогда он повторил попытку, и пересел еще ближе. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я боялась пошевелиться. Его дыхание обожгло мне шею, я готова была потерять сознание.
"Какие у тебя духи! Я с ума схожу от их сладкого запаха", - шептал Алешка.
Его губы ели касались моей шеи. Нет, он не целовал меня, он дразнил. Я с трудом пыталась сдержать слезы восторга и ужаса. Я знала, что он делает. Он играет, он забавляется, он наслаждается своей властью надо мной. Сладостная пытка длилась и длилась. Я не в силах была остановить извращенный спектакль. Пусть делает все, что хочет, лишь бы не уходил. Его уход - это смерть для меня. Пусть, как угодно издевается, лишь бы оставался со мной.
Я сидела, как вкопанная, с прямой, как у доблестного офицера, спиной. Справа холодные, мокрые волосы щекотали мне шею, а слева Алешкино горячее дыхание создавало потрясающий контраст. Все, что я желала в этот миг - смерти. Быстрой, мгновенной, как от яда. Мне хотелось умереть счастливой, и больше никогда не испытывать боли от его ухода.
"Яд", - произнесла я,
"Что - "яд"? - не понял он,
"Название духов - "Яд", "Роlson"
"А, понятно. Французские?"
"Конечно"
Закончился и этот вечер. Алексей ушел, чтобы опять исчезнуть из моей жизни почти на целый год. А я, как видите, жива, значит, не все яды одинаково опасны, как и "не все йогурты одинаково полезны".
Но, я вовсе не просто так привела этот разговор о моих духах. Я уже распространялась на тему, что мои отношение с Палычем напоминают "Де-Жавю"? Нет, разве, нет?! Так вот, это именно так. Через 10 лет наш разговор повториться практически слово в слово.
20 июля 2002 года. До поезда в Питер оставалось меньше двух часов. Мы с Палычем, оба злые, после недавней идиотской ссоры, которая одним черным мазком закрасила все светлые моменты моего двухдневного пребывания в Петрозаводске, бесцельно бродили по комнате. Я уже давно собрала вещи, приняла душ и переоделась к выходу. Струя старого дезодоранта с немного избитым названием терпковато-сладким запахом наполнила комнату. Палыч замер, втягивая ноздрями, изменившийся воздух.
"Что это?"
"Яд!"
"Роlson"?!
"Да"
"Что же ты раньше…Почему только сейчас?! Все могло быть иначе!"
Грустно, но я все время забываю, что Палыч в чем-то до мелочей похож на меня. У нас у обоих чрезвычайно развито обоняние.
Под воздействием какого-нибудь запаха я могу растаять или наоборот взбеситься, в зависимости от того, нравиться мне этот запах или нет. Видно с Алешкой твориться то же самое. Как я могла забыть, что ему нравиться "Роlson"?! Непростительная оплошность! Но я действительно чисто интуитивно захватила с собой именно этот дезодорант. Хотя, по правде сказать, просто баллон кончался, и я взяла его в дорогу, мотивируя отсутствием лишнего веса. Да, "Роlson" был моим любимым ароматом в 92 году, но к 2002му году мои пристрастия изменились. И все же, я, по-прежнему, люблю терпковато-сладкие, немного тяжелые, подавляющие запахи.
Запах… Мне иногда кажется, что я могла сначала влюбиться в запах, а потом уже увлечься человеком, его источающим. Помню, еще до института, когда я работала на "Квартирной помощи", за мной ухлестывал водитель Сашка. Мне было 17, ему 28. Безумно старый для меня по тем временам. Но аромат его туалетной воды был просто магическим. Он входил в "Квартирку", а шлейф этого пьянящего дурмана стелился за ним, как за королем. Человечек он был не важнецкий, и видно, все, что в нем было хорошего, это - туалетная вода. Мне случалось, много позже, в переполненном троллейбусе или вагоне метро, уловить запах этой воды. Я чувствовала, как у меня стекленели глаза, и я бешено начинала вертеть головой, в поисках источника раздражения моих обонятельных нервов.
А у Климова не было особого запаха. Чаще от него пахло водочным перегаром. А, так больше ни чем. Упаси Господи, я не в коем случае не хочу сказать, что я не могу заинтересоваться человеком не имеющим запаха или, что такой субъект для меня пустое место. Было же время, когда я любила Сережку, и плевала на отсутствие характерных запахов. Хотя, запах - это визитная карточка. Он идет наравне с одеждой, прической, манерой общения. Ну, вот вам пример, будь вы в смокинге, с утонченными манерами джентльмена, но если от вас разит соляркой - кто к вам подойдет, будь вы даже трижды красавцем?!
Нет, постойте, был у Сережки еще один "афродизиак", но именно в кавычках. Довольно отвратительный запашок, я вам доложу, хотя знаю, что многие женщины здесь были бы со мной не согласны. Не конкретно на счет Климова, а на счет "афродизиака". Если вы еще не догадались о чем я, то не стоит ломать голову. Просто еще раз, к слову о йогуртах - они, к тому же, еще и не все одинаково хорошо пахнут.
Хочу вернуться к Алексею Васильевичу. Я не знаю, пользовался ли Лешка косметической продукцией, когда еще был 18летним мальчишкой, но я знаю другое, его запах вводил меня в транс за считанные доли секунды. Многое я отдала бы, чтобы вновь почувствовать его. Ночью с 25 на 26 января 95 года, последний раз я наслаждалась естественным ароматом его кожи, и вдруг, в пять утра ему приспичило принять ванну. Глубине моего разочарования не было предела - он смыл с себя все. Сколько я не втягивала ноздрями пустой воздух, он оставался пустым. Я тогда даже испугалась, что могу разлюбить человека, лишись он своей ароматной ауры. Сейчас это кажется смешным, а тогда мне было страшно.
Когда Палыч вернулся в Питер в феврале 2002 года, от него ни чем таким больше не пахло. Я была даже рада этому. Хотя в душе, конечно же, жалела. Специфический, индивидуальный аромат молодой кожи, это вам не дезодорант и не туалетная вода. Его не купишь в парфюмерной лавке, чтоб потом, втихоря, придаваться фетишизму. Да, человек - ходячая лаборатория запахов, но его ресурсы иногда вырабатываются под чистую или же заменяются иными, не знакомыми. Только к концу нашего последнего февральского свидания, я вдруг ощутила запах давно забытого блаженства. Тоненький, едва уловимый аромат пробивался сквозь толщу теплой одежды. Я замерла. Семь лет прошло, как я жила без этого запаха. Ах, глупенькая, я уже думала, что никогда больше не почувствую, как она пахнет, моя любовь!
Я всегда хотела, чтобы моя любовь была материальной, чтобы она имела свой запах, цвет, и даже вкус. Запах его кожи, цвет его глаз, вкус его поцелуя, черт возьми! Любовь должна быть живой. Она должна жить, и не стариться вмести с нами, а переходить по наследству нашим внукам, меняя свой запах, цвет и вкус. Меняясь, оставаться постоянной, вечной - простой человеческой любовью.
А теперь позвольте вернуться в лето 1992 года. Как не избегала я этих страниц моей биографии, но видно, от них никуда не деться.
7 июня я закончила письмо к Палычу словами: "…а теперь я лучше пойду спать, иначе я засну прямо за столом, рядом с твоими фотографиями. Пусть мне присниться белая сирень и зеленые поезда…"
Когда я проснулась пришел новый день. 8 июня, вместо того, чтобы готовиться к экзамену по микробиологии, я просто слонялась по квартире. От этого "увлекательного" занятия меня оторвал телефонный звонок. Незнакомый, приятный голос спросил:
"Ты знаешь Никиту?"
"Да. Кто же не знает Ника!"
"Я - друг Никиты. Меня зовут Антон"
Так, или приблизительно так, я познакомилась с Влесковым. С этого момента началась первая часть сериала, который, доведись мне его снять, я бы назвала "Дачный сезон - 92". Вторая я же половина называлась бы иначе: "Обломы "Облика" или "Те же 2 года спустя", но вторая часть всегда - вторая. Предлагаю начать с первой.
Антон Влесков вместе с каким-то другом Сергеем сидели на "Приморской" и скучали. Бывают такие моменты, когда срочно хочется с кем-то познакомиться. Вот у них и случился такой момент. Когда Антон мне все это объяснил, телефон разъединило. Я ждала, что ребята перезвонят, но напрасно, я отвлеклась и не услышала звонка, трубку взяла Вика и послала их подальше. Когда моя сестренка весело сообщила мне, как она обеспечила мне покой, я ее чуть не прибила. Я перезвонила Нику и взяла у него телефон Сергея, но не дозвонилась. Как только я плюнула на это бесполезное занятие, раздался звонок. Это снова был Антон. Ник дозвонился ему и объяснил ситуацию с моей сестрой. Мы поболтали и договорились созвониться после моих экзаменов. 11 июня я сдала "Микру" на трояк, а Ник не сдал. 13 июня у Вики был День Рождения, ей исполнялось 18 лет. Мы скромненько отмечали сей праздник, когда очень настойчиво задребезжал телефон. Конечно, это был Антон. Мы договорились о встрече в 19.00. на "Проспекте Просвещения". Быстро описав, друг другу, в чем мы предположительно будем, мы повесили трубки.
Встречи в слепую были для меня не в новинку, тем более что чаще они происходили по рекомендациям друзей. Хотя рекомендация от Ника - это еще та рекомендация. Ну, почему бы нет, других планов на вечер у меня все равно не было. В вестибюле станции метро в этот час немноголюдно, поэтому легко было узнать симпатичного мальчишку в полосатой рубашке и светлых штанах. Описание было довольно точным, но в принципе ни столь необходимым. Человек, который встречается с неизвестным ранее ему субъектом, как-то особенно волнуется. Глаза бегают, не задерживаясь ни на ком слишком долго, но всегда совершают второй круг - человек не знает, кого ищет. И к тому же нет гарантии, что тот, кого он ждет явиться на свидание.
Мы сразу понравились друг другу, но не больше. Я сразу чувствую, что может ждать меня с определенным человеком, сразу, с первой встречи, с первого взгляда. Антон был не тем, просто каким-то пустым местом. Не могу понять почему, но так случилось. Все в нем подходило под мои стандарты: рост, цвет волос, цвет глаз. Но все вместе создавало только размытое пятно. Как простите, можно общаться с человеком, которого не воспринимаешь. В этом было что-то фантастическое, но Антон не существовал для меня. Поэтому я очень обрадовалась, когда он предложил поехать в гости к его другу. Я тут же согласилась. Нашу компанию нужно было срочно разбавить. Вот уже "Парк Победы", вот уже серый сталинский дом на улице Фрунзе. Мы поднимаемся по лестнице. Антон медленно нажимает кнопку звонка. Дверь открывается и…
Что меня так испугало, взволновало, встревожило?! Ознобом пробежало по телу, завладело струной каждого нерва, и стало неприятно прикасаться к этим струнам. Что это?! Липкое чувство неотвратимости. Я знаю его. Знаю это чувство, знаю этого мужчину. Нет, он не моя судьба, но он - мое лето 92. Андрей. Так его звали.
Свет, идущий из глубины коридора оттенял его лицо. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, пропуская нас внутрь. Что-то очень знакомое было в его худощавой, высокой фигуре. Что-то неуловимо близкое было в жестах его рук.
Наконец, мы прошли в комнату, и мне удалось получше рассмотреть хозяина квартиры. У него были странные серо-голубые с отливом зелени глаза. Такие глаза умеют менять свой свет, в зависимости от освещения. Такими глазами обладают люди, несущее в себе неприкрытое зло. Холод и жестокость - притягивают всегда, как магниты. Наивные женщины стремятся растопить, окружающий их лед, но гибнут, раздавленные, ледяными глыбами. Наивные женщины!
От Андрея тянуло холодом, но этот холод был еще страшнее, он был могильным. Могильный холод посреди душного июньского вечера! Какой бред! Я гнала прочь сумрачные мысли, но на этот раз они были невероятно стойкими. Ну, почему так напугал меня внешний вид Андрея. Высокий, стройный парень, с цепкими зеленоватыми глазами и светло-русыми, почти белыми волосами. С модной челкой набок. Он все время откидывал ее назад, проделывая, до боли знакомый, жест. Нет, нет, тогда я еще не догадалась, кого напоминает мне Андрей. Закрались только смутные сомнения, и я пыталась, копаясь в своей душе, найти отклик, или получить ответ. И нашла - Андрей будет моим, я этого не хочу, но так надо. Кому надо - я не задумывалась, просто надо, и все. Антон же, вообще перестал существовать, распался на атомы, и исчез.
Хмель, гуляющий у меня в голове еще с Викиного Дня Рождения, делал окружающий мир туманным. Я качалась на волнах медленного танца. Звуки музыки превращали пространство в бешено звучащую какофонию. Мы еще что-то пили, танцевали, смеялись, как умалишенные. Весь вечер Антон не отпускал меня от себя, но все это время, неотступно преследовали меня зеленые глаза Андрея.
Белая ночь выплеснулась на город. Белая ночь легкой пеленой заволокла Московский проспект. Ребята пошли меня провожать. Перед тем как отправить пьяного Андрея домой, Антоха сказал нам:
"Прощайтесь!", - и разрешил Андрюшке меня поцеловать.
Мы, умоляюще смотрели друг на друга, пьяными, осоловевшими глазами. Андрею казалось, что он шептал, но он орал, орал на весь Московский проспект номер своего телефона. Я, невинно улыбаясь, пыталась их запомнить, но, понимая, что в данном моем состоянии, это бесполезно, особо не старалась. Антон довез меня до дома. Я, от щедрот своей пьяной души, отдала ему на обратную дорогу все деньги, что были у меня в сумке - 45 рублей.
Я была в восторге от проведенного вечера, и с Викиных слов: пока не отрубилась, восхищалась ребятами, используя все известные мне лестные эпитеты. А при этом размахивала в воздухе грязными, голыми пятками и непрерывно смеялась. Проснувшись в 6 утра, первое, что я сделала - попыталась вспомнить телефон Андрея. Последние четыре цифры я отлично помнила, но вот первые три. Первая, казалось - 3, вторая - самая большая, то есть - 9, а потом обвал на самую маленькую, следовательно - 1. Я сильно сомневалась на счет первой цифры. Я достала справочник. Мне помнилось, что мы пересекали улицу Победы, что дом, в котором живет Андрей, стоял на Фрунзе, я тогда еще не знала. И так - улица Победы: телефоны начинаются на 291 или 293, вот она первая цифра номера - 2. Вычислив телефонный номер, я погасила пламя азарта. Минуты через две, я за чем-то полезла в свою сумку и достала оттуда, сложенный вчетверо лист, вырванный из какого-то журнала. На листе красовалась жирная запись, только что найденного, дедуктивным методом, номера. Мои губы скривилась в злорадной усмешке - я решила не звонить. Минимум инициативы - залог успеха. Уже днем мне позвонил Антон и предложил после моих следующих экзаменов поехать к Андрею на дачу. Я сказала, что не уверена, получится ли - надо сначала экзамены сдать, да и у Ольги спросить, поедет ли она. А то одна, я не поеду. Кублашка подхватила идею с лету, так что единственная помеха оставался - "неуд" по нормальной физиологии. Я готовилась к "Шизе" целых два дня 15 и 16 июня - это был рекорд, раньше я никогда не тратила на подготовку к экзамену больше одного вечера. Это мне не особо помогло, я получила свою троечку, и успокоилось. Впереди ждали приключения, не время расстраиваться из-за каких-то глупых оценок. Ольга то же получила трояк, и так же не обратила на это особого внимания. Кстати, о поездке на дачу, мы с Антоном все-таки заранее договорились, просто двойки могли несколько усложнить отношения с родителями, но сорвать поездочку - никогда! Антон обещал нам шикарный стол, шашлыки, море вина, и все что пожелают наши души. Мы с Ольгой рискнули. Кто не рискует, тот не пьет шампанского, а именно шампанского нам очень хотелось. Встретившись на вокзале с парнями, я пошла, искать с Антоном, опаздывающую Ольгу. Когда все были в сборе, мы, наконец, отправились в Саблино. До этого дня я не подозревала даже о существовании такого населенного пункта по Колпинскому направлению. И так, судьба занесла нас в Саблино. Помню танцы, пьяный кавардак, помню, как лежу на холодной щебенке и смотрю на огромные колеса "КАМАЗа", стоящего на улице. Я, кажется, хотела его задавить. Честно говоря, у меня была какая-то любовь, как напьюсь где-нибудь поваляться. И не дай бог, тронуть меня в данный момент - убью. Я бывала очень буйная. Видно и этой ночью, я что-то чудила, так как Андрею пришлось засунуть мою голову в таз с водой.
И вообще, Андрюха ходил за мной, как пришитый. Мне это льстило. Мы с Ольгой еще в самом начале праздника договорились "махнуться" парнями. Мне нужен был Андрей, а ей больше понравился Антон. Мы с Кублашечкой всегда делились по-братски. С ней это было довольно просто - наши вкусы на мужчин категорически не совпадали.
Ночь Ольга с Антоном провели в разных комнатах. Антон уже давно спал, когда Ольга и Андрюха закончили мою "реанимацию". После того, как моя голова искупалась в холодной воде, я замерзла и не могла согреться. Меня бил озноб - это были страшные волны "отходняка". Меня бросало от стенки к стенке. И было невыносимо холодно. Я никогда не узнаю, что такое наркотическая ломка, но чисто внешне "отходняк", я думаю, выдерживает такое сравнение. Ребята закутали меня в Ольгин свитер и положили на кровать. Бедной Ольге столько раз приходилось возиться со мной, как с маленьким ребенком, но она никогда не жаловалась. Андрей выделил Кублашке комнату и вернулся ко мне. Я спала, тихо вздрагивая, и все, также кутаясь в свитер. Он нежно поцеловал мои мокрые волосы и, стараясь не разбудить, лег рядом.
Утром я долго не могла понять, почему мои волосы выглядят так, как будто их мыли, и тушь на ресницах почти вся стерлась. Я смотрела в зеркало и любовалась своим отражением. После пьянок я всегда выгляжу отлично. Такая уж особенность организма.
Но больше всего меня поразило и озадачило, что ни кто не посягнул на мою "невинность". Вас не хотят изнасиловать - с вами что-то не так! Или это тонкая игра. Нет, тогда меня нисколько не волновало, что со мной хотят просто поиграть. Я еще сама только играла. Антон понял, что я подарила его Ольге, а себе забрала Андрея. Он не возражал. Вот так чудненько все утряслось. Мужики захотели есть, но нам было не до них. Кублашка фанатично была привязана к одному из первых, на нашем экране, мексиканских сериалов "Богатые тоже плачут". Я составила ей компанию в просмотре этого шедевра.
Пока мы смотрели телевизор, макароны, предварительно брошенные в холодную воду, разварились до состояния мучного клейстера. Мы не умели готовить. Нам оставалось только развести руками, и свалить всю вину на сериал. Андрюха сказал:
"Макароны, как я раньше думал, не возможно испортить", - и засмеялся.
У меня отлегло от сердца. Но парни были очень голодные и с каждой минутой становились все злее. Я их понимала - очень хочется есть утром с похмелья. Но что же делать, когда нечего. Остается одно, быстро собраться и уехать туда, где накормят. Мы так и сделали. Парни вели себя холодно. В вагоне демонстративно начали бросать жадные взгляды на двух размалеванных девиц. Мы с Ольгой вышли в Обухово, никто не пошел нас провожать. Оказавшись одни на пустом, утреннем перроне, мы, с Ольгой не сговариваясь, одновременно повернулись в сторону уходящего поезда, и замерли с одинаковой комбинацией пальцев на правой руке. Удивившись, аналогичному течению мыслей, мы, невольно, рассмеялись. Еще раз "факнув" зеленую электричку, мы пошли, ругаясь к метро. Там немного успокоились, найдя примитивный, меркантильный интерес - прикинув сколько денег на нас потратили парни, как видно, не получив желаемой отдачи. Вот так прошли эти два дня, 18 и 19 июня 1992 года.
Копилочка анкетных данных на объекта пополнилась еще одной подробностью. Я узнала фамилию Андрея. А надо, к слову сказать, что я старалась, знакомясь с людьми, как можно больше узнавать о них на первом же свидании. Это помогало в общении, и хоть как-то обеспечивало личную безопасность. Но на этот раз - случай оказался тяжелым. Имя и адрес - этого было явно недостаточно. Ну вот, картотека приобрела фамилию. Кстати, узнала я ее довольно забавно. Когда мы еще были на даче, Кублашка вошла ко мне в комнату, загадочно улыбаясь.
"Чего ты ржешь? - спросила я.
"У Андрея смешная фамилия?
"Какая?"
"Аблязов"
"Как?", - прыснула я.
"Аблязов"
"Как ты узнала?"
"Взгляни, тут на каждой подушке написано - "Андрей Аблязов", видно еще с пионерского лагеря осталось"
Я повертела подушку, серые чернила по ее нижнему краю, хранили соответствующую надпись.
"Ольга, молодчина! Приз тебе за находчивость"

Прощаясь в тамбуре, Андрей сказал:
"Звоните"
Я решила не звонить. 20 июня, он позвонил сам. Я обвинила его во всех смертных грехах. Сказала, что нас надо было проводить до дома, и не по джентельменски, бросать девушек одних на незнакомом, пустом перроне. Андрей, умело отклонил все мои обвинения, сказав, что они с Антоном срочно уезжали на дачу к Антону, и не могли нас проводить. А сегодня, он, Андрей ждет меня в 18.00. на "Парке Победы", и обещает быть милым и послушным. Я приехала. Мы не долго оставались одни. Сначала пришел Макс с бутылкой водки, и рассказал, что у него на даче соседка повесилась, а менты заставили его, помогать им, снимать ее. Он был сам не свой и уже довольно пьян, и сначала мне не понравился. Но это было только первое впечатление. Потом пришли Антон Панин с Ленкой. Мне показались знакомыми ее большие черные глаза. Мы выпили за встречу, за знакомство. Потом я с Максом танцевала "рок-энд-ролл" под "Секрет". У нас получилось довольно феерично, что Андрей приревновал. Он поймал меня в ванной, и сказал печально:
"Если тебе больше нравиться Макс…"
Я не дала ему возможности договорить, обняла его, и сказала, что он глупышка, тут, как обычно это бывает, застолье резко закончилось, и все разошлись по комнатам, спать.
Я позвонила маме и сообщила, что остаюсь в гостях, потому что нет ни какой возможности добраться до "Просвета", что уже 12 часов ночи, на улице темно, страшно, и идет мелкий, серый дождь. За окном действительно шел дождь, мне почему-то стало грустно. Я смотрела в окно, и мне казалось, это мои слезы стекают по стеклу. Такие мелкие, серые слезы, как этот дождь. Андрей обнял меня, поцеловал. Нет, я не любила его, просто мне было скучно, а когда мне скучно, должен быть кто-то рядом. Я не собиралась отдавать ему мое тело, только потому, что он развеял мою скуку сегодня вечером. Я чувствовала, что еще слишком рано. Он не настаивал и этим снова покорил меня. Мы лежали и целовались. Ночь двигалась монотонно, как дождь за окном. Я сказала:
"Можно ли тебе задать один вопрос? Ты любишь меня?"
"Да", - тихо, как дождь капнули слова.
И снова воцарилась тишина. Потом Андрей высказал такую же просьбу, но я сказала, что вопрос не должен повторяться. Он возразил, и не отстал от меня, пока я тоже не произнесла, краткое, как выстрел: - "Да".
Днем Андрей проводил меня домой. Я еще не знала, что чувствую. Нет, это не любовь, даже не влюбленность. Эта связь нужна не мне.
Воскресенье, 21 июня 1992 года. 23.30. Я напишу в своем дневнике:
"Сегодня я стала свободной от Сергея Климова, но мне уже угрожает новая, подобная зависимость. Мне надо исчезнуть, пока не поздно. Андрей Владимирович Аблязов ("Облик") Увы, ни каких чувств. Минута при встрече…"
Минута при встрече. Помните, мне что-то знакомое показалось в том, как он стоял в дверном проеме, и в движении руки и во внешнем облике. От испуга, я даже не сумела вспомнить. И только 15 июля, за 4 дня до нашей ссоры с Андреем, когда я решусь увековечить хронику летних похождений по Ленинградской области, я напишу в дневнике то, о чем говорила только Ольге, я напишу:
"…ужасная догадка сейчас осенила меня. Мне все время казалось, что мои опасения не напрасны. Судьба повторяется. Нет! Это Юрка! Это он! Я чувствую его! Андрей нисколько не похож на Юрку, но мне сразу показалось обратное. Ольга убеждала меня не говорить глупости, но я, не переставая, думала, что Юрка действительно вернулся на Землю в другом "Облике" за моим телом…Мне про Юрку как-то, уже после его смерти снился еще один сон, который я ни кому не рассказывала. Это было предупреждение, но все так и произошло, как во сне. Я не помню точно весь сон, но отрывки совпадают до ужаса: Дача в лесу. Ночь. Комната на втором этаже. Деревянные стены, лишенные обоев. В комнате абсолютно нет мебели, только два старых матраса на полу, прижаты друг к другу, образуют двуспальную лежанку. Светло-русый парень, очень похожий на Юрку. Я знаю, что это не Юрка, но это его живое воплощение на Земле, его дух. Мы с ним занимаемся любовью, но это странное чувство. Я не то, что не хочу, я не могу сопротивляться…Так это было во сне, задолго до того, как я узнала Андрея…"
Кстати, "Облик" - это Андрюхина кличка. У мальчиков из интеллигентных семей тоже бывают подобные прозвища. Я долго не понимала, почему именно "Облик", но на самом деле эта кличка подходит к нему лучше имени. "Облик" - это ни просто производная от фамилии, это сущность. "Облик" - пустая оболочка, дым, дух. Я с самого начала чувствовала это, но еще точно не знала, что с этим делать. Ответ был один - развлекаться, пока отношения не стали слишком серьезными. Пока не кончилось жаркое лето. Пока не прошла скоротечная молодость. Развлекаться! Развлекаться с теми, с кем весело. И избавиться от тех, кто капает на мозги. А избавиться надо было от Климова, который, в ночь с 20 на 21 июня, не давал спать моей маме, своими постоянными звонками. Вечером 21 июня, я скажу ему, что не выношу, когда за меня волнуются. Я скажу ему, что мы расстаемся, что наши отношения себя изжили. Я хочу свободы и развлечений. Единственное, чего мне не очень хотелось, становиться девушкой Андрея. Устала я быть чей-то "любимой девушкой". С меня почти достаточно было Сергея Климова. Я хотела быть самой собой, как в детстве, где я была воистину свободной - "Королевой двора". Где все были моими, а ни я чей-то.
Мне не нужен был конкретный мужчина, мне нужна была компания. Но войти в мужскую компанию можно было только одним способом - став любовницей. Таков закон. Нет, 21 июня, я еще не решила, так ли мне жизненно необходима компания "Облика". Но лето было в разгаре, и дачный сезон продолжался.
22 июня мне позвонил Мишка Пиневский. Я толкнула ему идею о поездке на дачу к Никите. Мы обсудили, кто и что берет, и были весьма довольны собой. Потом я посвятила в эту авантюру Ольгу и Андрея. Никитка узнал о поездке последним, но как, я и думала, был только "за". Теперь все зависело от того, как мы сдадим биохимию. 23 июня - я готовилась, 24го - был экзамен. Я вновь решила проверить везучий ли я человек на предмет химии. Еще со школы, пошла такая тенденция, ставить мне четверки, даже если я ничего не знаю. Я получила, естественно, "4". Пиневский и девчонки тоже. А Никита все пыхтел. Его запревшая экзаменаторша постоянно выходила в коридор, проветриваться. Мы с Пиней отловили ее на очередном выходе, и слезно умоляли поставить Нику трояк, иначе сорвется наша поездка. Не знаю, кто и почему внял нашим молитвам, но все получилось, как нельзя лучше. Ник получил свой "Уд". Так мы закончили 2 курс. Больше не существовало ограничений для веселых каникул. "Дачный сезон - 92" набирал обороты. Нас ждал Зеленогорск.
Встреча была назначена на "Удельной" в 18.00. Открыть тайну, почему следующим пунктом "раздачи призов и подарков", я выбрала Никитину фазенду? Ответ очевиден. Ничего не испытывая к Андрею, кроме какого-то, пугающего меня, душевного трепета, я решила отделаться от него, пока он не стал проблемой. Я решила заняться раскруткой Антона. Мне было интересно, получиться ли, вновь забрать его себе. Никита и Антон были друзьями по даче. Мы ехали к Нику, но одновременно, мы ехали и к Антону. Только не говорите, что я хотела сделать подлость, хотя бы по отношению к Ольге. Я хорошо знала свою лучшую подругу, знала ее вкусы. Увидев Макса, Ольга напрочь перестала бы даже думать о каком-то там Антоне. Так и случиться. У Ольги с Максом уже заранее было много общего - они любили "рок-энд-ролл". Я знала, что это их объединит. А я беспрепятственно займусь соблазнением того, кого хочу на этот раз. Мне показалось, что вариант с Антоном на данный момент интереснее, чем "терки" с "Обликом".
Я ни кому не хотела принадлежать. А как это было сделать? Существовало два выхода: действительно не принадлежать ни кому или принадлежать всем. Всем, значит, ни кому конкретно. Значит - ни кому. Удобная теория для оправдания своей распущенности. А перед кем я собственно должна оправдываться?! Человек, которого я любила, не любил меня. Ему было безразлично, что твориться у меня в душе, что вообще происходит со мной. Он уехал, и не обещал вернуться - я стала свободной. Избавившись от зануды Климова - я стала свободной. Я не любила Андрея, а выдавленное из меня признание, было не больше, чем просто слово - "Да"

Идет ли дождь? - Да.
Меня ты ждешь? - Да.
В саду трава. - Да.
Шумит листва. - Да.
Любовь прошла. - Да.
Ты не права. - Да?

Не больше, чем слово "Да"…Разбивший мое сердце, увез его осколки с собой. Я не могла любить. Но я хотела власти над людьми, управлять ими, двигать фигурками, как в шахматной партии. Я хотела менять ситуацию по своему усмотрению, мечтала приближать к себе и отталкивать. Жаждала научиться ненавидеть. Горе иссушало меня, мое страшное детское горе - я безумно любила человека, с которым не могла быть вместе. Мне все было безразлично. Но судьба предоставляла мне второй шанс - "попробовать выбрать Юрку". Я сопротивлялась. Все что угодно, только не это. Судьба, издеваясь, предлагала посмотреть смогла бы я при определенных обстоятельствах влюбиться в Юрку. Где-то в глубине души, меня видно, все-таки мучил этот вопрос. Мне предлагалось ответить на него и успокоиться, а я старалась устраниться, оттянуть решение на неопределенный срок, избежать потрясений. Я упрямо "выбирала Палыча". Нет, Антон Влесков не шел ни в какое сравнение с моим Алешкой, просто он был единственным альтернативным вариантом "Облику". И еще меня затрагивало полное отсутствие всякого интереса ко мне со стороны "Влесика". Но основным аргументом к поездке оставалось - незабываемо весело провести время.
Мы встретились. Ольга сразу положила глаз на Макса. Еще бы высоченный, смуглый парень со жгучими, как вороново крыло волосами, с красивыми маленькими карими глазками, тонким, безупречно правильным ртом. Я видела, как вспыхнули Ольгины щечки, когда он элегантным поклоном головы ответил на ее приветствие. Вы спросите, почему я не выбрала Макса - он не укладывался в мою схему. В данный момент он был нужен, чтобы Ольга отвлеклась от Антона, а я соответственно избежала критического сближения с Андреем. А вообще, Максим был слишком высок для меня, да и внешность "красавчика - альфонса" меня нисколько не прельщала. Одним словом, что Макс был откровенным "бабником", бросалось в глаза. А "профессионалы" такого уровня, даже не выбирают самое лучшее, они просто стремятся попробовать все, а значит, он сам придет ко мне. Он клюнет на тот же крючок, который, собираюсь проглотить и я - на отсутствие интереса к собственной персоне. О, истинные себялюбцы! Как мог кто-то посметь, не замечать Вас?! Непостижимо! И все равно, в этот пикник, Макс мне будет скорее помехой, чем подмогой - я это чувствовала. Еще с прошлой нашей встречи он только и ждал удобного момента испытать на мне свои чары.
Никита опоздал на 30 минут. Из-за него, нам пришлось, уже по приезду в Зеленогорск, ждать автобус до "Сосновой поляны" целых 2 часа. Пока мы ехали в поезде, играли в карты. Никита, Макс и Андрей сидели напротив нас. Андрюха был сегодня особенным - он был нормальным. "Костюмный мальчик", "вшивый интеллигент" превратился в нечто среднее между представителем рабоче-крестьянского движения и хиппи 60х годов. Он восседал, в заплеванном вагоне электрички, в потертых джинсах, правда, весьма экзотичного, по тем временам, серого цвета, в теплой курточке - кофточке, с коричневыми кожаными вставками на рукавах, в старых тапках и забавной кепке.
За пивом и сигаретами ожидание автобуса прошло бы незаметно, если бы не Пиневский. Пиня вымотал всех своими стонами по поводу того, что завтра в 7 утра ему нужно быть в городе на операции. Он крутил в руках толстенный атлас по топографической анатомии, и как фокусник, постоянно открывал его на 523 странице - "Ампутация полового члена", звучало название параграфа. Впоследствии, словосочетание "523я страница" станет нарицательным. Если нам с Кублашкой, в разгар дискотеки или вечеринки, надо было предупредить друг друга о намерениях какого-нибудь ретивого хлопца, так, чтобы он ни о чем не догадался, мы говорили: - "По нему 523 страница плачет". А если положение становилось особо угрожающим, то кричали в один голос: - "Пойдем перечтем 523 страницу", и тихо сматывались.
Наконец, утомительное ожидание автобуса, закончилось. Мы благополучно добрались до места. Андрей с Максом пошли за "Влесиком". А наша часть компании отправилась по лесной дороге к Никиткиной даче. В нашу задачу входило "приготовить стол", то есть пожарить курицу и отварить картошку. Дорога показалась мне очень длинной и дремучей. Стена леса с двух сторон, нависая над дорогой, практически закрывало небо. Было уже десять вечера, когда мы попали туда, куда стремились. Перед нами развернулась опушка. Одинокий двухэтажный дом стоял над обрывом. Блеклые, бледно - розовые стены были неожиданным зрелищем среди окружающего зеленого массива. "Дача в лесу" - какое-то неопределенное воспоминание больно кольнуло мне сердце, но сколько я ни копалась в недрах своей памяти, ничего похожего так и не нашла. Правда, и времени на раскопки не оставалось. Курица аппетитно шипела на сковороде, когда на лесной дорожке показалась, трепетно ожидаемая нами, троица. И понеслось.
 Мы сели за стол. Я пила вино "Кизляр", которое недавно купила в Шувалово вместе с Климовым. Остальные "глушили" плохо разбавленный спирт. Мне не хотелось напиваться до полусознательного состояния, я хотела хоть что-то соображать перед предстоящими грандиозными событиями. Смена партнера в одной и той же компании - это всегда событие, и это событие обычно приводит к глубокому общественному резонансу и сопровождается некоторыми серьезными трудностями. Я хотела поменять Андрея на Антона, и главным образом потому, чтобы не подпустить Андрея к себе слишком близко. Но самое тяжкое в этом обмене - совершить его безболезненно. Все должно произойти как бы случайно, ненавязчиво, незаметно и чтобы никто не остался в накладе. Моему плану суждено было сбыться только на половину, ну, "все, что не делается - к лучшему".
Весь вечер Андрюха суетился вокруг меня. Пританцовывая, преподносил самые нежные кусочки дичи, наливал мне в бокал искрящегося вина, шептал волнующие признания. Знал бы он, что твориться в моей хищной головке, какие змеи-мысли опутали мозг, впрыснули в кровь безжалостный яд азарта. Мои глаза уже горели омерзительным девизом: "Соблазни не соблазненного!" С каждой выпитой каплей вина яда в крови становилось все больше и больше. Я начала действовать. Потеряв Андрея из виду, я подсела к Максу. Слишком рано было еще выкладывать карты, и раскрывать истинную цель моей охоты. Мы разговаривали с Максом о Юрке. Ник нервно поглядывал на меня, пытаясь уловить начальную фазу пьяной истерики, чтобы в тот же миг предотвратить ее развитие. Его опасения были напрасны. Я только слегка захмелела и полностью контролировала ситуацию.
Да, разговоры о Юрке делали меня безумной. Я терзала ими свою душу и долго, потом не могла успокоиться. Когда я выпивала, и мое скованное подсознание вырывалось наружу, вместе с ним вырывалась и боль переживаемой трагедии. Три года, а может и больше, Юрка будет абсолютным властелином моего подсознания. Никита, Ольга и многие другие пытались огородить меня от этой боли. Но возможно ли это было? Облегчить - да, но полностью избавить - не реально. Я жила этой болью. У меня ничего не оставалось, кроме нее. Счастье навсегда покинуло меня, когда он ушел, когда его убили.
Юрка, Юрочка! Я не любила тебя так, как женщина любит мужчину, но я любила тебя так, как мать любит свое дитя. И летом 92 года, я очень боялась узнать, смогла бы я любить тебя иначе. Я чувствовала, что я уже стою на пороге какого-то важного открытия. Мне стоит только распахнуть дверь, и я получу ответ. Я хотела и боялась этого.
Я знала, что Андрей должен стать одним из главных героев этой психодрамы, и это был еще один камень на ту чашу весов, где большими красными буквами было написано: "Избегай его!"
Веселье было в самом разгаре, когда мы вышли на улицу. Дорога в лесу казалась теперь светлой и короткой. Мы быстро добрались до шоссе. Оно и днем то бывало не слишком оживленным, что уж говорить о 2х часах ночи. Мы бесновались, как полоумные носясь по асфальту. Прыгали, распевая нехитрые песенки. Мы развлекались по мере сил, на сколько хватало неудержимой фантазии.
Я уже давно оставила Андрея, выпустила его из рук. Нет, он не остался один, Ольга окутала его, как туманом. Я могла спокойно заниматься "Влесиком", но…Эта затея изначально была обречена. Какие-то высшие силы были против. Антон был пьян до безобразия. Жизнь едва теплилась в нем. Я, как "мать Тереза" выплясывала вокруг него. Все, в чем он нуждался - в срочной медицинской помощи. Его "штормило", он все время падал на асфальт, мне приходилось его поднимать. Тяжелый физический труд развеял остатки хмеля. Я становилась все трезвее и злее с каждой минутой. Антон ползал на четвереньках вокруг меня и кричал о том, что "Облик" меня любит. Да, я и сама уже склонялась к мысли, что поступила неразумно, бросив Андрея ради пьяного, вонючего козла, ползающего сейчас у моих ног. Но дело было сделано, обратной дороги нет. Нет? Ерунда! Для меня нет ничего не возможного. Вернуть себе "Облика", да не проблема. Но об этом после. Надо было как-то избавляться от человечка, который становиться помехой общему веселью. Моему веселью, моему празднику! Только я подумала об этом, события стали развиваться чудесным образом, как в сказке… Откуда ни возьмись, как из-под земли выросли три богатыря: Никита, Пиня и Макс. Взяли Добра Молодца, Свет - Антошеньку под белы рученьки, ну вернее за руки, за ноги, и понесли его прямиком до хаты. И оставили его на пороге дома родного, а сами назад воротились. А Свет - Антошеньку ножки то держать отказывались, и хряснулся он со всего размаху, мордой своей белою о тот самый порог дома-то родимого… Мало того, что физиономию расквасил, так еще всю родню перебудил. На этом для него сказка и кончилась.
Я огляделась вокруг. Никого. Только ветер качает верхушки деревьев. Парни уволокли "Влесика" и я осталась одна. Кублашка с "Обликом" потерялись еще раньше. Я совсем одна, стою на пустынном шоссе. А кругом только лес и небо, такое низкое, тяжелое, с серыми облаками. Третий час ночи. Ни звука, ни шороха. Господи, а жутко то как! Туман поднимался от остывающей земли. Я легла на асфальт, легла на постель из тумана. Появись здесь сейчас неосторожная машина, и туман был бы последним, что я видела в своей жизни. Но миром владела тишина. Я лежала, широко открыв глаза, где-то высоко в небе, казалось по ту сторону вселенной, горела яркая одинокая звезда. Я ни о чем не думала, просто наслаждалась увиденным. Я смотрела вверх, как будто вглядывалась в колодец, на дне которого плавала звезда, сжатая прочными стенками тумана. Да, что-то больно много в моей жизни было пустых шоссе и одиноких звезд. Мое созерцания прервал Никиткин голос, я поднялась на ноги, веселье продолжалось. Ник, бросил безразличный взгляд на ночное небо и сказал:
"Иллонка, брось! Такая облачность, какие звезды?!"
"Но я видела, видела! Это правда!"
"Тебе вечно мерещатся чудеса"
Я ничего не ответила, я знала, что я права, что не сошла с ума. Небо может быть облачным, но за облаками всегда прячутся звезды, надо только уметь их видеть.
Мы пришли в беседку, возвышающуюся на стыке шоссе и лесной дороги, ведущей к даче Ника. Пиня выпил еще немного и пошел спать. Ник оставался чуть дольше, он пил, пока мы с Максом летали по беседке под песни "рок-энд-ролльного" стиля, потом ушел и он. Вдоволь натанцевавшись, мы решили тоже отойти ко сну. И тут мы поняли, что у нас нет дома. Мы бездомные. В двух известных нам с Максом дачах, все уже давно спали. Если идти к Нику, то придется перебудить весь дом, пока найдешь посадочные места. Там слишком много любопытных соседей. Да, еще, мне очень не хотелось застать Андрея в Ольгиных объятьях. Я предпочитала оставить "разборки" до утра. Мы пошли к "Влесику". Тихо поднялись на второй этаж по приставной лестнице. Там никого не было. В комнате стояли два старых топчана, на которых валялись какие-то тряпки. Подробнее я не смогла ознакомиться с обстановкой, в комнате царил полумрак. Свет включать было нельзя, никто не должен знать, что мы здесь. Существовала опасность оказаться на улице посреди ночи. Мы, бесшумно, как мышки юркнули под матрац. Одеял в этой хибаре не предусматривалось. Еще, по пути к дому Антона, мы с Максом договорились, что я - фригидная женщина, а он - импотент, поэтому, когда доберемся до места, то просто спим. Устраиваясь под тяжелым матрацем, мы немного посокрушались, что Ольга с Андреем "потерялись" таким загадочным образом, а потом уснули.
Утром я переживала по поводу отсутствия пива, но Макс, как "фокусник Данилин" засунул руку в пакет и достал бутылку. Я ахнула. Оказалась, что у них с "Обликом" это - "привычка, выработанная годами", опохмеляться с утра пивком. Мы "поправили свои головы", в желудке тоже приятно зазвучала музыка. Холодное пиво быстро восстановило утраченные силы. Поэтому, когда Антоха поднялся к нам, он увидел бодрые и веселые лица. В отличие от нас, он был невероятно помят. У него сильно распухло и болело ухо, им он ударился, когда упал последний раз на пороге своей дачи, при попытке войти в дом. Теперь ему предстояло выяснение отношений с родственниками. Он немного повалялся на соседней кровати и пошел выяснять эти самые отношения. Мы снова легли спать, было только 10 утра, и грех было упускать возможность понежиться в постельке чуть подольше.
Когда мы снова проснулись через два часа, то Макс намекнул, что хотя он и импотент, но согласен попробовать. Я отказала, мотивируя тем, что не меняю, ранее принятых мной решений. Спать с Максом - испортить всю обедню. Мне и так придется доказывать "Облику", что между нами ничего не было, хотя мы и провели вместе эту ночь.
Мы позавтракали, "чем Бог послал". Тоскливо посмотрели на полную бутылку "Royal" (наименование спирта популярного среди молодежи в 1992 году), и пошли, захватив с собой "Влесика" к Никите. По дороге встретили Ольгу, она вкратце попыталась мне рассказать, что они с Андрюхой проболтали полночи, сидя на каких-то скамейках, за дачей Рябчикова. И конечно, у них не было интимной близости, да и быть не могло. Я это знала. Знала потому, что Ольга была еще невинна, и уж по глупости со своей девственностью не рассталась бы.
Выяснилось, что Пиневский действительно уехал в город ни свет, ни заря. Впрочем, туда ему и дорога. Чем меньше лишних людей, тем лучше. У меня уже появилась новая идея - фикс. Созрел новый план. Потеряв всякий интерес к Антону, я собиралась вернуть Андрея. Я знала, что Ольга мне не соперница, она с таким вожделением смотрела на Макса, что для меня расклад был ясен. Проблемка заключалась в самом Андрее. Он должен быть обижен на меня. Таковы правила игры. Если он не сходил с ума от ревности всю ночь, значит, он меня и не любит, и тратить на него силы глупо, а если любит, то… Если любит, то вернуть его не составит труда, как бы сильно обижен он не был.
Мы ввалились на кухню Никиткиной фазенды. Ник с Андреем за обе щеки наворачивали макароны, Максим присоединился к ним. Я подошла к зеркалу, и обомлела. Да, я всегда хорошо выглядела после подобных увеселений, но сегодня было что-то особенное. Из зазеркалья на меня смотрела восхитительная маленькая принцесса. Ее первозданная красота была столь волнующа, что я испугалась влюбиться сама в себя. Длинные волнистые волосы мягким шелком текли по плечам. Серые глазки горели. Звездное обрамление красовалось вокруг зрачка. Туши на ресницах почти не осталось, но она была и не нужна. Длинные, черные ресницы то взмывали вверх, то плавно опускались вниз. О косметике напоминала лишь подводка на нижнем веке, но она была так естественна, так незаметна. Я была очень красива и без косметики. Щеки так и румянились юностью, жизнь играла во мне в свои игры. Я улыбнулась своему отражению, оголив два ряда ровных белоснежных зубов. Кублашка заметила мою улыбку и спросила:
"Чему это ты улыбаешься?"
"Жизни!"
"Что?!"
"Жить надо весело, вот что! А теперь, берем парней, пошли на пляж"
Весь день мы просидим на берегу маленькой, каменистой речки, играя в карты на желания. Все желания были связаны с купанием в одежде. Кстати было довольно холодно, а вода в речушке, была прямо скажем, ледяной. Андрею везло, он ни разу не проиграл, и чаще остальных придумывал желания. То ему требовалось, чтобы я переправила бревнышко с одного берега на другой, то Макс должен был выщипать всю траву со дна реки. Бревно, конечно, было не большое, и вода в реке ели доставала колен, но течение этой речушки можно было сравнить с Ниагарским водопадом, а дно ее было илистым, скользким и вязким. Я чуть не искупалась, поскользнувшись на очередном предательском камне, чем вызвала крики восторга у всей компании. Но игра есть игра. Если ты решился на нее, иди до конца. Таковы правила. Максу тоже досталась нелегкая задача - водоросли довольно густо покрывали речное дно. Когда он закончил свою работу, он был весь мокрый, с головы до пят. Андрюха потешался над нами, к концу игры он единственный остался совершенно сухим. Я сказала, наблюдая за его злорадными ужимками:
"Ребята, восстановим справедливость! Искупаем Андрея!"
Ник и Макс, с улюлюканьем бросились на "Облика", он даже не сопротивлялся. Думал, что мы шутим, ну ни тут то было. Как ошпаренный, он вырвался из объятий холодной водички, выскочил на берег и побросал в воду всю нашу обувь. Мои кроссовочки первые повстречались с зеркальной поверхностью лесной реки. Они тихо всхлипнули, глотнули воды и первыми пошли на дно. Вслед за ними поплыли ботинки Макса и кроссовки Ника. Все произошло так быстро, что никто ничего не успел сообразить, потом начался переполох. Течение могло моментально унести наши вещи, и потом попробуй их догони. Парни ринулись в воду. Мои кроссовки пришлось доставать Андрею. Теперь ему это было не сложно. Он был абсолютно мокрым.
За весь день Андрюха не произнес не единого слова в мой адрес. Все же его обида оказалась весьма глубокой. Я уже стала волноваться, что его возвращение ко мне может затянуться. Даже затея с купанием не растопила холод его мыслей. Ну, нельзя же так убиваться, в самом деле, только потому, что ночь я провела не с ним.
На дачу к Нику мы вернулись весьма продрогшие. Мокрая одежда висела на нас балахонами - хоть отжимай. А об обуви я вообще не говорю. Мы боялись, что кроссовки до завтра не высохнут.
Из города приехала Никиткина мама, и нам предстояло быть очень хорошими, чтобы не накликать на себя ее гнев. Она нисколько не удивилась нашему виду, возможно перед ее глазами вставали картинки и похлестче. Мы переоделись, кто во что горазд, и весьма мило смотрелись в Никиткиных шмотках. Мы с Ольгой радовались, что нам удалось сохранить свои брюки сухими. Я не могла представить, как я выглядела бы в Никитиных штанах. В его шароварах вольготно могли разместиться трое таких, как я. О, все было еще впереди.
Поскольку мы решили сегодня не возвращаться в Питер, то всей толпой пошли звонить родителям. Ник знак какого-то охранника садоводства, у которого в каптерке стоял городской телефон. Первым звонил Андрей, мы, с замиранием сердца, слушали, что он скажет маме:
"Алло, мама! Привет! Мы остаемся до завтра, у нас еще не выпита целая бутылка спирта"
Мы с Ольгой встрепенулись, как испуганные птички. Парни напряглись, Максим спросил, глядя на удивленную рожицу Андрея:
"И что же сказала твоя мама в связи с таким заявлением?"
"Только разбавляй!"
Все так и прыснули со смеху. Я, дозвонившись, домой, говорила с Викой. Мамы не было. Беседа текла мирно и непринужденно. Вика рассказала, что взяла нам с Ольгой на понедельник приглашения на Ленфильм. Я заверила ее, что к понедельнику мы уж точно вернемся. А Ольга сообщила своей маме, что последний поезд на Питер, ушел. Но Никитка так увлекся изображением "последнего поезда", что Ольге не поверили.
И так впереди нас ждала еще одна ночевка в Сосновой поляне. Что за сюрпризы она преподнесет?! Какая разница! Главное, что еще сутки мы будем развлекаться, ну так вперед, не станем тормозить процесс.
Вечером мы отправились прогуляться к другой, такой же не многоводной речке. Андрей и Макс шли чуть впереди нас. Мы с Ольгой, мерно чеканя шаг, старались не отставать от ребят. Было еще совсем светло. Заходящее солнце, искрилось в безоблачно голубом небе. Плыло за нами следом, опускаясь, все ниже и ниже. Мы шли, болтая о всякой ерунде, как вдруг произошло событие, которое не могло оставить нас равнодушными, ни Ольгу, ни меня.
Еще до того, как познакомить Кубланову с "Обликом", я говорила ей, что он напоминает мне Юрку. Ольга не верила, называла все, бредовыми фантазиями. А когда она увидела Андрея, то сказала, что он абсолютно ни на кого не похож, даже отдаленно. И вот теперь мы обе замерли, как по команде "Стой". Перед нашими глазами разворачивалась причудливая картина, лишившая нас дара речи и способности двигаться. Мы стояли, как вкопанные и изумленно смотрели на Андрея.
Вы когда-нибудь видели, как оживают фотографии?! А мы, в данный момент, как раз и наблюдали что-то подобное. "Облик" с Максом пытались испугать перебегающую через дорогу собачонку. Руки Андрея взметнулись вверх, изогнулись в поломанную линию и замерли. Пальцы раскрылись, как веер. Видно изображая стервятника, он прыгал вокруг поджавшей хвост собачонки, и истошно вопил. Макс проделывал то же самое, но кто сейчас видел Макса?! Все наше внимание, это - Андрей. Ольга заговорила первой. Ее побледневшие губы слегка шевелились, сплевывая слова на раскаленный асфальт.
"Господи! Юрка! Не может быть! Этого не может быть, потому что не может быть никогда!"
"Ты видишь?! Ты это видишь! Я же тебе говорила, что это он!"
"Нет! Это простое совпадение!"
"Таких совпадений не бывает"
"Господи! Юрка! Юрка!"
"Юрка…"
Шоковое состояние длилось секунды, но нам показалось, что прошла вечность. Видение, за которым мы пристально следили, опустило руки и растворилось в нагретом воздухе июньского вечера. Испарилось, не оставив следа. Перед нами снова стоял "Облик". Мы сделали шаг, потом второй. Смятение и ужас, на мгновение сковавшие нас, отступили, мы с Ольгой переглянулись, и пошли дальше, как ни в чем не бывало. Но оставшуюся часть пути мы шли молча. Нам не надо было говорить, чтобы понять, что думаем мы об одном и том же. И у нее и у меня перед глазами стояла Юркина ожившая фотография, сделанная примерно год назад в Приозерске. Юрка, раскинув руки в стороны, широко улыбаясь, почти гримасничая, вылезает из прибрежных камышей. "Из болота" - так я называла эту фотографию. Не знаю почему, ну у меня возникла стойкая ассоциация, что за Юркиной спиной находиться болотная топь. Там было озеро, всего лишь озеро, каких великое множество под Приозерском, но я упрямо твердила: "Болото". И видно аналогичная ассоциация появлялась у всех, кто видел это фото. Страшно было даже подумать о том, что всего 3 недели назад, 3 июня, я, глядя на эту фотографию, написала несколько стихов, посвященных Юрке. Они так и остались в альбоме, рядом с ней. И вот теперь, 25 июня на какое-то истерическое мгновение, на доли секунды изображение спрыгнуло с глянцевого прямоугольника фотобумаги, ожило, стало объемным и цветным. А может, Ольга права и это только совпадение, только изгиб тонких рук, только судорога изящных пальцев, только хищная улыбка на лице. Что это? Иногда мне кажется, что так выглядит проведение. Вот он, образ хищника. А ты всего лишь жертва. И тебе не вырваться, не спрятаться, не убежать.
Хочешь знать, смогла бы ты отдать Юрке свою душу и тело. Ты хочешь это знать! Ты узнаешь, узнаешь все. Но какова расплата за такое знание?! Что будет стоить возможность почти реалистического возвращения больше несуществующего человека? Сколько ты готова отдать за возможность провести с ним ночь? Всего одну ночь, но такую же реальную, как ту, что ты отвергла в декабре 91го, когда он был еще жив. Помнишь, ты посмеялась над его предложением. Помнишь, ты ушла. А теперь тебе некуда деваться, ты в западне, кругом только лес. Девственный лес и дача в лесу. Как во сне. Дача в лесу. Не припомнишь, нет, ничего, скоро наступит ночь и придет прозрение. Ты все узнаешь, получишь ответы на все вопросы, и все счета будит оплачены.
Солнце село где-то далеко за лесом. Легкий ветерок обдувал мои щеки. Мирно, как-то очень успокаивающе, журчала неглубокая речка. Мы расположились на большой поляне у изгиба реки. По дороге сюда наша компания изрядно пополнилась местными ребятами. Пока Андрей с Антоном ходили за дровами, а Ольга каталась с Максом на Антохином мопеде, моим вниманием пыталась завладеть довольно странного вида девица. Ее звали Саша. Сашка ни с того, ни с сего, вдруг спросила меня:
"Ты давно знаешь "Облика"? Ты новая девушка Андрея?"
Мой слух резануло слова "новая", значит, до меня здесь уже появлялись его девушки. Чего же Саша скромничает?! Если хочешь что-то сообщить, то, будь любезна, говори! И не стоит щадить мои чувства: "новая" звучит, конечно, лучше, чем "очередная", но суть от этого не меняется. Я не помню, что отвечала на ее провокационные вопросы, но из нашего разговора я вынесла две вещи. Первое, Андрея здесь хорошо знали, знали не первый год, и все называли его "Обликом", и не иначе. Ну, в принципе, ничего в этом криминального нет, и все легко объяснялось. Андрей с Антоном дружили еще со школы, с первого класса. И во время летних каникул Андрюха неоднократно наведывался в эти места. А второе, в чем так старалась убедить меня Сашка, было, что "Облик" - неисправимый бабник. И здесь я ничего страшного не видела. Если к парню липнут девчонки, значит, в нем что-то есть. Но в основном эта информация была для меня на тот момент излишней, я просто не воспринимала ее. Я была вымотана тем, что Андрей по-прежнему не обращал на меня ни какого внимания. Я чувствовала, что начинаю злиться, но понимала, что это последнее, что может мне помочь. Необходимо было вернуть себе радужное настроение, потому что нельзя же испортить такой великолепный уик-энд, и моя кислая физиономия вряд ли повысит мои шансы добиться его расположения. Я прервала Сашеньку на полуслове, ее рассказы отнюдь не способствовали поднятию настроения. Какой женщине будет приятно слушать о том, что ее потенциальной любовник не пропускал ни одной юбки. Еще минута, и Сашка сообщила бы мне, что она то же не избежала участи быть наложницей у Андрея прошлым летом. Нет, не хотела я этого знать. Не могла представить хрупкого, нежного, избалованного мальчика - интеллигента в объятьях неотесанной деревенской дуры. Глупенькая, примитивная, как деревяшечка, Сашенька, ты хотела всколыхнуть во мне ревность, сподвигнуть на подвиги мелких и крупных разборок. Идиотка! На счет "Облика" у меня был свой, отдельный план действий, и никто в мире не столкнул бы меня с этого пути. Да, я все-таки поблагодарила ее за информацию, и спрятала полученное в дальний ящичек моей памяти. Ящичек захлопнулся, но то, что в нем теперь хранилось, я знала, рано или поздно пригодиться мне в борьбе с … Ну, об этом после.
Языки костра лизали вечернее небо. Снова по стаканам разливался разбавленный спирт. Снова на меня надвигалась цунами пьяного веселья. Снова я была в счастливом забытьи. Я следила за каждым шагом Андрея, еще не видя его самого, я уже любила его, не понимая, что люблю. Хотя, после третьего стакана я люблю всех без исключения, но здесь было другое. Мне важно было исполнить задуманное, все остальное не имело значения, пока не имело. Я напилась. Быстро и нелепо, как обычно. Я никогда не чувствовала предела, нормы, я легко переходила все возможные границы. Пить, так пить!
Кульминацией этого вечера стал акробатический номер. Усевшись на чей-то велосипед, я решила форсировать речку. Вода доходила до середины колеса, и дно казалось не топким. При наличии определенной скорости мой эксперимент вполне мог успешно завершится. Пьяному, как говориться, море по колено, чего уж там какая-то речка. Песчаное дно засосало одновременно оба колеса. Велосипед вместе со своей маленькой наездницей несколько секунд стоял посередине речушки, а потом стал медленно заваливаться на бок. Последнее, что я слышала, был умоляюще отчаянный вопль Никиты:
"Снимите с нее мой свитер!"
А потом был только плеск воды и миллионы изумрудных брызг, разлетающихся в разные стороны. Все, что от меня требовалось - не захлебнуться. Я села на дно. Глубина реки была не более 50 см, поэтому утонуть в ней было бы проблематично, но наглотаться всякой гадости - это не вопрос. Хотя в столь веселом расположении духа меня вряд ли волновали такие мелочи. Не успела я потрясти мокрой головой, пытаясь разогнать завесу хмеля, а меня уже достали из речки. Чьи-то сильные руки вцепились в рукава набухшего свитера и дернули его с меня. Ольга пыталась стащить джинсы. Кто-то стал интенсивно растирать мой загривок, а я только мотала башкой. Остаток моей одежды составлял миниатюрный красный купальник. Местный парнишка накинул мне на плечи свой, видавший виды, ватник, тяжело пахнувший вечерней сыростью и лесным костром.
Андрей то же принимал участие в моем спасении, прыгая, как цапля на одной ноге. Вторую ногу он сильно ушиб, за полчаса до моего купания, упав с мопеда. Ольга с Ником, кряхтя, отжимали мои джинсы и сушили мокрые пятирублевки над пламенем костра. Я опять была центром внимания. Ах, обожаю, я это дело! Все суетятся вокруг тебя, сочувствуют, переживают, а ты, морда наглая, сидишь, как королева, и балдеешь.
Нет, нет, только не подумайте, что я специально. Серьезно, на этот раз все чистая импровизация. Правда, страсть к купанию в одежде появилась у меня в десятилетнем возрасте. Это было еще в Белоострове, где до 1985 года мы снимали дачу. Я помню себя летом 82 или 83 года. Мы с девчонками стоим на краю обрыва, нависающего над "Взрослым пляжем". Был там, да и остался, такой пляж, просто еще существовал "Лягушатник" для отдыхающих с детьми. Мы редко бывали на "Взрослом пляже", тут не было места для того, чтобы поваляться, позагорать, и река Сестра была довольно глубокой именно здесь. Не помню, зачем мы пришли сюда сегодня, но то, что произойдет минутой позже, врежется мне в память, западет в душу на долгие годы. У моих дачных подружек Аньки и Ленки были старшие братья Виталька и Игорь. Они были на много старше нас, им было 15 и 16 лет, для десятилетних девчушек просто недосягаемый возраст, возраст "взрослых людей". Я помню, как солнце ласково греет мне спину. Я нежусь под его лучами, просто растекаюсь, если бы я была мороженным, я моментально бы растаяла. И тут, словно пуля просвистела мимо меня. От неожиданности я вздрогнула. Вниз с горы летел Виталька, вслед за ним, с ни меньшей скоростью, спускался Игорь. Меня еще раз обдуло ветром.
"Ань, куда это они?", - спросила я.
"А, купаться, идиоты!", - бросила Анька, - "Смотри, что сейчас будет!"
В этот момент Виталька добежал до реки. Он сделал шаг, еще шаг, поднял руки вверх и с головой погрузился, в коричневые от ила, воды Сестры. Воронка сомкнулась над его головой. Виталий не успел еще показаться над поверхностью воды, как река приняла в свою пучину второго мальчишку. Я была потрясена. Вы думаете, что же так могло взбудоражить мое детское сознание. Ну, выкупались ребята, всего и делов. Нет, не всего! Они были в одежде! При том в городской, в старательно отглаженных брюках и рубашках. По тогдашним моим меркам, они совершили весьма дерзкий поступок. Но я была в восторге, мне нравилось все, что ломало стереотипы, разрушало запреты. Дух бунтарства, демонстрацию которого я наблюдала, покорил меня.
Конечно, мальчишкам досталось "по шапке" от родителей, потому что в 16 лет ты далеко еще не взрослый и не можешь делать все, что тебе вздумается. Но это не важно. Я представляла, насколько они были счастливы, когда их тела погружались в прохладную воду, когда они плыли, воюя с течением, а тяжелая, намокшая одежда тянула вниз, на дно. Но они победили, и гордые, мокрые с ног до головы, но гордые, выходили на берег. Искупаться в одежде стало одной из моих навязчивых идей, доминирующей в летний период. Я хотела узнать, что же чувствовали мальчишки из моего детства, которые, потом, ехидно улыбаясь, доказывали Виталькиной маме, что просто не успели раздеться. Что за восторг они прятали за этими улыбками?
25 июня 1992 года - отнюдь не первый мой опыт в этой области, да и какой интерес, искупаться в ручейке, где водички по пояс младенцу. Здесь была другая задача, переехать через речку на велосипеде, а купание в одежде, только побочный эффект. А вот год назад я в полной мере насладилась плодами моей бредовой идеи.
Начало августа 91 года. Синявино. Я, Серега Климов и Шурик Грачев сидим на пристани. Ново-Ладожский канал серебриться в лучах заходящего солнца. И вдруг я почувствовала неодолимое желание погрузиться в эти предзакатные воды. Желание было настолько сильным, что у меня закружилась голова, и пересохло в горле. Но я понимала, что просто так, не говоря ни слова, прыгать нельзя. Эти два горе - душе - спасателя наверняка ломануться за мной и собьют весь кайф. И еще, может, присоединиться кто-нибудь из рыбаков, любитель спасательных операций, и тогда уж прощай на век, детская мечта. Я нашла способ удержать всех на берегу, стопроцентно гарантирующий, мое "одиночное плавание". Я просто поспорила с Шуриком, что прыгну с пристани в одежде. Я произнесла пару нужных слов, и уже через минуту, Шурик, захлебываясь слюной, горячо доказывал, что я не смогу этого сделать. Ну, давай же, Санечка, разогрей мою кровь, сподвигни на безумство. "Безумству храбрых поем мы песню!" А, не дай Бог, чего случись, так все скажут:
"Это гадкий Шурик подбил нашу Иллоночку на такое безрассудство".
Ах, ах, гадкий, гадкий Шурик! Все-таки нестерпимо отвратительным бывает иногда женское хитроумие. Да, не привыкла я быть в чем-то виноватой, даже сама перед собой. Я всегда найду виноватого, желающих то, пруд пруди!
Я прыгнула. Когда до поверхности канала оставалось полметра, я успела подумать:
"Боже мой, какая идиотка, что же я наделала?"
И погрузилась. Глаза мои были открыты, я видела, как голубой мир воздуха, стал зеленым миром воды. Падать на дно было легко, тяжесть спортивного костюма тянула меня вниз. Глубина у пристани была метра три, три с половиной, чтобы небольшие суда могли спокойно швартоваться. Я поняла, что если я достигну дна, то на всплытие у меня не хватит ни воздуха, ни сил. "Треники" тянули меня вниз. Рукава стали широкими, как полотнища, они мешали моим рукам слушаться. Течение канала кружило меня, пытаясь затянуть в свой омут. Но я справилась, я выплыла. На берегу меня встретили две пары испуганных глаз. У Сережки на лбу выступила испарина, руки Шурика мелко тряслись. Сколько же я пробыла под водой, что успела их так напугать. Они тут же освободили меня от мокрой одежды и стали растирать, не давая замерзнуть. По дороге домой один знакомый парень отдал мне свою шинель, которая волочилась по земле, как королевская мантия. Я чувствовала себя королевой в этой длинной шинели на голое тело, купальник, не в счет. Я вышагивала по линиям босыми ногами, подпрыгивая на острых камешках. Справа от меня шел Сережка, слева Шурик. Теперь я знала, цену этого ощущения. Пусть это было маленькое, но счастье! Извращенное счастье маньячки, одолеваемой навязчивыми идеями!
Да, нет, я просто была юной сумасбродкой, и все. Мне хотелось, как-то украсить однообразие жизни, внести в нее фонтан брызг, зелень подводного царства, прелесть волнующего восторга.
И вот, через год все повторилось, только вместо шинели, теперь ватник красуется на моих озябших плечах, и купальник на мне красный, а ни синий. И рядом со мной Андрей Аблязов, а не Сергей Климов, надолго ли, не знаю.
Мы возвращались на Никиткину дачу вдвоем, обнявшись. Судьбе было угодно соединить нас этой ночью, мы оба чувствовали это. Андрей корчился от боли, наступая на ушибленную ногу, я дрожала от холода. Мы шли ужасно долго. Ник все время заваливался в кусты, и ребята втроем безуспешно пытались его поднять, потом он вставал сам и пройдя пару шагов, снова падал. Андрюха от досады потоптался на его спине. Нет, Никита был не транспортабелен. А тут еще случилась неудача, Ольга потеряла мою одежду, отключилась на 10 минут, и забыла, что ответственна за мои джинсы и за содержимое их карманов.
Когда мои штанишки были обнаружены исключительно благодаря дедуктивной работе остатков мозга всей компании, я вздохнула с облегчением.
Никитка, вернее его тело в кювете, оставалось единственной проблемой, которая тоже разрешилась счастливым образом. Эмма Семеновна, мама Ника, нашла нас, ориентируясь на завывание пьяных голосов. Завидев мамку, Ник "восстал из мертвых", и припустил к дому так, что, только пятки сверкали. Мы, как ни старались, не могли его догнать. Еще нас тревожило отсутствие Макса, который уже больше часа назад, уехал с "Влесиком" на мопеде в неизвестном направлении. Но мать Ника сказала, что он давно ждет нас на даче. Мы поднялись на второй этаж. Никита выделил мне, Ольге, "Облику" и Максу отдельную комнату. Я открыла дверь и обмерла. Реальность на мгновение перестала существовать. Я открыла дверь в свой сон…
… Дача в лесу. Ночь. Комната на втором этаже. Деревянные стены, лишенные обоев. В комнате абсолютно нет мебели, только два старых матраца на полу, прижаты друг к другу, образуют двуспальную лежанку. Светло-русый парень, очень похожий на Юрку. Я знаю, что это не Юрка, но это его живое воплощение на Земле, его дух. Мы с ним занимаемся любовью, но это странное чувство. Я не то, что не хочу, я не могу сопротивляться…
Теперь я вспомнила, все вспомнила. Я поняла, где видела этот дом. Теперь я была абсолютно уверена, что сейчас произойдет, произойдет по желанию потусторонних сил, по желанию человека, которого больше нет на этой Земле. Но он не умер, не умер в моем сердце. Сегодня ночью я исполню свой долг. Сегодня ночью мое тело будет принадлежать ему. Сегодня ночью я буду любить его. Только сегодня я буду любить Юрку настоящей, земной, человеческой любовью. Да, простите мне Боги, такое святотатство!
Юрка! Юрочка! Иди ко мне! Сегодня все твое! Эта твоя ночь, только твоя! Ночь со мной через полгода после твоей смерти. Но помни, это единственная наша ночь!

И я уже не помню твоих слов,
Я помню, губы, ласковый песок,
Я помню, соль и легкий ветерок
Далеких и прекрасных детских снов.

И ты уже не будешь одинок,
Там, где сейчас пока еще темно,
Прошло мгновенье - заалел Восток,
В своем восторге, истинно грешно.

Истинный грех и истинная любовь - все только маски скрывающие лица нашей добродетели и наших пороков. Где различие меж ними? В чем?
Объясните мне, почему смешная, маленькая девчонка вынуждена так страдать? Почему ее психика должна подвергаться таким испытаниям? Кто все это придумал? Кто запланировал? Бог, что ли? Да, к черту, таких богов, которые допускают смерть в 18 лет.
Нет, смерть всегда страшна, в любом возрасте. Но бывает, что человек незаметно уходит из жизни, не нарушая структурной линии, не изменяя ни чьих планов. Все люди эгоистичны, и волей - не волей оценивают, как повлияет смерть близкого человека на их собственную убогую жизнь. Новогодняя ночь 92 года бешеным эхом отзывается в закоулках моей памяти вот уже 11 лет. Если и сейчас воспоминания так свежи, как будто все было вчера, то тогда, всего полгода спустя, мое существо насквозь было пропитано этой смертью.
И я ни сколько не удивилась, распахнув дверь, встретить Юркины глаза. Он стоял прямо передо мной. Никого больше не существовало, и ничего. Только эта обшарпанная комната и два матраца на полу, за его спиной. Он смотрел на меня. Могу поклясться, Юрка был таким живым. Все в нем жило, все было естественным. Легкие движения его рук, всколыхнули воздух. Я кожей чувствовала эти колебания. Мне все это не снилось, он стоял в метре от меня и улыбался. Улыбался так, как раньше, когда-то очень давно, в 89ой комнате 3го общежития, рассказывая мне о своем детстве. Краем уха я уловила звуки какой-то возни. Это Макс с Ольгой, гогоча, рухнули на левый от меня матрац. Я продолжала стоять, подпирая дверной косяк, не решаясь переступить порог комнаты. Юрка, все так же глядя мне прямо в глаза, сделал шаг назад, развернулся в пол оборота и медленно опустился на свободный матрац. Он двигался так плавно и легко, почти невесомо, как тень. Мое сердце замедлило ход, билось все глуше, все реже. Каждый удар, как угасающий отзвук дальнего набата. Почему он плачет, сердечный набат. Все так хорошо, все молоды, счастливы,…все - живы…Все.
Юрка молчал, я тоже. Молча, я перешагнула порог… Его ли это было тело. Его ли руки, глаза, губы. Какая разница! Я знала, что это он. Вот и все.
А утром он ушел, чтобы потом изредка приходить в мои сны и почти всегда молчать. Его молчание, как вечность - бесконечное и неотвратимое. Я так никогда и не узнаю, любил ли он меня когда-нибудь. Не узнаю, да и вряд ли хочу это знать. Я знаю другое - я не любила его. Никогда.
Любовь - самая невероятная, самая безбожная вещь на Земле. Это таинство, творящееся в душах. Великий дар и великий недуг. Я счастлива, что я больна любовью, и страдаю оттого, что мне ни как не удается проникнуть в суть этого испепеляюще интригующего процесса. Наивная! Я все еще считаю, что, разгадав структуру, можно управлять действием. Я хочу контролировать свои чувства, но они не поддаются. Они живут сами по себе, то, любя, то, презирая друг друга. Мои, светлая и темная сторона - моя любовь и ненависть к миру. Когда я научилась ненавидеть?! Не помню. Может, я всегда это умела, как и многое другое. Практически ни чему не учась, я вызревала каждый день. Мне казалось, что, едва родившись, я уже многое знала. А если я чего-то не знала, то интуитивно угадывала. Я всегда считала, что ни в книгах, ни в кино не найти ответов на волнующие меня вопросы. Все, что мне было нужно это личный опыт, и я собирала его по крупицам, чтобы потом сказать - "Я всегда знала это!"
Утром, 26 июня, мы покинули Сосновую поляну. От Зеленогорска до Удельной поезд летел без остановок. Контролерша пыталась наказать нас за безбилетный проезд, но единственное, что она могла сделать - это сорвать нас с насиженных мест на полу заплеванного тамбура, протащить за собой через переполненный народом, душный вагон и оставить стоять в другом, точно таком же тамбуре "Зеленого поезда". Облик облокотился мне на плечо, его тяжесть меня неприятно поразила. Не выносила я лишних грузов, не знала еще, что эту лямку мне предстоит тянуть 2 месяца. Мы расстались, пообещав созвониться.
Я шла по "Просвету", в обернутых три раза вокруг моей талии, Никиткиных старых джинсах. Моя мокрая одежка, свернутая комом, валялась в пакете, который я тащила в правой руке. С каждым шагом я подпрыгивала, на разогретом июньским солнцем, асфальте. Вертелась вокруг себя, делала немыслимые "па". Удивленные встречные прохожие таращили на меня глаза, как будто видели перед собой ни миловидную девчушку в изуверском наряде, а живого чертенка на веревочке. Хотя, может, я и была чертенком. Я была такой свободной. Одежда Ника не сковывала моих движений. Я танцевала. Танцевала просто так, потому что было безумно хорошо от бьющего в лицо солнца, от легкости моего тела, от молодости, распирающей меня изнутри. Я была элементарно счастлива в эту минуту. Моя голова была пуста - в ней гулял теплый ветер. Я не думала о том, что было вчера, что будет завтра. Я просто танцевала.
Я обожала носить мужскую одежду. Всегда очень удобно чувствовала себя в широченных потертых штанах и пестрых рубахах. Это дурацкое желание - быть пацаном. Не повезло родиться, ну так хотя бы поиграть.
"Я потрясающе крутой парень! Держитесь, метелки! Я иду!"
Я, правда, в детстве очень хотела быть мальчишкой. Хотела страстно, пока не поняла, что девкой быть гораздо интереснее. Больше возможностей, да и…Уж, пусть лучше мне лижут ноги, чем я буду перед кем-то ползать на коленях. Но мужская роль, в коллекции моих образов занимала отнюдь не последнее место. Еще в средней школе, носясь по двору, я часто бывала, то принцем, то атаманом разбойников. "Батька Махно" одно из весьма лестных для меня прозвищ. Видно, уже тогда, сложился из моих детских забав образ Героя. Я сама была тем мужчиной, которого хотела видеть рядом с собой во взрослой жизни. Я проигрывала в сотнях игр линию поведения того человека, которого я буду любить. Я знала, как он должен себя повести в той или иной ситуации. Я создавала свой идеал "по своему образу и подобию". Правда, иногда мне не нравилось то, что у меня получалось. Святой и подонок в одном лице. Человек принципиальный, но легко поступающийся своими принципами ради какой-нибудь безумной идеи. Вечно горящий, лентяй. Оторва и умница. Разгильдяй с мозгами Эйнштейна. Дело оставалась за малым - найти свою точную копию в мужских брюках.
"Ищущий да обрящет!" Непреложная истина. Я стала искать. Поверьте мне, не легкая задача найти саму себя, но другого пола. Я знала, что такой человек есть, ибо существует равновесие между Инь и Янь, между мужским и женским началом. Но ведь вероятность, что он живет где-то рядом, а ни за тридевять земель - ничтожно мала. Шансы отыскать свою копию, кстати, заметьте, именно копию, а не половинку, стремятся к нулю. Даже если точно знать, что вы живете в одном городе, попробуй угадать его в многомиллионной толпе. Самое смешное, что это мне удалось. Я увидела его на морковном поле совхоза Бугры. Вот чего я тогда испугалась. Как в кривом зеркале я лицезрела все свои пороки, все изъяны и все добродетели. Я смотрела ему в глаза, а видела себя. Говорят, что если встретишь своего двойника - это к смерти. Но никому, еще не удавалась встретить себя же, такую же душу, но противоположного пола. Вот почему нам нравилась одна и та же музыка, одни и те же фильмы, мы пели одни и те же песни. Я напевала про себя, а он орал во все горло. Я встретила в нем то, чем хотела быть всегда. Палыч - ты просто моя мужская ипостась. Ну, как я могу отказаться от тебя, это, значит, отказаться от себя самой. Потерять уникальнейшее знание - идеального мужчину, копирку идеальной женщины. Единственное в чем я ошиблась, нельзя было даже пытаться соединить нас. Мы похожи, как две капли воды - нам нечего дать друг другу, ну может кроме рецептов пенки для кофе и варева из креветок. И это все. У нас одинаковые желания, одинаковые мысли, мы готовы совершать аналогичные поступки, но мы всегда находимся как бы в противофазе. В этом тоже есть момент равновесия…

"Я не буду ему звонить. Я блаженна и вымотана донельзя. Я никому никогда не буду звонить…Я устала и хочу спать"
Обрывки мыслей, впечатлений, мой разум засыпает, все уходит в сны, уходит в никуда. Дивные сны, чудное "никуда". Горячая ванна. Что еще нужно, чтоб чувствовать себя человеком. В углу валяется Никиткино шмотьё, еще секунду назад покрывающее мое юное тело. Обнаженная и чистая. Как хочется всегда оставаться такой юной, нежной, чистой, с кожей золотисто-розовой, как спелые плоды абрикосов. С вьющимися пепельно-русыми волосами, с жемчужно-белыми ровными зубами. Я улыбаюсь своему отражению в зеркале.
"Боже, как же все-таки божественно я выгляжу после пьянок! Сущий ангел!"

Сегодня 31 октября 2003 года. Прошло около 11 месяцев, как я забросила написание этого романа. Время, которое не возможно вернуть. Я успела полюбить дважды и дважды испытать разочарование. И в каждом из них я искала Его. Я всегда ищу Его. Единственного мужчину, мужчину моей мечты. И не нахожу. Даже в нем самом уже нет того, кто похитил и разбил мое сердце. Иногда мне кажется, что дальнейшие поиски бесплодны, что мне уже не взять от судьбы большего, чем я имею. Матч-реванш, второй шанс, десятый шанс – уже все позади. И остается – только вспоминать.