Сила желания

 Июльское солнце за день прогрело крышу, лежа на которой, Машино тело, словно губка, вбирало в себя тепло, а потом растворялось в вечернем воздухе.
 Не было тела.
 Были запахи, звуки.
 И небо.
 Все существо Машки утопало в эфемерном, влекущем мечту, пространстве. Гул машин, запах бензина, которые днем казались инородными, сейчас превратились в атмосферу.
 Если раньше Машка приходила на крышу, что бы помечтать о том самом моменте, когда она сможет коснуться ладошкой неба, то сейчас сама стала частичкой недоступности и глубины. Хрупкая девчонка с глазами июньской чистоты и морской прозрачности; с рыжим листопадом волос; девчонка, нерешительно отвечающая у школьной доски домашнее задание на уроке физики; ежедневно играющая гаммы на пианино; рисующая свою мечту на альбомном листе акварелью – она не убегала далеко, а всего лишь протянула руку к небу в одном из своих снов. Протянула, и поняла, что отныне будет чувствовать его всегда и везде. Например, в осеннем парке, перебирая ногами влажную листву и сбивая с ботинок налипшие комья грязи. А небо будет болеть всем своим нутром, но покажет лишь легкую грусть, роняя в ладони дождевые капли. Только Машу небо не обманет – вселенской мукой пропитана каждая молекула воздуха.
Или в летнем зное, шагая по пыльной деревенской дороге с дедом на сенокос. В руках - узелок с ароматной пуховой булкой и свежими огурцами, который хранит заботу бабушкиных рук. Рядом дед, вскинув на плечи косу и вилы, связанные синей ситцевой тряпочкой, насвистывает разудалую песню широкой души. И всё наполнено небом и ожиданием момента, когда дедушка, смахивая со лба пот, воткнет вилы в ворох подсохшей травы, сожмет крепкими мозолистыми пальцами кринку с молоком, запрокинет голову и белые ручьи щедро побегут по его жилистой шее. Машка, зарывшись в сноп сена, сожмет в кулачке краюху теплого хлеба и всем существом прочувствует суетливую возню букашек, козявок под своим телом, а трава задиристо будет щекотать мочку уха. Маша зажмурится от удовольствия. Она-то знает, что всё это – данность неба.
Спустя десять лет лежит Маша раскинув руки так же, как тогда - в сене, но спину не козявки щекотят, а трепетные мурашки от детских воспоминаний. Воспоминаний таких же теплых и мягких, как краюха бабушкиного хлеба.

 Внезапный порыв ветра выкинул девочку Машу из родной тихой деревни. Она снова девушка 24 лет и каждая клетка её тела ощущает ребристую поверхность крыши. А там – внизу, миновав 9 этажей, по разбитому асфальту снуют механические букашки: красные, желтые, синие, серебряные. И тем, кто в них сидит, куда-то смертельно надо. У каждого из них есть своя мечта. Даже у Петровича, который каждый день с 6-ти утра и до 12-ти ночи продает семечки на автобусной остановке. Его руки, почерневшие от времени, на которых даже летом надеты вязаные перчатки без напальчников, некогда ласкали скрипку. В летнем парке плакала от его музыки ворчливая соседка Лариса Капитоновна; сжимал до посинения губы офицер запаса, который теперь покупает у Петровича тыквенные семечки по вечерам, когда ведет на прогулку своего пуделя; а какая-нибудь девчушка под хрустальную мелодию опробовала на вкус первый поцелуй.
 И семья была у Федора Петровича.
 Счастливая.
 Похоронил он жену и двоих детей тринадцать лет назад. Перевернулся автобус, на котором они возвращались с Черного моря. Машка помнит с каким трепетом Петрович тем летом ждал их возвращения. Она стояла у подъезда, когда дядя Федор спешил домой весь в заботах. Его русые кудри трогательно теребил ветер. Морщинки у глаз, как всегда улыбались. Движения, мимика, даже дыхание было наполнено радостным волнением. Волнением, с которым обычно дети утром 1-го января бегут к ёлке в ожидании загаданного под Новый год подарка. В обеих руках он держал пакеты, а подмышкой – букет полевых цветов. Букет то и дело норовил выскользнуть и Петрович неуклюжими движениями каждый раз пытался его поправить.
 Вдруг у пакета оборвалась ручка и вместе с ним чувственно посыпались на асфальт васильки. Маленькие, аккуратные – легли веером на асфальт. Федор Петрович развел руками, и опустившись на корточки, принялся бережно собирать цветы, а подняв вверх глаза, увидел Машку.
- Чего грустишь, Веснушка, - весело произнес Петрович и в глазах заблестели озорные огоньки. Он легонько щелкнул Машку по носу, - смотри каких зверей я своим дочуркам купил. Приедут, заходи к нам поиграть.
 Дядя Федя достал из огромного шуршащего пакета пушистого кролика с морковкой и рыжего медвежонка с грустными глазами. Маша с легкой завистью посмотрела на медведя. Ей всегда хотелось именно такого медведя: большого, с доброй улыбкой и грустными голубыми глазами. Он был бы её другом: слушал её девичьи секреты, сушил глазки, мокрые от слёз, играл бы с Машей в дочки-матери. Почему-то сложилось так, что медвежонка у Маши не было, зато под кроватью жил домовой, а точнее домовиха Мася. Секреты она выслушивала, конечно; конфеты ела, которые Маша покупала на деньги, сэкономленные на школьных обедах; даже шнурки на ботинках завязывать научила, но никогда не вылезала из далекого пыльного угла, а Маше порой отчаянно хотелось уткнуться в её мягкое домашнее плечо.
- Дядя Федя, а когда они приедут? – спросила Маша, нерешительно касаясь мишкиного уха – а ей бы прижаться к нему щекой.
- Завтра, Машенька. Завтра вечером заходи.

 А этим вечером Федор Петрович метался в поисках вазы для цветов. Ту, которая была подарена в день свадьбы, он разбил по неосторожности. На новую не хватило денег. Петрович достал из холодильника двухлитровую банку с прокисшим молоком. Призадумался над чем-то, а после, усмехнувшись сам себе, вылил содержимое в раковину. Облагородив обычную стеклянную банку букетом васильков, он отошел шагов на десять от стола. Присмотрелся. Покачал головой и полез в шкаф за белоснежной салфеткой.
- Вот теперь можно встречать жену, - проговорил он, довольный собой.

 И кто знал, что через два дня опустошенный ФЁдор Петрович будет провожать с этим букетом жену и ребятишек в последний путь.
 До этого момента Машка никогда не видела похороны и то, как плачет мужчина. На его глазах не было слёз, но в каждой мускуле, в посиневших сухих губах, в складках над губами, в стеклянных зрачках застыла мука – долгая. Разъедающая. А ветер безжалостно трепал его поседевшие кудри. Лицо избороздили глубокие старческие морщины.
 Почему-то было солнечно. Маша не понимала отчего так безжалостно распахнулось небо. Дисбаланс василькового цвета и состояния души человеческой казался нелепостью. Было бы намного справедливей, если бы шёл дождь.



 Месяц спустя, на улице Маше встретился дядя Федя. Постаревший, он еле шёл и, практически, не отрывал ног от асфальта.
 - Здравствуй, моя милая, - произнесли его сухие губы, - я хотел попросить тебя зайти сегодня вечером ко мне. Нужно передать тебе что-то, Машенька. Зайдёшь?
 - Да, конечно, - чуть слышно прошептала Маша.
- Я буду ждать.
 Маша провожала сутулый силуэт Фёдора Петровича удивлённым взглядом до того момента, пока он не скрылся за углом дома. Что-то внутри Маши сжалось до неимоверно малых размеров и ей захотелось обнять этого большого дядю, погладить по голове.

 Вечером Маша, как и обещала, пошла к Фёдору Петровичу. Она поднималась по подъездной лестнице медленно, прижавшись к шелушащейся грязно-зелёной стене. Добравшись до двери, долго не решалась постучать: просто стояла и рассматривала гвоздики, швы и царапины на дверной обивке. Но, всё же, спустя некоторое время, Маша постучала еле слышно по деревянной обкладке. Человек, который не вслушивается в это время в тишину, вряд ли может услышать подобный стук, но дверь отворилась. Показался дядя Фёдор:
 - А, Машенька,…пришла, - он лёгким движением руки пригласил её пройти в зал, - садись, моя хорошая, на диван – там поудобней будет. Только угостить мне тебя нечем, прости уж старика. Зато у меня для тебя подарочек есть. Ты погоди здесь, а я сейчас, - шаркая по полу тапочками, Фёдор Петрович вышел из комнаты.
 Маша сидела очень тихо, без движения. Даже дышала нерешительно, чтобы не потревожить покой квартиры. Такой тишины Маша никогда не слышала. В ней каждый посторонний звук был значимым. Только ход часов и шарканье дяди Феди были чем-то неотделимым от этой тишины. Комната была идеально прибрана. Посреди стоял полированный стол, на котором красовалась ажурная белоснежная салфетка. А на салфетке ваза. Очень красивая хрустальная ваза с огромным букетом васильков. Свежим букетом васильков.
 А рядом с вазой, в рамке с чёрной лентой, стояла фотография, с которой мило улыбалась молодая жена Фёдора Петровича. Вечно молодая. Заходящее за горизонт солнце пускало лучи сквозь маленькую щель между шторами и они ложились бликами на стекло, под которым лежала фотокарточка. От того лицо на ней казалось живым – дышащим.
 У стены – рядом с диваном, стоял небольшой журнальный столик. Маша обратила внимание на раскрытый семейный фотоальбом, который, по всей видимости, дядя Фёдор рассматривал перед Машиным приходом. У Маши дома родители хранили такой же альбом с её детскими фотографиями. Только у неё переплет был из тёмно-бордового бархата, а у Фёдора Петровича – из синего. На фотографии, где две сестрёнки – дочери дяди Феди, в одинаковых летних сарафанчиках держались за ручки на фоне карусели, лежали очки. Старые очки с толстыми линзами, для которых роль недостающей дужки играла загнутая проволока. Взгляд Маши падал сквозь линзы и изображение как-то зловеще расплывалось.
Тишина.
Белоснежная салфетка.
Васильки.
Ход часов.
Синий бархат.
Улыбка с фотокарточки.
Шарканье тапочек.
Тишина…
- Ну, Веснушка, смотри, - в комнату вошёл дядя Фёдор с большим шуршащим пакетом, который Машка тут же узнала. Тот самый пакет с рыжим медведем, - я зайца детишкам в детский дом отдал, а медведь, помнится, тебе сильно приглянулся. Да и он мне говорит: «К Маше хочу». Тоскливо ему здесь, - Фёдор Петрович сухо улыбнулся и опустил глаза.

 Домой Маша шла уже не одна. Она крепко прижимала к груди мишку. Пройдя какое-то расстояние, останавливалась и на вытянутых руках рассматривала, теперь уже своего, мишку. Странно, ведь о нём мечтала Машка долго-предолго и сейчас, когда её пальцы тонули в его плюшевом теле, она не ощущала радости. Это должна была быть не её радость. Потому она и не ощущалась.
 Странно.
 … а ведь таким желаемым он был когда-то.
 И, казалось, мир перевернётся, когда в её руках окажется такой вот мишка. Ну, если не перевернётся, то, хотя бы станет добрей и проще.
 Не перевернулся.
 Скорее, что-то перевернулось в Машкином сознании. Какое-то деспотичное чувство, которое заставляло вспоминать, думать и начинать что-то понимать. Она грешным делом подумала, что дело было в медвежонке, потому посадила его на комод и старалась меньше обращать туда взгляд.
 Он долго оставался без Машкиного внимания, собирая пыль на комоде. Но в какой-то момент она очень остро почувствовала мишкино одиночество. Если у Маши была Мася, то медвежонок остался в этом мире совсем один. Наверно, ему было страшно. А уж Машка, как никто другой лучше, знает это чувство. Когда все ложатся спать, кажется, жизнь останавливается. Всё погружается в бесконечный недвижимый мрак, а Маша чувствует себя точкой. Единичной точкой в безразмерном неизменном пространстве. А вдруг так будет всегда?! Машке при этой мыли всегда нужно непременно что-то сделать, чтобы разрушить постоянство. Самое лучшее решение – ощутить пульсацию. Когда Маша была маленькой, она скидывала одеяло и бежала в комнату родителей, где прижималась к тёплой маминой груди и слушала стук сердца. Самое важное было – почувствовать жизнь не только внутри себя, но и вокруг.
 Сейчас, когда у Маши нет возможности прижаться к маме, она поднимается на крышу и слушает пульсацию города. Казалось бы, город – чужой, абсолютно безразличный к Машкиной судьбе, организм, но спасает. И этой ночью спасает. В четырёх стенах квартиры было бы темно и глухо, а тут – на крыше, много огней, голосов. Динамика занимает голову различными мыслями. Например, мыслью о силе желания.
 Маша часто слышала фразу: «Главное – очень сильно чего-то захотеть и оно непременно будет». Когда-то она очень сильно захотела мишку. Мишка, которого захотела Маша, появился, но каким путём?! Сила желания? Стечение обстоятельств ли? Но Маша на протяжении долгого времени боялась чего-либо так сильно желать.