32 фуэте...

1.
ветру я посвящал многие строки,
даже когда не выносил их в заглавия.
он одобрительно ставнями щелкал,
выдувая из будущего воспоминания.
 ***
ветер учил меня стоять крепко,
любить верно, хранить память.
ветер учил меня быть полезным –
совсем немного, ничтожную малость.
ветер учил меня быть терпимее,
к тому, кто продрог, лишенный крова.
ветер учил возводить стены,
учитывать Розу, молиться Дому.
ветер учил против него не ссать;
не ссать вообще, оставлять сдачу.
ветер учил меня говорить слова
как вбивать сваи, ценить удачу
особо весомых, шершавых фраз,
стоящих намертво на миру,
который покинув, останусь в коих,
когда сдохну, сиречь – умру.
ветер учил меня курить второпях,
сигарету прикуривать от сигареты.
ветер учил меня давать тепла,
сколько могу, нагим и одетым.
ветер нашептывал: «Будь в пути».
верен свято его завету –
кружусь по Земле листком сухим …
в общем, я многим обязан ветру.

2.
не тревожней на душе от неизбежности:
нет волненья, суетных движений –
четче строишь в тропы предложения;
чутче бег пульсирующей вечности
по сосудам – вольты напряжения
к мозгу мчат, меча икру сомнения
в море грез…
и грежу я о море!
о, море! море!
чайки! чайки! чайки! альбатросы!
мачты. камбуз. старшина. матросы.
румбы. штиль. фок-рея. бриз. насосы.
боцман. кортик. капитанский мостик.
море! море! синее в просторе…
 ***
его называли гурганским, хвалынским,
джурджанским, хазарским, каспийским,
но мне по душе его звать дербентским.
оно соленое, зеленое, пенное,
незаслуженно грязное,
и в принципе, ох…енное.
ничуть понта не хуже,
хотя возможно, и мельче и уже,
а из космоса они оба – лужи.
но вот в космосе не был
я. и к чему слова?
то, что из камня
сотрет не молва,
но чья-то слеза –
морской базальт или, там, гранит –
пробьет, просквозит…

3.
там земля такая, что твой чернозем! –
кол осиновый почками зацветает,
вбитый кое-как, под углом.
а куда? да в мечту.
это Родина.

это ее пряно-спелое прерывистое дыхание.
это ее сезонные перепады в настроении
воскрешают те или иные воспоминания,
прогоняющие прочь любые сомнения
относительно места и времени пребывания,
убывания, собственного происхождения.
это Родина.

это ее дым нам «сладок и приятен».
даже когда ее ненавидишь в припадке слабости.
даже когда ее не за так обижаешь.
и которой другой не дано;
и которую ты прикроешь грудью
случись опасности…
это Родина.

пусть твои отношения с ней
строятся как любовь у Аглаи с Мышкиным.
все равно – это то, что тебя никогда не предаст.
это то, без чего начинается пресловутая «крышка».
это Родина.

и ее внезапные проявления нежности –
когда ломаешь голень, оступаясь на ровном месте,
падая навзничь, замечаешь безумно красивое небо,
и звучат они – нотки любви в отборного мата жести.
это Родина.

то, что полощешь сам, доходя порой до отрицания
не только плакатно-газетной бравады, но и неоспоримого.
и это то, без чего ничего нигде никогда не надо.
что переполняет сознание болью –
ведь сами творим ее.
это Родина.

это первый твой шаг, поцелуй,
первое разочарование,
первое: «вы как хотите, а я остаюсь»,
песня про перелетных птиц…
первое чувство ответственности и ожидания
ощущения будто ты нужен кому-то
не где-то, но именно здесь.
это Родина.

можно ее бросить?
даже оставить на время?
и при этом не мучиться?
ерунда. без нее тебя нет.
или? ну, попробуй,
глядишь у тебя получиться.
я ж не смог.
я закончил свой бег…
это Родина.

4.
некто пренебрег правом, богами данным, на безмолвие…
с тех самых пор началось – пишут и говорят, говорят и пишут!
я мечтаю просочиться в родную словесность глубокой ночью,
когда часовые спят, когда дремлют и те, которые вечно рыщут
на просторах языческого вдохновения
в поисках рифмы, метра, тропа, стиха…
я хочу придти незаметно, то есть,
когда те, коим велено «не пущать»,
внезапно тебя замечают и говорят слова:
«хм, он ведь всегда был здесь.
среди прочего хлама». отводят глаза –
ты им неинтересен; о тебе забывают,
как им, высоким, кажется – навсегда.
так тебе «разрешают» остаться, коли
изгонять станет больших трудов, чем забыть навечно.
но тебя ничего не смущает – ты дома.
и еще остается пусть слабая, робкая, но надежда,
что однажды тебя откопают.
скажут «мило» прочтя наугад две-три строчки,
пыль смахнут и задвинут обратно.
да и кого взволнуют – эти буквы, пробелы, точки.
ты в руках побывал. это же невероятно!
не питаю иных никаких иллюзий –
скоро количество поэтов, начиная с Гомера, Эсхила,
превысит количество потребляющих все эти строфы,
что вызовет резкий скачок на бирже.
обесценится многое, малое станет еще недоступней.
и хотя понимаю – шансов нет и у тех, кого я пожиже,
мое право – присутствовать в этом круговороте –
мне прижизненных почестей всех желанней и ближе.
то есть просто лежать в пыли
в виде букв рассыпанных по плохой бумаге,
в виде серого цвета, а вокруг неземные краски.
в этом и есть для меня спасение –
быть простым и доступным,
которого можно брать без опаски.
который понятен без словарей,
сам по себе, а не волею комментаторов.
от которого в школе не набилась оскомина,
прививаемая тупыми учителями-декламаторами…
и еще… возможно, искренность вскоре
станет цениться в стихе почище рифмы,
силлабо-тонических размеров, твердой формы,
дороже любых структурных экзерсисов.
вот тогда – я привлеку, нет, не всеобщее внимание,
но сдувать с меня пыль станут чаще, чем раз в столетие.
и по-честному – правда, я не ломаюсь,
мне не надо никакого другого бессмертия!
а болезнь называется «графомания».
стоит помнить, ею болеют все смертные
и бессмертные, талантливые и не очень,
старые и молодые… в общем, поэты.
этакое профессиональное заболевание –
можно, стало быть, его удалить за скобки,
а мечтать позволяется до потери сознания,
да и приятней оно, чем покусывать локти…

5.
там были женщины. одна звалась…
сейчас и не вспомню, но, кажется,
Ольга, Майя или Сюзанна,
а другая дала мне и как дала!
но и ее имя начисто стерли годы.
так и жизнь прошла.
ничего-ничего не помню.
только вчера любая влекла до стона.
нынче ж стоны подобно сонму
грез о прошлом, о смутном счастье.
то вина быстротечной жизни
богатой событиями, бедной по части
правильных воспоминаний деталей
поз и ласок, лакомых встрясок,
а так – памяти лишь капризы.
эх, вот не вел дневник! ленилось.
а имей на руках этот текст
было б лучше? мол, «в июне 98-го
возжелал таинственную незнакомку»?
и дальше по пунктам –
описание статей? хватит!
что отсеялось, то забылось.
значит, было неважным, ненастоящим,
неполнокровным, а посему – лишним.
или запомнилось мышечной памятью,
умением потрафить поистине ценным связям.
тем немногим моментам, затмившим иные тыщи,
которые и не считаются обычными «разами»…
грех сетовать на причуды мозга –
так было надо тогда. сейчас – не важно.
впереди ожидаю немногого.
нужно целиться многажды,
чтоб не стрелять дважды,
чтоб не бить наугад по цели,
имя которой не вспомнишь завтра,
или даже и вспомнишь, случись везенье,
сам захочешь забыть,
потому что уже не важно.
потому что и не было важно.
важно – то, что чувствуешь ежедневно,
в пульсирующей амплитуде
постепенно нарастающих оборотов,
что не втиснешь в известные формы и формулы,
что способно держаться на самой высокой ноте,
не срываясь на крик, не сдыхая во хрипе,
не теряясь во всхлипе, не взвиваясь на визг…
или даже пускай эти звуки присутствуют –
изменяется их содержание, этос и эрос их.
а вот это уже другое.
такое не запоминают.
да такое просто забыть невозможно.
оно и однажды не всем является.
редко кому в эту реку дважды.
трижды – могу перечесть по пальцам.
чаще – уже патология.
чаще – когда тебе снова двадцать
и ты снова ничегошеньки не понимаешь.
поэтому память… у меня хорошая память.
если честно, грех жаловаться!

6.
я не люблю рыб и зверей.
я не люблю птиц.
я не люблю людей.
я не люблю маски,
хоть часть их добрее лиц.
я наверно злодей.

я не люблю войну и мир.
я не люблю плен.
я не люблю пустые восторги.
я не люблю свежесть и тлен.
я не люблю цинизм.
я не люблю больницы и морги.

я не люблю восход и закат.
я не люблю день.
я не люблю ночные кошмары.
я не люблю, когда санитары.
я не люблю работать.
я не люблю лень.

я не люблю грохот и тишь.
я не люблю звуки.
я не люблю цвета.
я не люблю блаженства и муки.
я не люблю своего кота.

я не люблю наслаждения.
я не люблю страдания.
я не люблю стихосложенье!
я не люблю рисованье, ваянье.
я не люблю город и не люблю лес.
я не люблю звезду и не люблю крест.
я не люблю серп.
молот мне также не люб.
я не люблю все во мне.
я не люблю все вокруг.

есть ли на свете нечто такое,
что я смогу полюбить,
иль обречен на тотальную нелюбовь я?
что вам сказать…
мне пока остается всего лишь жить,
с нарастающим нетерпением ожидая минуты…
когда та, что ушла, вернется.
когда то, что ушло, возродится.
когда тот, кем я был прежде
вновь зачат будет и родится.
вновь.
а пока…
я не люблю ничего.
вся-то любовь ушла на любовь к тебе.
это нормально.
когда любишь одно, но сильно.
когда ни на что больше не хватает.
когда любовь обретает свое настоящее имя.
это твое имя.
все остальное значения не имеет.
все остальное не настолько реально.

7.
в ушках ватные комочки и седых волос колечки.
изолентой окуляры. кое-как приноровились.
сколько раз пиджак заштопан. хорошо б досталась гречка.
не укупишь валидолу. Ладно, есть пока горчичник…

это чужая старость цепко хватает за горло
того, кто не безучастен, того, кто ей сострадает.
опять и опять заставляет с тоскою об этом думать,
жаждущее милосердия пока привлекает внимание….

в грязной зашторенной комнате висит топором
кислый запах и смрад в никуда уходящего тела…
- а мы пройдем мимо: разве нам есть до этого дело?!
- мы всегда будем молодые!
- от нас всегда будет пахнуть «шанелью».
хм… это очень возможно, а все-таки если?

руки в морщинах, в пигментных брызгах,
паркинсоня копошатся в буржуйских отбросах,
в поисках даже и снеди, но чаще
пустых бутылок, а ноги босы,
при минус 9. их кожи время
крошит пергамент.
и все там будем, без всяких «если».
ну, что? не манит?
такая вот перспектива.

конечно-конечно, вот именно вас это и не коснется.
нарожаете деток, те внуков-правнуков –
вот и будет у вас благополучная старость,
окруженная непреходящей и нежной заботой.
такая наивность. просто невероятно!
несет не «шанелью», но нафталином,
одновременно запором, поносом и рвотой…

думаете, тот старик в латаном рединготе времен Порт-Артура,
никогда и не был счастливым отцом семейства? Или дама,
несмотря на две триста пенсии, сохранившая прелесть салонной дуры,
никогда не водила дочь Верочку в балетную школу? Драма,
не водевиль, жанровое определение их судеб.
ха, павлиньи перья на шляпе, разные ботинки, дырявая кофта!
в нелепом их одеянии смешного мало. и лишь бог рассудит,
кто и во что потом ближе к старости наряжаться будет…

как оно в жизни сложится – это ведь никому неизвестно.
вы, впрочем, понятно – вы из другого теста.
вам ничего не грозит, уж будьте покойны.
к старости будете франт и богач, восхищенья достойны…

нет-нет, ни к чему я вас не призываю.
вот еще! не о милостыни ж речь.
не о милости. не об умилении –
десятку бросили деду слепому –
глядишь, зачтется!
речь лишь о милосердии!
сиречь вас не просят и не упрашивают,
что им ваша десятка в масштабе Родины,
кем вы себя возомнили, социальным министром?
надеждой отечества? рыцарем долга?

им вообще не помогут уже ваши, мои, любые деньги –
им, униженным, оскорбленным, стерпевшим, разочарованным,
им, за нас воевавшим, учившим нас, ГЭСы строившим,
им, не сложившим рук в ожидании, что было бы так логично,
даже искреннее – допускаю – раскаяние ваше и покаянье излишне…

им вообще ничего не надо. их ведь скоро не станет.
им не смену другие придут, что сегодня моложе.
там и сами, успеете ль глазом моргнуть, скоро будете.
там, случиться дожить, ну, конечно, и я буду тоже.
а поэтому…

ничего вы для них не можете, кроме…
просто думайте о них иногда.
не с улыбкой, издевкой, а паче – брезгливостью:
поскорее им сунуть купюру и руку назад.
но с печалью и грустью. их судьба –
это может быть наша судьба…

никуда нам от старости этой ужасной не деться.
как хотите, на все до поры можно жмурить глаза.
но сегодняшний жалкий старик
был вчерашним румяным младенцем –
наша жизнь – краткий вечности миг,
ждать и жить с милосердным научимся сердцем…

8.
- вам доводилось ли видеть разрушенные созвездия?
- нет, но вчера на театре давали пьесу из жизни богемы!
- пренеприятную новость хочу вам поведать, отцы!
эти преступные нищие – вот подлецы… утащили…
- а как вы относитесь к легкому адюльтеру?
- в смысле, когда я налево, или она налево?
- мы же, в конце-то концов, не в Рязани же прозябаем…
- наука установила – не существует на свете Рязани!
- а Михалков-то, ну, просто спаситель Руси…
- …ну, он и говорит мне: ну, че ты, давай соси…
- что ни говорите, а президента должно избрать навечно…
- мой Шарф де Коль вмиг умчался за сукою течной…
- господа, господа! нужно спасать нашу страну…
да, спасибо, я помню, нам нужно спасать Россию!
- стразы в новом сезоне будут модны лишь в Бразилии…
- я ее не принуждал, она сама, говорит: так пикантнее…
- ваш, Алексис, визажист – гей? хм, занятно, занятно…
- … сегодня уедет к свекрови. жду. захватишь с собою плетку?
- еще бокал и дорожку – отдамся и буду кроткою…
- друзья! все же без нас, без элиты, не выжить народу…
- да за такое бабло, я в модель превращу и урода…
 ***
это разговоры небожителей –
на небе чрезвычайно скучно,
вот и приходится упражняться в риторике.
я не знаю как вы,
но я здесь совсем по другому поводу.
мне противна их вездесущесть,
вседозволенность, безнаказанность,
их стремление к абсолюту, причем,
к какому из них – неважно.
мне противен их мещанский снобизм –
сами же лаптем щи года три назад не зевали.
их умеренный оппортунизм,
вера в приметы, боязнь сглаза,
вера в то, что бабло никогда не кончится,
а главное, что бабло – это и есть счастье.
и желание вырваться из кромешной тоски,
ниспадающей как оренбургские шали…
теперь понятно – такие любят смотреть
как кровью брызгает мясо,
как разная смерть
разгрызает зараз
или длительно точит кого-то внизу.
кто внизу – тот внизу.
пошлость знают одну –
когда N за глаза именуется ****ью,
а M – пидорасом.
но не прочь все узнать,
в интересных, пикантных деталях…
знал я даму одну.
пошлости концентрат
представляла собой,
но ярилась, вилась,
и считала-то пошлым меня –
все за мат…
небожители, в принципе, неплохие ребята –
этакие смазанные машинки для производства денег,
которых хватит на всех. ты не с нами?
ты не поклонник фитнесса, плавания
и безопасного секса?
говорить о вещах:
дамы вечно о шмотках,
мужчины – о тачках.
если выпьют чуть больше,
чем фитнесс велит,
говорят о любви,
как об очень порочной,
убыточной страсти.
девок любят за деньги,
боятся увлечься,
дамы их не зевают,
с одной был знаком
даже близко.
вроде все-то на месте,
а нет интереса к процессу.
словом, я заболтался:
где мы, где они…
жаль, порой выпадает
их быть типа гостем.
дорогая, давай поскорее уйдем,
будем пить на буграх
в тишине.
нас двое. и звезды.
 
9.
хитрец не попрет на рожон,
хаму насрать на такт,
льстец будет врать в глаза,
ну, а дурак, дурак…
мне симпатичен очень.
беззлобностью, простодушием,
естественностью, не нарушенным
чувством долга и одержимостью,
неутолимой жаждою справедливости,
отсутствием фальши…
дальше?
вам нравится мой дурак?
он не совсем обычен.
согласен, до неприличья
доходит его желанье:
быть правдой у всех на устах,
глазах, в душе и т.п.
я даже завидую дюже
его безлимитной свободе.
дурак, дурачок…
кто скажет королю
правду о новом платье?
в нем мудрость природного естества,
посконного смысла замес,
его не купишь рублем, карьерой,
хоромами до небес.
его вообще не купишь.
и он тебя не продаст,
хоть трижды будет повешен,
четырежды будет распят.
таких дураков не сыщешь
ни днем с огнем, ни в ночи.
его мне в себе не хватает,
и я говорю «ищи!».
он должен быть где-то рядом,
чуть глубже, в потемках души.
а умных у нас – палата,
а сильных у нас – казарма,
а хитрых у нас – министерство,
а хватких – полмиллиарда,
а цепких – ничуть не меньше.
лишь с дураками проблемы –
хватились, и нет Емели,
как нужен – не стало Ивашки,
в избытке у нас Кощеи,
с довеском идут Кудеяры.
дурак – нынче в Книге Красной,
повывели корень дурацкий
в угоду сытой Европе,
в поддержку среднему классу –
его-то как раз предовольно,
ох, больно, матушки больно!
дурак! Мы сами не очень.
дурак! выручай, не сдюжим.
дурак! резани, как бывало,
чтоб правде поверили люди,
а там… там уж как придется.

10.
лето… колыханье высоких трав.
нестерпимое жжение в области паха,
что приобрел я, с избытком дав
наслаждения томной деве в очках –
очевидно, нечто наподобие штрафа,
что взимает некий немой судья,
в качестве процентов с оного наслажденья,
почему-то опять с меня…
буди так! все ж не раскаюсь.
вот когда отвалится, оставшись в руках,
то посмотрим! Еще посмотрим.

11.
я называл ее героиней своей ненаписанной повести.
она швыряла мне в лицо признанья в любви как перчатки.
не выдержав ее мимолетных измен, с ней расстался вскорости.
повесть так и не будет закончена, и взятки с автора гладки.

12.
расставание – суть предмета любви.
когда уходишь, когда бросают,
когда исчерпывается Сама,
жестче прорезываются на поверхности
памяти
приметы воображенных измен,
сцены ревности,
эти заплаканные глаза,
эти сердца,
переполненные концентрированной нежностью…

13.
тахикардия, стенокардия, инфаркт
меньше всего волнуют,
когда задрав,
платье красавицы,
со склонным к измене сердцем,
или, напротив, джинсы стянув с нее,
всей пятернею чувств
врастаешь в ее белье,
в то, что оно хранило
еще секунду назад,
во оно как бывает,
а Вы говорите «инфаркт»!

14.
одиночество.
один очень стал.
сам себе по имени-отчеству,
предлагаешь то водки,
то лимонаду,
сам себе неизменно
отвечаешь «Не надо»,
очередной проглотив стакан….

одиночество
от и до, еще – к одному одно:
не податься к заветному другу,
не набрать телефонный номер
в отныне чужом тебе городе.
не направиться к Морю и Югу.
ни зеркалу врезать по морде,
не вскричать, да на всю округу.
ощущенье – ты умер, и в морге
твое тело кромсают хирурги…

одиночество.
один миф творю –
мифотворчество.
мифическое отечество –
вот твоя родина.
судьба твоя.
или попробовать
сразу и навсегда?
этот способ проверен,
как пишет автор
модный и современный,
не одним лишь Кляйстом.
и мизинец ползет к запястью,
репетируя выход к зрителю
кухонного ножа…

15.
каждая мысль изначально обречена:
погрузиться в сон,
раствориться на дне сознанья,
где впитав в себя сотни
других таких же,
станет скользить
по проспектам воспоминаний,
магистралям вечных вопросов,
которыми иногда задаешься,
к новостройкам надежд,
по трущобам мыслительных отбросов,
к спальным районам познания,
в сторону архитектурных развалин
фраз, выпотрошенных из контекста,
вдоль бизнес-центра помыслов
туже набить карман и желудок,
по лабиринту библиотеки Конгресса,
заваленному списками палимпсестов,
т.е. мыслей спиженных у кого-то,
дальше – на территорию вестготов,
сиречь половых и прочих рефлексов,
дальше – к уютным коттеджам
банально комфортных задумок,
к античным колоннам вредных привычек…
так возникает на карте город,
или не город, а так селенье,
центр мирозданья,
точка материи,
многоточие времени,
или, иначе,
формула мировоззрения.

17.
О, вульгарные социологи!
О, Вы, русские формалисты!
О, немецкие феноменологии!
О, французские структуралисты!
О, австрийские психоаналитики!
О, британские постмодернисты!
О, блестящие литературные критики!
О, повесившиеся символисты!
Как же мне Вас всех не хватает!
маоистов, экзистенциалистов,
вскрывающих вены романтиков,
напудренных классицистов,
напудренных декадентов,
правда, совсем другою пудрою,
взбесившихся журналистов,
лениных с улыбкою мудрою,
яростных антиглобалистов,
манихеев и богумильцев,
ричардов львиное-сердцев,
черных и белых гвельфов,
кельтско-валлийских эльфов,
эпигонов и ниспровергателей,
отравителей, гробокопателей,
браконьеров и флибустьеров,
мессий, мисс-менд и миссионеров,
робин гудов и дон-кихотов,
гуннов, вандалов, остготов,
мышкиных, базаровых, печориных,
фата морган и cherchez la femme,
странников зачарованных,
денди, маркизов, придворных дам,
маньеристов и реалистов,
пейзажистов и баталистов,
фредериков шопенов,
ференцев листов,
ван гогов, сезаннов, гогенов,
безымянных ткачей гобеленов,
словом, мне не хватает культуры!

18.
четвергом и не пахнет в среду.
прошлым в нынешнюю - это еще объяснимо,
но, когда накануне - повод для беспокойства,
т.е. жизнь существует в порядке бреда.
т.е. жизнь существует в качестве дани,
которую некогда предки мои сбирали
с древнего населения, скажем, Рязани...

т.е. жизнь существует - (это сильнее "Фауста"),
и не только на Марсе, но и гораздо ближе,
или гораздо дальше - на Альфе-Центавра,
или в типовой хрущевской квартире,
в столице Евразии...
т.е. буквально -
там, где Европа вступает в Азию.

а может, где Азия проникает в Европу -
азаном, который плавно качаясь, плывет
в сторону колокольного перезвона

и обратно.
я живу там.
я живу тем,
что существую
в пространстве
тотального водоворота

маргинальной фантазии -
пахнет одновременно
и Европой и Азией
из ресторана Высокой Кухни
и шаурминской закусочной.

а поэтому ждать четверга не имеет смысла,
поскольку смысл - порождение определенности -
отступает под натиском философии
евразийской рациональной фатальности,
или же азиопской фатальной рациональности.
и тот факт, что здесь родилась геометрия Лобачевского,
уже очень и очень многое объясняет,
одновременно, лишая логики...
доказательства?! -
параллельные все же пересекаются.

19.
происшествие, которое никто не заметил.
дикий рев ангела сбитого ПВО также не был услышан.
непредвиденным образом виски покрываются пеплом
прошлогодних надежд.
впрочем, справедливости нет и выше.

ее нет и ниже –
я тщательно каждый такой уголок обшарил.
их легко отыскать: восхвалим Мнемозину.
они чернеют в виде лесных проталин
в среднерусском апреле вечных воспоминаний,
в дежа вю дымка из бумажной корзины.

оттого-то и становится страшно –
через три года должно писать как Данте,
и дело не только в терцинах: их освоить!
значит, вскоре судьба - отложить перо и бумагу
и смириться - того не стоят:

вкрапления мысли в рифму
с предпочтением рваного ритма,
жалкие потуги в сторону малой формы,
небрежное отношение к правилам ударения,
собственному реноме, философской платформе,
родному языку, языческой старине;
мадригалы и посвященья тебе
так же не имеют ни малейшего смысла...

как же так? Обречен на посредственность?
или все-таки стоит попробовать?
названные вопросы звучат риторически!
как надежды теорий проверяют практически,
наше время надежно проверит вечность….

14-24.04.2007.


20.
Ты памятью кичишься, так скажи –
В каком году скончался Сааведра!
Или французы освистали «Федру».
Иль был подписан, там за океаном,
Дарующий свободу некий билль…

Коль речь у нас зашла о Мнемозине,
Так поименно, братец, назови
Ее дщерей от Зевса-либертена
Числом до девяти, - и каждой род занятий,-
Которым так верна кифара Аполлона…

Не любишь греков, верно, так и быть.
Ну, перечисли, перечисли 50
Американских минус округ штатов.
Или хотя бы три из скольких там
Провинций Поднебесной…

Не можешь? Так тогда о чем ты помнишь?
Что пил и с кем, чего едал, с кем спал?
Но, право, этим стоит ли гордиться?
Скромнее, братец, тише должно быть,
Когда вот так тревожишь всуе память.

Протяжность Ганга,
Плотность древесины,
Второй закон Ньютона,
Принцип Канта,
А иже даты:
Основанья Рима,
Паденья Трои или Карфагена,
Рейхстага штурма,
Взрыва на ЧАЭС...

Нас память отличает от зверья.
Задумался, о чем толкую я?

 
21.
пальцем изящным прокрутив у виска спираль,
ты, таким образом, четко дала понять,
что думаешь о моих предложениях,
и в какую даль,
на семи ветрах следует мне удалиться.

22.
очень много у Вас мата, сленга,
ненормативно экспрессивных выражений,
маргинальных идиом, чернушных троп,
- говорит филолог.
ага! сублимируете свои комплексы!
Вас во сколько отлучили от груди?
снятся ли Вам фаллические символы?
- говорит психолог.
гм! не иначе как канабиола действием,
или, напротив, лизергиновой синтетики,
или, попыткой побороть желание уколоться,
можно объяснить все эти явления,
- говорит нарколог.
О, говорите-говорите, господа!
так интересно! столько нового!
Вы даже ничуточку меня не зае...али.

23.
Уже одно, зато точно известно –
Это не прекратится.
пока оно, подчиняясь рваному ритму
В темпе престо способно биться,
Пока его, точно челюсти под амфетамином,
колбасит.
От одного взгляда, одной улыбки,
Одного прикосновения.
Пока на карте есть город,
А в мире – время.
пока солнце встает и заходит
не в Мекке или Медине,
не у японцев на Дальнем Востоке,
не в Риме.
И даже – не в Ершалаиме.
А где?
Там, где…
Я думаю, это понятно.
Совесть моя чиста,
Пусть ее украшают пятна.
В голову не бери –
Это всего лишь чернила.
Я пишу ими имя.
И это твое имя.
Никаких не может быть планов –
Лишь мечтать, надеяться.
У таких как мы будущее не прогнозируется,
Ведь и Земля-то у нас по-другому вертится,
Ведь и звезды сходят с ума иначе –
Помнишь у Одена?
Все у нас зашифровано,
От чужих зарешечено кодами.
Нет стыда, нет боязни, опасности сглаза,
Есть желание в маленькой этой вселенной
От неискренности отгородиться,
И побыть наконец-то вдвоем
В шумном мире –
Этом –
все труднее
Становится уединиться.
И поэтому…
Правда,
я не знаю, чем закончить сие послание.
Должен витальный пафос присутствовать в коде!
И поэтому…
В любое время суток,
и при любой погоде,
обязуюсь быть верным своей природе,
т.е. быть с тобой до последнего вздоха!
Скажешь – звучит неестественно высокопарно?
Полно, цинизма довольно в жизни вне наших объятий.
Говорю тебе – это вполне серьезно,
Пусть звучит тривиально,
Пусть звучит банально.
И любовь – мы не первые,
И не замкнем этот список –
Дело совсем не новое.
Этих немногих слов
Всем влюбленным,
что были и будут,
с избытком хватит.
P.S. Ни к чему нам придумывать велосипеды,
Все уже было сказано, только еще не нами,
Все уже было и все уже было сделано,
То, что доступно мыслям, негоже словами…

24.
перережь мои путы.
их если не ты, то никто не сможет.
отогрей мои пальцы, разгладь мою кожу.
и спеши – остаются буквально минуты.
что в масштабе вселенной и век?
тихо спросишь.
и сама же ответишь:
для нас это все-таки много…
да, пожалуй, для нас это много.


25.
культура дробится на сотни фрагментов,
каждый сам для себя выкладывает рисунок,
пестрая гамма, где важен каждый оттенок,
в совокупности – то, что дороже всех денег,
что ценнее всех царств
мира, славы их и величия…
вот картинка, заданье –
найти семь отличий.
вот такая мозаика складывается
время от времени, то в Европе,
то в Новом Свете, а то и в Азии –
торопись овладеть тайным знанием –
красота и богатство этого мира
в разнообразии…

26.
ода книжному шкафу,
кажется, еще не была создана,
осанна ему не была пропета.
поэтому лучше пусть поздно, но…
начинаю в вольном порядке:
вот за стеклянной дверкой
хмурит сурово брови
граф Лев Толстой,
ревниво поглядывая
на, как ему мнится,
полный отстой:
Буковски, Мисима, Эко, Маркес –
критическому реализму
с ними соревноваться?
русскому психологическому роману?
хорошо хоть бездарный Шекспир –
восемь черных корешков без суперобложки –
не докучает: «Гамлет», «Отелло», «Лир»
замерли в соседнем шкафу,
на нижней полке.
Федор Михайлович, напротив, с интересом
наблюдает за молодой порослью талантов:
символисты, декаденты, Куприн, Чехов,
Бунин, Шмелев, Набоков, прочие эмигранты…
стройный ряд представителей потерянного поколения,
то есть, американская проза ХХ века,
задает тон на полке номером шесть,
ума не приложу, что там делает С. Есенин.
ему бы подошли Цветаева с Маяковским,
снисходительное соседство – Блок с Ахматовой,
Мандельштам, Пастернак, и даже Багрицкий,
все лучше Фолкнера, как говорится..
а как интересно Шекспир относится к Бернарду Шоу,
стоящего рядом, через двухтомник Гольдони?
или, что думает протестант Шарль де Костер
о своем соседе, рьяном католике Кальдероне?
Ибсену кто-то подсунул под бок де Вега,
Кортасар почему-то в обнимку с Довлатовым,
Бродского много на разных полках,
как, впрочем, и М. А. Булгакова.
вот зато русские драматурги у меня по порядку –
Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Островский,
Сухово-Кобылин, Андреев, Горький,
Чехов, правда, отдельно, а остальным хорошо им.
почти также дела обстоят с немецким романтизмом,
была даже попытка Йенских разместить левее, чем
тех, кто из Гейдельберга, но не случилось –
часто общаюсь с Гофманом, Кляйстом, А. Шлегелем.
вот такие дела у меня творятся на книжных полках.
кто-то веско заметит – причем здесь ода?
пахнет банальнейшей поэтической зарисовкой, -
я отвечу: да что ты знаешь об одах!
даже пусть ты и прав, относительно жанра,
мне приятной моя показалась прогулка,
ты против?

27.

ты им шепчешь или кричишь –
неважно.
они – это и есть культура.
ты бессилен – их зримо больше,
каждому
из них наплевать на завтра,
как вчера – на сегодня,
а в цене – халтура,
которой не было в общем с ними
и, к счастью, не только, историческом прошлом.
или ее, халтуру, обуздывало настоящее,
пусть неумелое, зато искреннее искусство,
купленное туберкулезом, ГУЛАГом, прочим;
истинное творчество, брезгающее пошлым…
поэтому им ненавистна память –
она единственное, что их терзает,
отнимая звания мудрецов и пророков,
сажает на землю, спеси лишает.
итак, ты вооружен – ты имеешь память!
понятно, что будешь сопротивляться.
потому что ничего больше не остается.
потому что ничего больше не умеешь.
а умеешь это и негоже сдаваться.
то есть, помня существовать
в живом историческом контексте
конкретной эпохи, с ее ритмами и аритмией,
пропуская сквозь мозг микровольты боли
от того, что видишь, а сказать не смеешь.
или смеешь и говоришь –
не слышат.
или слышат, но не отвечают.
или в ответ звучит сонное эхо,
которому ничего не надо,
которое просто не замечает,
как ты вывернул себя наизнанку,
пытаясь пробиться к сознанию
оградившей себя
от духоборческих помыслов
творческой интеллигенции…
в Татарстане.
да и в любом другом месте –
вглядись только –
схожая ситуация:
овцы целы и волки довольны,
поиск истины повсеместно приравнен
к грязным инсинуациям.
но дела родных мест
волнуют больше,
чем тяжелое положение
в Тамбовской губернии –
там у них свои, поди, крест
на свои волокут возвышения.
а в Казани сегодня душно.
со дня на день обещают небывалые катаклизмы,
как то штормы, бури, грозы и снег
во второй половине августа,
в середине жизни….
а после ухода Зульфата,
когда потеряны
последние ориентиры, четкие критерии,
говорю вам, в самое короткое время
станет ощутимее больше «гениев».

28.

самонадеянность ли это?
самоуверенность ли, чванство?
стремится к воле каждый стих,
рожденный от непостоянства
капризной музы посещений,
от мутной капли вдохновенья,
от мук трехмесячного пьянства,
от шевеления таланта,
от редких импульсов мгновений,
хронического графоманства,
любви весенних обострений,
тщеславных поисков сомненья,
и принципа – не сомневаться.
стремится к воле каждый стих,
взращенный из такого сора,
что иногда знаком и стыд
ему, а иногда – позора
не избежать с таким стихом
и все же рвется он на волю,
все двери настежь отворив –
вдохнув простора,
прочь из дома,
то бишь, из мозга.
не одолеть, не совладать
с его, стиха, стремленьем мощным –
обрушившись дождем осенним,
вернуться вновь в родную почву
ведь там и воля.
а он о воле, мечтал в подполье
сознания его создавшего,
но кто творец, а кто создание,
где прошлое, где настоящее,
где вымысел и где реальность,
где гениальность, где банальность
понять дано ли?
ступай на волю, дружок, на волю!
не провожу, с излишком боли
на фунт любови,
сдаю без боя,
мое седое,
немолодое,
возьми с собою…

29.

напишу.
напишу его так, как досель никогда не писал.
наплевать.
трижды три наплевать, что его не прочтут.
даже те, кто любили, кого я любил
не сочтут и не станут считать
скольких букв хоровод
я заставил водить,
сколько звонких метафор
упросил танцевать.
результат – на паркете развод.

перестать.
раз начав, не смогу перестать.
согрешу.
коль остыну душой – согрешу.
я дышу –
едкий Музы Эрато дышу фимиам.

искуплю.
не во имя и ради, но я искуплю.
пусть на ветер пущу вереницы катренов.
пусть меняет на лепты,
их, возница Харон,
я ж доволен ничтожным –
и летят километры,
летят километры стихов,
окунаются в Лету.


не смогу.
я уже не смогу без тебя.
если правду, и не очень стараюсь.
разбуди, разбуди меня, если я сплю,
или, нет, подожди, не буди,
если видишь, если видишь –
я сплю и во сне улыбаюсь.

30.
поэт, ты должен суметь, если необходимо,
не токмо, что встать на горло
собственной песне,
но и перегрызть его к черту,
повинуясь чести и долгу,
ибо, неважная честь, чтоб
из этаких роз, ну и т.д.
и т.п….
презри будущего изваяния,
и стоически наблюдай,
скрестив на груди руки,
как хрипят и умирают стихи
в бульке
свежей артериальной рифмы,
в визге
любовной темы,
как разлетаются брызги
нежных метафор
на круги жизни.
О, круги жизни!
не повернуть вспять вас…


поэт, ты должен чувствовать каждой буквой,
каждой строчки еще не рожденного на свет стиха,
то, что хотелось бы, и то, что будет,
не дано различить зане; и не различай –
бей наугад, просто так без цели,
ведь цель найдется, была б стрела…
помни о чести, помни о долге,
помни о том, что и лучше нас
горла песням взрезали. Время –
все, что останется после нас.
О, бесстрастное время!
тобой измерен,
паду во славу
твоих равнодушных глаз…

или, поэт, ты никому ничего не должен,
время расставит все на свои места,
стих береги свой от суетно-ложных
жизни реалий, а лучше - сомкни уста…
нету и чести – к чему волновать филистера,
если все тлен, перемелется, будет мука.
просто пиши о цветах, как в ущелье щебечут свирели,
и о ланитах, и персях прекрасно-таинственных дам…
 
поэт, вопрошаю тебя, ты живое
мясо спелого как кавун стиха,
готов променять на «лучшую» долю –
писать ни о чем, вдали от греха?

думай, поэт… не о вечности грезь,
но меси ее, вечную русскую грязь,
ибо се долг твой, без долга же честь
невыразительна… и скучна.
О, скукотища рутины! Эвтерпа!
даруй нам свободу забить на бессмертье,
аллергию на патину, и на самое бронзу,
иль обреки изливаться лишь прозой!

31.

мне простите, думаю, этот пафос,
то есть буквально, если не Вы, то кто же?
просто исповедальность строже препинания знаков,
нерв и боль в стихе, мнится мне, цезур дороже.
просто рифме всегда предпочесть стараюсь
ритма рваного искренность, интимную атмосферу
строгой строфике. До конца дней моих зарекаюсь
терпеливым упорством насиловать эту Веру.
просто дело еще в отношении к собственным виршам,
в кои сколько не лей чудотворного рифм раствора,
не дождаться вовек одобрения тех, что Выше,
проходя анфиладой последнего коридора.
остается одно, - если оставить в покое иронию
(право, сколько можно обуздывать тягу к Высокому), -
уповать на то, что превыше любезной гармонии
те, кто будут судить, уважают стрельбу потоками
фраз, кое-как надерганных из глубин сознания
интеллекту в ущерб, по мишеням своих пороков
и достоинств, что, чем глубже себя взрезаю,
чем азартней души каждый новый ломоть
выжимаю на белое, пальца пятная их соком,
что, чем бойче и круче не рифмы – ритмы,
темп пальбы, скорострельность сырыми тропами,
чем настойчивей опыт in vivo super in vitro,
чем шершавее текст, чем грознее инверсий когорты,
чем я меньше украл из поэзии космоса содержания,
так как формы чужие сами льются порой на бумагу,
чем я больше из хаоса логосом вычел страдания,
проявляя абсурдность нелепой отваги
в столкновении с хроносом,вакуумом мироздания,
тем не стану я ближе, не сравняюсь в бессмертии,
тем не буду спасен, вознесен, возвеличен,
тем не буду из круга отозван из третьего,
буду лишь, тем, кто станет судить симпатичнее…
и довольно об этом! Вижу свой потолок.
он не давит – мне хватит – по мне он высок…

32.

фуэте – есть такая фигура
в классическом балете.
что бы это значило
в стихотворной серии?
думаю, ответить на этот вопрос –
дело малого, дело времени,
места, личного вкуса,
стеба, иронии, умения воздержаться
от капкана готовых ответов,
от бессмысленной жажды дознаться
до причины любого факта.
и потом, чем больше интерпретаций,
тем реальней любая из них,
претендует остаться
в чьей-либо памяти,
тем надежнее стих
защищен от забвения,
но и это, впрочем, вопрос лишь времени.
Март-август-октябрь 2007