Дудочка

Написано исключительно в некоммерческих целях, с кучей ошибок, но с искренним желанием сделать подарок человеку, научившему меня быть хоть чуточку собой.

Посвящается ДС.

"Этой сказкой не зачитывались многие поколения детей, эта сказка не издавалась, ни в одном журнале, эта сказка не быль, но вымысел, и мой сердечный привет Крабату и тебе, научившей меня писать сказки и открывшей предо мною столько новых, волшебных миров".


Я помню свое детство до прихода к матушке очень смутно. Да и ничего хорошего вспомнить нет. Когда-то был у меня, наверное, дом, точно уж были и родители, а может и братья с сестрами. Но ничего этого видимо не осталось, потому что по дворам и дорогам тогда бродили рука об руку две сестры – война и разруха. Когда я мысленно возвращаюсь по той дороге, что привела меня сюда, обратно, в самое начало, я дохожу всегда только до одного черно-белого воспоминания, и дальше него продвинуться уже не могу. Я помню, что вокруг все серое и накрапывает дождь. Я бегу по грязи к лесу, падаю в канаву, что у дороги, выбираюсь, весь перемазавшись в глине, и снова бегу. Я не помню, чтобы я хоть раз обернулся, но чудиться мне сегодня, что за спиною моей пылает дом моих родителей. Это единственное мое воспоминание о них, а дальше только дороги и дороги, одна из которых меня и привела к матушке. Добрая женщина пожалела нищего оборванца-мальчишку, не побоялась впустить в свой дом, хоть тому уж было десять лет, и соседи говорили: обворует и сбежит.
А она дала ему щетку, налила из котла в корыто горячей воды и заставила чисто вымыться, прежде чем он одел не по размеру большую рубаху, которую она для него всю ночь ушивала. Оставайся – говорит – у нас, куда тебе идти. И я остался. Матушка моя, иначе я ее никогда и не называю, была вдовой с малой дочкою на руках. Казалось бы, что самой жить не на что, какой там оборванцев ютить, да вот все равно приютила и обогрела. Ну да я малость кой чему уже научился к тому времени. Дороги то они обучат, коли есть захочется. Нанялся я пастушком в селе, деньгами мне не платили конечно, зато молока и еды приносил каждый вечер, а то иной раз и хлеба мне украдкой передаст теплый еще каравай, сметливая селянка: «Ты уж присмотри за моей буренкой, она у меня приболела что-то». Я за всеми конечно смотрел в оба, да только от хлебов не в нашем с матушкой положении было отказываться. И жил я уже так почитай с весны до сенокоса, когда у сестренки моей зуб резаться начал. Залихорадило ее сильно, ночами плакала всеми, даже худеть начала. Мне и ее и матушку жаль было, не спросившись, привел я тогда к матушке старуху, что знахаркой в селе была. За приход и помощь ее, пообещал я поработать на нее месяц. Матушка моя тогда в первый раз на меня осерчала. Выставила вместе со старухой за дверь и сказала, что не подпустит к ребенку своему ту, что на людей добрых за плату порчу насылает. А мне сказала, чтобы я, пока не отработаю обещанного - не приходил в дом ее. Пришлось мне жить у бабки той. Ох, и натерпелся я страху. Что ни ночь, то приходил к той бабке гость, мужик как мужик, мельник вроде, как мельник. Дверь ему открой, проводи, посвети, свечку на столе оставь, да и спи дальше. А он там о своем с знахаркой толкует. Все бы ничего, я не особливо-то нос в чужие дела сую, прищемил уже, посвечу и спать на улицу. Там соломы прошлогодней ком был, так я на нем и спал. Ничего, бывало и хуже, хотя я у матушки уж разнежился малость к тому времени. Так-то может и обошлось все, если бы не случай один. Наступил мне тот мельник раз на ногу, я с того раза до сих пор прихрамываю, а волосы на висках посеребрило мне малость. Не ногою наступил он мне, а копытом, как есть коровьим копытом. Взвыл я от боли, отшатнулся от него, я он рассмеялся так нехорошо и говорит: «Что же это ты Марша каких работников нерасторопных и неумелых в дом берешь?». Я кой-как доковылял до стола, свечу поставил, а Марша зыркнула на меня зло: «Пшел вон, не мешайся больше тут». Я той же ночью от нее уйти хотел. Нога распухла у меня сразу же, я, однако же, так напуган был, что до утра ждать боялся рядом с таким то гостем и такою хозяйкой. Взял палку и поковылял как только мог быстро к селу. Бабка та на отшибе жила, да все равно не в лесу, так, в стороне немного от других. Вроде дойти хоть и по темну, делов то! Не тут то было – заплутал. Так до утра самого и плутал, потом уж когда из сил совсем выбился, упал под кустом и забылся, самого дрожь била, а голова как в огне была. Утром вроде, полегчало мне, открыл глаза, смотрю – а я на навозной куче лежу во дворе у старухи. С того раза я больше не пытался домой уйти. А бабка стала меня поедом есть, да тяжелой работой изводить. Я работал исправно, все терпел. Наслышан я был о таких вот сделках с нечистой, знал, что если не выполнить уговор, не видать мне света белого. А Марша, как время к концу месяца подходить стало – все злее становилась. То это ей не так, переделывай, то это ей – не эдак. Да еще нога у меня с того самого раза медленно заживала. Я уж знал кой-какие травы, прикладывал, да не особливо, то помогало. Каждую ночь к приходу мельника, такая боль меня охватывала, что хоть вой. Забивался я подальше от дома, под кусты самые темные и носу не казал оттуда. Марша правда и не требовала, чтобы я ему теперь прислуживал, и на том, спасибо злыдне. И думал я тогда вот еще о чем.
Если молва людская верна, испытает меня старуха, прежде чем отпустит. И испытание то таким будет, что если ошибусь, не вернуться мне к матушке. Я на матушку не сердился, уж сам набедокурил коли, самому и хлебать эту кашу. Она знала конечно же, что старуха то у нас в селе с нечистым водится. А я лета не прожил, сам решать вздумал, у кого помощи искать. Вот и вышло оно мне вкось. Думал то я думал, конечно, а все равно выхода не видел. Как уж быть, заранее не придумаешь. Раз вечером подзывает меня Марша к себе и говорит, плохой ты мол работник, толку от тебя никакого нет, ни коренья не насобираешь, ни хворосту не запасешь впрок. Недовольна я тобой. Я молчу, врет ведь старая, хвороста я ей натаскал столько, что не впихнуть больше под навес. Да разве перечислишь все, что за лето сделал. Мал я еще, да многое уже умею. Все равно молчу, думаю, ох не спроста ты старая завела этот разговор. И точно. «Ты вот что, хочешь ежели, чтобы полюбовно мы с тобой разошлись, так выполни еще одно поручение. Не сделаешь, не отпущу тебя, не отработал ты, значит, до конца лета да на осень еще останешься, а там поглядим. Ты-то верно пробовал уже удрать?» Я думаю, ой не пой ты мне красно, да разухабисто, не все еще средства я пробовал супротив тебя, а есть одна вещица, так коли прижмет, я не побоюсь. Но все равно молчу, жду чего же за поручение. «Завтра плотник Лехо приведет мне свою буренку. Задолжал он мне ее. Так ты прирежь ее, гости у меня будут ночью, много гостей. Так кормить нечем. Вот тебе нож, наточишь сам». Делать нечего, заточил я перед сном нож, а сам все думаю, как же это я и вдруг зарежу живое существо? Видел я однажды как бычка молодого резать вели, так до того мне его жаль было, что мяса я с тех пор не ел больше ни разу. Всякое живое существо смерть чувствует, и он тоже видать почувствовал. Идти не хотел, мычал жалобно. Вот я и думал, как же я назавтра на такое дело решусь? Задремал я как обычно под кустом, и приснилось мне, что сижу я у той доброй женщины, которая меня у себя жить приютила, у матушки моей сижу. Пью парное молоко, а она мне сказывает: «Вот Соло, у кого руки в крови, тот от нечистого не уйдет никогда». Проснулся я, затемно еще, вижу, старуха меня клюкой толкает в ногу больную, ведьма нечесаная. Встал, поежился от холода. Иди – говорит - доделай дело, отпущу назавтра. А у самой глаза зеленые, как листва молодая. Вижу, привязана у деревца чахлого буренка с белым пятном между рогов. Нет у плотника Лехо такой. Пас я коров, всех знаю, ни у кого в селе такой нет буренки. Врет мне старая, а вот зачем это ей? Я посмотрел на старуху и говорю: «Помыть ее надо, свожу к реке». А старая молчит, будто языка у нее нет. Только смотрит зло.
Я отвернулся от нее, да и погнал буренку прочь. Куда же ее деть думаю? Пока думал, ноги меня сами до дому матушки донесли. Буренка во двор зашла, будто это не я ее гнал, а она меня вела к дому. Глянул я разок на матушкин дом, отвернулся и в лес. Далеко в лес я зашел, к реке лесной, Веряске, к самому омуту. Закинул в омут я нож, а сам думаю, ох что же теперь будет то? Ну да ладно, отработаю, не страшно, зато крови не пролил я. Только бы не нашла ведьма буренку. Было у меня однако такое чувство, что матушка моя животинку в обиду не даст. Эх, осерчает, теперь на меня ведьма. Возвращаться мне, ясно, не хотелось. Сел я под дубом, прислонился спиною к стволу, да и задремал малость. До полудня я проспал где-то, а проснулся от того, что по голове моей шишка еловая ударила. И откуда взялась то? Посмотрел я наверх, а там белка в ветвях сидит. Глаза что бусинки, хитрющие, смотрит на меня. Игрунья, что с нее взять. Посидела и убежала дальше по делам своим. А мне вот надо идти в село. Решил я, что к старухе не пойду уж больше. Лето я отработал, а что хорошо работать буду – то мы не договаривались. Стал вставать, вижу –лежит рядом с шишкой дудочка. Только что ее там не было. Взял в руки, рассмотрел. Простая дудочка, деревянная. Сунул ее в карман. День клонился уж к вечеру, а из лесу дороги я так и не нашел. Сначала, когда плутать стал, подумалось мне, что снова выйду к дому ведьмы. Но время шло, а я не выходил вообще никуда. Лес становился все гуще, деревья стелили мне под ноги свои корни и хлестали сучками по лицу. Темнело, солнце уже не пробивалось сквозь листву, чудилось в сумерках скрытое от глаз движение. И вдруг я снова вышел к Веряске. Над рекою уже висела полная Луна, от нее светло было кругом. Сел я на берегу, кумекать стал, куда ж идти теперь, чтобы не заплутать больше. Речка то вроде Веряска, да места мне не знакомые, лучше уж до утра переждать. Да и от воды отойти подальше, что-то холодно мне, от нее. Только я так подумал, слышу за спиною смех. Оборачиваюсь, стоит девушка, лицо белое, красивое, сама стройная, как ива. Улыбается мне. Молвит, а голос у нее, что ручеек журчит: зачем по нашим землям ходишь, или не знаешь ты, что сегодня смертным сюда ходу нет? А я даже испугаться не могу, уж больно она красива и ласкова. Знаю я, что верява, как есть верява, а все равно не страшно мне ничуть. Я ей и отвечаю, заблудился мол, дома бы сидел уж, да заблудился. Отпусти ты меня. А она мне: развлеки меня с сестрами, тогда отпущу. Вспомнил я, что в кармане дудочка лежит, ох как вовремя я ее нашел. Приложил я тогда к губам дудочку, да заиграл. Засмеялась девушка, стала танцевать.
Я сморгнул раз, и вижу, что не одна она танцует, а много их, и лиц не рассмотреть мне, голова закружится. Я зажмурился тогда и уж больше глаз не открывал. Играл я и играл, пока не понял, что смеха уже не слышно. Тогда огляделся я. Ночь, никого рядом, как и не было. На полянке, где девушки танцевали даже трава не примята, а луна все еще ярка и висит в пустом небе прямо над рекою, ничуть не сдвинулась. Убрал я дудочку в карман, отошел от берега подальше. Залез на дубок, обхватил ствол руками, зажмурился и шепчу, не выдай ты меня дубок-братец нечистой. Охрани до утра. Подул ветер, зашумел листвою дубок, глянул я на небо сквозь ветви и похолодел. Нет, не буду я вам говорить, что я увидел. Скажу только, что искала меня старая ведьма, всю ночь искала. Не выдал меня дубок мой, не углядела, она меня сквозь листву. Дожил я до свету белого, спустился на землю, поклонился дубку, спасибо братец. Повернулся я к Веряске, и как глаза протер. Места то мне знакомы и от села не далеко. Я сюда на водопой коров гонял, как не признал ночью? Пришел я в село, хотел к матушке податься, и не смог. Не идут ноги и все, подкашиваются и падаю я. А в голове все голос старухи Марши, отработаешь осень – отпущу тогда. Так и пришлось мне к ней возвращаться. Не знаю я, что за гости пришли бы к старой ведьме прошедшей ночью, да сдается, что недобрые то были бы люди. Да и вообще, может и не люди вовсе. Сейчас только вспомнил я, что за ночь то была. Во всех местах, где доводилось мне странствовать, в этот праздник добрые люди к воде не лезут. Сунул я руку в карман, а дудочки там и нет. Обронил что ли по дороге? До конца лета и осень еще работал я на старуху, наконец, срок вышел, и она меня отпустила восвояси, обхаяв все, что сделал я хорошего для нее. Ну да что с нее взять, ведьма и есть ведьма. Было пасмурно, и накрапывал дождь, когда я постучал в дверь дома моей матушки. Никто не отворил, и тогда я толкнул дверь плечом, она оказалась не заперта. Я, как чувствовал плохое, дома тишина была, как если бы там не жил никто. Зашел я, вижу, лежит моя матушка в постели, лицо белее снега зимнего, дышит так, что и пушинка не слетит. Сел я рядом, а самого слезы душат. А где ж думаю сестренка моя? И так мне тоскливо сделалось на душе, заплакать, да слез нет. Ни одной слезинки, глаза сухие, будто песка насыпали. Как в горле все слезы застряли, комом. Вдруг скрипнула за спиною дверь, обернулся я и похолодел, стоит босая девочка, волосы черные, что воронье крыло, распущены по плечам, смотрит на меня. Глаза тоже черны и злы, не видал я таких у детей. А потом и говорит: ты Соло во всем виноват, зачем старуху в дом приводил? Горя мы без тебя не знали, а теперь смотри, что ты с матушкой моей сделал. Век тебе этого не прощу, будешь виру мне платить. Проснулся я и понял, что - то сон не простой был, а уж сбудется он точно, только срок ему выйдет. Встал я, с чурбака, на котором сидя прямо и заснул под утро, вздохнул хладного осеннего воздуха, и не оборачиваясь ни разу, поплелся я к тому дому, где жил в начале лета. Вчера еще сказала мне старая, что если переживу я эту ночь, домой могу идти. И выгнала меня за порог, на холод. А месяц то уже ноябрь был, к зиме дело. Всю ночь я мерз. Перед заходом солнца сообразил я кой чего сделать. Еще в конце лета, припас я уголек от осины. Так я взял и очертил круг себя тем угольком. Может зря, ночь спокойная была, да только со старой шутки лучше не шутить, я еще не забыл про дубок и буренку. Шел я, а сам вздрагивал, а вдруг сон сейчас вот прямо и сбудется. И матушка моя больна и сестренки моей нет уж, а только злая девчушка обвинит меня и скажет: «Плати Соло виру, кровью плати!» А в селе тишина, спят все, и люд добрый и собаки их преданные, одни петухи кричат. Обогнул я изгородь покосившуюся, гляжу, а из трубы дома матушки моей дымком тянет. Ох и обрадовался я. И нога болеть меньше стала, прибавил шагу, вошел во двор и замер. С порога на меня смотрел желтыми глазами огромный волк, такой мохнатый и большой, каких и не видывал я никогда. Уши торчком, сам насторожен. Трухнул я малость. Да что там говорить, сильно трухнул. А волк подбежал ко мне, обнюхал и отошел в сторону, даже не ощерился ни разу, но и хвостом не вильнул. Просто отошел, пропустил к дому. Так я и зашел в дом, вдохнул запах хлеба и понял, дома все хорошо. Так и есть, матушка сидит за столом, мне улыбается: «Заждались мы тебя Соло». Смотрю я, а рядом с нею сидит девчушка черноволосая, и лет ей эдак уже шесть. Я похолодел было сначала, уж больно она на девчушку из сна похожа. А потом меня отпустило, глаза у нее не злые вовсе, ребенок как ребенок. «Кто это, матушка?» - спрашиваю, а у самого уже догадка блеснула. А матушка мне и говорит: Не признал? Это сестра твоя. Ты ведь почитай пять лет отрабатывал у ведьмы, подросла она уже. Да ты не стой на пороге, проходи, садись, я тебе хлеба напекла, кормить тебя буду. Сел я на лавку, осматриваюсь. Сестренка моя на печь залезла и носу не кажет, ясно дело, стесняется, незнаком я ей. А матушка на стол накрывает и рассказывает мне, как они жили. Волк, что у дома, оказывается сам к ним пришел. Да так и живет. А пришел он в тот день, когда гроза была, и матушка моя в лесу ребенка нашла, почитай четыре года назад это было. Так с тех пор волк и прижился. На людей не кидается, но и гладить себя никому не дает. Не мешает в общем, так и гнать не за чем. А что до ребенка, матушка моя не выставит дитя малое за дверь, девчушке то два года всего было тогда. Вот ей еще забота прибавилась. Так и живет дите теперь у нее. Как же это я пять лет работал? Всего то времени прошло, лето и осень? Матушка мне и говорит, ты Соло легко еще отделался, те кто служить к старухе уходили, обычно не возвращались, уж она мастерицею была, находить способы с пути свернуть человека. Встречала я тебя Соло не один раз, ходил ты все это время по селу как чумной, никого не видел и не слышал. Как то смотрю, стал ты с ножом ходить. Я насилу увела тебя в дом, молоком отпаивала и хлебушком откармливала. Думала, не даст тебе хлебушек родимый совсем о доме забыть. Отпаивала я тебя и все говорила тебе, что у кого руки в крови, тот от нечистого не уйдет никогда. Ты вроде понял что-то, видела я взгляд у тебя изменился, переночевал у нас, а на утро как и не было тебя. Постой, говорю, матушка, неужто старуха померла? Матушка моя, как с лица почернела. Померла, говорит, нынче ночью. Знаешь, Соло, не спокойно мне что-то. Соседи говорят - видели ее под утро у дома нашего. И волк выл всю ночь. А я ничего не слышала, спала, как в омуте плавала, темно и холодно, да выплыть не могу.
Ничего, говорю, нет больше старухи, а все остальное не страшно. Кабы сила у нее была, что плохое учинить, так она уж учинила бы. А теперь не стоит бояться. Поговорили мы с матушкой еще немного, пока я ел, а потом я прилег отдохнуть. Ночью то не спал почти, под утро лишь дремал. Проснулся, а рядом со мною сидит сестренка моя новая. Девочка белокурая, глазки зеленые, хитрые, носик в веснушках, зима уж скоро, а веснушки все равно есть. Ох, и приглянулась она мне, на сердце сразу потеплело. Как тебя звать то, малая? А она молчит, заулыбалась лишь и вдруг сунула мне что-то в руку, сама же убежала. Посмотрел я, что она мне дала и глазам не поверил. Лежала в руке моей та самая деревянная дудочка.