Это горько-сладкое одиночество

Зимний декабрьский вечер беспощадно сгущает свои безрадостные мрачные акварели, начиная от светло серых полутонов низкого свинцового неба, которые быстро переходят в чернильно траурные оттенки всего окружающего мира. Мира, состоящего из угрюмых зловеще маячащих домов–глыб, хищно склонившихся вдоль грязных дорог своими руками-крюками уродливых деревьев, ковыляющих после трудного рабочего дня с мертвыми глазницами фантомов-людей.
Кладбищенская ночь черным саваном обнимает тех, кто еще жив, словно своих умерших. Влажный воздух наполнен мириадами острых невидимых стеклянных иголок, которые при каждом вдохе зло вонзаются в утомленные легкие и быстро в них растворяются.
На бурых полях, щедро помазанных осенней жижей, в случайной луже из тусклого света, как бы случайно пролитой томной ленивицей-луной, время от времени виднеются рваные клочья свинцово-грязной ваты, в которые не хочется ткнуться щекой, чтобы радостно почувствовать жар и холод одновременно. Ни зима, ни осень. И настроение такое же – ни зима, ни осень.
В еще не остывшем доме в черной лощине в виде бумеранга малость повеселее. Там ждет меня горячий ужин из украинского борща, скворчащей глазуньи с беконом и обжигающего кофе на одного, а также, после того, как будет до красна натоплена старая печь, вечер заслуженной праздности и лени на высоком диване перед антикварным телевизором. Или вечер приятного для ума и сердца эпистолярного труда за таким же древним, как и телевизор, компьютером. Или, когда нет большой охоты ни до первого, ни до второго, в силу своей неизбежной регулярности, вояж по радиоволнам в поисках разумного, доброго, вечного. Заслуженно.
Возможно, для разнообразия, и в целях успокоения еще бодрствующей совести, я помою посуду, или подмету пол, или сделаю еще что полезно. Впрочем, все это не обязательно. Я могу этого не делать, и никто меня не упрекнет в лени и неряшливости. Никто.
В доме тепло. Я выключаю надоевший телевизор, сажусь на стул, поджимаю под себя по привычке левую ногу и слушаю. Слышны только часы на столе. «Тик-так-тик-так-тик-так» - старый ворчун-будильник мерно роняет капли времени в небытие. Я представляю себя песочными часами, из верхней половины которых в нижнюю неумолимо бегут песчинки моей молодости, сил, счастья, превращаясь в пустынные такыры дряхления, бессилья и разочарования. Извечный закон жизни и смерти. И ничего не поделать.
А вон за окном забрехала собака, переводя зычный лай в заунылое подвывание в никуда – просто так от нечего делать. Меланхоличный вой снова переходит в ленивый лай, потом вновь сменяется жалобным завыванием. Поди, скучно все время на цепи сидеть. И холодно, к тому же. Собачья жизнь.
А вот четко полоснула фарами по отполированному изразцу печи машина-тяжеловоз. Тяжело закашлялась, поперхнулась, взрычала раз, другой и медленно поползла прочь, пронзая дорожный мрак светом своих желтых глаз.
Тоска зеленая… Телевизор смотреть не хочется. Радио слушать лень. И не пишется. Эх! Тоска, потому что в этом теплом доме из привычных родных вещей, в доме любимых книг Лермонтова, Цветаевой и Сэлинджера, в доме с красным украинским борщом и скворчащей глазуньей с беконом на ужин, больше нет тебя. И, наверное, никогда не будет…
Я закрываю на замок старую скрипучую дверь. Медленно бреду на кухню, умываюсь и аккуратно вешаю на крючок мягкое махровое полотенце с желтым корабликом на синих волнах. Неторопливо раздеваюсь, аккуратно складываю вещи у теплой печи, выключаю в комнате свет и ложусь спать…