Эскалатор воспоминаний

Время перемещается поступательно и почему-то рябит поперёк.
Выдыхает мгновенья спрессованные знаменательных и незнаменательных дат.
Ах, как — по этому эскалатору, движущемуся вниз и вперёд —
я с удваивающейся скоростью пробежал бы вверх и назад!

Текущие нулевые года, т.е. от нуль первого по грядущий десятый, почти что не в счёт.
Они, правда, чем-то, и даже многим, похожи на те, что давно прошли.
Как будто бы некто в бесцветном, а может быть, просто чёрт,
Из особенной эзотерической вредности перепутал девятки, тройки, нули.

Во всяком случае, я б оттолкнулся пятОю ошпОренной от современности и — айда
в смутные девяностые, где грозные теперь олигархи ходили под стол,
где путчи коммунистические сотрясали столичные города
а свободному телевидению только ещё грозили державным перстом.

Приостановился бы в памятные 80-е и поглядел бы ещё, может быть, разок,
как в апрельском озоновом воздухе 6-я статья Конституции неуклонно катится под уклон.
С дебатирующими депутатами как серсо покатал бы Пятое колесо.
Отоварил бы свеженькой водочкой ежемесячный блёкловатых тонов талон.

Задержался бы, застоялся бы ещё на 10-летие-полтора позади.
Кроссворды в душной курилке, ЛТП (личный творческий план), стенгазета по вечерам.
Производственные чаепития, мемориальные пряники, строго с портретов — вожди.
Все ещё живы и деятельны. Дети лопочут и ползают — пи-пи да ням-ням.

А чуть выше — сангвиником-козликом я по лесам, кинозалам и даже озёрам (не бодаясь!) скакал.
Ах, гулянки, экстаз молодой, поиск методом тыка, вот-вот догоню, (о)познаю, короче — найду.
И неожиданный после увенчанный закономерный и, как оказалось, довольно успешный финал.
То есть новая жизнь началась и, возникнув, в момент отменила предыдущую ерунду...

Ещё на ступеньку-другую, и вот: год одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой.
Май. Орлов над вокзалом и молнии над мостом я вижу, как будто вчера...
Июнь. Полыхание запаха: липа. Не злой, но всё-таки, кажется, зной.
Август-сентябрь. Жара. И отчётливо слышно лязганье танков из-за бугра.

Но выше, выше! Туда, где доска в интегральных красуется кружевах ,
где среди лекции по диффурам приёмник, чуть ли не детекторный — Гагарин! — вскричал.
Несанкционированный выплеск восторга, манежные струи очистительных вахт...
Всё теперь — наше! Москва — космопорт, спутников гордый причал.

И ещё: по склонам грядущего МКАДа укладка квадратной травы.
Целина, где восходы; свинарник и розовый тальник на нём.
И картофельные пыльные будни, без годов и без дат, увы...
Это время, с которым сегодня я как бы на Вы,
а когда-то скакал и резвился весёлым и глупым конём.

И на угли глядел у костра, однозначно и монотонно угасающие к утру.
И думал: вот это запомню теперь навсегда (и запомнил — вот!)
А наверное, это я (да и все мы) в такую играли игру,
как бы двигали фишки: работа, урок, поход...

Я смотрел как на площади Красной — в ещё допионерские времена —
из далёкого ряда, у ГУМа, а в душе ликовал и пел —
небольшой человек в шинели (это я Его вижу! Я!)
попирая могилу предшественника, выколачивал смрадный из трубки пепел.

И уж вовсе времён в глубине я гляжу, как, найдя под откосом тайник,
мы, дети, кидались боевыми гранатами (и почему-то не взорвались).
А однажды с юга на север (или с севера, может, на юг) — откуда он к нам проник? —
проплыл дирижабль краснозвёздный зелёный, как огурец или длиннозёрный гигантский рис.

Внизу за глухим забором, но сверху мы видели всё, жил бывший поверженный враг:
пленные серые немцы копошились, и доблестно их сторожил наш геройский конвой.
Мы знали: покажь им красную тряпку, на советский хоть отдалённо похожую стяг —
ух как бы они — Доннерветтер! — зашлись бы, закашлялись в ругани злой!..

А бабуля на керосинке, не глядя — да и зачем! — варила рисовый суп.
Толокняную кашу под цвет одеяла, мешала в кастрюльке и грела среди одеял.
Дедушка с мамой трудились за свой небольшой ещё дореформенный рупь.
И постоянно отсутствовал пропавший без вести папа, которого я никогда не видал...

Что ж, эскалатор приехал, вот оно, начало времён. По дороге в Москву
серый мужчина в кепке надо мной, на подушке узкой лежащим, глянул в окно:
подъезжаем к Казани, сказал — я с этою фразой почему-то всегда живу...
Но ещё из времён было самое давнее, скажем, времени — дно.

Стульчик высокий, кажется, серый, но может, и голубой.
В кухне просторной сияет и блещет медный начищенный кран.
Около двери соломенная копна — она называется просо; стожок небольшой...
С дедушкой на траве... Печенья-коржи на соде... Далее тишина, бессловесно гаснет экран.