Феодосия

Феодосия

1.

Я хотела бы жить в южном городе,
где по стенам ползёт виноград,
и лиловые тени на золоте
как драконова шкура горят,
охраняя житьё, потаённое
от чужих праздноищущих глаз:
за оградою – дворик с балконами,
полный радостей, но – не для нас...

Поселиться б на тихой улице,
что спускается наискосок,
и под грузом веков сутулится,
силясь выискать свой исток
у руин генуэзской крепости
или тех заскорузлых камней,
что застыли в косной надменности
возле входа в местный музей.

Пропитаться бы солью весёлою
влажных зим и пылающих лет,
буйством волн, что грызутся с молами,
обнажая ржавый скелет
человеческих тщетных помыслов –
удержать стихию в узде
ради собственных жалких промыслов
и на суше, и на воде...

2.

Жизнь скудельная и бесшабашная,
теснота переулков – и ширь
морская, лазурью крашенная,
когда царствует знойный штиль;
монастырь, медресе,
малохольные морячки
в припортовых кафе,
жизнь несуетная и раздольная,
не расчерченная по графе –

время тут то звенит колокольцами,
как безумец, что глуп, да хитёр,
то, как змей, завивается кольцами,
образуя престранный узор
(да, тот самый, лиловый на золоте)
из откуда-то выплывших встреч
в зазеркалье, однажды расколотом
по капризу далёких предтеч...

3.

Боги, храмы которых разрушены,
лишь с избранниками говорят,
различая меж многими душами
только те, что незримое зрят.
Я читаю по складкам ступенчатым
план погибших в огне пропилей
где, забыты, но неразвенчанны,
бродят тени боспорских царей –

здесь, на этом холме, меж бурьянами,
красовался когда-то дворец,
христианами и мусульманами
раскуроченный наконец,
ибо мрамор – да будет ведомо –
тот же уголь, лишь побелей,
и горит себе до победного
в чёрных чревах чужих печей.

4.

Но атланты с кариатидами
длят языческий маскарад,
и стоят себе с важными видами,
подпирая нехитрый фасад
человеческого обиталища
из приморского известняка:
чуть побольше ракушки – пристанище,
а сработано на века.

Рядом – с треснувшими колоннами
двухэтажный особнячок;
переполненный птичьими звонами
покосившийся чердачок –
там приют воробьёв да ласточек,
поднимающих переполох,
когда кошка в бархатных тапочках
подкрадётся как тихий рок, –

а внизу, на клумбе из дёрна,
ждёт добычу облезлый Эрот
или, может, горнист без горна –
кто их, шалых, теперь разберёт...
Воздух полон беспечной истомой,
и не надобно воли богов,
чтобы каждый из жителей дома
чуял ритмы сафических строф.

5.

Город кажется декорацией
для игры в нездешнюю жизнь,
где весною цветут акации,
и сливаются даль и близь
в лепестково-лиственном крошеве,
в звонкой зелени вод и крон,
в горизонтах, холмами скошенных
и ушедших за небосклон –

вроде той кособокой улочки,
что, как бусины, нижет века,
соблазняя ленцой прогулочной
одинокого ходока,
и уводит его в безвременье,
за поросший полынью мыс:
там торчит лишь маяк на темени,
а тропа срывается вниз –

к чайкам, рыжим камням
да остовам ржавых лодок
средь бирюзы
мелкой бухточки полуострова, –
острого, как хребет козы,
на иссохших колючках вскормленной,
от которых вкус молока
пахнет сизой тоскою горною,
не до горечи – так, слегка...

6.

Феодосия. Богом данная,
ни за что, ни зачем – просто так,
всеми чаемая и желанная,
трепетавшая в стольких руках,
стольких деспотов перевидавшая
на трехтысячелетнем веку,
от всего на свете уставшая,
и прилегшая на берегу,

дабы море раны зализывало
вещий заговор сотворя,
и ничья бы душа не вызнала,
как смарагды обид горят,
в подземельных кавернах спрятанные
и утопленные на дне...
Пусть поругана, но незапятнана,
древнеюная, в полусне

ты вполглаза следишь, негневливая,
за проделками злых детей,
за приливами и отливами
войн и волн, судеб и страстей,
– кто сумеет с тобою справиться,
после стольких твоих веков?
Сфинкс: чудовище и красавица.
Феодосия, дар богов.

7.

В благовонных аллеях парковых
бродит праздный нарядный люд.
Гулким голосом горлиц ласковых
тополя и платаны поют.
Отвечают им трубными стонами
вдрызг разбитые поезда,
что всё лето везут вагонами
чуть не целые города
ошалевших от стужи северной,
пропитавшихся желчью дней,
спорыньёю тоски усеянных
душ и тел,
лишенных лучей
жаркой радости неба южного,
птичьих посвистов,
день деньской
утешающих боль недужного:
пока дышишь – живи и пой...

8.

Я хотела бы жить в этом городе,
только нет его на земле.
Он мне грезится в сонном мороке
тихой гаванью для кораблей
всех столетий – от таврских лодочек
до галер, пароходов и яхт,
этих хрупких как хруст коробочек,
украшающих здешний ландшафт,

но при первом же гневном рокоте
Посейдона – спешащих в порт
или гибнущих в пенном клёкоте,
завалившись грузно на борт...
Не спасёт ни собрат отчаянный,
ни маяк, ослепший во тьме,
ни – вдали – фонари причальные,
словно бусинки на тесьме.

Зимним бурям – к чему противиться,
искушая злопамятных Мойр?
Пусть пути сколь угодно извилисты,
всё равно приведут домой:
в гавань, что в материнских объятиях
упокоит сон кораблей.
Только тщетно ты будешь искать ее,
ибо нет ее на земле...


9.

Сухоглинная и песчаная,
в тёмных пятнах солёных болот,
почва странно благоуханная,
хоть ни мирт, ни лавр не растёт
в киммерийских степях засушливых,
грудь открывших семи ветрам,
– тут не скрыться от вездесущего
солнца, режущего пополам

горизонт на лазурь и золото,
злачный дол и густой эфир,
так, что мнится: земля расколота
на нездешний и здешний мир.
И в каком из них – боги ведают –
обрести себя нам дано? –
Под песками, на влагу бедными,
но хранящими днесь зерно,

бережливым скифом прикопанное
в толстом пифосе средь равнин,
или в море, где взвесь придонная
красит амфоры в зелень тин,
или даже в сухом, сапфировом,
нестерпимом сияньи дня?
Я все три этих мира открыла бы,
только нет ключа у меня...

10.

В грузном, грязном и грозном городе
жить безрадостно и темно.
Как жемчужины меркнут в коробе,
как теряет букет вино,
оказавшись запертым в пластике,
так и сердце, внушив себе,
что нелепо алкать фантастики,
глохнет, сдавшись своей судьбе,

но внезапно толчками жаркими
гонит кровь по аортам вскачь,
когда вдруг под чужими арками
всколыхнётся, как в гроте, плач
полонянки, в неволю проданной,
увезённой за сто земель,
и в тоске о потерянной родине
превратившейся в виолончель –

и ныряющей по-русалочьи
в тот солёный аквамарин,
где беспечно играют в салочки
ноты, выплывшие из глубин –
в их барочном многоголосии
все века видны на просвет
что в Венеции, что в Феодосии
 (тоже город, которого нет)...

Если слиться, как с морем, с музыкой,
то уверуешь, будто там,
за углом той улочки узкой –
млечно светится мраморный храм,
а за храмом – поющая бездна
и крылатый хор кораблей,
чьи названья читать бесполезно:
слёзы хлынут из жадных очей...

11.

Лирным остовом черепаховым
купол вечности распростёрт,
облюбован вещими птахами
и перстами аэда стёрт.
Сколько песен внутри гнездилось,
не упомнишь и не сочтёшь,
легкодумная легкокрылость
разлетелась – а ты живёшь

в Диогеновом обиталище
на неведомом берегу,
созерцая царей ристалища
и разыгрывая брюзгу,
или циника, или стоика, –
только б снова не ладить струн
лиры, тещащей лишь историка
диких нравов и древних рун.

12.

Невесомо твое имущество,
что всегда и везде с тобой,
в землю вкопанное могущество,
клад, что в пене сокрыт морской,
обреченная на молчание
мусикия семи стихий,
бесконечный канон прощания,
от которого лишь стихи

уцелели, как серебристые
кости странного существа,
издающие звуки чистые,
словно сущность ещё жива:
в жерновах веков не размолота,
она ждёт касанья перстов,
что соткут – лиловым по золоту –
мимолётный узор из слов.