***

Стихи и тексты
песен Михаила Гаврюшина
***

Матушка, нет на мне креста,
Ты прикрой образам глаза…
Ой, долга на Руси верста,
Ох, горька у тебя слеза

У изголовья юдоли земной
Знаменье коршун творит надо мной,
Сеятель вечный роняет звезду
В мою борозду…

Матушка, осени меня
На распутье лихой судьбы…
Не хватило мне бела дня,
Чтоб дойти до родной избы.

С тягостным прахом разбитых дорог,
Весь перемешан, как колос продрог.
Лемехом поле пронзил на краю,
Могилу свою…

Матушка, журавли кричат,
Мне бы к ним, да я крылья стер…
В боли был пращур мой зачат,
Боль свою надо мной простер.

Ты же молитву по мне сотвори,
Ковш зачерпни, ворота отвори.
Пусть борозда меня в дом приведет,
И колос как солнце взойдет!

Баллада о «князе серебряном»

 Памяти Игоря Талькова
***
Точно шрам ножевой, точно звон вечевой
Ворон черный повис над Москвой,
Лист багряный зияет в груди мостовой,
Неживой, неживой, неживой…
Поделив на страну лиха лютого фунт…
Той же мерой – «Была не была!».
Будто пал он звездой не в Ваганьковский грунт,
Прямо в Сент-Женевьев-Дюбуа.

Припев:
Заплутала каменными дебрями
Песня и споткнулась у воды,
А это с облаков мой князь серебряный
Загляделся в Чистые пруды…

То ли спал караул, то ль восторженный гул
Заглушил роковые шаги
Что ж ты вежды сомкнул, бывший подъесаул?
Вишь, овраги кругом да враги.
Я б с тобой миновал и Бутырский подвал
И Саланга ледовый дувал.
Кто зевал, пировал, а кто веру ковал…
Всяк найдет свой «Последний привал».

Нам-то все не впервой, нам-то все невдомек…
Даже Каин хазарьих кровей…
Не рассеялся тот револьверный дымок
Над расстрелянной песней твоей.
А над полем чудес разудалой страны
То ли ворон, то ль вечный вопрос
«Да когда ж мы вернемся с Гражданской войны,
с той где каждый родился и рос ?!

Припев:
Заплутала каменными дебрями
Песня и споткнулась у воды,
А это с облаков мой князь серебряный
Загляделся в Чистые пруды…


ДУМА О ПОСЛЕДНЕМ ОЧАГЕ

И не выкрикнуть то, что на сердце храню,
потому как за каждое слово в ответе.
Уж не прежнюю голову, но головню
я на паперть страны положу на рассвете.

Боже правый, храни свой последний очаг,
тот, что на семь холмов пепелище просыпал,
отраженный сквозь слезы в сыновних очах
пламенем куполов и любви неусыпной.

Под метелью обрывки растерянных чувств
и растоптанный лик опустевшей деревни…
И скрывает мой хохот заснеженный куст,
но запахнут слезами охапки сирени.

Так храни огнеликую ярь куполов,
лоскуток синевы над косматым просветом
и мятежную удаль незрелых голов,
что на паперть страны полегли за ответом!

Просвети, осени огневое чело,
да не хладом высокого лобного места...
В этой стужей мне руки и мысли свело
Только ты надо мной надо мной - не вдова, не невеста...

Я как загнанный конь припадаю к огню
без надежды напиться, не в силах согреться.
И не выплакать то, что на сердце храню,
потому что Россию храню я на сердце.

Пусть исчезну в поземке холодной молвы,
средь ветвей, заметенный легендой досужей,
не убудет Москвы без моей головы
в златоглавом венце под вселенскою стужей.


***
В лунный круг вонзились ели,
Поле мертвое бело…
То ли травы поседели,
то ли снегу намело.

Глухо шамкают копыта
И не брезжит вдалеке.
Озимь пообочь прибита.
Вожжи мерзлые в руке.

Что ж так хрипло, по-вороньи,
Нынче ангелы поют.
«Домового что - ль хоронят,
 ведьму - ль замуж выдают?»

Снегопаду, снегопаду ..!
Навалило вглубь да вширь.
Так похоже на Канаду…
А все больше на Сибирь.

На распутье пред гранитом
Встану, как заведено…
«Бысть богату, аль убиту…»
Аль чего там суждено?

Что ж вы встали мои кони
Знать лиха моя судьба.
Звездный луч, вишь, не уколет
Запорошенного лба.

И падут снега косые,
Там где память пролилась.
Я бы выпил за Россию,
Да рука не поднялась.

А под снегом дрогнет стебель
«Ох и темен белый свет…»
И в бездонном черном небе
Заискрится санный след.


СЫНОВНИЙ ГОЛОС
Здравствуй, мама,
 разгладь мою легкую душу –
Потемневший листок,
 напитавшийся цветом очей,
Растерявший в полете
 горячечный лепет теплушек
И свинцовую стынь
 поседевших от смерти ночей.
Я растаял легко –
 будто в детстве упал с карусели.
Закружилась земля,
 а подняться я так и не смог.
И упреком немым
 только горькие звезды висели
В изголовье багровом:
 О где же ты, милый сынок.
Уж в бесцветных колодцах
 соленое горе окрепло.
Треугольник письма
 колет в сердце бумажным углом.
К седине наших яблонь,
 осыпавших головы пеплом,
Прикасается ветер
 и долго шумит о былом.
Сорок лет прилетает,
 кружит над сиротскою крышей
Обезумевший аист,
 что щедро тебя одарил.
Ты винишься пред ним
 с каждым годом все тише и тише.
С каждым годом все круче
 размах его горестных крыл.
Голос боли моей
 вровень мукам Бориса и Глеба
Над Россией взошел,
 канул в мертвую хмарь облаков.
Я стою на войне
 в плащ-палатке из вечного неба.
Я к тебе не вернулся,
 прости же вовеки веков.


ВОСПОМИНАНИЕ О ПРИБАЛТИЙСКИХ МАНЕВРАХ

Сквозь сон прикосновение Литвы,
и сосны в синеву вонзились остро.
Лик солнца в обрамлении листвы,
а мне — куда милей лесные сестры,
чем братья, но как брата обниму
могучий ствол с мозолистой корою,
открою душу робкую ему
и в лиственной копне ее укрою...
Звенящую, зеленую тоску
литовский лес накапливал веками,
чтоб я, роняя слезы по песку,
шел как слепой, во тьме ловя руками
след юности. Во сне я не боюсь
шинельным ворсом испугать ладони
и в пристальном дозоре остаюсь
среди маневров и тоски о доме.
И горечь вытекает из души,
как ненависть из умершей землянки,
что мхами расцвела в чужой глуши,
где взвод мой перематывал портянки.
Благодарю, смиренная Литва,
за каждый шаг мой, кровью не политый,
за вечные и скорбные слова,
за горький гонор Речи Посполитой.
За то, что не давил свинцовый страх,
за строгий взгляд в оконном окоеме,
за шелест пепла в ласковых кострах
и первую тоску об отчем доме.



ПОЛИГОН

Обуглилось небо, сгорая с востока на запад.
Корявые тени, в песок просочившись, померкли.
Измен вдыхали кирзовый натруженный запах,
Качаясь под музыку ротной вечерней поверки.
Отвара верблюжьей колючки – на донышке фляги.
Закат напоил нас горячим багровым отваром.
В нем столько малиновой краски черпнул Верещагин
На русскую кровь и на форменные шаровары.
А там, где барханы всосали звезду Чингизидов
И рухнули стены последней хивинской заставы,
Как старый Тимур, чертыхался ефрейтор Саидов,
Долбя глинобитную твердь строевого устава.

Уснул полигон, уронив ростовые мишени,
Все звезды шальные скликая на их силуэты.
Архангел, трубу возносящий застыл в напряженье…
А мне приказали пожизненно помнить все это.


КЛАДБИЩ НЕМЕЦКИХ ВОЕННОПЛЕННЫХ

От антрацита лопались вагоны,
искристой пылью усыпая веси,
где вздыбились седые терриконы,
горбами упираясь в поднебесье.
Урчал бульдозер, как пустой желудок,
кресты и чуни сравнивая с прахом
и горбилась бригада незабудок,
овеянная первородным страхом.
Добротно матерился горный мастер,
зайдясь в потоке рукопашной злости,
а пацаны в земле искали «шмайсер»,
но находили выцветшие кости.
- Скажи-ка, дядя, - хлопцы горевали,
где нам искать оружие «вермахта».
- Да здесь они не шибко воевали,
все больше восстанавливали шахты.
Бульдозер с ревом рвал земное сало.
Последним залпом грянули зарницы,
и кладбище навеки исчезало,
кося на запад влажные глазницы.


***

А древо с птичьей высоты
под ветром выглядит понуро –
блудницы скорбная фигура
в мольбе, лишенной чистоты.
Да будет шелест вознесен
до всеприемлющего слуха,
когда она как та старуха -
скрипит, согбенная, сквозь сон.
И он отпустит и простит
ей каждый лист безвинно павший
и облегчит нагой и падшей
ее раскаянье и стыд.
Но в зелень убираясь вновь,
не ведая тоски и муки,
Она всплеснет немые руки
и присно обретет любовь.


***
Мой семейный очаг, ты студеным прокуренным горлом
Все хрипишь по ночам и тоскливо трубишь на луну.
Сладким «дымом отечества» будто густым комбикормом
ты наполнил до края великую нашу страну.
Здесь меня разморило теплом и последним измором
И душа как полено на пепел пуховый легла.
И сгорели мосты над Ла-Маншем и над Беломором,
вот и мечется пламя, бросаясь в четыре угла.
Мой семейный очаг, над тобою кружит неизбежность,
в дымоход запуская как бомбу скупую слезу.
Пусть клубится в тебе запоздалая, едкая нежность,
достигая до рези в космическом вражьем глазу.
Я гляжу на огонь, замирающий будто дыханье
В нем не больше тепла, чем в горячих посмертных речах.
Дым плывет над страной, и печальнее нету сказанья...
Мой невечный огонь, мой остывший семейный очаг.

Октябрь
И свет остыл подобно звуку,
и звук погас сродни огню:
Какую гибельную муку
я в сердце бережно храню?!
И от паденья до распада
движеньем омрачая дол,
я легче сна и листопада
скользну бесшумно… как подол
с твоих колен. И клен сраженный
печальным опытом чужим
 зазеленеет как зажженный,
ничьим дыханьем не движим.


МОЛОДЕЦКАЯ

Не один я в поле воин,
горшей участи достоин.
Что ж я нынче не спокоен,
что ж душа за всех болит!?
То ли ветер в поле воет,
то ли конь мой землю роет,
То ль молва мне кости моет,
то ли пес в логу скулит.
Я ль – не норовом железный,
в молотьбе небесполезный?
Хоть с кадушки буду трезвый!
- На душе сплошная тень…
Выпал жребий мне болезный,
долгий, словно путь объездный,
неминуемый что бездна :
Не вериги - так кистень!
С нами силушка крестная,
и похлебушка съестная,
и дубравушка лесная
и «Страна огромная...».
Упаду я, мать честная,
где - не ведаю не знаю…
И могилы не признаю
средь долины ровныя!
Ворон выклюет мне очи,
на три года станет ночи,
Всей земле не станет мочи...
Эко бают в кабаках!
Кукарекал звонкий кочет
- нынче в кулеше клокочет…
А народ себе хохочет
с бородами в кулаках.
А дотоле жить со славой,
с беспросветною державой
Плыть по реченьке кровавой,
солнце видеть впереди.
На горе храм златоглавый,
в небесах орел двуглавый,
На пути змий шестиглавый.
Лебедь белая в груди!

ЛУГАНЬ

Август в шахтерском степной Голубовке
с черным углем и белесым пасленом
может, когда и была ты глубокой,
речка из детства с названьем зеленым.
День золотой, не дымят терриконы,
луч рассыпается угольной пылью.
Сотню усталых потрепанных конных
помнишь, Лугань? ... Из буденовок пили.
Руки воздев, как язычники, к небу,
чтобы не вымочить ружей и сабель,
вброд перешли – может, был, может, не был
в том эскадроне буденовец Бабель.
Смуглый такой, не успевший побриться,
он уколол твою воду щетиной
губы утер и пошел на Царицын,
даже монетки в тебя не закинув.
Помнишь, Луганъ? Ни черта ты не помнишь…
Ты обмелела и выглядишь плохо.
Мутную воду все гонишь и гонишь
в степь, где до черта чертополоха.


ДРУЗЬЯМ ПОЭТАМ С УЛИЦЫ ДОБРОЛЮБОВА

Вянет лист, проходит лето,
Иней серебрится.
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелится.
Из Козьмы Пруткова

Мы пресытились задором,
нам желаний не хватает.
По пустынным коридорам
тополиный пух летает.
Дымом пахнет музы локон,
окна захлебнулись кашлем.
А мы все глядим из окон
на Останкинскую башню.
И она стеклянным взором
все не может наглядеться,
как по длинным коридорам
затянулось наше действо.
Как цветет не увядая
наша плоть в соцреализме.
Как черкешенка младая
тщетно ищет смысла жизни.
Как нам радостно и худо
в нашей стае журавлиной.
И объят Бутырский хутор
белой вьюгой тополиной.
Мы еще поднатареем,
сменим на чины - бесчинства.
А пока стихом согреем
наше робкое единство.
Стиснем души, сдвинем рюмки,
чтобы єтот день продлился,
чтобы єтот чертов юнкер
никогда не застрелился.

Тактическая баллада
 
Кто там вспомнил про усталость?!
Закуси ее до крови.
И всего-то нам осталось
Пол-окопа в «полный профиль».
Я упрям - земля упряма,
до рассвета меньше часу...
мама, спи спокойно, мама.
Я здесь сплю довольно часто.
Сталь свернулась лепестками,
Небо в звездных каплях пота,
въелся нам в ладони камень,
вгрызлась в сопку наша рота.
Новорожденный, неловкий,
Робко выполз первый лучик.
взвод, заняться маскировкой!
Рвем верблюжью колючку
Как он жрет язык не колет?
И была б ему охота?!
-то кто там сопку роет?
-Да, крылатая пехота
Сопки цвета светлой охры,
А за той горою белой
Чуждый нам военный округ...
Что я им плохого сделал?
 

ВОСТОЧНАЯ БАЛЛАДА

В этой тактике особый резон
И на пулю обостряется нюх.
Здесь чем выше, тем прозрачней озон,
Здесь чем выше, тем и злее злой дух.
А вершина так еще далека,
а дела мои… как сажа бела.
Хоть у ротного десница легка,
Пуля-дура все одно тяжела.

А над мамой не единой звезды
И по всей моей Отчизне темно.
И течет по русским руслам вино
С горьким привкусом последней беды…

Здесь сухарь родной и тот по нутру…
Круче кашу посоли кашевар.
Если в брюхе не урчит по утру,
Веселее материть Пешавар.
Эй декханин, что ты смотришь как волк?
Будто свел я у тебя две жены…
Мы вам кровью отдадим интердолг,
Да России мы остались должны.

Зарубцуется на небе звезда.
А случись, мы в эти скалы падем,
Оскудеет наш родительский дом
Уж никто нас не восполнит тогда.

Под жилетом вроде полный ажур –
Я о милости судьбу не молю.
Я из мины сочинил абажур
И с оказией домой перешлю.
Да, дела у на идут сущий мед,
Кто не пробовал, вовек не поймет.
Вот сейчас я наведу пулемет,
Только он уже навел пулемет.

Кровью эхо захлебнется в горах
И душа моя домой полетит.
У него за каждым камнем аллах.
Кто ж меня-то сироту защитит?!


ИСХОД

Желтую пыль Кандагара с ботинок стряхну,
Пусть кто сорвал, тот и делит свой лакомый куш.
А я скоро небо родное до крика вдохну…
Если сподобит Господь одолеть Гиндукуш.
Во он и кончился проклятый каменный век,
На десять лет затянувшийся каменный сон.
Вымоют слезы проклятый песок из-под век.
Тот же, которым в Герате мой брат занесен.

Припев:
Над Джелалабадом
Увязло солнце в ровавый ледник
Там над самым адом
Навеки брат мой к закату приник
Пусть умолкнут трубы,
Храни молчанье будто немой.
Но трепещут губы:
Домой…

Выдай нагорную проповедь нам замполит,
Скалы сжимают Саланг аж до звона ушах.
Пусть этот камень, что русскою кровью полит
Станет тебе пьедесталом, эмир Ахмад-шах.
Я здесь ни славы ни злата вовек не искал,
Но честь солдата я не растерял среди гор.
Эхо возносит мой крик выше проклятых скал:
Кто же погнал нас сюда на вселенский позор?

 
Видишь над Баграмом
В пустой глазнице повисла звезда.
Есть дороги к храмам,
Но есть иные, что в никуда.
Пусть умолкнут трубы,
Храни молчанье будто немой.
Но вскипают губы:
Домой…


СЛЕД
(ШУТКА)
На мне запечатлен твой легкий след.
Под ним мой дух отчаянный ломался,
как старый пень, трещал – не унимался.
Но как мне тяжко, Боже, спасу нет.
Теперь я так ветвист, что и рогат.
Тоскливым оком провожаю солнце,
спиною чую кости кроманьонцев,
бессильных одолеть матриархат.
А ближний мой,(иль спятил я совсем?):
на нем я вижу, холодея кровью,
тяжелый след гранитный, как надгробье,
размера 36 или 37.
Нет, я, как предрассудок, не изжит,
но дальше - больше, дай мне, Боже, силы.
Следы, что так похожи на могилы.
…И девочка по камушкам бежит.

ЛЕСНОЙ ПОЦЕЛУЙ

Зажгла меня бархатной кожей
в шершавой окалине зноя
-и стали одним изваяньем
под лиственным сумраком влажным.
 О, звонкое утро лесное,
смутившее замысел Божий
твоим непомерным сияньем
в разрезе хлопчатобумажном.
Под наш журчит муравейник –
наш мудрый источник Кастальский,
и будто ожившие строки
покинули «Красную книгу».
Как жаль, что глоток вдохновенья
один на двоих нам достался,
а то бы я точно воскликнул:
«Даешь муравьиные стройки!»
О, я бы прославил навеки:
и все их досрочные бревна,
и их непрерывный воскресник,
и предъюбилейную вахту,
и то, что они, безусловно,
нуждаются в нашей опеке,
поскольку не смогут, хоть тресни»
построить ракетную шахту.
Шуршала зеленая книжка
и в чуткие строки сливалась любовь,
муравьи со стихами…
как в старую добрую сказку.
И плакал, пока целовались,
Голодный один муравьишка,
Что братья фашистскую каску
Доели… А мы не слыхали!


Переводы из
сербской поэзии

Солнечный жемчуг, рубиновых зорь восхожденье.
Май сжавший в горсти свою колкую страсть
и распахнувший ее пунцовым плюмажем,
хищно вонзает шипы в окружение чуждого мира.
Там, где росистая тень от усталого дуба
Листья роняет и дарит своим дуновеньем.
Там в малахитовой чаше листвы,
столь же роскошной, сколь тленной,
Таинство солнечных рос, чистое пламя земли.
Дышит, как чувством пьяня, запахом прелести тайной.
Будто туманом укрыв
им назначенье свое –
солнечный пламень хранить в этом саду…



***
Душевных мук тоска неотвратима.
Она объемлет мир промозглой мглой.
В ней тонет даже след любви былой.
И бьется мысль,безумием гонима…

Несется в тьму без сна и пробужденья,
но в плодородный слой едва падет –
тотчас надеждой новою взойдет,
и минет боль, как призрак наважденья.

Так в хаосе пожизненных метаний
На смерть мы не глядим со стороны,
не чувствуя ее тлетворной ткани.
 
Но тень спадает с замкнутой стены
Иных эпох и вековых исканий –
И новой верой мы потрясены…

Олива, у котрой учил Сократ

Она стоит как путник на распутье,
мечтающий об отдыхе,
но прежде
пришла охота опрокинуть вечность.

И горек опыт, битый век текущий
в раздутых венах.
В шуршании листвы напоминанье:
– Познай себя!
Но отклика нигде.
Заучен ужас пред железным веком.
Он властно гасит этот робкий трепет.




***
Что я оставлю в мире после смерти?
Пред пустотою скрещенные руки?
Истреплет жизнь как строчки на конверте
Все мои жесты, помыслы и звуки.
Что мне доверить алчущим потомкам,
Которые и так мышей не ловят,
В чьей памяти осклизлые потемки…
И это «день грядущий мне готовит»
За все труды, и праведные строки?
И смотрят в наши лица лжепророки,
чьи маски на зеркальном отраженье,
как в Мертвом море, где никто не тонет…
От груза покаянья сердце стонет…
Несть идеала паче искаженья.


Из аварской пеоэзии

***
У осени порыв неистов…
Изодранный земли покров –
Последний возглас трав и листьев
В густом дыхании ветров!

Он пересохшими устами
С шершаво-мертвой желтизной
Пощады молит неустанно
Иль смерти просит сам не свой.

И сам я в страхе первородном
В предзимье страшного суда,
Но… в легкомыслии природном
Лечу как лист бог весть куда.

***
Дела незавершенные зияют в душе моей…
Слова – немая пытка. Не сказаны, и углем обжигают…
Скрипит мне в след забытая калитка,
Как зов беды и радости отмщенье,
За чистый свет, двояко излученный.
За первую любовь прошу прощенья –
так и останусь весь свой век… прощенный.

***
Остыли звезды – на душе ожег.
В глазах моих пустое небо стынет.
И луч бледнеет, точно занемог,
Но как безумный праведник в пустыне
Я устремляюсь к памяти моей…
И пусть дорога подо мною рухнет –
Твой след найду я в россыпях камней
 И он за горизонтом… не потухнет. Т