7. Щапов

Боже, как жутко жить взаперти русской
 душе! Простору, воздуху ей надо! Потому
 и спит русский человек и охвачен ленью,
 что находится взаперти и опутан тройными
 веревками; потому и чудится ему
 вавилонская блудница!
 А. П. Щапов

 Пора же, наконец, русским ученым понять,
 что наука может беспрепятственно
 развиваться лишь там, где ее учения
 свободны, и что такая свобода мыслима
 лишь в свободном государстве. На основании
 этой аксиомы можно сказать, что наши
 политические мученики делают для будущего
 развития русской науки больше, чем ученые
 филистеры, не видящие потребностей нашей
 современной действительности из-за реторт,
 летописей или кристаллов.
 Г. Плеханов
 "Афанасий Прокофьевич Щапов"

 Афанасий Прокопьевич Щапов,
 урожденный в сибирских снегах,
 был в своих убеждениях шаток,
 да и шаток порой на ногах.

 Обучаясь не где-нибудь – в бурсе,
 он в кельишке своей неспроста
 проживал при вольтеровском бюсте
 под растерянным ликом Христа.

 И вцеплялся он в книги когтисто,
 полурусский и полубурят,
 от баптизма бросаясь к буддизму,
 к ерундизму – враги говорят.

 Он стоял за конторкой упрямо,
 пол промяли его башмаки.
 "Это нового столпника ямы", -
 гоготали дружки-бурсаки.

 Он историк был. Честный историк.
 Выпивал. Но в конце-то концов
 честный пьяница все-таки стоит
 сотни трезвенников-подлецов.

 Проститутке с фальшивой косою,
 он, забавя упившийся сброд,
 декламировал с чувством Кольцова,
 пробуждая "дремавший народ".

 А она головенку ломала,
 кисть засаленной шали грызя.
 Ничегошеньки не понимала –
 только пучила, дура, глаза.

 И твой пасынок пьяный, Россия,
 с ощущением связанных крыл,
 как публичного дома мессия,
 он возвышенно речь говорил:

 "Тоска по родине вне родины
 под сенью чуждых чьих-то рощ
 сидит, как будто нож под ребрами,
 а если выдернешь – умрешь.

 Там семечками не залускано,
 не слышно "в бога душу мать",
 но даже и по хамству русскому
 вдруг начинаешь тосковать.

 Но если хамство ежедневное
 и матерщина – просто быт,
 то снова, как болезнь душевная,
 тоска по родине свербит.

 Мне не родной режим уродливый, -
 родные во поле кресты.
 Тоска по родине на родине,
 нет ничего страшней, чем ты.

 Я потому сегодня пьянствую,
 как пьянствуют золотари,
 что раздирает грусть гражданская
 меня когтями изнутри.

 Глядите, бурши и поручики,
 я поцелую без стыда,
 как Дульцинее, девке рученьку,
 цареву руку – никогда!

 Я той Россией очарованный,
 я тою родиною горд,
 где ни царей и ни чиновников,
 ни держиморд, ни просто морд.

 Чужие мне их благородия
 и вся империя сия,
 и только будущая родина –
 родная родина моя!"

 Лишь казалось, что он собутыльник,
 пропивает свой ум в кабаке.
 Он был разума чистый светильник
 у истории русской в руке.

 И забыв и Кольцова, и шапку,
 и приняв огуречный рассол,
 Афанасий Прокофьевич Щапов
 из борделя на лекцию шел.

 И в Казанском университете,
 как раскольник за веру горя,
 он кричал: "Вы не чьи-нибудь дети,
 а четырнадцатого декабря!"

 "Как он лезет из кожи истошно", -
 шепот зависти шел из угла,
 но не лез он из кожи нарочно –
 просто содранной кожа была.

 Как он мог созерцать бессловесно,
 если кучку крестьян усмирять
 на сельцо под названием Бездна
 вышла славная русская рать?

 И в руках у Петрова Антона –
 Иисуса в расейских лаптях –
 против ружей солдатских – икона
 колыхалась, как нищенский стяг.

 Но, ища популярности, что ли,
 все же Щапов – не трезвенник Греч,
 словно голос расстрелянной голи,
 произнес панихидную речь.

 И, за честность такую расщедрясь,
 понесла его власть-нетопырь
 через муки безденежья, через
 отделение Третье, в Сибирь.

 Его съели, как сахар, вприкуску,
 и никто не оплакал его,
 и на холмике возле Иркутска
 нету, кроме креста, ничего.