6. Лесгафт

...Лицо, позволившее себе подобный
 поступок... не должно быть терпимо
 на учебной службе...
 Докладная записка министра просвещения
 Д. А. Толстого по поводу статьи П. Лесгафта
 в "Санкт-Петербургских ведомостях",
 разоблачавшей порядки в Казанском
 университете

 Резолюция царя:
 "Разумеется, уволить, не допускать".

 Каждое произвольное действие очень
 грустно, но еще грустнее и прискорбнее,
 если от произвола и беззаконных действий
 нет защиты, если отказываются не только
 разбирать, но и слушать о том, что делается...
 П. Ф. Лесгафт

 "Зачем вы,
 милейший Петр Францевич,
 в крамольные влезли дела?
 Любовь к либеральненьким фразочкам
 до глупостей вас довела.
 Накладно в политику впутываться.
 Сожрут при гарнире любом,
 лишь будут выплевывать пуговицы".
 "Не выплюнут...
 Все же с гербом".
 "При вашем таланте анатома
 карьеру испортить в момент!
 Зачем, объясните?"
 "А надо ли?
 Ведь совесть для вас –
 рудимент".
 "Так, значит, подлец я?"
 "Не полностью.
 Вы полностью трус –
 это да,
 а трусость издревле
 для подлости
 питательная среда".
 "Но есть и стратегия тонкая.
 Порою разумнее – вспять.
 Прославлен бывает потомками
 лишь тот,
 кто умел отступать.
 Бессмысленна удаль строптивая".
 "Но часто,
 когда мы хитрим,
 красивое имя "стратегия"
 для трусости лишь псевдоним".
 "Протесты писать не наскучило?"
 "Немножко".
 "Совсем надоест.
 Не стоит открытья научного
 любой социальный протест.
 Не рухнет стена,
 если крикнете".
 "Шатнется –
 довольно того.
 Протест социальный –
 открытие
 себя
 для себя самого.
 Пора эту стену сворачивать.
 Под камень лежачий вода..."
 "Течет, уверяю, Петр Францевич,
 но камню спокойней тогда".
 "Нет,
 этот прогресс понемножечку
 такой же, простите, смешной,
 как йодом намазывать ножечки
 кровати,
 где стонет больной.
 Негоже быть медику олухом.
 Что весь этот гнойный режим?
 Злокачественная опухоль,
 а ею мы так дорожим.
 К чему заклинанья магические –
 не спустятся духи с высот.
 Вмешательство лишь хирургическое
 Россию, быть может, спасет".
 "Кромсать по живому?
 Опасности
 не видите?"
 "Вижу. Я трезв.
 Но следует скальпелем гласности
 решительный сделать надрез".
 "Да где вы живете,
 Петр Францевич?
 Забыли, наверное,
 где.
 В России –
 о братстве и равенстве?!
 Попросит сама о кнуте!
 Цензура размякнет хоть чуточку –
 что будет печататься?
 Мат?
 Распустим полицию?
 Чудненько!
 Все лавки в момент разгромят.
 И стукнет вас,
 крякнув озлобленно, -
 очки ваши вроде не те! –
 ваш брат угнетенный
 оглоблею,
 как символом "фратерните".
 Все это –
 холодный мой рацио,
 плоды размышлений –
 увы!
 Но в будущем нашем,
 Петр Францевич,
 скажите,
 что видите вы?"
 "Я вижу Россию особенной –
 Россию без власти кнута,
 без власти разбойно-оглобельной –
 мне чужды и эта и та.
 Но будет в ней власть не ублюдочная,
 а нации лучшая часть".
 "Наив...
 Ни сегодня, ни в будущем
 не может народной быть власть.
 Народ – это быдло,
 Петр Францевич,
 и если порою народ
 ярмом недовольно потряхивает,
 то вовсе не в жажде свобод.
 Ему бы –
 корма образцовые,
 ему бы –
 почище хлева...
 Свобода нужна образованному,
 неграмотному – жратва.
 Зачем ему ваши воззвания?"
 "Борьба за свободу – сама
 великое образование".
 "А может, лишь смена ярма?!"
 "Стращаете?
 Я – с оптимистами.
 Еще распахнется простор,
 еще государыней Истина
 взойдет на российский престол.
 Конечно, немножко мы варвары,
 конечно, немножко зверье,
 и мы из истории вырваны,
 но сами ворвемся в нее.
 Наследники Пушкина,
 Герцена,
 мы – завязь.
 Мы вырастим плод.
 Понятие "интеллигенция"
 сольется с понятьем "народ"..."
 "Да будет мне вами позволено
 спросить на нескромный предмет, -
 вы с кафедры вроде уволены,
 а держитесь, будто бы нет?
 Простите вопрос этот каверзный,
 но я любопытен –
 беда.
 "А я –
 гражданин.
 С этой кафедры
 уволить нельзя никогда".