***

Нам все сложнее стало пробираться
В покой гладильный прачечной зимы.
И к тем, кто любит нас, святым и ненаглядным,
И к тем беспомощным, кого так любим мы.

ххххххх
Несется снег навстречу, как друзья
Неслись бы мне лет шесть тому навстречу.
Когда я дома, я Россией мечен,

Там Смольнинский сгибается предтеча
От боли в печени. Там в сорок три стены
Собор торопится обнять меня за плечи,
Чтоб уберечь от распри и возни.

Там Суздаль-крынка, Углич-нож, ресница-правда
На маленькой растерянной щеке.
Там голубиная молитва Ярославны
И ухо церковки, припавшее к реке.

Я там - в рождении веселого народа,
Не знающего вес своей вины.
Я шел по родине, я рос в ней - род от рода -
И губы родиной с тех пор окружены.


ххххх
Сегодня небо слишком солоно.
И сладок беззащитный год.
И города рубаха новая
Меня своим морозом жжет.

Наощупь шелк весь этот мягкий снег.
Не может быть, чтоб ты стал всех дороже...
А если это так – ты лучше всех,
Нежнее всех, щедрей и суматошней.

Но собирать тебе и дела нет
Весь этот пух гусиный и перинный,
Весь этот горький перелетный дух,
Твоей любви гончарный круг неглинный.

Ты выпускаешь это все из рук,
На голый понадеявшись рассудок.
С обыкновенной жуткостью бегут
Шесть добрых лет - быстрей, чем время суток.


хххххх
Это бредни и слякоть набрякших слов.
Это голос с горчинкой недуга.
Это лучше глазами - на то пошло –
Перемаргивать. Это разлука.




Дудочка
Продеть бы дудочку
В ушко той улочки
И продудеть на ней всю жизнь,
Обрыскать с нею закоулочки
И тихоходную теплынь.

Сыграть тишком про то, как тризною,
Квартиросъемщики судьбы,
Справляли мы свою непризнанность
И невозбранность, стало быть.

А если нам потом покажется,
Что наша песня невпопад,
Что попадали всюду катыши
Ненужных скомканных бумаг –

Что ж, значит так тому и быть,
Хозяюшка-судьба!
Ведь невозможно песнь сложить,
Не положив себя.

Ты видишь, мама, пальцев пять
И здесь таких же пять:
Они могли б возвесть Гелат,
А им одно: пропасть!

Они б могли еще одну
Поэму песен в семь.
Но, впрочем, что это, кому?
И так полно поэм!

И тарабанили в стекло,
и брались за мундштук,
За скрипку брались, за перо
И тыкали в Машук.

Дрожали и сжимали вдруг
Просторный край стола.
А за спиной прохожий друг,
А в голове опять Машук
и звуки без числа.
Душ из черешен и чернил.
Машук чернел, дождь лил весь день.
Лежал убитый Михаил,
Еще молоденький совсем.

Спой, дудочка, о рае нам,
О нашем сердце раненом.


хххххх
Да уж ладно. Перестаньте,
Успокойтесь. День веселый.
Будто бы по всем квитанциям
Выплачено торжество.

И горячая попойка
Обещает быть печальной,
Потому что очень страшно
Это злое волшебство

Лет, пропитанных настойкой
Просыпанья, упусканья
Человека, человека
Сквозь разжатых рук развал.

Повесть нашего простого,
Обреченного страданья –
Я твержу о ней все время,
Я твердить о ней устал.



ххххх
Поэт – во тьму раскрытый рот
Поет, не кровоточит_
И он когда-нибудь спасет своей разинутостью мир.
Разиней быть, раззявой быть и ротозеем –
Между прочим,
и прямо, чистоганом, враз –
И залпом каждый раз.

Спроси меня, к чему поэт?
И я отвечу: к перестенкам,
Токующим, как на току взъерошенный глухарь,
К перестановкам, к поездам,
К проветренным тарелкам,
К переживающим глазам
К старинным образам.



Галилей


Что ж, Галлилео! Ты расчистил место.
Ты музыку познанья превозмог.
Тебе чертовски было интересно.
Но выпит свет и вычерпан урок.

Вон выскочки, мохнатые от оспы,
От кислых запахов в консисторских углах,
Слезая с кресел, точно с козел, лезут в звезды,
И в них копаются, как в нечистотах детвора.

Засим и руки, не привыкшие к объятью,
Не доучившиеся ввысь взлетать,
Пора подальше спрятать и прижаться
Башкою к притолке, чтоб вслух не умолять.

- Уже уходите? …Она всегда уходит,
Она спешит, балует второпях.
И он устал выклянчивать свой полдник,
Как вечный школьник в драке сплывшую тетрадь.

Она всегда уходит, но, выходит,
Что лучше жить, давая кругаля,
Жить ожиданьем, что она приходит,
Едва уйдя. Жить так же вот, кружа.

Кружились куры в полдень в воскресенье.
И брадобрей кружил над жирной бородой,
И вся Италия кружилась в отдаленьи,
Которое душа зовет душой.

Один кулак по двери бил нещадно.
Другой, разжавшись в пятерню, его тащил
За локоть в консисторский зал прохладный.
Чего ты трехаешь? Ведь ты же отпустил

Ее, ее, со всеми курами, дворами,
Собором кафедральным, фонарем
И макаронами, что, кстати, между нами
Мы до сих пор на вилку крутим, в честь нее…

Ее, ее с округлыми снегами
И с жаркими сугробами плеча.
С вот здесь внезапно округленными ногами
И с круглым небом в чаше круглого зрачка.

С водоворотом, хороводом, караваем,
С круговоротом, круговертью и еще
С рассеянными седоками,
По кругу мчащими - за ней и от нее.

От круглых дураков, от несусветных кружев,
Кружений вкруг да около, круглистых берегов,
Всех круглых дней, недель, часов, всех кружек,
Всех круглых дат, округлых облаков.

Земля не вертится. Не круг она гончарный
Тебе! "Не вертится. А все-таки она…"
Он встал с колен. Неведомое счастье
Горчащий привкус вынести из сна!.

И, возвращаясь шепотом испуга
К тому себе, спаленному дотла,
Он внятно вымолвил, опять припрятав руки:
"Нет, вы не знаете, а все-таки она…"

Да что она? И жареных барашков
Нещадный дух вдыхала вся страна.
И, подписавшись, безотчетно, бесшабашно,
Он прошептал : "А все-таки она…"
 
Да что она! Уже никто не слышит.
Всем начихать, что все-таки она…
- Она одна. Моих забот превыше!
И мне в ответ все вертится она.

хххххх
НЕКРАСОВА. ОБЛЕЗЛЫЙ ОСОБНЯК.
Ты улыбнулась мне, и я стал жить наружу.
И как теперь я эту жизнь нарушу?
Не уходи, ведь ты не можешь так -

Так запросто, так-изощренно-просто -
Живем с настырностью обычных русских драк -
Уйти, оставив кавардак бесхозный
В моей душе,
Ведь ты не можешь так.

Мне было бы достаточно твоей
Улыбки-мученки. Ты поправляла обувь.
И не поправить мне теперь
Всей нашей жизни съехавшую дверь,
Где притолка напоминает обух.


Марающее небо

По погребам худым, по старым половицам,
Краснеющим за щели,
По красоте худеющей – жилья,
По нищете, по обмершему снегу,
И по тому, что в окна булочной идет,
По описи потерянных вещей,
Которые слоняются – из дома
Опять же в дом, на свалку – их несут
Опять же в дом: вон шкаф с подбитой дверцей,
И дерево, согревшись за июль,
На это все по-старчески взирает –
По тем дворам, где много матерей
 С печальным, бережным и виноватым взглядом
И где от тишины мне не видать – детей -

По прописям, по пропускам, по сну,
Который метит воздух и одежду,
По окисям во взглядах и в длину,
По россыпям, по осыпям, по дну,
Идущей судорогой,

Перинам, на которых сладко спится,
Сугробам, от которых день полнеет,
По бьющей мне в грудную мякоть спешке,
 
По перепуганной, тоскливой
проклятой нежности в глазах,
я узнаю тебя,
Марающее небо,
Меня марающее на листе двора.





ххххх
И с этой дон-кихотской высоты
Летели простыни, подушки, плыли руки.
Дом чистился, как лебедь у воды,
Продрогший от опрятной этой муки.



ххххххх
Ты безысходно несчастен не был.
В комнатах этих горя не знал.
В нашей растерянной яви – лета
Целый белый прогал.