Б. Л. Пастернак

 
Я вижу Борю Пастернака,
потеющего, как собака
распухшим красным языком:
стоит за фрезерным станком.
И точит паз детали важной,
и оттирая лоб свой влажный,
мечтает влиться в класс рабочий
стихами о московской ночи.
Фреза скулит щенком побитым,
и Боря ищет жизни ритм
и после смены на заводе
спешит домой назад к природе,
где домработница младая,
чей голосок, как дар Валдая,
звенит по скатерти крахмальной,
печет пирог феноменальный.
На тихой вожделенной даче
Борис готовит мышцы к сдаче
ступени первой ГТО.
Он плохо спал вчера – зато
строка течет из-под пера,
и мыслей, вроде, до хера.
Что можно, тут на пол-шестого
давно поставлено; иного
не видит он. Рояля пасть –
сей символ означает страсть
души, ревущей, как мотор.
Беда, что мучает запор,
но даже муки геморроя
не в силах нашего героя
отвлечь от ценности добра,
когда осенняя пора
сгущает мозг такими снами,
что насекомые на раме
полузабытого окна
ползут видением – страна,
где бабы стонут в хороводе,
глаголы в сытом переводе,
как очередь у магазина,
стоят за хлебом. Боже, Зина
сжимает серп, садясь на молот,
кончает в позе комсомола,
ужасный хохот, дьяволица,
газетные мелькают лица...
и как-то очень по-московски
стреляет Вовка Маяковский.
не разобрать за гранью века –
архив закрыт, и картотека
нам не доступна, не беда.
Печать достойного труда
крошится сургучом с бутылки,
блестят серебряные вилки,
молчанье льда хранит хрусталь,
гудит ночная магистраль,
составы катят под уклон,
и страшно жить. АЛЖИР и СЛОН* –
давно не праздные слова.
А в огороде ждет трава
душеспасительной прополки.
Мужей заждались комсомолки.
В антеннах нежного укропа
сидят герои Перекопа.
Темляк на шашке молодца,
ступени новые крыльца –
все требут бумаги, рифмы.
Две соблазнительные нимфы,
телесный шелк коленей Лары,
на «скорой» бравой санитары,
метели, снег, холсты и краски,
и тайна робкая подвязки
накладываются на листы,
как свет рубиновой звезды.
«...лопата храброго сапера,
народный крик: «Держите вора!»,
Петруша – странный лейтенант, -
все перемелет мой талант», –
гордясь собой подумал он,
косясь на черный телефон.
Исходит на смолу сосна,
проснешься, выкуришь со сна
забористую папиросу
и по разбойному морозу
уже бежишь на край земли,
считая твердые рубли.
Звенит в отчаяньи посуда,
опять дурацкая простуда
Борису развязала рот:
одномоторный самолет,
перелетевший через полюс,
буденновцы идут по полю с
тачанками и салом юга.
О, бедная моя подруга,
ты видишь танец чайной ложки.
Два воробья клевали крошки
на солнцем вымытой веранде
Бухарин укрывался в банде
Ягоды, Рыкова и прочих...
- Ну почему ты хочешь в Сочи?
Какое чудо Подмосковье,
и этот вечер нам с любовью
дарует вечность на ладони,
и муха черная на троне
из рафинада восседает,
на дне стакана сахар тает,
и чай сношается с лимоном.
Болезный Шуберт с камертоном
переворачивает ноты.
Пес самой доблестной породы
сидит отважно на цепи,
калмык несется по степи,
полынный ветер душит Каспий,
и снова позабыты распри.
Рабочий люд, не досыпая,
штурмует теплоту трамвая,
божественные комсомолки
соски терзают о футболки,
и лучше поутру коньяк,
чем Дунаевский натощак.
Вот, лысина у пианиста
блестит, победна и лучиста,
фрезою трется между ног,
скулой царапая чулок
загадочно. И балерины
трепещут ветками рябины,
на новой скатерти узор
клеймо на времени – позор.
Округой ходит сторож хмурый,
бомжи сдают макулатуру,
шахтеру – обитателю барака –
закрыт навечно Тропик Рака.

 2004 год


*АЛЖИР – Акмольнинский лагерь жен изменников Родины;
 СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения