Антология верлибра. Практическое руководство

Приведенные здесь верлибры могу послужить ориентиром в технике свободного стиха.
Расширенная версия антологии - на странице Верлибр-кафе (ссылка - в избранных авторах внизу страницы).

АВТОРЫ:

Артюр Рембо
Гийом Аполлинер
Андре Бретон
Поль Элюар
Джузеппе Унгаретти
Георг Тракль
Август Штрамм
Жорж Грос
Ганс Арп
Пауль Целан
Пауль ван Остайен
Хуан Рамон Хименес

Уолт Уитмен
Стивен Крейн
Эдгар Ли Мастерс
Карл Сэндберг
Робинсон Джефферс
Э. Э. Каммингс
Дениз Левертов
Сильвия Плат
Леонард Коэн
Чарльз Буковски
Грегори Корсо
Диана Ди Прима
Ричард Бротиган


=АРТЮР РЕМБО=
(Пер. М. Кудинова)

ДЕТСТВО

I

 С желтою гривой и глазами черного цвета, без родных и двора, этот идол во много раз благородней, чем мексиканская или фламандская сказка; его владенья – лазурь и дерзкая зелень – простираются по берегам, что были названы свирепо звучащими именами греков, кельтов, славян.
 На опушке леса, где цветы сновидений звенят, взрываются, светят, – девочка с оранжевыми губами и с коленями в светлом потопе, хлынувшем с луга; нагота, которую осеняют, пересекают и одевают радуги, флора, моря.
 Дамы, что кружат на соседних морских террасах; дети и великанши; великолепные негритянки в медно-зеленой пене; сокровища в рощах с тучной землей и в оттаявших садиках – юные матери и взрослые сестры с глазами, полными странствий, султанши, принцессы с манерами и в одеянье тиранок, маленькие чужестранки и нежно-несчастные лица. Какая скука, час "милого тела" и "милого сердца"!

II

 Это она, за розовыми кустами, маленькая покойница. – Молодая умершая мать спускается тихо с крыльца. – Коляска кузена скрипит по песку. – Младший брат (он в Индии!) здесь, напротив заката, на гвоздичной лужайке. Старики, которых похоронили у земляного вала в левкоях.
 Рой золотистых листьев окружает дом генерала. Полдень для них наступил. – Надо идти по красной дороге, чтобы добраться до безлюдной корчмы. Замок предназначен к продаже. – Ключ от церкви кюре, должно быть, унес. – Пустуют сторожки около парка. Изгородь так высока, что видны лишь вершины деревьев. Впрочем, не на что там посмотреть.
 Луга подползают к селеньям, где нет петухов и нет наковален. Поднят шлюзный затвор. О, кресты у дороги и мельницы этой пустыни, острова и стога!
 Жужжали магические цветы. Баюкали склоны. Бродили сказочно изящные звери. Тучи собирались над морем, сотворенным из вечности горьких слез.

III

 Есть птица в лесу, чье пение вас останавливает и заставляет вас покраснеть.
 Есть на башне часы, которые не отбивают время. Есть овраг, где скрываются белые звери. Есть собор, который опускается в землю, и озеро, в котором вода поднялась.
 Есть небольшой экипаж, оставленный на лесосеке или быстро катящийся вниз по тропе и украшенный лентами.
 Есть маленькие бродячие комедианты, что видны на дороге, сквозь листву на опушке леса.
 Наконец, есть кто-то, кто гонит вас прочь, когда вас мучают голод и жажда.

IV

 Я – святой, молящийся на горной террасе, когда животные мирно пасутся, вплоть до Палестинского мори.
 Я – ученый, усевшийся в мрачное кресло. Ветви и дождь бросаются к окнам библиотеки.
 Я – пешеход на большой дороге через карликовые леса; мои шаги заглушаются рокотом шлюзов. Я долго смотрю на меланхоличную и золотистую стирку заката.
 Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время морского прилива, слугою маленьким стал бы, который идет по аллее и головою касается неба.
 Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен воздух. Как далеки родники и птицы! Только конец света, при движенье вперед.

V

 Пусть наконец-то сдадут мне эту могилу, побеленную известью и с цементными швами, далеко-далеко под землей.
 Я облокотился на стол; яркая лампа освещает журналы, которые я перечитываю, как идиот; освещает книги, лишенные смысла.
 На большом расстоянье отсюда, над моим подземным салоном, укоренились дома и сгустились туманы. Красная или черная грязь. Чудовищный город, бесконечная ночь!
 Несколько ниже – сточные трубы. По сторонам – только толща земли. Быть может, встречаются здесь луна и кометы, море и сказки.
 В час горечи я вызываю в воображенье тары из сапфира, шары из металла. Я – повелитель молчанья. Почему же подобье окна как будто бледнеет под сводом?


УТРО ОПЬЯНЕНИЯ

 О мое Богатство! Мой мир Красоты! О чудовищные фанфары, от которых я не отпрянул! Волшебная дыба! Ура в честь небывалого дела и чудесного тела и в честь первого раза! Это началось под смех детворы, это и кончится так же. Яд останется в нашей крови даже тогда, когда умолкнут фанфары и снова мы будем во власти былых дисгармоний. А теперь, достойные всех этих пыток, лихорадочно соединим воедино сверхчеловеческое обещание, данное нашему телу и нашей душе, и это безумье! Изящество, знанье, насилье! Нам обещано было, что дерево зла и добра закопают во мрак и что изгнано будет тираническое благородство, чтобы мы за собой привели очень чистую нашу любовь. Это началось с отвращенья и кончилось беспорядочным бегством всех ароматов, потому что мы не могли ухватиться за вечность.
 Смех детей, осторожность рабов, строгость девственниц, ужас лиц и предметов отсюда, – благословенны вы все за воспоминанье о ночи бессонной. Началось это с мерзости, кончилось ангелом льда и огня.
 Опьяненное бдение свято, хотя бы за маску, которую нам даровало. Метод, мы утверждаем тебя! И не забудем, что ты вчера прославлял всех сверстников наших. Верим в яд. Жизнь умеем свою отдавать целиком, ежедневно.
 Наступило время Убийц.


БДЕНИЯ

I

 Это – озаренный отдых, ни лихорадка, ни слабость, на постели или на поле.
 Это – друг, ни пылкий, ни обессиленный. Друг.
 Это – любимая, ни страдающая, ни причиняющая страданий. Любимая.
 Мир и воздух, которых не ищут. Жизнь.
 Так ли это все было?
 И сновидение становится свежим.

II

 Возврат освещения к сводам. Отделяясь от двух оконечностей зала, от их декораций, соединяются гармоничные срезы. Стена перед бодрствующим – это психологический ряд разбиваемых фризов, атмосферных полос, геологических срывов. – Напряженные, быстрые сны скульптурных чувствительных групп с существами всех нравов, среди всевозможных подобий.

III

 Ковры и лампы ночного бденья шумят, словно волны вдоль корпуса судна и вокруг его палуб.
 Море ночного бденья – словно груди Амелии.
 Гобелены до половины пространства, заросли кружев, изумрудный оттенок, куда бросаются горлицы бденья.
 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Плита перед черным камином, реальное солнце песчаного пляжа: о, колодец всех магий! На этот раз – единственная картина рассвета.


МИСТИЧЕСКОЕ

 На склоне откоса ангелы машут своим шерстяным одеяньем среди изумрудных и металлических пастбищ.
 Огненные поляны подпрыгивают до вершины холма. Слева – чернозем истоптан всеми убийствами и всеми сраженьями, и бедственный грохот катится по его кривизне. Позади же правого склона – линия востока, линия движенья.
 И в то время, как полоса наверху картины образована из вращающегося и подскакивающего гула раковин моря и ночей человека,
 Цветущая кротость неба и звезд и всего остального опускается, словно корзина, напротив откоса, – напротив лица моего, – и образует благоуханную голубую бездну.


ДВИЖЕНИЕ

 Извилистое движение на берегу речных водопадов,
 Бездна позади корабля,
 Крутизна мгновенного ската,
 Огромность теченья
 Ведут к неслыханным знаньям
 И к химии новой
 Путешественников, которых окружают смерчи долины
 И стрима.

 Они – завоеватели мира
 В погоне за химически–личным богатством;
 Комфорт и спорт путешествуют с ними;
 Они везут с собой обученье
 Животных, классов и рас; на корабле этом –
 Головокруженье и отдых
 Под потоками света
 В страшные вечера занятий.

 Болтовня среди крови, огня, приборов, цветов,
 драгоценных камней;
 Счета, которыми машут на этой убегающей палубе;
 Можно увидеть – катящийся, словно плотина за моторною гидродорогой,
 Чудовищный и без конца озаряемый – склад их учебный;
 В гармоничный экстаз их загнали,
 В героизм открытий.

 Среди поразительных атмосферных аварий
 Юная пара уединилась на этом ковчеге,
 – Должно быть, простительна древняя дикость? –
 И поет, и на месте стоит.



=ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР=

ОКНА
 (Пер. М. Ваксмахера)

 Меж зеленым и красным все желтое медленно меркнет
 Когда попугаи в родных своих чащах поют
 Груды убитых пи-и
 Необходимо стихи написать про птицу с одним одиноким крылом
 И отправить телефонограммой
 От увечья великого
 Становится больно глазам
 Вот прелестная девушка в окружении юных туринок
 Бедный юноша робко сморкается в белый свой галстук
 Занавес приподними
 И окно пред тобою раскроется
 Руки как пауки ткали нити тончайшего света
 Бледность и красота фиолетовы непостижимы
 Тщетны наши попытки хоть немного передохнуть
 Все в полночь начнется
 Когда никто не спешит и люди вкушают свободу
 Улитки Налим огромное множество Солнц и Медвежья шкура заката
 Перед окном пара стоптанных желтых ботинок
 Башни
 Башни да это ведь улицы
 Колодцы
 Колодцы да это ведь площади
 Колодцы
 Деревья дуплистые дающие кров бесприютным мулаткам
 Длинношерстный баран тоскливую песню поет
 Одичалой овце
 Гусь трубит на севере дальнем
 Где охотники на енотов
 Пушнину выделывают
 Бриллиант чистейшей воды
 Ванкувер
 Где белый заснеженный поезд в мерцанье огней бежит от зимы
 О Париж
 Меж зеленым и красным все желтое медленно меркнет
 Париж Ванкувер Гийер Ментенон Нью-Йорк и Антильские острова
 Окно раскрывается как апельсин
 Спелый плод на дереве света


 НЕБОЛЬШОЙ АВТОМОБИЛЬ
 (Перевод М. Зенкевича)

 31 августа 1914 года
 Я выехал из Довилля около полуночи
 В небольшом автомобиле Рувейра

 Вместе с шофером нас было трое

 Мы прощались с целой эпохой
 Бешеные гиганты наступали на Европу
 Орлы взлетали с гнезд в ожидании солнца
 Хищные рыбы выплывали из бездн
 Народы стекались познать друг друга
 Мертвецы от ужаса содрогались в могилах

 Собаки выли в сторону фронта
 Я чувствовал в себе все сражающиеся армии
 Все области по которым они змеились
 Леса и мирные села Бельгии
 Франкоршан с Красной Водой и павлинами
 Область откуда шло наступленье
 Железные артерии по которым спешившие
 Умирать приветствовали радость жизни

 Океанские глубины где чудовища
 Шевелились в обломках кораблекрушений
 Страшные высоты где человек
 Парил выше чем орлы
 Где человек сражался с человеком
 И вдруг низвергался падучей звездой

 Я чувствовал что во мне новые существа
 Воздвигали постройку нового мира
 И какой-то щедрый великан
 Устраивал изумительно роскошную выставку
 И пастухи-гиганты гнали
 Огромные немые стада щипавшие слова

 А на них по пути лаяли все собаки
 И когда проехав после полудня Фонтенбло
 Мы прибыли в Париж
 Где уже расклеивали приказ о мобилизации
 Мы поняли оба мой товарищ и я
 Что небольшой автомобиль привез нас в Новую Эпоху
 И что нам хотя мы и взрослые
 Предстоит родиться снова


ФЕЙЕРВЕРК
 (Перевод М. Яснова)

 Мое сокровище черный локон твоих волос
 Моя мысль спешит за тобой а твоя навстречу моей
 Единственные снаряды которые я люблю это груди твои
 Память твоя сигнальный огонь чтобы выследить цель в ночи

 Глядя на круп моей лошади я вспоминаю бедра твои

 Пехота откатывается назад читает газету солдат

 Возвращается пес-санитар и в пасти чью-то трубку несет

 Лесная сова рыжеватые крылья тусклые глазки кошачья головка и лапки кошки

 Зеленая мышь пробегает во мху

 Привал в котелке подгорает рис
 Это значит в присмотре нуждается многое в мире

 Орет мегафон
 Продолжайте огонь

 Продолжайте любовь батарей огонь

 Батареи тяжелых орудий
 Безумные херувимы любви
 Бьют в литавры во славу Армейского Бога

 На холме одинокое дерево с ободранною корой

 В долине буксуют в глине ревущие тягачи

 О старина XIX-ый век мир полный высоких каминных труб столь прекрасных
 и столь безупречных

 Возмужалость нашего века
 Пушки

 Сверкающие гильзы снарядов 75-го калибра
 Звоните в колокола


ЧУДО ВОЙНЫ
 (Пер. И. Кузнецовой)

 Как же это красиво ракеты пронзившие ночь
 Они взлетают на собственную верхушку и склонившись смотрят на землю
 Это дамы которые в танце склоняют головки глядя сверху на руки глаза и сердца

 Я узнал в них твою улыбку и легкость движений

 Предо мной еженощная апофеоза всех моих
 Береник чьи волосы стали кометами
 Это круг золоченых танцовщиц дарованный всем временам и народам
 У каждой внезапно рождаются дети которые успевают лишь умереть
 Как же это красиво ракеты
 Но было б еще красивее будь их побольше
 Будь их миллион обладающих смыслом конкретным и связным как буквы на книжной странице
 Впрочем и так это очень красиво словно жизнь вылетающая из тел
 Но было б еще красивее будь их побольше
 Однако и так я любуюсь на них как на нечто прекрасное мимолетное тленное
 Я как будто попал на великое пиршество в ослепительном блеске огней
 Пир голодной земли
 Земля голодна вот и раскрыла она свои длинные бледные пасти
 И устроила пир Валтасаров где горят каннибальские страсти

 Кто мог бы подумать что столь ненасытной бывает любовь к человечине
 И что нужно так много огней чтобы сделать из тела жаркое
 Оттого-то и воздух на вкус чуть горелый и право же это по-своему даже приятно
 Но пир этот был бы намного роскошнее если б и небо могло бы участвовать в трапезе вместе с землей
 Оно поглощает лишь души
 Но это же не еда
 И довольствуясь малым жонглирует пестрым набором огней

 И я вместе с ротой своей влился в вязкую сладость войны и растекся вдоль длинных окопов
 Короткие выкрики вспышек возвещают о том что я здесь
 Я прорыл себе русло в котором теку разветвляясь на сеть бесконечных притоков
 Я в траншее переднего края но я в то же время и всюду а точнее я лишь начинаю быть всюду
 Я предвестник далекой эпохи
 Но ее наступленья придется ждать дольше чем ждали полета Икара

 Я завещаю грядущему жизнь Гийома Аполлинера
 Который был на войне и одновременно везде
 В тыловых городах на счастливых бульварах и скверах
 В каждой точке земли и в заоблачных сферах
 В тех кто гибнет сминая ногой загражденья
 В лошадях в лицах женщин в лафетах
 В зените в надире во всех четырех странах света
 И в особом накале который бывает лишь в ночь перед боем

 Конечно намного прекраснее было бы это
 Если б мог я считать что все то в чем живу я везде
 Наполняет собой и меня
 Но этого мне не дано
 Ибо если я сам и могу находиться повсюду то внутри у меня не найти ничего кроме меня самого


ЕСТЬ
(Пер. М. Ваксмахера)

 Есть корабль который мою ненаглядную увез от меня
 Есть в небе шесть толстых сосисок а к ночи они превратятся в личинки из которых рождаются звезды
 Есть подводная лодка врага которая злобы полна к любимой моей
 Есть много вокруг молоденьких елок сраженных снарядами
 Есть пехотинец который ослеп от удушливых газов
 Есть превращенные нами в кровавое месиво траншеи Ницше Гете и Кельна
 Есть в моем сердце томленье когда долго нет письма
 Есть у меня в бумажнике фотографии милой моей
 Есть пленные немцы проходящие мимо с тревожными лицами
 Есть батарея где вокруг пушек прислуга снует
 Есть почтарь он бежит к нам рысцой по дороге где стоит одинокое дерево
 Есть в округе по слухам шпион невидимый как горизонт с которым подлец этот слился коварно
 Есть взметнувшийся вверх словно лилия бюст любимой моей
 Есть капитан который с Атлантики ждет в безумной тревоге вестей по беспроволочному телеграфу
 Есть в полночь солдаты которые пилят доски а доски пойдут на гробы
 Есть в Мехико женщины которые с громкими воплями просят маиса у окровавленного Христа
 Есть Гольфстрим благотворный и теплый
 Есть кладбище километрах отсюда в пяти все уставленное крестами
 Есть повсюду кресты здесь и там
 Есть на кактусах гроздья инжира под пылающим небом Алжира
 Есть длинные гибкие руки моей ненаглядной
 Есть чернильница которую я смастерил из 15-сантиметровой ракеты и которую мне увозить запретили
 Есть седло мое мокнущее под дождем
 Есть реки они к истокам своим не текут
 Есть любовь которая ласково затягивает меня в свой омут
 Был пленный бош который тащил на спине пулемет
 Есть в мире люди которые никогда не были на войне
 Есть индусы которые с удивлением смотрят на европейский пейзаж
 Они думают с грустью о близких своих потому что не знают доведется ль им снова когда-нибудь свидеться с ними
 Ибо за время этой войны искусство невидимости очень сильно шагнуло вперед


ВИНОГРАДАРЬ ИЗ ШАМПАНИ
(Пер. М. Ваксмахера)

 Полк пришел на постой
 Деревня лежит в полусне вся затоплена светом душистым
 На голове у священника каска
 Бутылку шампанского можно ль считать артиллерией
 Виноградные лозы как горностаевый мех на гербовом щите
 Солдаты привет вам
 Я видел как взад и вперед сновали они торопливо
 Привет вам солдаты бутылки с шампанским где бродит тревожная кровь
 Вы поживете здесь несколько дней и вернетесь на передовую
 Растянувшись рядами как виноградные лозы
 Я рассылаю повсюду бутылки свои эти снаряды восхитительной артиллерии
 Ночь золотиста о золотистая влага вина
 Виноградарь в своем винограднике пел склонясь над лозой
 Виноградарь без рта в глубине горизонта
 Виноградарь который был сам бутылкой живой
 Виноградарь который доподлинно знает что такое война
 Виноградарь житель Шампани а ныне артиллерист
 Вечер сейчас и солдатам нечего делать
 А потом пойдут они снова туда
 Где Артиллерия раскупоривает свои бутылки игристые
 Прощайте же господа постарайтесь обратно прийти
 Впрочем не знает никто что может произойти

 
РОГАТКИ КОЛЮЧИЕ
(Пер. М. Ваксмахера)

 Весь этот белый ночной ноябрь
 Когда искалеченные орудийным налетом деревья
 Старились тихо под снегом
 И немного были похожи
 На окруженные волнами колючей проволоки рогатки
 Сердце мое возрождалось как весеннее дерево
 Как плодовое дерево на котором распускаются
 Цветы любви

 Весь этот белый ночной ноябрь
 В то время как жутко пели снаряды
 И мертвые цветы земли источали
 Свои смертельные запахи
 Я ежедневно описывал как я люблю Мадлен
 Снег покрывает белыми цветами деревья
 И горностаем волнистым окутывает рогатки
 Которые всюду торчат
 Бесприютно и мрачно
 Как бессловесные кони

 Оцепеневшие скакуны колючками ржавыми оплетены
 И вот я их вмиг оживляю
 Превращая в табун легконогих пегих красавцев
 И к тебе эти кони стремятся как белые волны
 Средиземного моря
 И мою приносят любовь
 О роза и лилия о пантера голубка о голубая звезда
 О Мадлен
 Мне отрадно тебя любить
 О твоих мечтаю глазах предо мною прохлада ручья
 О твоих устах вспоминаю и вижу цветущие розы
 О персях мечтаю твоих и с небес ко мне ангел слетает
 О двойная голубка твоей груди
 И вливает в меня поэтический пыл
 Чтобы снова тебе я сказал
 Что тебя я люблю
 Ты душистый весенний букет
 Ныне вижу тебя не Пантерой
 А богиней всех в мире цветов
 Я тобою дышу о богиня
 Все лилии в мире ликуют в тебе точно гимны любви и веселья
 Я к тебе вместе с ними лечу
 В твои родные пределы
 На прекрасный Восток где белые лилии
 Превращаются в пальмы и руками мне тонкими машут
 Приглашая к себе
 Распускается в небе цветок
 Сигнальной ракеты
 И опадает как дождь растроганных слез
 Слез любви исторгаемых счастьем
 Потому что тебя я люблю и ты любишь меня
 О Мадлен



=АНДРЕ БРЕТОН=

НЕ ВЫХОДЯ ИЗ
(Пер. Н. Стрижевской)

1
Свобода цвет человека
Какие откроются шлюзы какие уста разомкнутся
Черепица
В разливе мясистых соцветий

Солнце уснувший пес
Убирайся с мраморного крыльца особняка

В мускулистой груди лазури бьется сердце времен

2
Звездная река
Уносит точки-тире из моих стихов и голоса друзей
Только не забывать что ты и свобода достались мне по жребию
Едва ли я ее заслужил
Но кто же еще пойдет нам навстречу по проволоке инея

Исследователь в плену красных муравьев своей крови

И до самого конца будет длиться все тот же месяц
Лишь на расстоянии можно судить было ли им дело до нашей души
19.00. Лейтенант артиллерии готов к бою в считанные секунды


ВСЕ ШКОЛЬНИЦЫ РАЗОМ
(Пер. М. Гринберга)

Часто ты вонзая в землю каблук говоришь как если бы
На кусте раскрывался цветок дикого
Шиповника кажется целиком слитого из росы
Говоришь Все море и все небо ради одной
Детской счастливой сказки в стране пляски а лучше ради
Одного объятья в тамбуре поезда
Летящего в тартарары сквозь пальбу на мосту а еще лучше
Ради одной бешеной фразы из уст
Глядящего на тебя в упор
Окровавленного человека чье имя
В отдалении перелетает с дерева
На дерево то появляясь то исчезая среди
Нескончаемых снежных птиц
Одной фразы где же всё где
И когда ты так говоришь все море и все небо
Рассыпаются брызгами словно
Стайка девочек по двору интерната
С очень строгими правилами поведенья
После диктанта в котором они быть может
Вместо "вещее сердце"
Написали "вещи и сердце"


СОВЕРШЕННО БЕЛЫЕ МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА
(Пер. М. Гринберга)

Я вижу волшебных проституток укрывшихся под зонтами
Их платья древесным цветом слегка поджелтил фонарь
Они гуляют а рядом свисают лохмотья обоев
Сердце щемит как посмотришь на этот полуразрушенный дом
На беломраморную раковину слетевшую с каминной доски
На смутные вереницы вещей в зеркалах вставших за ними
Кварталом где бродят они овладевает
Великий инстинкт сгоранья
Они подобны опаленным цветам
Далекий их взгляд взвивает камни вихрем
Но сами они неподвижны и пропадают
В сердцевине этого смерча
Для меня ничто не сравнится со смыслом их вялых мыслей
Свежестью ручья куда они окунают тень своих остроносых
ботинок
Плотностью летучих клочков сена их затмивших скрывших из
виду
Я вижу их груди последние капельки солнца в глубоком мраке
Они опадают вздымаются и этот ритм единственная
Точная мера жизни
Я вижу их груди и это звезды
Качающиеся на волнах
Их груди внутри которых всегда рыдает незримое синее
молоко


КУСТ КРАПИВЫ ЗАГЛЯДЫВАЕТ В ОКНО
(Пер. Н. Стрижевской)

Женщины с наждачным телом
Алый линь дымоходов
Ее память соленые соты
Пчелиного роя кораблей уходящих
Ее смех шипенье головешки в сугробе
По ночам вытягивается и съеживается под притоптывание аккордеона
Кираса травы скрипучая пила кухонная терка
Скребущая позолоту сфинксов
Сплетающая гамак Дунаю
По вечерам для нее распахиваются
Пространство и время когда ночник ее зрачка мерцает как эльф
Трофей бессонных битв моих снов
Слабая пичуга
Ее ужас дрожь телеграфных проводов
Рассыпающая над озером пригоршни своих песен
Сердце-двойняшка у глухой стены
Облепленная кровососами
Волочит за собой мою зеркальную тень мои кисейные руки
Мои синильные очи мои волосы китового уса
Опечатанные брызжущим черным сургучом



=ПОЛЬ ЭЛЮАР=
(пер. М. Ваксмахера)

НАГОТА ПРАВДЫ

У отчаянья крыльев нет,
И у любви их нет,
Нет лица,
Они молчаливы,
Я не двигаюсь,
Я на них не гляжу,
Не говорю им ни слова,
И все-таки я живой, потому что моя любовь и отчаянье живы.


МАЛЕНЬКИЕ ПРАВЕДНИКИ I

Над домом смеха
Кружится птица и в крыло смеется.
И мир так легок,
Что никак не усидит на месте,
Так весел,
Что ему ничего не нужно.


МАЛЕНЬКИЕ ПРАВДЕНИКИ II

В сети жизни твоей попалась природа.
Дерево – твоя тень – обнажает плоть свою: небо.
У дерева голос песка, жесты ветра.
И все, что ты говоришь, у тебя за спиною дышит.


ОДИНОКИЙ

Я бы мог в одиночестве жить
Без тебя

Это кто говорит
Это кто без тебя может жить
В одиночестве
Кто

Жить наперекор всему
Жить наперекор себе

Надвигается ночь

Как прозрачная глыба
Я растворяюсь в ночи.


***

К стеклу прильнув лицом как скорбный страж
А подо мной внизу ночное небо
А на мою ладонь легли равнины
В недвижности двойного горизонта
К стеклу прильнув лицом как скорбный страж
Ищу тебя за гранью ожиданья
За гранью самого себя
Я так тебя люблю что я уже не знаю
Кого из нас двоих здесь нет.


ПРЕКРАСНАЯ И ПОХОЖАЯ

Лицо на закате дня
Колыбель в опадающих листьях дня
Охапка голого ливня
Ускользнувшее солнце
Родник родников в глубине воды
Зеркало битых зеркал
Лицо на весах тишины
Камень среди остальных камней
Для пращи угасающих отблесков дня
Лицо похожее на все забытые лица.


***

Я сказал тебе это для туч
Я сказал тебе это для дерева на морском берегу
Для каждой волны для птицы в листве
Для камешков шума
Для привычных ладоней
Для глаза который становится целым лицом и пейзажем
И которому сон возвращает небеса его цвета
Я сказал тебе это для выпитой ночи
Для решеток у края дорог
Для распахнутых окон для открытого лба
Я сказал тебе это для мыслей твоих и для слов
Потому что доверье и нежность не умирают.


ДО СВИДАНЬЯ

Передо мною рука она разгоняет грозу
Расплетает и усыпает цветами ползучие плети плюща
Уверенно это рука не твоя ли не тайный ли знак
В минуту когда тишина лежит еще грузом на лужах в глубинах колодцев и утра.
Не зная сомнений удивлений не зная это твоя ли рука
Присягает на каждом зеленом листе солнцу подставив ладонь
Его в свидетели взяв это твоя ли рука
И клянется что примет смиренно каждый ливень и каждый потоп
Без тени минувших молний
Это твоя ли рука в пронзительном воспоминанье.

Берегись дорога к этому кладу затеряна
Птицы ночные недвижно застывшие в пышном убранстве
Это лишь вехи бессонницы с ядовитыми нервами
Безучастная это твоя ли рука равнодушная
К сумеркам роняет из пальцев пейзаж.

Зачарованы реки собственным детством
Возвращаются реки с купанья домой
Обезумевшие автомобили украшают колесами грудь площадей
Это твоя ли рука колесом изогнулась
На площадях переставших вращаться
Она от себя отвратила родниковую воду ласк
Она от себя беззаботность доверье мое отвратила
Она никогда не сумеет меня от тебя отвратить.


МИР-ОДИНОЧЕСТВО

I

       Дневные плоды выношенные землей
       Не спит одинокая женщина
       Окна легли отдохнуть.

II

       Женщина каждую ночь
       Отправляется в тайный путь.

III

       Деревни усталости
       Где голые руки у девушек
       Будто струи воды
       Где зреет в них молодость
       И смеется на цыпочках.

       Деревни усталости
       Где тождественны все существа.

IV

       Увидеть глаза в которые ты погрузился
       И смех где тебе оставлено место.

V

       Лезут сюда насекомые
       Хрусткие тени огня
       Брызгами ржавого пламени
       Запятнано ложе сна
       Его плоть его целомудрие.

VI

       Хочу тебя обнять и тебя обнимаю
       Хочу покинуть тебя ты скучаешь
       Но на пределе наших с тобою сил
       Ты облекаешься в латы острее мечей.

VII

       Скалы и море красавица плещется в море
       А в прибежище нищих
       На выцветшем небе которое служит им тенью
       Скрываются тысячи пасмурных ламп.

       Поле бликов набухло слезами
       Смыкаются веки
       Переполнена мера.

       Вереницей мелькающих образов
       Навина света рушится в новые сны.

VIII

       Тело мирские почести
       Немыслимый заговор
       Мягких как крылья углов.

       Но ласкающую меня руку
       Раскрывает мой смех
       Укрощает и удерживает
       Моя грудь.

       Немыслимый заговор
       Неожиданностей и открытий.

IX

       Призрак твоей наготы
       Призрак дитя твоей простоты
       Укротитель-малыш чувственный сон
       Мнимых свобод.

X

       Водяные прозрачные перья хрупкость дождя
       Свежесть подернута ласками
       Взглядов и слов
       Любовью как дымкой подернуто
       Все что люблю.

XI

       К дыханию к солнцу вчерашнему
       Напоившему твои губы
       Прибавить новорожденную ласку
       Чтобы поплыть голубыми морями твоей стыдливости
       И шлифовать в темноте
       Жасминовые зеркала
       Спокойствие пестовать.

XII

       Фарфоровая песенка хлопает в ладоши
       На куски разлетается и умирает
       Ты вспомнишь о ней о несчастной и голой
       В то волчье утро а волчьи укусы это туннель
       И ты из него выползаешь в окровавленном платье
       От которого рдеет ночь
       Сколько живых предстоит разыскать
       Сколько огней загасить
       Я буду звать тебя Зримой
       И множить твой образ.

XIII

       Обезоруженная
       Больше не знает она врагов.

XIV

       Она непоседа с хрустальным челом
       Сердце ее в обрамлении черной звезды
       Глаза ее поют об ее уме
       Глаза ее в знойное лето прохлада
       Тепло холодной зимой
       Глаза ее постигают себя и смеются
       Глаза ее игроки их выигрыш пригоршни света

XV

       Она простирается
       Чтоб обмануть одиночество.

XVI

       Синева за окном я укутан плащом
       Будто гонят меня из дня

       Гнев под жестокой звездой
       Зависти Несправедливость
       Самая хитрая

       Разгони это хмурое небо
       Разбей его окна
       Кинь их на корм камням

       Это лживое небо
       Нечистое тяжкое.

XVII

       Я любовался когда я к тебе спускался
       Пространством где властвует время
       Вела меня память

       Тебе не хватает места
       Чтобы всегда быть со мною.

XVIII

       Разорвав поцелуи и страхи
       Она просыпается ночью
       И с удивлением смотрит на то что ее заменило.

XIX

       У причала этих ветвей
       Не знать морякам удачи
       Сверканьем обрушены веки отзвук огня
       У причала голых коленей
       Тело пронзая в глухой темноте
       Затерялись следы искушений.

       Теряются реки только в стране воды
       Рухнуло море под своим равнодушным небом
       Ты сидишь и за мною идти не желаешь
       Чего ты боишься любовь смеется над болью
       И кричит над домами про бессилие мира.

       Одиночество дышит прохладой у твоей неподвижной
       груди
       Я увидел руки твои все такие же руки
       Ты их можешь скрестить
       Можешь себя к себе привязать

       Что ж хорошо - ведь ты одинока и я одинок.

XX

       Свергнутая тюрьма
       В глубине небес
       Огненное окно
       В нем мечутся груди молний
       Ярко-зеленая ночь
       Ни улыбки в краю одиночества
       Стоя дремлет огонь
       И пронизывает меня.

       Но страхи напрасны
       Я даже могу улыбаться
       Нелепая голова
       Даже смерть не иссушит ее порывов
       Голова совершенно свободная
       Что сохранит навсегда и улыбку и взгляд.

       Если и жив я сейчас
       Если даже не одинок
       Если кто-то подходит к окну
       И окно это я
       Если кто-то подходит
       Эти другие глаза не видят меня
       Моих мыслей не знают
       Стать сообщниками не хотят

       За любовь предают разлуке.

XXI

       При свете права на смерть
       Бегство с невинным лицом.

       Вдоль текучих ветвей тумана
       Вдоль неподвижных звезд
       Где царят мотыльки-однодневки.

       Время бархатный медный шар
       Катится скользкой дорогой.

XXII

       У меня за спиною закрылись мои глаза
       Свет дотла догорел обезглавлена ночь
       Птицы громаднее ветра
       Не знают где приземлиться.

       В жалких мученьях в морщинах смеха
       Близкую душу искать не буду
       Жизнь обмякла мои видения тусклы
       Все отреченья сказали последнее слово
       Им больше не встретиться они друг друга не знают
       Я одинок одинок совсем одинок
       Я никогда не менялся.


КОНЕЦ СВЕТА

Обведенные тенью глаза будто замки в ограде руин
Бездонность оврагов между ней и последним взглядом ее
В чудесную пору весны
Когда землю румянят цветы
Этот отказ от всего
Все помыслы ближних только о ней для нее
Но об этом не знает она
Ее жизнь даже нет не ее просто жизнь
Ее грудь безмятежна и лоб не знает
Как упорно ее волнистые волосы убаюкивают его.

Слова какие слова черный или Севенны
Бамбук дышать или лютик
Говорить это значит ее ногами ходить
Ее руками в муке предсмертной скрести одеяло
Открыты глаза без ключа
Без усилий вот уши и рот
Вот крови пятно а не ярость летнего солнца
Вот бледность а не бессонная ночь которая может пройти.

Свобода она непонятнее даже визита врача
Какого врача мерцает в пустыне свеча
Бледное пламя на донышке дня
Вечность она началась и закончится вместе с кроватью
Но для кого говоришь ты если не знаешь
Если знать не желаешь
Если больше не знаешь
О сжальтесь
Что вообще это значит говорить.



=ДЖУЗЕППЕ УНГАРЕТТИ=

ЛЕВАНТ
(пер. Е. Солоновича)

Дымный
след умирает
в далеком круге неба

Стук каблуков и в такт хлопки
и пронзительные звуки кларнета
и море пепельное
оно колышется нежное трепетное
как голубь

На корме сирийские эмигранты танцуют

На носу одинокий юноша

В субботу вечером в это время
евреи
там на суше
уносят своих покойников
по улиткообразной воронке
переулков
освещенных
дрожащими
огнями

Невнятная вода
как шум на корме
который я слышу
в тени
сна


ТИШИНА
(Пер. Е. Солоновича)

Я знаю город
что ни день заполняемый солнцем
и все в этот миг блаженствует

Однажды вечером я уехал

В сердце длилось журчанье
стрекоз

С палубы
белого парохода
я видел
как исчезал мой город
простирая
в пространство
объятия
смутных огней


СТРАНСТВОВАНИЕ
(Пер. Е. Солоновича)

В засаде
в этих внутренностях
развалин
часами
я волочил
свой скелет
заскорузлый от грязи
как подметка
или сморщенные ягоды
боярышника

Унгаретти
бедняга
тебе достаточно иллюзии
чтобы воспрянуть духом

Прожектор
оттуда
образует море
в тумане


РЕКИ
(Пер. Е. Солоновича)

Я держусь за этот перебитый ствол
забытый в этой воронке
тусклой
словно цирк
да или после представления
и смотрю
на проплывающие по луне
облака

Сегодня поутру я улегся
в урну с водою
и как реликвия
покоился в ней

Струи Изонцо
шлифовали меня
как собственный камень

Я поднял
свое нелепое тело
и пошел
балансируя как акробат
по воде

Я сел на корточки
рядом с моим грязным
от войны обмундированием
и как бедуин
подставил спину
солнцу

Это Изонцо
и здесь мне стало
очевидней что я
податливая частица
мирозданья

Для меня пытка
когда я не чувствую
внутреннего
равновесия

Но незримые
руки
омывающие меня
мне дарят
редкое
счастье

Я вновь пережил
эпохи
моей жизни

Вот они
мои реки

Это Серкьо
из которого брали воду
быть может две тысячи лет кряду
мои деревенские предки
мой отец и моя мать

Это Нил
который видел
как я родился и рос
и пылал от неведения
на бескрайних равнинах

Это Сена
чья мутность
все перемешала во мне
и я познал себя

Вот они мои реки
увиденные в Изонцо

Вот она моя ностальгия
что светится
в их глубине
сейчас когда наступает ночь
и жизнь моя кажется мне
соцветием
теней


ОДИНОЧЕСТВО
(Пер. Е. Солоновича)

Но вопли мои
ранят
подобно молниям
хриплый колокол
неба

И рушатся
в ужасе


ОРИЕНТАЛЬНАЯ ФАЗА
(Пер. Ю. Караева)

В мягком продолжении улыбки
Мы чувствуем себя захваченными вихрем
Из обрывков желаний
Солнце пожинает нас
Мы закрываем глаза
Чтобы увидеть бесконечные обещания
Плывущие в озере
Опять попадаем в себя
И клеймим землю этим телом
Сегодня таким тяжелым для нас


ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АФРИКЕ
(Пер. Ю. Караева)

Солнце одолевает город
Ничего не видно
Даже могилы не сопротивляются долго


МАЙСКАЯ НОЧЬ
(Пер. Ю. Караева)

Небо обволакивает
Головы минаретов
Гирляндами света


НАСЛАЖДЕНИЕ
(Пер. Ю. Караева)

Я заболеваю
этой полнотой света

я срываю
этот день как плод
Все слаще и слаще

Сегодня ночью
Я буду
Чувствовать угрызения совести
Как лай
Потерянный в пустыне


КОВЕР
(Пер. Ю. Караева)

Каждый цвет распускается и отдается другому
Становясь еще более одиноким
Когда на него смотрят


ПАМЯТИ МОХАММЕДА ШЕАБА
(Пер. Ю. Караева)

Его звали
Мохаммед Шеаб
Потомок
Эмиров Номадов
Он покончил с собой
Вдали от своей сущности
Жил во Франции
изменил имя
звался Марселем
Но не стал французом
Он не смог больше жить
В шатре своих предков
Где прислушиваются
К монотонному пению Корана
Медленно смакуя кофе
И не знал больше
Запева песни своего одиночества
Я проводил его в последний путь
Вместе с хозяйкой отеля
В котором мы жили
В Париже
Номер 5 RUE des CARMES
Заброшенная крутая улочка
Он покоится
На еврейском кладбище
Пригород
Который всегда выглядит так
Как опустевшая
После закрытия ярмарки площадь
И возможно только один я
Знаю
Что он жил



=ГЕОРГ ТРАКЛЬ=

ОТРОКУ ЭЛИСУ
(Пер. С. Аверинцева)

Элис, когда из чернеющей рощи покличет дрозд,
Это смертный твой час.
Твои губы испили прохладу голубых родниковых струй.

Не страшись, пусть лоб твой сочится теплой кровью:
Сказкой извечной
И темной разгадкой птичьих кружений.

Ты же уходишь кроткою поступью в ночь,
Что пурпуровой никнет лозой,
И дрогнул милый очерк руки в синеве.

Там Купина глаголет,
Где видны твои лунные очи.
О, как давно умер ты, Элис.

Твоя плоть гиацинту подобна,
И в чашечку тихо монах восковые персты опускает.
Наше молчание, словно сумрак пещеры,

Из которой порой выступает смиренный зверь
И тихо смежает тяжкие веки.
На твои виски пролились черные росы,

Последнее золото звезд падучих.


МАЛЬЧИКУ ЭЛИСУ
(Пер. В. Вебера)

Элис, когда черный дрозд кликнет из черного леса,
Твоя гибель близка.
Твои губы пьют голубую прохладу горного родника.

Оставь, пусть чело твое
Кровоточит преданьями старины,
Ворожбою по птичьим полетам.

Но, мягко ступая, ты входишь в ночь
Под своды, полные гроздьев пурпурных
Еще прекраснее в синеве движения твоих рук.

Куст терновый поет,
Стоит к нему прикоснуться лунным твоим глазам.
Как давно ты умер, Элис, о как давно.

Плоть твоя – гиацинт, в который
Монах погружает свои восковые пальцы.
Наше молчание зияет пещерой черной.

Порой из нее кроткий выходит зверь
И медленно опускает свои тяжелые веки.
А на твои виски черная каплет роса.

Последнее золото чахнущих звезд.


ЭЛИС. З-я редакция
(Пер. И. Кузнецова)

Совершенен покой золотого дня.
Под старым дубом
Покоишься ты, Элис, и глаза твои широко раскрыты.

В их синеве отражается нега влюбленных.
На устах твоих
Замирают их светлые вздохи.

Вечером рыбак тянет тяжелый свой невод.
Добрый пастух
Ведет свое стадо к опушке леса.
О как праведны, Элис, все твои дни!

Тихо склонился
К голым стенам синий покой олив,
Замер старца темный напев.

Золотая ладья
Колышет, Элис, твое сердце в одиноком небе.

Нежный колокол звонит в груди Элиса
Под вечер,
Когда голова его никнет к черной подушке.

В зарослях терновых
Кровью истекает голубая дичь.

Бурое дерево стоит в отдаленьи,
Роняет свои голубые плоды.

Знаки и звезды
Тихо тонут в вечернем пруду.

Вдали за холмом наступила зима.

Сизые голуби
Пьют по ночам ледяной пот,
Что стекает с хрустального чела Элиса.

Не умолкает
У черных стен одинокий ветер Бога.


DE PROFUNDIS
(Пер. С. Аверинцева)

Эти колючие жнивья, куда черный излился дождь.
Этот бурый ствол, что один на закате стоит.
Этот вихрь, что свистит вокруг опустевших домов –
Как горестен этот вечер.

У края полей
Сиротка робко собирает в подол колоски.
На закате золотом очи мерцают, круглясь,
И заждалась Жениха нездешнего лоно.

По дороге домой
Сладчайшее тело нашли пастухи
Истлевающим в жестких кустах.

Я – дальняя тень, что пала от сумрачных сел.
Безмолвье Божье
Я испил в лесном роднике.

Холодный металл моего касается лба.
Мое сердце ищет паук.
И свет угас в обмирающем рту.

Я очнулся на пустоши, ночью,
Средь нечистот и звездного праха.
В орешнике вновь
Кристально взывали ангелов гласы.


АМИНЬ
(пер. В. Вебера)

Тлен, витающий в ветхой каморке. Тени на желтых обоях.
Грусть цвета слоновой кости сводом наших ладоней
Всплывает в призрачных зеркалах.

Коричневый жемчуг струится сквозь мертвые пальцы.
В тишине
Открываются ангела маково-синие очи.

Вечер, он тоже синий.
Час нашего умирания, тень Азраила
Над коричневым маленьким садом.



=АВГУСТ ШТРАММ=

СОН
(Пер. Т. Чурилина)

Сквозь кусты дрожат звезды –
Глаза опустить, закрыть, ослабеть,
Шептаться плещуще,
Цвести страстью,
Запахи брызнуть,
Трепетать, содрогаться.
Ветра влажные лощине жалобы,
Сильные срывы
Падают резко в глубокую ночь;
Желтизна прыгает быстро
Пятном брызг –
Побледнело
И
Упругие облака гонятся в грязной воде
 на земле.


АТАКА
(Пер. Д. Выгодского)

Из всех углов скрежещет жуть желаний
Визг
Жизнь
Гонит
Пред
Собой
Плетью
Удушливую смерть
Небо треснуло сразу
Всё злобно терзает ужас безглазый.


ТОСКА
(Пер. Д. Выгодского)

Шаг стремленья
Тоскует жизнь
Ужас стоять
Взгляды ищут
Смерть нарастает
Приход
Кричит!
Глубоко
Безмолвны
Мы.


ОТЧАЯНИЕ
(Пер. Д. Выгодского)

Вверху гремит грохочущий камень
Сереет в ночи стекло
Время застыло
Я
Камнем
Вдали
Стеклом
Ты!



=ЖОРЖ ГРОС=

БЕРЛИН, ВЕСНА 1917
(Пер. С. Дмитриева)

I
/.../
О, Аргентина, страна мечты!
Ранним утром я пью шоколад
На веранде из бамбука
И курю черную сигару,
На голове плетеная соломенная шляпа –
И плетка для бегемотов –
Гордые метисы и стада крупного рогатого скота во Фрей-Бентосе –
Когда утром я выхожу из хижины,
Широкоплечий, загорелый, в красной рубашке,
То стреляю из револьвера –
С остервенением лает собака –
И попугай отвечает мне по-английски.
Эх! Я постепенно прихожу в себя! Рано! На траве,
На моих револьверах и большом шотландском ноже лежит роса.
Моя черная лохматая собака – Эй! Колорадо!
Свобода!!
Между древними деревьями, не знающими, что такое пила и акционерные предприятия,
Вьется, отливая кобальтом, река.
/.../

II
Рояли на углу Шультхайс
Наигрывают известную мелодию,
Ее подхватывают рекламные щиты –
Бумажные фабрики,
И дома, стоящие астигматично косо, криво,
И нетвердо держащиеся на ногах фонари,
И громыхающие мимо поезда.
Улица бесконечна, она убегает в сторону Нойкельна,
Мимо торжественным маршем проходят комми в черном
С запонками из поддельного камня,
В черных котелках, прыщавые –
Волосы намазаны бриолином,
Штаны трепещут на ветру –
Приближающийся исступленный крик мужчины
Вдруг обрывается возле фонаря,
Мимо проходит улыбаясь проститутка,
С синяком под глазом, пахнущая дешевыми духами,
С толстыми ляжками,
Из-под юбки выглядывают кружева –
Появляется розовый дом,
К которому приставлена деревянная нога, –
Тот самый, где щелкают бильярдные шары,
И свет газовых фонарей окрашивает мостовую в желтый цвет.
Жена каменщика –
Прачка.
Блеющим голосом поет граммофон
О дальних странах, где, может быть, цветут лимоны.
Вокзал напоминает о себе шумом и гамом
На башне диспетчера светятся огни
Водяной фильтр выгибает иронически свой огромный хобот
Вырывающийся из паровоза пар поет, словно по нотам,
С запада все ближе и ближе подступают дома.
/.../



=ГАНС АРП=
 
 ****

 Душистый свет
 нежный как сад в цвету
 проникает в меня.
 Изморозь
 аромата.
 Я шагаю
 легко и быстро
 по светлым лепесткам величиною с округу.

(Пер. В. Куприянова)


ЯЙЦА ЛАСТОЧКИ
(Пер. И. Эбаноидзе)

5.
хотя напротив меня как зеркало висит луна мне причиняет боль ангел в глазу
на столах прорастают семена и если постучаться в растения оттуда выскочат цветы
львы околевают перед своими сторожевыми будками зажав в когтях садовые лейки полные бриллиантов
вожди носят фартуки из дерева

птицы носят обувь из дерева
птицы полны отголосков
непрестанно выкатываются яйца из ваших маленьких сердец
ваше темя носит небесную мачту
ваши подошвы стоят на шагающем пламени
разорвется снежная цепь тогда-то вы призовете господа бога
осядет небесное кольцо тогда-то ступят ваши копыта на черные зерна

в январе метет графитом в козий мех
в феврале высовывается страус из белого как мел света и белых звезд
в марте вожделеет ангел смерти и кирпичи и прочь порхают бабочки
и звезды раскачиваются в своих кольцах
и цветы-вентиляторы звенят цепями
и принцессы поют в горшках с туманом
о том кто гонится на маленьких пальцах и крыльях за утренними ветрами



=ПАУЛЬ ЦЕЛАН=

ФУГА СМЕРТИ
(Пер. А. Парина)

Черная влага истоков мы пьем ее на ночь
мы пьем ее в полдень и утром мы пьем ее ночью
мы пьем ее пьем
мы в небе могилу копаем там нет тесноты
В доме живет человек он змей приручает он пишет
он пишет в Германию письма
волос твоих золото Гретхен
он пишет спускается вниз загораются звезды
он псов созывает свистком
свистком созывает жидов копайте могилу в земле
кричит нам сыграйте спляшите

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя утром и в полдень мы пьем тебя на ночь мы пьем тебя пьем
В доме живет человек он змей приручает он пишет
он пишет в Германию письма
волос твоих золото Гретхен
Волос твоих пепел Рахиль
мы в небе копаем могилу там нет тесноты
Он рявкает ройте поглубже лентяи
живее сыграйте и спойте
он гладит рукой пистолет глаза у него голубые
поглубже лопату живее сыграйте веселенький марш

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень и утром
мы пьем тебя на ночь мы пьем тебя пьем
в доме живет человек волос твоих золото Гретхен
волос твоих пепел Рахиль он змей приручает

Кричит понежнее про смерть
а смерть это старый немецкий маэстро
кричит скрипачи попечальней
и ввысь воспаряйте смелей
там в небе могилы готовы там нет тесноты

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя смерть
это старый немецкий маэстро
мы пьем тебя на ночь и утром мы пьем тебя пьем
смерть это старый немецкий маэстро
глаза голубые небес
он пулей тебя настигает без промаха бьет
в доме живет человек волос твоих золото Гретхен
он свору спускает на нас
он дарит нам в небе могилу
он змей приручает мечтая
а смерть это старый немецкий маэстро
волос твоих золото Гретхен
волос твоих пепел Рахиль


ЗРЯ СЕРДЦЕ РИСУЕШЬ НА СТЕКЛАХ
(пер. В. Роганова)

Зря сердце рисуешь на стеклах:
безмолвия герцог
на площади замка солдатам ниспослан.
Свой флаг водрузит он на древо – лист, что синеет, если на подступах – осень;
солдату даст стебель тоски и мгновенья цветок;
он с птицами в прядях волос уходит вонзать шпаги в просинь.

Зря сердце рисуешь на стеклах: бог – здесь, чтоб согреться,
закутанный в плащ, слетевший с плеча твоего, с полдороги до рая,
тогда, когда замок горел, когда ты, как все, произнес: дорогая...
Твой плащ не узнал он, звезду не окликнул, следя, как пал лист, догорая.
"О стебель", – вздох мнится ему, – "о мгновенья цветок".


СКРЕЖЕТ ЖЕЛЕЗНЫХ ПОДОШВ В НЕДРАХ КРОНЫ ВИШНЕВОЙ
(Пер. В. Роганова)

Скрежет железных подошв в недрах кроны вишневой.
Лето плещется, пенясь, из шлемов. Кукушка, чернея,
шпорой алмазной на небесных вратах силуэт свой рисует.

С непокрытой главой из листвы появляется всадник.
На щите у него смутно брезжит твой образ – улыбка,
пригвожденная к стали врага, из пота отлитой.
Он ему был обещан – сад живущих мечтами,
и копье наготове он держит для вьющейся розы...

Но по воздуху сходит босым, кто тебе больше прочих подобен:
обувь стальную рукой худосочной обвивший,
проспит он и битву и лето. Плод вишни льет кровь за него.


НЕ ОНА БОЛЬШЕ
(Пер. В. Роганова)

Не она больше –
та
в час свиданья с тобою
ушедшая тяжесть. Это –
другая.

Это – тяжесть, держащая место пустое,
что могло бы со-
всем со-
вместиться с тобой.
Это – то, что, как ты, безымянно. Легко может быть,
что одно вы и то же. Легко может быть,
что когда-то и ты назовешь меня
так.


НЕПРИСТУПНАЯ КРЕПОСТЬ
(Пер. В. Роганова)

Я знаю дом, где вечер глуше: там
глаз, глубже твоего сидящий, смотрит.
Колышется на крыше флаг печали:
платок зеленый - знай, тобой он вышит.
Но реет выше, будто бы не твой.
Разлуки словом бывшее, зовет тебя быть гостьей,
и то, что льнуло здесь к тебе, цвет, стебель, сердце,
там - давний гость и не прильнет к тебе.
Но встанешь ты пред зеркалом в том доме,
и видят трое, видят сердце, стебель, цвет тебя.
И глаз тот, глубже впавший, пьет твой взор глубокий.



=ПАУЛЬ ВАН ОСТАЙЕН=

ЮНЫЙ ЛАНДШАФТ
(пер. Н. Мальцевой)

Так почти неподвижно стоят они на лугу
девочка что вертикально висит на канате неба
чья длинная рука держит на длинной прямой веревке козу
и коза чьи тонкие ноги наоборот несут землю
подобрав ее по черным и белым клеточкам
Мне кажется девочку зовут Урсулой
– я и мое одиночество катаемся на лодке –
полевой мак высок

Нет слов как это грациозно
изящнее чем кольца рогов зебу
и выдублено временем как шкура зебу –
их ценность открыта порывам души
Так я говорю и связываю слова в единый сноп радости
перед этой девочкой с козой

Над кончиками моих рук
на ощупь ищут руки
моих иных рук
вечно



=ХУАН РАМОН ХИМЕНЕС=
(пер. А. Гелескула)

Белое облако вдали,
ты мертвое крыло – но чье? –
не долетевшее – куда?



=УОЛТ УИТМЕН=

ПЕСНЯ О СЕБЕ
(Пер. К. Чуковского)

1

Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.
 
Я, праздный бродяга, зову мою душу,
Я слоняюсь без всякого дела и, лениво нагнувшись, разглядываю летнюю травинку.
 
Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы, из этого воздуха;
Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь от родителей, тоже рожденных здесь,
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю эту песню
И надеюсь не кончить до смерти.
Догматы и школы пускай подождут,
Пусть отступят немного назад, они хороши там, где есть, мы не забудем и их,
Я принимаю природу такою, какова она есть, я позволяю ей во всякое время, всегда
Говорить невозбранно с первобытною силой.
 
2
Пахнут духами дома и квартиры, на полках так много духов,
Я и сам дышу их ароматом, я знаю его и люблю,
Этот раствор опьянил бы меня, но я не хочу опьяняться.
 
Воздух не духи, его не изготовили химики, он без запаха,
Я глотал бы его вечно, я влюблен в него,
Я пойду на лесистый берег, сброшу одежды и стану голым,
Я схожу с ума от желания, чтобы воздух прикасался ко мне.
Пар моего дыхания,
Эхо, всплески, жужжащие шепоты, любовный корень, шелковинка, стволы-раскоряки, обвитые лозой,
Мои вдохи и выдохи, биение сердца, прохождение крови и воздуха через мои легкие,
Запах свежей листвы и сухой листвы, запах морского берега и темных морских утесов, запах сена в амбаре,
 Мой голос, извергающий слова, которые я бросаю навстречу ветрам,
Легкие поцелуи, объятия, касания рук,
Игра света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие ветки,
Радость — оттого, что я один, или оттого, что я в уличной сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и полям,
Ощущение здоровья, трели в полуденный час, та песня, что поется во мне, когда, встав поутру, я встречаю солнце.
 
Ты думал, что тысяча акров — это много? Ты думал, что земля — это много?
Ты так долго учился читать?
Ты с гордостью думал, что тебе удалось добраться до смысла поэм?
Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм,
Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в запасе у нас),
Ты уже не будешь брать все явления мира из вторых или третьих рук,
Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших пли питаться книжными призраками,
И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмешь у меня ничего,
Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя.
 
3
Я слышал, о чем говорили говоруны, их толки о начале и конце,
Я же не говорю ни о начале, ни о конце.
 
Никогда еще не было таких зачатий, как теперь,
Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,
Никогда не будет таких совершенств, как теперь,
Ни такого рая, ни такого ада, как теперь.
 
Еще, и еще, и еще,
Это вечное стремление вселенной рождать и рождать,
Вечно плодородное движение мира.
Из мрака выходят двое, они так несхожи, по равны: вечно материя, вечно рост, вечно пол,
Вечно ткань из различий и тождеств, вечно зарождение жизни.
 
Незачем вдаваться в подробности, и ученые и неучи чувствуют, что все это так.
 
Прочно, и твердо, и прямо, скованные мощными скрепами,
Крепкие, как кони, пылкие, могучие, гордые,
Тут мы стоим с этой тайной вдвоем.
 
Благостна и безмятежна моя душа, благостно и безмятежно все, что не моя душа.
У кого нет одного, у того нет другого, невидимое утверждается видимым,
Покуда оно тоже не станет невидимым и не получит утверждения в свой черед.
Гоняясь за лучшим, отделяя лучшее от худшего, век досаждает веку,—
Я же знаю, что все вещи в ладу и согласии.
Покуда люди спорят, я молчу, иду купаться и восхищаться собою.
 
Да здравствует каждый орган моего тела и каждый орган любого человека, сильного и чистого!
Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной дола вершка, ни одна доля вершка да не будет менее мила, чем другая.
 
Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою;
Когда любовница ласкает меня, и спит рядом со мною всю ночь, и уходит на рассвете украдкой,
И оставляет мне корзины, покрытые белою тканью, полные до краев,—
Разве я отвергну ее дар, разве я стану укорять мои глаза
За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой,
Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную цену одного и точную цену двоих?
 
4
Странники и вопрошатели окружают меня,
Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или двора, или города, в котором я живу, или народа,
Новейшие открытия, изобретения, общества, старые и новые писатели,
Мой обед, мое платье, мои близкие, взгляды, комплименты, обязанности,
Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины или женщины, которых люблю,
Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки, или потеря денег, или нехватка денег, или уныние, или восторг,
Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка недостоверных известий, спазмы событий —
Все это приходит ко мне днем и ночью, и уходит от меня опять,
Но все это не Я.
 
Вдали от этой суеты и маеты стоит то, что есть Я,
Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное, целостное.
Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой в локте рукой на некую незримую опору,
Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет дальше.
Оно и участвует в игре, и не участвует, следит за нею и удивляется ей.
 
Я смотрю назад, на мои минувшие дни, когда я пререкался в тумане с разными лингвистами и спорщиками,
У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.
 
5
Я верю в тебя, моя душа, по другое мое Я не должно перед тобой унижаться,
И ты не должна унижаться перед ним.
 
Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,
Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже самых лучших,
Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного голоса.
Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное летнее утро,
Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне,
И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое голое сердце,
И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног.
 
Тотчас возникла и простерлись вокруг меня покой и мудрость, которые выше нашего земного рассудка,
И я знаю, что божья рука есть обещание моей,
И я знаю, что божий дух есть брат моего,
И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины — мои сестры и любовницы,
И что основа всего сущего — любовь,
И что бесчисленные листья — и молодые и старые,
И бурые муравьи в своих маленьких шахтах под ними, И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и коровяк, и лаконоска.
 
6
Ребенок сказал: «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы,
Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.
 
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи — цвета надежды.
 
Или, может быть, это платочек от бога,
Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок,
Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли сказать чей?
 
Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный младенец зелени.
 
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает: «Произрастая везде, где придется,
Среди чернокожих и белых людей,
И канука, и токахо, и конгрессмена, и негра я принимаю одинаково, всем им даю одно».
 
А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами могил.
 
Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,
Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей,
Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,
Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только что оторванных от материнского чрева,
Может быть, вы и есть материнское лоно.
 
Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских голов,
Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,
Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст.
 
О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит,
Значит, не зря вырастает она из человеческих уст.
 
Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах и девушках,
А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что оторванных от матерей.
 
Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
 
Они живы, и им хорошо,
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
 
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть — это вовсе но то, что ты думал, но лучше.
 
7
Думал ли кто, что родиться на свет — это счастье?
Спешу сообщить ему или ей, что умереть — это такое же счастье, и я это знаю.
 
Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой.
Я гляжу на разные предметы: ни один не похож на другой, каждый хорош,
Земля хороша, и звезды хороши, и все их спутники хороши.
 
Я не земля и не спутник земли,
Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и бездонных, как я
(Они не знают, как они бессмертны, но я знаю).
 
Все существует для себя и своих, для меня мое, мужское и женское,
Для меня те, что были мальчишками, и те, что любят женщин,
Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят обиды,
Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери матерей,
Для меня губы, которые улыбались, глаза, проливавшие слезы,
Для меня дети и те, что рождают детей.
Скиньте покровы! предо мною вы ни в чем не виновны, для меня вы не отжившие и не отверженные,
Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм,
Я возле вас, упорный, жадный, неутомимый, вам от меня не избавиться.
 
8
Младенец спит в колыбели,
Я поднимаю кисею, и долго гляжу на него, и тихо-тихо отгоняю мух.
 
Юнец и румяная девушка свернули с дороги и взбираются на покрытую кустарником гору,
Я зорко слежу за ними с вершины.
Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу,
Я внимательно рассматриваю труп с обрызганными кровью волосами и отмечаю, куда упал пистолет.
 
Грохот мостовой, колеса фургонов, шарканье подметок, разговоры гуляющих,
Грузный омнибус, кучер, зазывающий к себе седоков, цоканье копыт по булыжнику.
Сани, бубенчики, громкие шутки, снежки,
Ура любимцам толпы и ярость разгневанной черни,
Шелест занавесок на закрытых носилках — больного несут в больницу,
Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чье-то паденье,
Толпа взбудоражена, полицейский со звездою быстро протискивается в середину толпы,
Бесстрастные камни, что принимают и отдают такое множество эхо,
Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших от солнечного удара или в припадке,
Какие вопли родильниц, застигнутых схватками, торопящихся домой, чтобы родить,
Какие слова жили здесь, и были похоронены здесь, и вечно витают здесь, какие визги, укрощенные приличием,
Аресты преступников, обиды, предложения продажной любви, принятие их и отказ (презрительным выгибом губ),
Я замечаю все это, отзвуки, отголоски и отсветы этого — я прихожу и опять ухожу.
 
9
Настежь распахнуты ворота амбара,
Медленно въезжает фургон, тяжело нагруженный сеном,
Яркий свет попеременно играет на зеленом и буром,
Новые охапки сена наваливают на примятый, осевший стог.
 
Я там, я помогаю, я приехал, растянувшись на возу,
Я чувствовал легкие толчки, одну ногу я закинул за другую,
Я ухватился за жерди и прыгаю с воза, я хватаю тимофеевку и клевер,
Я кубарем скатываюсь вниз, и мне в волосы набивается сено.
 
10
Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту,
Брожу, изумленный проворством своим и весельем,
К вечеру выбрал себе безопасное место для сна,
И развожу костер, и жарю свежеубитую дичь,
И засыпаю на ворохе листьев, а рядом со мною мой пес и ружье.
 
Клипер несется на раздутых марселях, мечет искры и брызги,
Мой взор не отрывается от берега, я, согнувшись, сижу за рулем или с палубы лихо кричу.
 
Лодочники и собиратели моллюсков встали чуть свет и поджидают меня,
Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними, и мы провели время отлично;
Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха.
 
На дальнем Западе видел я свадьбу зверолова, невеста была краснокожая,
Ее отец со своими друзьями сидел в стороне, скрестив ноги, молчаливо куря, и были у них на ногах мокасины, и плотные широкие одеяла свисали с их плеч.
Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные шкуры, его шею скрывали кудри и пышная борода, он за руку держал свою невесту.
У нее ресницы были длинны, голова непокрыта, и прямые жесткие волосы свисали на ее сладострастное тело и достигали до пят.
 
Беглый раб забежал ко мне во двор и остановился у самого дома,
Я услышал, как хворост заскрипел у него под ногами,
В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного,
И вышел к нему, он сидел на бревне, я ввел его в дом, и успокоил его,
И принес воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл вспотевшее тело и покрытые ранами ноги,
И дал ему комнату рядом с моею, и дал ему грубое чистое платье;
И хорошо помню, как беспокойно водил он глазами и как был смущен,
И помню, как я наклеивал пластыри на исцарапанную шею и щиколотки;
Он жил у меня неделю, отдохнул и ушел на Север,
Я сажал его за стол рядом с собою, а кремневое ружье мое было в углу.
 
11
Двадцать восемь молодых мужчин купаются у берега,
Двадцать восемь молодых мужчин, и все они так дружны;
Двадцать восемь лет женской жизни, и все они так одиноки.
 
Отличный дом у нее на пригорке у самого моря,
Красивая, богато одетая, за ставней окна она прячется.
 
Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего?
Ах, и самый нескладный из них кажется ей красавцем!
 
Куда же, куда вы, милая? ведь я вижу вас,
Вы плещетесь в воде вместе с ними, хоть стоите у окна неподвижно.
 
И вот она прошла здесь по берегу, двадцать девятая, смеясь и танцуя,
Те не видят ее, но она видит и любит.
 
Бороды у молодых мужчин блестели от воды, вода стекала с их длинных волос,
Ручейки бежали у них по телам.
 
И так же бежала у них по телам рука-невидимка
И, дрожа, пробегает все ниже от висков и до ребер.
 
Молодые мужчины плывут на спине, и их животы обращаются к солнцу, и ни один не спросит, кто так крепко прижимается к нему.
И ни один не знает, кто это, задыхаясь, наклонился над ним
И кого он окатывает брызгами.
 
12
Подручный мясника снимает одежду, в которой он резал скот, или точит нож о базарную стойку,
Я замедляю шаги, мне по сердцу его бойкий язык, мне нравится, как он пускается в пляс.
 
Кузнецы с закопченною волосатою грудью встали вокруг наковальни,
У каждого в руках огромный молот, работа в разгаре, жарко пылает огонь.
 
Я стою на покрытом золою пороге,
Гибкость их станов под стать их могучим рукам,
Вниз опускаются молоты, вниз так медленно, вниз так уверенно,
Они не спешат, каждый бьет, куда надо.
 
13
Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней, камень, прикрученный цепью, качается у него под повозкой,
Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на повозке, упершись ногой в передок,
Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь, свободно спускаясь на бедра,
У него спокойный, повелительный взгляд, он заламывает шляпу набекрень,
Солнце падает на его усы и курчавые волосы, падает на его лоснящееся, черное, великолепное тело.
 
Я гляжу на этого картинного гиганта, я влюблен в него и не могу удержаться на месте,
Я бегу с его четверкой наравне.
 
Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было, несущейся вперед или назад.
Я заглядываю в каждую нишу и наклоняюсь над мельчайшими тварями, не пропуская ни предметов, ни людей.
Я впитываю все для себя и для этой песни.
 
Быки, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под тенью листвы, что выражается в ваших глазах?
 Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне довелось прочитать.
 
Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время моей далекой и долгой прогулки,
Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной.
Я верю в эти крылатые замыслы,
Я признаю красное, желтое, белое, что играет во мне,
По-моему, зеленое и лиловое тоже далеко неспроста, и эта корона из перьев,
Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха,
И сойка в лесах никогда не учила гаммы, все же трели ее звучат для меня хорошо,
И взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня всю мою постыдную глупость.


 18
С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами,
Не одним лишь победителям я играю мои марши, по и тем, кто побежден.
Ты слыхал, что хорошо победить и покорить?
Говорю тебе, что пасть – это так же хорошо;
 
Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов,
О, трубите мои трубы, веселее и звончей.
 
Слава тем, кто побежден!
Слава тем, у кого боевые суда потонули в морях!
И тем, кто сами потонули в морях!
И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем побежденным героям,
И несметным безвестным героям, как и прославленным, слава!

34
Теперь расскажу, что я мальчиком слышал в Техасе. (Нет, не о паденье Аламо:
Некому рассказать о паденье Аламо,
Все были убиты в Аламо,
Все сто пятьдесят человек стали немыми в Аламо.)
Это повесть о хладнокровном убийстве четырехсот двенадцати молодых людей.
Отступая, они образовали каре, их амуниция служила им брустверами,
И когда они попали в окружение, они отняли у врага девятьсот жизней, в девятикратном размере заставили они его расплатиться вперед, их самих было в девять раз меньше,
Их полковник был ранен, у них не осталось патронов,
Они сдались на почетных условиях, получили бумагу с печатью, сдали оружье и как военнопленные были отправлены в тыл.
 
Это были лучшие из техасских ковбоев,
Первые в стрельбе, в пенье песен, в разгуле, в любовных делах,
Буйные, рослые, щедрые, красивые, гордые, любящие,
Бородатые, обожженные солнцем, в охотннцкой привольной. одежде,
И ни одному из них не было за тридцать.
 
На второй день, в воскресенье, их вывели повзводно и стали убивать одного за другим; стояло красивое весеннее утро,
Работа началась в пять часов и к восьми была кончена.
Им скомандовали: «На колени!»–ни один не подчинился команде,
Иные безумно и бесцельно рванулись вперед, иные оцепенели и стояли навытяжку,
Иные упали тут же с простреленным виском или сердцем, живые и мертвые в куче,
Недобитые раненые скребли землю ногтями, вновь приводимые смотрели на них,
Полумертвые пытались уползти,
Их прикончили штыком или прикладом.
Подросток, еще не достигший семнадцати, так обхватил одного из убийц, что понадобилось еще двое убийц, чтобы спасти того.
Мальчик изодрал их одежду и облил всех троих своею кровью.
 
В одиннадцать часов началось сожжение трупов.
 
Таков рассказ об убийстве четырехсот двенадцати молодых людей.

46
Я знаю, что лучшее место — мое, и лучшее время — мое, еще никто не измерил меня и никогда не измерит.
 
Я всегда налегке, в дороге (придите все и послушайте!),
Мои приметы — дождевой плащ, и добрая обувь, и палка, срезанная в лесу,
Друзья не придут ко мне и не рассядутся в креслах,
Кресел нет у меня, нет ни философии, ни церкви,
Я никого не веду к обеду, в библиотеку, на биржу,
Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину горы,
Левой рукой я обнимаю ваш стан,
А правой рукой указываю на окрестные дали и на большую дорогу.
 
Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,
Вы должны пройти ее сами.
Она недалеко, она здесь, под рукой,
Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали на ней сами не зная о том,
Может быть, она проложена всюду, по земле, по воде.
Возьмем свои пожитки, сынок,— ты свои, я свои,— и поспешим в путь,
В чудесных городах и свободных странах мы побываем с тобой.
 
Если ты устал, возложи на меня твою ношу, обопрись о мое бедро,
А когда наступит мой черед, ты отплатишь мне такой же услугой,
Ибо с той минуты, как мы двинемся в путь, отдыха не будет у нас.
 
Сегодня перед рассветом я взошел на вершину горы, и увидел усыпанное звездами небо,
И сказал моей душе: «Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?»
И моя душа сказала: «Нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо — и дальше».
 
Ты также задаешь мне вопросы, и я слышу тебя,
Я отвечаю, что не в силах ответить, ты сам должен ответить себе.
Присядь на минуту, сынок,
Вот сухари для еды, молоко для питья,
Но когда ты поспишь, и обновишь свои силы, и наденешь лучшие одежды, я поцелую тебя на прощание и распахну пред тобою ворота, чтобы ты ушел от меня.
 
Слишком долго тебе снились презренные сны,
Я смываю гной с твоих глаз,
Ты должен приучить свои глаза к ослепительной яркости света и каждого мгновенья твоей жизни.
Слишком долго ты копошился у берега, робко держась за доску,
Теперь я хочу, чтобы ты был бесстрашным пловцом,
Чтобы ты вынырнул в открытом море, крича и кивая мне, и со смехом окунулся опять.


51
Прошедшее и настоящее гибнут – я наполнил их, потом исчерпал,
А теперь заполняю ближайшую впадину будущего.
 
Ты, слушающий песню мою! какую тайну ты хочешь доверить мне?
Прямо гляди мне в лицо, покуда я вдыхаю эту ночь.
(Говори мне по чести всю правду, нас не слышит никто, но я могу остаться не дольше минуты.)
По-твоему, я противоречу себе?
Ну что же, значит, я противоречу себе.
(Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей.)
 
Я отдаю все свои силы лишь тем, кто поблизости, я жду тебя у порога.
Кто завершил дневную работу?
Кто покончил с ужином раньше других?
Кто хочет пойти прогуляться со мною?
 
Успеешь ли ты высказаться перед нашей разлукой? или окажется, что ты запоздал?


КОННИЦА, ИДУЩАЯ ЧЕРЕЗ БРОД
(Пер. О. Волгиной)
 
Там, где ленты длинного строя вьются меж; зелени островов,
Где ползут как змеи, где оружие сверкает на солнце, – прислушайтесь к мелодичному звону,
Всмотритесь в мерцанье реки, в нем плещутся кони, медленно пьют, застыв,
Всмотритесь в смуглолицых людей, каждый ряд, каждый всадник как нарисован, безмятежно держатся в седлах,
Одни мелькают на том берегу, другие только вступают в воду, – над ними
Алые, синие, белоснежные,
Линейные флажки пляшут весело на ветру.
 

 ЛАГЕРЬ НА СКЛОНЕ ГОРЫ
(пер. О. Волгиной)
 
Я вижу перед собою походный привал армии,
Цветущая долина внизу, с фермами, зелеными садами,
Позади – террасы горных склонов, обрывы, скалы взмывают ввысь,
Изломанные, крутые, облепленные кедрами, смутные очертанья гребней,
Не счесть бивачных костров, рассыпанных рядом и вдалеке, и там, на самой вершине,
Призрачные силуэты солдат и коней маячат, растут, колеблются,
И во все небо – небо! далеко, недосягаемо далеко, вспыхнув, восходят бессмертные звезды.
 

 АРМЕЙСКИЙ КОРПУС НА МАРШЕ
(Пер. Д. Сильвестрова)
 
Под прикрытием высланного вперед отряда стрелков,
Сопровождаемые то внезапным звуком одиночного выстрела, хлопнувшего подобно удару бича, то случайными залпами,
Надвигающиеся ряды идут и идут, в плотных шеренгах,
Отбрасывая тусклые блики, – тяжело шагающие в сиянии солнца, покрытые пылью солдаты;
Увлекая с собой артиллерию, с громыханьем колес, взмыленными лошадьми
Средь неровностей местности то появляются, то пропадают колонны
Армейского корпуса, приближающегося к линии боя.


ГОРОДСКАЯ МЕРТВЕЦКАЯ
(Пер. К. Чуковского)

Праздно бродя, пробираясь подальше от шума,
Я, любопытный, замедлил шаги у мертвецкой, у самых ворот.
Вот проститутка, брошенное жалкое тело, за которым никто не пришел,
Лежит на мокром кирпичном помосте,
Святыня-женщина, женское тело, я вижу тело, я только на него и гляжу,
На этот дом, когда-то богатый красою и страстью, ничего другого не вижу,
Промозглая тишина не смущает меня, ни вода, бегущая из крана, ни трупный смрад,
Но этот дом – удивительный дом, – этот прекрасный разрушенный дом,
Этот бессмертный дом, который больше, чем все наши здания,
Чем наш Капитолий под куполом белым с гордой статуей там, наверху, чем все старинные соборы с вознесенными в небо шпилями,
Больше их всех этот маленький дом, несчастный, отчаянный дом,
Прекрасный и страшный развалина-дом, обитель души, сама душа,
Отверженный, пренебрегаемый всеми, – прими же вздох моих дрогнувших губ
И эту слезу одинокую, как поминки от меня, уходящего,
Мертвый дом, дом греха и безумья, сокрушенный, разрушенный дом,
Дом жизни, недавно смеявшийся, шумный, но и тогда уже мертвый,
Месяцы, годы звеневший, украшенный дом, – но мертвый, мертвый, мертвый.


ИСКРЫ ИЗ-ПОД НОЖА
(пер. Н. Банникова)

Где целый день нескончаемо движется толпа городская,
Чуть в сторонке стоят и смотрят на что-то дети, я подошел к ним и тоже смотрю.
 
У самой обочины, на краю мостовой,
Точильщик работает на станке, точит большущий нож;
Наклоняясь, он осторожно подносит его к точилу;
Мерно наступая на педаль, он быстро вращает колесо, и, лишь он надавит на нож чуткой и твердой рукою,
Брызжут щедрыми золотыми струйками
Искры из-под ножа.
 
Как это трогает и захватывает меня –
Грустный старик с острым подбородком, в ветхой одежде, с широкой кожаной лямкой через плечо,
И я, готовый во всем раствориться, зыбкий призрак, случайно остановившийся здесь, весь внимание,
Люди вокруг (немыслимо малая точка, вкрапленная в пространство),
Заглядевшиеся, притихшие дети, беспокойная, шумная, сверкающая мостовая,
Сиплое жужжание крутящегося точила, ловко прижатое лезвие,
Сыплющиеся, прядающие, летящие стремительным золотым дождем
Искры из-под ножа.


ЛОКОМОТИВ ЗИМОЙ
(Пер. И. Кашкина)

Хочу тебя прославить,
Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером.
Твое сильное дыхание и мерное биение твоего сердца в тяжелых доспехах,
Твое черное цилиндрическое тело, охваченное золотом меди и серебром стали,
Твои массивные борта, твои шатуны, снующие у тебя по бокам,
Твой размеренный гул и грохот, то нарастающий, то теряющийся вдали,
Твой далеко выступающий вперед большой фонарь,
Твой длинный белый вымпел пара, слегка розоватый в отсветах,
Густые темные клубы дыма, изрыгаемые твоей трубой,
Твой крепко сбитый остов, твои клапаны и поршни, мелькающее поблескиванье твоих колес,
И сзади состав вагонов, послушных, охотно бегущих за тобою
И в зной и в дождь, то быстро, то медленно, но всегда в упорном беге.
Ты образ современности – символ движения и силы – пульс континента;
Приди послужить музе и уложись в стихи таким, каким я тебя вижу,
Внося с собой бурю, порывы ветра и хлопья валящего снега,
Днем – предваряемый звоном сигнального колокола,
Ночью – молчаливым миганием твоих фонарей.
 
Горластый красавец!
Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих фонарей, оглашая их твоим бесшабашным шумом,
Буйным, заливистым хохотом твоего свистка – будя эхо, грохоча, сотрясая землю, все будоража,
Подчиняясь только своим законам, идя своим путем.
И голос твой не слезливая арфа, не бойкий рояль,
А пронзительный крик, повторяемый скалами и холмами,
Далеко разносящийся вдоль прерий, и по озерам,
И к вольному небу – весело, сильно, задорно.


=СТИВЕН КРЕЙН=
(пер. Дэмиэна Винсачи)

ЧЕРНЫЕ ВСАДНИКИ И ДРУГИЕ СТИХИ

I
Черные всадники пришли с моря.
И лязгали, лязгали щиты и копья,
И стучали, стучали копыта и подковы,
Дикие крики и волны волос
Бесновались на ветру:
Так примчался грех.

II
Три птички сидели в ряд,
Задумавшись.
Мимо проходил человек.
Тогда птички стали подталкивать друг друга.
Сказали: «Он думает, будто бы умеет петь».
Они в смехе запрокинули головы.
Милыми глазами
Смотрели они на него.
Они были очень пытливы,
Три птички, сидевшие в ряд.

III
В пустыне
Увидел я существо, нагое, звероподобное,
что, присев на корточки,
Держало сердце свое в руках
И пожирало его.
Я спросил: «Вкусно, друг?»
«Оно горькое, горькое, - ответил он, -
Но оно мне нравится,
Потому что оно горькое,
И потому что это мое сердце».

IV
Да, у меня тысяча языков,
И девятьсот девяносто девять из них лгут.
Хотя я пытаюсь пользоваться одним,
Он не запоет по моему желанию,
Но будет мертветь у меня во рту.

V
Однажды один человек
Сказал:
«Пусть все люди мира встанут в ряды».
И тут же
Поднялся страшный шум среди людей,
Которые не хотели вставать в ряды.
И была громкая, всемирная ссора.
Она длилась веками;
И была пролита кровь
Теми, кто не хотел вставать в ряды,
И теми, кто устал стоять в рядах.
В конце концов, тот человек скончался, плача.
И те, кто участвовал в кровавой драке,
Не узнали великой простоты.

VI
Бог заботливо созидал корабль мира.
С великим мастерством
Сотворил Он корпус и паруса,
А последним – руль,
Готовый управлять.
Стоял Он прямо, гордо взирая на свою работу.
Но в роковой час раздался голос,
И Бог повернулся, внимая.
И вот тогда корабль вдруг
ловко соскользнул,
Коварно и бесшумно, прямо в волны.
И так, навечно без руля, отправился он по морям,
Совершая нелепые путешествия,
Добиваясь странных успехов,
Плывя, будто бы стремясь к серьезной цели,
С попутными глупыми ветрами.
И многие в небесах
Смеялись над этим.

VII
Таинственная тень, склонившаяся надо мною, кто ты?
Откуда ты?
Скажи мне – прекрасна ли правда,
Или же она горька, как поглощенный огонь?
Ответь мне!
Не бойся – я не буду дрожать.
Ибо если я осмелился – я осмелился.
Ответь же мне!

VIII
Я глядел здесь;
Я глядел там;
Нигде не увидел я своей возлюбленной.
И – в это время –
Была она у меня в сердце.
И, по правде, мне не на что жаловаться,
Ибо, будь она прекрасна, и еще прекраснее –
Не быть ей прекраснее Той, что в моем сердце.

IX
Я стоял на возвышенности
И видел, как внизу множество чертей
Бегали, прыгали,
И пьянствовали во грехе.
Один посмотрел вверх, ухмыляясь,
И сказал: «Приятель! Брат!»

X
Если бы исчез широкий мир,
Оставляя по себе темный ужас,
Бесконечную ночь –
Ни Бог, ни человек, никакое пристанище
Ничего бы для меня не значили,
Если бы рядом была ты, твои белые руки,
И роковой конец был бы далеко.

XI
В пустынном месте
Я встретил мудреца,
Что сидел неподвижно,
Читая газету.
Он обратился ко мне:
«Сэр, что это?»
И тогда я увидел, что я опытнее,
Да, опытнее, чем этот мудрец.
Я тотчас ответил ему:
«Старик, старик, то – мудрость мира».
Мудрец посмотрел на меня с восхищением.


ВОЙНА МИЛОСЕРДНА И ДРУГИЕ СТИХИ
(Пер. Дэмиэна Винсачи)

       I
Не плачь, дева, ибо война милосердна.
Ведь твой любимый в исступленьи воздел руки к небу,
И испуганный конь понесся вперед без всадника.
Не плачь.
Война милосердна.
Хриплые, рокочущие барабаны полка,
Никчемные души, рвущиеся в бой –
Эти люди рождены, чтобы их муштровали и убивали.
Необъяснимая слава витает над ними,
Бог битвы велик, велик, а его королевство –
Поле, где лежит тысяча трупов.
Не плачь, дитя, ибо война милосердна.
Ибо твой отец упал в желтых окопах,
Разодрал одежду на груди и умер от удушья.
Не плачь.
Война милосердна.
Развевающийся, полыхающий флаг полка,
Орел с красно-золотым гребешком,
Эти люди рождены, чтобы их муштровали и убивали.
Укажи им добродетель резни,
Разъясни великолепие убийства
И поле, где лежит тысяча трупов.
Мать, чье сердце, будто бы на ниточке,
Висит на роскошном саване сына,
Не плачь.
Война милосердна.

II
«Что говорит море, маленькая ракушка?
Что говорит море?
Долго наш брат был молчалив с нами,
Хранил свои вести для кораблей,
Неуклюжих кораблей, глупых кораблей».
«Море велит вам скорбеть, о Сосны,
Тихо петь в лунном свете.
Оно посылает весть о земле обреченной,
О крае, где бесконечно катятся
Слезы из женских очей,
А мужчины в серых одеждах –
Мужчины в серых одеждах –
Воспевают неизведанную боль».
«Что говорит море, маленькая ракушка?
Что говорит море?
Долго наш брат был молчалив с нами,
Хранил свои вести для кораблей,
Хилых кораблей, глупых кораблей».
«Море велит вам учить, о Сосны,
Тихо петь в лунном свете;
Учите золоту терпения,
Говорите о евангелии нежных рук,
Говорите о братстве сердец.
Море велит вам учить, о Сосны».
«А где награда, маленькая ракушка?
Что говорит море?
Долго наш брат был молчалив с нами,
Хранил свои вести для кораблей,
Хилых кораблей, глупых кораблей».
«Ни слова не говорит море, о Сосны,
Ни слова не говорит море.
Долго будет ваш брат молчалив с вами,
Будет хранить свои вести для кораблей,
О хилые сосны, глупые сосны».
 
 III
Для девы
Море было синим лугом,
Населенным человечками из пены,
Что пели.
Для моряка, потерпевшего кораблекрушенье,
Море было мертвой серой стеною,
Непревзойденной в безучастности,
На которой все ж в роковой час
Была написана
Мрачная ненависть природы.

IV
Немного чернил, не больше и не меньше!
Я, конечно, ничего не значу?
Даже небо и богатое море,
Равнины и холмы вдали
Слышат шум всех этих книг.
Но это просто немного чернил, не больше и не меньше.
Что?
И из-за этих мелочей вы считаете меня Богом?
Может ли мое несчастье питаться размеренной поступью
Тупиц, носящих стихари?
Или фанфарами огней?
Или даже продуманными проповедями
Об известных истине и лжи?
Это ли Бог?
Где же тогда ад?
Покажите мне какой-то испорченный гриб,
Проклюнувшийся из осквернения крови.
Это лучше.
Где Бог?

 V
«Создавал ли ты когда-либо честного человека?»
«О, я создал троих, - ответил Бог, -
Но двое из них мертвы,
А третий –
Слушай! И услышишь глухой стук: то он пал оземь».

       VI
Я запечатлеваю серебристый ход корабля в ночи,
Взмах каждой печальной потерянной волны,
Угасающий шум воды под килем,
Тихий зов от человека к человеку,
Тень, пересекающую серую ночь,
И падение маленькой звезды;
А после воды, широкие пустынные воды,
И тихий плеск черных волн
Надолго и в одиночестве.
Помни же, о корабль любви,
Ты покидаешь широкие пустынные воды,
И тихий плеск черных волн
Надолго и в одиночестве.

 VII
«Я слышал закатную песню берез,
Белую мелодию в тиши,
Я видел спор сосен.
В сумерках
Маленькие травинки устремлялись за мною
Вместе с ветряным народцем.
Я жил ими, - молвил помешанный, -
Имея лишь глаза да уши.
Но ты –
Ты надеваешь зеленые очки перед тем, как смотреть на розы».

VIII
Рыцарь мчался вперед,
Пришпоривая горячего, взмыленного коня,
Потрясая верным мечом –
«Спасти свою даму!»
Рыцарь мчался вперед
И в пылу своем подскакивал в седле.
Воители взблескивали и мерцали,
Будто бесчинство серебристых огней,
А золото рыцарского стяга
Все развевалось на стене замка.
. . . . . . . . . . . .
Конь,
Тяжело дышащий, шатающийся, истекающий кровью,
Брошен у замковой стены.
Конь
Мертвый у замковой стены.

IX
Искренний человек шел вперед
И свободно говорил с ветром –
Оглядевшись же, он увидел, что находится в чужой далекой стране.
Искренний человек шел вперед
И свободно говорил со звездами –
Желтый свет вырывал зрение из его глаз.
«Добрый мой глупец, - сказал ученый очевидец, -
Твои поступки безумны».
«Ты слишком искренен», - вскричал искренний человек,
И когда его посох отскочил от головы ученого очевидца,
Посоха было уже два.

X
Ты говоришь мне, что это Бог?
Я скажу тебе, что это отпечатанный лист,
И осел, глазеющий на него при свече.

XI
В пустыне
Тишина глубочайшей лунной долины.
Косые огненные лучи падают на одежды
Людей в накидках, сидящих в молчании.
Перед ними женщина
Двигается под звуки резких свистков
И отдаленного грома барабанов,
Пока таинственные существа, гибкие, сплошного ужасного цвета,
Сонно ласкают ее тело
Или движутся по ее желанию, крадутся, шурша, по пескам.
Змеи тихо шепчут;
Шепчущие, шепчущие змеи,
Спящие, раскачивающиеся, глядящие,
Но всегда шепчущие, тихо шепчущие.
Ветер веет с одиноких рек
Аравии, торжественно ночной,
И дикое пламя наносит кровавые потеки
На одежды людей в накидках,
Сидящих в молчании.
Движущиеся ленты бронзы, изумрудного, желтого
Овивают горло ее и руки,
И по пескам осторожно движутся змеи,
Медленно, угрожающе и покорно,
Раскачиваясь в такт свисткам и барабанам,
Шепчущие, шепчущие змеи,
Спящие, раскачивающиеся, глядящие,
Но всегда шепчущие, тихо шепчущие.
Достоинство проклятых;
Слава рабства, отчаянья, смерти –
В танце шепчущих змей.

XII
Газета – это собрание полунесправедливостей,
Что, выкрикиваемая мальчиками за мили,
Распространяет свое любопытное мнение
На миллион сострадательных и глумливых людей,
Пока их семьи уютно устраиваются у каминов,
Подстрекаемые рассказом об ужасной долгой агонии.

Газета – это суд,
Где каждого судит любезно и несправедливо
Убожество честных людей.

Газета – это рынок,
Где мудрость продает свою свободу,
А толпа коронует глупцов.

Газета – это игра,
Где ошибка одного игрока приносит ему победу,
А наградой за мастерство другого становится смерть.

Газета – это символ;
Это хроника безалаберной жизни,
Собрание громких историй,
В которых сосредоточены вечные глупости,
Что в былые времена были необузданны
И блуждали по неогороженному миру.


=ЭДГАР ЛИ МАСТЕРС=
(Из "Антологии Спун-Ривер")

ХОЛМ
(Пер. И. Кашкина)

Где Элмер, Герман, Берт, Том и Чарли,
Слабый волей, крепкий в труде, шут, пьяница, забияка? –
Все, все спят, спят на холме.

Того доконала лихорадка,
Тот сгорел в шахте,
Того прикончили в драке
Тот умер в оковах,
Тот сорвался с моста, работая на жену и детей,
Все, все спят, спят, спят на холме.

Где Элла, Кейт, Мэг, Лиззи и Эдит,
Нежное сердце, простая душа, хохотушка, гордячка, счастливица? –
Все, все спят, спят на холме.

Та умерла от тайных родов
Та – от неразделенной любви,
Та – от руки какого-то мерзавца в борделе,
Та – от уязвленной гордости, в ожидании желанного счастья,
Та, прожив всю жизнь в далеком Лондоне и Париже
Была похоронена здесь Эллой и Лиззи и Мэг. –
Все, все спят, спят, спят на холме.

Где дядя Айзек и тетя Эмили,
И старый Тауни Кинкейд и Сэвинь Хоутон,
И майор Уокер, толковавший о революции
С почтенными согражданами? –
Все, все спят, спят на холме.
Сюда принесли сыновей, которых убила война,
И дочерей, которых раздавила жизнь,
И сирот, оставшихся после их смерти. –
Все, все спят, спят, спят на холме.

Где старый скрипач Джонс,
Который играл с жизнью целых девяносто лет,
Бросая вызов непогоде своей распахнутой грудью
Пьяный, буйный, забывший и жену, и родных,
И деньги, и любовь, и небо?
Слышите, он болтает о пирушках былых времен,
О скачках былых времен в Клере Гроуве,
О том, что Эби Линкольн сказал
Однажды в Спрингфилде.


ХОУД ПЭТТ
(Пер. И. Кашкина)

Здесь я лежу возле гробницы
Старого Билла Пирсола,
Который разбогател, торгуя с индейцами, а потом,
Использовал закон о банкротстве,
После чего стал вдвое богаче,
А я, устав от труда и нищеты,
И видя, как богатеют Билл Пирсол и прочие,
Однажды ночью ограбил прохожего у Прокторс-Гроув,
Причём убил его невзначай,
За что был судим и повешен.
Для меня это тоже было банкротство.
Так, каждый по-своему испытав на себе силу закона,
Мирно спим мы бок о бок.


А.Д. БЛАД
(Пер. И. Кашкина)

Сограждане, если вы считали, что я делал доброе дело,
Закрывая салуны, пресекая в корне картёж,
Столько раз отводя к судье Арнетту старую Дэйзи Фрезер
В неустанных стараниях очистить вас от греха, –
Почему же вы позволяете развратнице Доре
И беспутному сыну Бенджамина Пантьера еженощно
Превращать моё надгробье в изголовье нечестивых утех?


ВЫЕЗДНОЙ СУДЬЯ
(Пер. И. Кашкина)

Остановись, прохожий, и посмотри, как глубоко
Разъели дожди и ветер моё надгробье.
Кажется, что Немезида и ненависть многих
Водили рукой высекавших на нём письмена,
И, верно, не для того, чтобы запечатлеть своё имя,
А скорей чтоб изгладить моё.
Был я выездным судьёй, вершителем судеб,
Выносил приговоры в соответствии с пунктами обвинения,
А не согласно велениям совести.
Ты, дождь, и ты, ветер, оставьте в покое
Моё надгробье. Тяжелей, чем проклятие бедных
И гнев невинно осуждённых,
Лежать здесь, сознавая,
Что даже Хоуд Пэтт,
Убийца, повешенный по моему приговору, –
Безгрешное дитя рядом со мной.


ЛЮСИНДА МЭТЛОК
(Перевод Э. Ананиашвили)

Я ездила на танцы в Чэндервилл
И играла в «третий лишний» в Уинчестере.
Однажды, возвращаясь домой лунной ночью
В июне, мы обменялись партнерами,
И так я и Дэвис нашли друг друга.
Мы поженились и жили вместе семьдесят лет,
Радовались, работали, воспитывали
Их было двенадцать, но восемь мы потеряли
До того, как мне исполнилось шестьдесят.
Я хлопотала по дому, ходила за больными,
Я ткала, работала в саду, а по праздникам
Бродила по полям, прислушиваясь к песне
Жаворонка, или вдоль реки, собирая ракушки,
Цветы и лекарственные травы,
И окликала лесистые холмы,
И пела песни зеленым долинам.
А когда мне минуло девяносто шесть лет,
Прожив сполна свой век на этом свете,
Я познала сладостный покой.
Что вы там говорите про горе, усталость,
Обиды, невзгоды, обманутые надежды?
О вырождающееся поколение,
Вам ли меряться силами с жизнью?
Тот, кто любит жизнь,
Всей жизнью ей платит.


РЕДАКТОР УЭДОН
(Пер. И. Кашкина)

Всегда видеть все стороны всяких вопросов;
Всегда быть на стороне всех, быть всем и ничем подолгу:
Извращать истину, оседлав ее, выгоды ради;
Играть на высоких стремлениях и на страстях человека
Для достижения низкого замысла, хитростной цели;
Подобно античным актерам, носить маску
Своей газеты в восемь страниц – скрываться за нею.
Рявкая в рупор ее заголовков:
«Вот я, Титан», –
А на деле живя жизнью мелкою вора,
Отравленного безликим признаньем
Вашей скрытной душонки;
За деньги собирать накипь со сплетен
И пускать ее по ветру, как месть за обиду;
Публиковать документы,
Отнимающие честь, а иной paз и жизнь;
Побеждать любою ценой, лишь не ценой своей жизни;
Опьянев от дьявольской мощи, толкать культуру на свалку,
Словно безумец-дегенерат, который кладет на рельсы бревно
И пускает поезда под откос;
Быть редактором, вроде меня, –
И лежать здесь, у реки, под обрывом,
Куда стекают все нечистоты селенья,
Куда сваливают пустые жестянки, отбросы и мусор,
Где матери зарывают свой недоношенный плод.


ЕВРИПИД АЛЕКСОПУЛОС
(Пер. А. Сергеева)

И у меня было видение:
Дивный юноша с лирой возле аптеки Трейнора.
Люди слушали, проходили, ворчали,
Возвращались и требовали, чтоб он работал
Или убирался из города.
Он стал развозить уголь и продавать газеты,
А вечерами играл на лире.
Соседи бранились: он учит мечтам и безделью.
А он опять заиграл на улицах.
Его ругали, освистывали, похваливали,
А он нуждался в деньгах, нуждался.
И он отложил свою лиру – на музыку не проживешь!
Когда он взял ее вновь, то увидел, что струны ослабли.
Он настроил и заиграл – как никогда!
И тут уплыли его последние деньги.
Сгущались тени, молодость уходила.
Подрастали дети и требовали расходов,
Так что же, играть на лире или работать?
Все говорили: работать, ради детей.
Их надо кормить, обучать,
А лира – кому эта лира нужна?
И его убедили работать, тяжко работать.
У него отросла седая длинная борода,
Он сгорбился, а глаза ввалились,
И пальцы стали толстыми, грубыми.
Теперь он не мог ни играть, ни работать.
Он сидел на скамейке в парке;
Внезапно на нем лохмотья растаяли,
Как тучки на солнце,
И он встал на церковный шпиль
И плюнул на город –
Он был Аполлон!



=КАРЛ СЭНДБЕРГ=

ЧИКАГО
(Пер. И. Кашкина)

 Свинобой и мясник всего мира,
 Машиностроитель, хлебный ссыпщик,
 Биржевой воротила, хозяин всех перевозок,
 Буйный, хриплый, горластый,
 Широкоплечий – город-гигант.

Мне говорят: ты развратен, – я атому верю: под газовыми фонарями я видел твоих накрашенных женщин, зазывающих фермерских батраков.
Мне говорят: ты преступен, – я отвечу: да, это правда, я видел, как бандит убивает и спокойно уходит, чтоб вновь убивать.
Мне творят: ты скуп, и мой ответ: на лице твоих детей и женщин я видел печать бесстыдного голода.
И, ответив, я обернусь еще раз к ним, высмеивающим мой город, – и верну им насмешку, и скажу им:

Укажите мне город, который так звонко поет свои песни, гордясь жить, быть грубым, сильным, искусным.
С крепким (ловцом вгрызаясь в любую работу, громоздя урок на урок, – вот он, рослый, дерзкий ленивец, такой живучий среди изнеженных городков и предместий, –
Рвущийся к делу, как пес, с разинутой пенистой пастью;
Хитрый, словно дикарь, закаленный борьбою с пустыней,
 Простоволосый,
 Загребистый,
 Грубый, –
 Планирует он пустыри,
 Воздвигая, круша и вновь строя.
Весь в дыму, полон рот пыли, смеясь белозубой улыбкой,
Под тяжкой ношей судьбы, смеясь смехом мужчины,
Смеясь беспечным смехом борца, не знавшего поражений,
Смеясь с похвальбой, что в жилах его бьется кровь,
Под ребром – бьется сердце народа.
 Смеясь!
Смеясь буйным, хриплым, горластым смехом юнца; полуголый, весь пропотевший, гордый тем, что он – свинобой, машино-строитель, хлебный ссыпщик, биржевой воротила и хозяин всех перевозок.


ПОТЕРЯН
(Пер. М. Зенкевича)

Заброшен и одинок,
Всю ночь напролет на озере,
Застланном туманом и мглой,
Какой-то пароход
Зовет и вопит непрерывно,
Как потерянный ребенок,
В слезах и страхе
Ищущий груди
Гавани-матери.


ЛЮКС
(Пер. И. Кашкина)

Я еду в экспрессе люкс, этой гордости нации.
Звякая буферами, несутся по прерии сквозь
сизую дымку и закатную мглу пятнадцать
цельностальных вагонов
с тысячью пассажиров
(все вагоны станут кучей ржавого лома, и все пассажиры,
смеющиеся по салон-вагонам и купе, станут прахом).
Я спрашиваю соседа по купе, куда он едет, и он отвечает:
«Омаха».


ТУМАН
(Пер. А. Ибрагимова)

Туман приползает
на кошачьих лапках.

Он поглазеет немного
на город и гавань
и молчком
удаляется.


ПАННО
(Пер. И. Озеровой)

Западное окно – это панно из марширующих луковиц.
Пять новых кустов сирени кивают ветру и доскам ограды.
Дождь обновил иссохшие доски ограды, промыл заплывшие лунки сучков,
Мир – большой гелиограф.
(Сколько лет здесь дрейфует этот дощаник,
и буря завывает в лунках сучков,
предвещая зимний, военный ритм
барабанов?)


ЗАКАТ БИЗОНОВ
(Пер. И. Кашкина)

Нет больше бизонов.
Нет и тех, кто видел бизонов.
Тех, кто видел их тысячные стада
и как они начисто выбивали
траву прерии в пыль и,
нагнув голову, били копытом,
озаренные пышным заревом заката.
Нет больше тех, кто видел бизонов.
И нет больше бизонов.


=РОБИНСОН ДЖЕФФЕРС=

БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ
(Пер. А.Кальмейера)

Вселенная расширяется и сжимается гигантским биением сердца.
Она расширяется, и самая удалённая газовая туманность
Несётся в пустое пространство со скоростью света.
Сожмётся – и невообразимые множества звёзд и галактик,
____________газовых облаков и туманностей
Отозваны будут домой, чтоб, крошась друг о друга
____________в сжимающемся пространстве, снова слипнуться в ком
И взорваться. В природы нет сил, способных сдержать катастрофу -
____________неописуем будет тот взрыв; и всё сущее
Разлетится ревущим потоком исковерканных гранул,
____________озаряющих новое небо. Другие вселенные
Украсят алмазами грудь чёрной ночи; и вновь по границам атаки,
____________как мчащийся воин с копьём, туманности
Населят пустоту.
____________Не напрасно мы, люди, восхищены фейерверком.

А наши огромные бомбы – наверное, просто следы ностальгии,
____________тоска по громовому взрыву безумья, из которого всё рождено.
Но сумма энергий,
____________создавших устойчивый атом, сохранится.
Она соберётся опять, накопит всю мощь и всю славу –
И снова, конечно, взорвётся – вздымаясь и опадая,
____________вселенная бьётся, как сердце.
Мир при жизни никогда и не был обещан нам Богом,
____________только – вперёд и назад – живи, умирай, гори и будь проклят.
Бьётся гигантское сердце вселенной, качая в наши сосуды
____________Ужасающий жизненный цикл, непредставимо прекрасный.
А мы, обезьянки Господни – а может быть, дети трагедий –
____________мы, участники акта Творенья Его красоты, сознаём то,
________________________что превыше мучений, – для того и дана людям жизнь.

Нет, он вовсе не Бог любви, не захолустный судья флорентийского Дантова ада
____________и не антропоидный Бог, издающий Заветы.
Это тот Бог, которого ничто не заботит и коему нет конца.
Посмотри-ка на море, бьющее в скалы ночами – погляди
____________на потоки струящихся звёзд – на подъём и падение наций –
на рассвет, ползущий на влажных белых ногах к океану
____________по Карамельной Долине. Они существуют, нам доступна их красота.
И возможно, Большой Взрыв – лишь метафора
____________– я не знаю, как можно иначе
________________________объяснить безликое насилие, что находится в корне вещей.


ОГОНЬ НА ХОЛМАХ
(Пер. А.Кальмейера)

Олени валились под гарью ревущей волны степного огня,
Cловно груды безжизненных листьев, сметенные ветром,
А я думал о мелких животных, застигнутых пламенем.
Красота не всегда бывает добра. Огонь был прекрасен, и ужас
Оленей был тоже прекрасен. Когда я вернулся,
Спустившись по обгоревшему склону, огонь уже умер.
Орёл победно сидел на стволе обгоревшей сосны и рвал мясо
Под плащом угловато приподнятых крыльев.
Он летел сюда издалека – хороша, удачна охота,
Когда море огня гонит дичь на охотника. Синело безжалостно небо,
Безжалостно чёрными были холмы,
И огромная птица с печальными крыльями сонно сидела меж ними.
Я раздумывал, с болью, о замысле этом:
Разрушенье, что с неба призвало орла, лучше толп человечьих.


ПРИЁМНАЯ МАТЬ ОЛЕНЁНКА
(Пер. А.Кальмейера)

Эта старая женщина всегда сидит на скамье у двери,
Переругиваясь с унылой и бледной дочкой-дурнушкой.
Проходя как-то мимо, гляжу – сидит одна на припёке, с улыбкой.
Oна рассказала, что когда-то жила с первым мужем
На заброшенной ферме в горах, в Гарапатском каньоне
(Теперь там всё пусто, провалилась и крыша,
Но рубленые стены, уцепившись за камни фундамента, целы.
Секвойи вокруг давно уж срубили, но дубы стоят,
Только там ещё более одиноко, чем бывало когда-то).
"Когда я кормила грудью второе дитя,
Муж нашёл на прогалине однодневного оленёнка
И принёс его в дом. Я поднесла оленёнка к груди,
Чтоб не дать ему оголодать – у меня молока на троих.
Ты бы видел, как он сосал, сосунок мокроносый,
И сучил челночками-копытцами по моему животу!
Мне больше нравилось кормить его грудью, чем всех остальных."
Лицо, искажённое старостью, в канавах морщин, как худая дорога
Для торговых кибиток, выражало тоску и упадок –
Отшелушившаяся клетка высохшей кожи,
Которой пора облететь со стареющей брови природы;
Но, вглядевшись, увидел, что весна её жизни была словно трепет артерий
В полнокровных сосудах Земли и услышал музыку гор.


РАЗДУМЬЯ О МЕЧЕ
(Пер. А.Кальмейера)

В конечном счёте ведь не разуму решать. Решения принадлежат мечу.
Меч – устаревший инструмент из бронзы или стали,
тот, что в былые времена использовали для убийства человека.
Но здесь мы пользуемся символом меча,
что значит – штормы, ураган вселенских разрушений.
Да, и убийства тоже; и уничтожение жилья, добра людского;
непреднамеренные (вероятно) жертвы среди детей и женщин;
смерть, разрушенья, льющиеся с крыльев, так что сам воздух – как бы соучастник,
невинный воздух, извращённо ставший отравителем, убийцей.

Меч – это значит: трусость и предательство, безосновательность без прецедента,
а также мужество невиданных масштабов, лояльность и безумие.
Меч – это всхлипы, безнадёжность, массовое рабство,
и массовые пытки, и бессмысленность надежд, что звёздами сверкали
на человечьем лбу. Тиранство, притворяющееся свободой, ужас – счастьем,
голод – хлебом насущным, гниющие останки – вроде бы детьми.
Не разуму решать. Решения принадлежат мечу.

О, Боже, что здесь делают все эти штуки – восхищенье миром и священность звёзд,
в одном пакете со стремлением к наживе, жестокостью, предательством и злобой,
с безумьем, с грязью и с отчаянием?
Вот снова они здесь, вплотную подошли и некуда деваться,
и не понятно снова, как теперь Тебя воспеть всем сердцем.
Я знаю, что такое боль, но иногда и боль сияет.
И что такое смерть, я тоже знаю, я сам когда-то звал её.
Но не жестокость, и не о рабство, не деградацию, чуму, ничтожество и грязь,
что превращают нас в страдающих животных и в раненых и беззащитных птиц...
Если б Ты был волною, бьющейся о скалы, или просто ветром,
или Землёй с железной сердцевиной, тогда я мог бы славить Божью искру.
Но Ты ведь не покаешься, не прекратишь всю жизнь, и не освободишь людей от горя
в оставшиеся нам ещё века. Ты будешь продолжать все эти пытки, чтобы понять Себя;
а я – всего лишь тот, кто наблюдает, в надежде Бога отыскать,
чтобы воспеть в ничтожных фразах идиллий и трагедий Тебя, прекрасный нетерпимый Бог.
Меч – это значит: у меня есть два любимых сына, два близнеца,
рождённые в шестнадцатом году. Тот год был чёрным годом Первой Мировой,
и вот теперь они как раз созрели до возраста, любимого войной.
Тот, что родился первым, похож на мать.
Он, правда, так прекрасен, что незнакомцы останавливали нас на улице,
чтоб похвалить родителям красу лица мальчишки.
Второй гордится красотой мужского тела; когда он без одежды входит в воду,
костюмом ему служат бёдра борца и сила плеч античного героя.
Но меч!... и значит – безжалостность увечий, слепота, обезображенное тело
мальчиков, что слишком горды, чтоб стонать...
Не разуму решать. Решения принадлежат мечу.


ГРИФ
(Пер. Дэмиэна Винсачи)

Начиная с рассвета, я шел, и прилег отдохнуть на голый склон
Над океаном. Сквозь полузакрытые веки я увидел грифа, кружащего
высоко в небе,
И вот он пролетел снова, но уже ниже и ближе, сужая
круги,
И тогда я понял,
Что за мной наблюдают. Я лежал неподвижно, как мертвый, и слышал, как маховые
перья
Свистят надо мной, и кружат, и приближаются.
Я видел голую красную голову между широких крыльев
И пристальный взгляд сверху вниз. Я сказал: «Милая птица, мы с тобой тратим время
попусту.
Есть еще жизнь в этих старых костях; они не для тебя». Но как
красив
он был, планируя
На этих широких парусах; как красив он был, улетая прочь
в свете маяка
над пропастью. Говорю вам торжественно:
Мне было жаль, что я разочаровал его. Быть склеванным этим клювом
и
стать частью его, разделить с ним эти крылья, эти глаза –
Какая величественная кончина для плоти, какая близость к небесам; какая жизнь
после смерти.


РАНЕНЫЙ ЯСТРЕБ
(Пер. Дэмиэна Винсачи)

I

Сломанный стержень торчит из плеча, на котором запеклась кровь,
Крыло волочится, как флаг побежденного,
Больше не летать вольно в небе, а жить, голодая,
С болью, несколько дней: ни кот, ни койот
Не сократят неделю ожидания смерти, это игра без карт.
Он стоит под дубом и ждет
Шагов хромого спасителя; ночью он вспоминает свободу
И летает во сне; рассвет разрушает сон.
Он силен, а боль страшнее для сильного, беспомощность для него страшнее.
Дневные псы приходят и мучают его
На расстоянии, и никто, кроме смерти-избавителя, не усмирит эту главу,
Бесстрашную готовность, пугающие очи.
Дикий Бог мира иногда милосерден к тем,
Кто просит о милосердии, нечасто же к дерзким.
Вы его не знаете, вы, люди общин, или же вы о нем забыли;
Невоздержанный и неукрощенный, ястреб помнит о нем;
Прекрасные и дикие, ястребы и умирающие люди о нем помнят.

II

Я бы скорее, если бы не было наказания, убил человека, чем ястреба; но длинный
красный след
Не оставил ничего, кроме беспомощной боли,
От кости, слишком размозженной для срастания, крыла, волочившегося под его лапами, когда он двигался.
Мы кормили его шесть недель, я предоставил ему свободу,
Он блуждал по холму над морем и вернулся вечером, прося
о смерти,
Не как бродяга – в его глазах все еще была старая
Неуклонная дерзновенность.
Я поднес ему свинцовый дар в сумерках.
Что упало, то упокоилось – мягкие, как у совы, нежные перья; но что
Воспарило – яростный взлет: ночные цапли у вышедшей из берегов реки кричали,
видя его,
До тех пор, пока он полностью не выскользнул из ножен реальности.


СКАЛА И ЯСТРЕБ
(Пер. Дэмиэна Винсачи)

Вот символ, в котором
Множество возвышенных трагических мыслей
Глядят в свои собственные глаза.

Эта серая скала, возвышающаяся
На мысе, где морской ветер
Не позволяет расти деревьям,

Устойчивая к землетрясениям, и помеченная
Веками штормов: на ее вершину
Уселся сокол.

Мне кажется, такая твоя эмблема
Должна висеть в небе грядущего;
Не крест, не улей,

А это; яркая сила, темный мир;
Ярая сознательность, соединенная с окончательной
Беспристрастностью;

Жизнь со спокойной смертью; ястребиные
Трезвые глаза и поступки,
Обрученные с грандиозной

Мистикой камня –
Ни крах не повергнет их в уныние,
Ни успех не заставит возгордиться.


=Э. Э. КАММИНГС=

ПЛАТОН ГОВОРИЛ...
(Пер. В. Британишского)

платон говорил

ему; он не хотел
поверить (иисус говорил

ему; он ни за что
не мог поверить)

лао

цзы
совершенно верно
говорил ему, и генерал
(так

точно)
шерман;
больше того
(веришь
или
не веришь) ты сам

ему говорил; я
ему говорил; мы
ему говорили (он однако не верил

нет, сэр) аж наконец
японизированный кусок
бывшей нью-йоркской

надземки с шестой авеню
угодил ему по башке

и втемяшил


=ДЕНИЗ ЛЕВЕРТОВ=

ОДИНОЧЕСТВО
(Пер. А. Сергеева)

Слепой. Я могу на него глядеть,
стыдливо, бесстыдно. Он чувствует взгляды?
Нет, велико его одиночество.

Странная прихоть –
досыта глядеть на чужое лицо.
Не досыта – хочется еще и еще.

В своем мире он сейчас говорит
почти вслух. Его губы шевелятся.
На них беспокойство. И какая-то

радость, почти улыбка.
Неощущаемый мной ветерок
рябит его лицо, словно воду.

Поезд следует к центру, останавливаясь
на станциях. Внутри его громкой
дребезжащей сутолоки покой,

покой молчащих людей –
некоторые смотрят на слепого
мимоходом, а не жадно, как я, –

и внутри этого покоя – его
особый покой, не покой, а вихрь
образов – только какие они, его образы?

Он слепой! И ему все равно,
что он выглядит странно, потому что
обнаженные мысли играют на его лице,

как свет на воде, – он же не знает,
что значит «выглядеть».
Он слеп от рожденья.

И вот он встает и наготове стоит у дверей,
зная, что следующая – его. Он считал?
Нет, он знает и так.

Он выходит, и я за ним.
«Разрешите, я вам помогу».
«Пожалуйста». Безразличие.

Но в тот же миг, когда я
слышу его безразличный голос,
рука его поднимается, ищет,

и мы идем, взявшись за руки, словно дети.
Его рука теплая и не влажная,
крепкая – такую приятно пожать.

И когда он первым проходит
турникет, рука его сразу же
ждет мою.

«Осторожно, ступеньки. А здесь
направо. Опять ступеньки». Мы вышли
на солнечный свет. Он чувствует

ласковый воздух. «Славный день», –
говорит слепой. Одиночество
шагает со мной, шагает

рядом со мной, не во мне: его мысли
одиноки, но его рука и моя
так сроднились, что, кажется,

словно моя рука, отделившись,
идет сама по себе. Я перевожу
его через улицу, и слепой

говорит, что теперь сам найдет дорогу.
Он знает, куда идет: в никуда,
наполненное тенями. Он говорит: «Я».


ГОРОДСКОЙ ПСАЛОМ
(Пер. П. Грушко)

Убийства продолжаются, каждый миг
Движутся по генетической цепи боль и несчастье,
Несправедливость творится сознательно, ветер
Несет прах увядших надежд, и все же,
Дыша этими испарениями на запруженных людьми тротуарах,
Среди искалеченных жизней, бесноватых отбойных молотков,
Автомобильных стоянок, режущих глаза
Под майским солнцем, –
я увидела
Не вокруг, а внутри
Тусклого горя, раздробленного мужества и уродливых
Бетонных фасадов, другое горе, сияние, похожее
На блеск розы, на приют милосердия,
И услышала не вокруг, а внутри шума,
Напев, который плавно перешел в спокойную улыбку.
Ничто не изменилось, только все предстало иначе:
Не то, чтобы не стало ужаса, не продолжались убийства,
Не то, чтобы я подумала, что больше
не будет отчаяния, –
Но некая прозрачность открыла мне некую
Благословенную непохожесть, которая и была блаженством.
Так сквозь уличную пыль я увидела
Рай.


КАКИМИ ОНИ БЫЛИ?
(Пер. П. Грушко)

1) Жители Вьетнама — использовали
 фонари из камня?
2) Были у них церемонии
 в честь раскрытия бутонов?
3) Были они склонны к тихому смеху?
4) Использовали кость (в том числе слоновую),
 серебро и нефрит для украшений?
5) Была ли у них эпическая поэзия?
6) Отличали они речь от пения?

1) Сэр, их маленькие сердца обратились в камень.
 Не осталось свидетельств — каменные ли фонари
 освещали в садах их приятные занятия.
2) Возможно, они собирались, чтобы восхититься
 цветением, но после того, как убили детей,
 не стало бутонов.
3) Сэр, смех отзывается болью на сожженных губах.
4) Возможно, миллион снов назад. Украшенья —
 для радости. Все кости обуглились.
5) Никто не помнит. Большинство
 было крестьянами, их жизнь-
 в бамбуке и рисе.
 Когда мирные облака отражались в полях риса
 и буйвол уверенно ступал по террасам,
 может быть, отцы и рассказывали детям предания.
 Когда бомбы разбили зеркала полей,
 времени хватило только на крик.
6) Остался лишь отзвук
 речи, похожей на щебет.
 Говорят, их пение напоминало
 полет мотыльков в лунном свете.
 Но так ли это? Пение — смолкло.


НА УМЕ
(Пер. А. Караковского)

У меня на уме женщина
невинная, неприкрашенная, но

искренняя, пахнущая
яблоками и травой. Она одевает

сорочку или рубашку, её волосы
светло-каштановые и гладкие, и она

добрая и очень чистая –
без нарочитости

но у неё
нет фантазии...

И есть беспокойная,
гуляющая при луне девушка

или старуха, или обе вместе,
одетая в опал, тряпьё, перья

и оборванную тафту,
которая знает странные песни

но она – не добра...


=СИЛЬВИЯ ПЛАТ=

СОПЕРНИК
(Пер. Дэмиэна Винсачи)

Улыбайся луна – она бы походила на тебя.
Ты оставляешь такое же впечатление
Чего-то прекрасного, но уничтожающего.
Вы оба – великие заемщики света.
Ее рот в форме буквы О горюет по миру; твой же безучастен,

И первый дар твой – все обращать в камень.
Я просыпаюсь в мавзолее; ты там,
Стучишь пальцами по мраморному столу, ищешь сигареты,
Злой, как женщина, но не такой нервный,
До смерти хочешь сказать что-то, на что нельзя ответить.

Луна тоже оскорбляет своих подданных,
Но при свете дня она нелепа.
Твое же недовольство, с другой стороны,
Приходит по почте с верным постоянством,
Белое, сплошное, распространяющееся, как угарный газ.

От вестей о тебе не спасет ни один день,
Может, ты гуляешь по Африке, но думаешь обо мне.


ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА
(Пер. Дэмиэна Винсачи)

Я не хочу простой ящик, я хочу саркофаг
С тигровыми полосами, и на нем – лицо,
Круглое, как луна, чтобы пристально на него смотреть.
Я хочу смотреть на них, когда они придут,
Прорыв себе путь между немых минералов, корней.
Я уже вижу их – бледные лица, далекие, как звезды.
Теперь они – ничто, даже не младенцы.
Я воображаю их без отцов, без матерей, как первых богов.
Они полюбопытствуют, была ли я важной.
Я засахарю и сохраню свои дни, как фрукты!
Мое зеркало затуманивается –
Еще несколько вдохов, и на нем больше ничего не отразится.
Цветы и лица становятся белыми, как простыни.

Я не верю в душу. Она улетучивается, как пар,
Во сне, через отверстие рта или глаза. Мне этого не остановить.
Однажды она не вернется. Вещи такими не бывают.
Они остаются и по-особенному блещут,
Согретые вниманием. Они едва ли не мурлычут.
Когда мои ступни похолодеют,
Голубой глаз моей черепахи успокоит меня.
Пусть мои медные котелки, мои красные котелочки
Окружат меня подобно ночным цветам с душистым ароматом.
Они завернут меня в повязки, сохранят мое сердце
У меня под ногами, в аккуратном свертке.
Я едва узнаю себя. Будет темно,
И блеск этих пустяков будет прелестнее лика Иштар.


ЗЕРКАЛО
(Пер. Дэмиэна Винсачи)

Я серебристое и точное. Я не пристрастно.
Что ни вижу – глотаю незамедлительно
Таким как оно есть, без налета любви или отвращения.
Я не жестоко, я просто правдиво‚
Око маленького бога о четырех углах.
Большую часть времени я размышляю о стене напротив.
Она розового цвета, в крапинку. Я так долго на нее смотрело,
Что думаю, будто она часть моего сердца. Но она мерцает.
Лица и тьма разделяют нас снова и снова.

Теперь я – озеро. Надо мной склонилась женщина,
Она ищет внутри меня то, чем на самом деле является.
Потом она обращается к этим лжецам, свечам или луне.
Я вижу ее спину и правдиво ее отражаю.
Она награждает меня слезами и взмахиванием рук.
Я важно для нее. Она приходит и уходит.
Каждое утро ее лицо заменяет собой темноту.
Во мне она утонула девочкой, и во мне же старуха
Предстает перед ней день за днем, словно чудовищная рыба.


=ЛЕОНАРД КОЭН=
(Пер. Ст. Львовского)

Я УМИРАЮ

Я умираю
потому что ты не
умерла вместо меня
и мир
все еще любит тебя

Я пишу это потому что знаю:
твои поцелуи
рождаются маленькими слепыми
в тех местах где песенки
дотрагиваются до тебя

Я не хочу стать всем
в твоей жизни
я хочу потеряться среди
того о чем ты думаешь
когда прислушиваешься к Нью-Йорку
засыпая


Я ХОТЕЛ БЫ ПРОЧЕСТЬ

Я хотел бы прочесть
одно из тех стихотворений
из-за которых начал писать
Не могу вспомнить ни строчки
и не знаю где посмотреть

То же произошло
с деньгами
с девушками с разговорами заполночь

Куда девались слова
разлучившие меня со всем
что я любил

оставившие меня одного
обнаженным стоящим здесь
пытающимся снова
найти их


=ЧАРЛЬЗ БУКОВСКИ=
(Пер. А. Караковского)

ФУЗЗ

3 малыша бегут ко мне,
дуя в свистки
и крича:
«ты арестован!»
«ты пьян!»
и они начинают
бить меня по ногам
своими игрушечными дубинками...
у одного из них есть даже
значок! у другого –
наручники, но мои руки высоко в воздухе...

когда я зашёл в винную лавку,
они пронеслись мимо,
точно пчёлы
мимо гнезда...
я купил 1/5 галлона дешёвого
виски
и
3
плитки леденцов.


Я ВСТРЕТИЛ ГЕНИЯ

я встретил гения в поезде
сегодня
около шести лет от роду
он сидел возле меня
и как только поезд
пошёл вдоль берега,
мы подъехали к океану,
он посмотрел на меня
и произнёс:
«некрасиво...»

и я впервые
понял
это


ОТЕЦ, ПОЧИВШИЙ НА НЕБЕСАХ

мой отец был практичным человеком.
у него была идея.
«мой сын, видишь», – говорил он, –
«я могу платить за этот дом всю жизнь –
тогда он мой.
когда я умру, я передам его тебе.
ты можешь тоже всю жизнь приобретать дом,
и тогда у тебя будет два дома,
и ты передашь эти два дома своему
сыну, и он всю жизнь будет приобретать дом,
и, когда ты умрёшь, твой сын...»

«хорошо», – отвечал я.

мой отец умер, когда пытался отпить
воды из стакана. я похоронил его.
массивный коричневый гроб. после похорон
я пошёл на стадион, встретил высокую блондинку.
после скачек мы пошли к ней домой,
пообедать и развлечься.

я продал его дом где-то через месяц.
я продал его машину и мебель
и раздал все его картины, кроме одной
и все его фруктовые вазы,
(наполнявшиеся компотом в летнюю жару),
и отдал его собаку в приёмник.
я дважды назначал его девушке свидание,
но ничего не добился
и бросил это.

я проиграл и пропил все деньги.

теперь я живу в дешёвой комнате в Голливуде,
и выношу мусор, чтобы
заплатить ренту.

мой отец был практичным человеком.
он подавился стаканом воды
и оставил след в больничном архиве.


ЖИЗНЬ БОРОДИНА

следующий раз, слушая Бородина,
помни, что он был простым аптекарем,
писавшим музыку, чтобы расслабиться
его дом был набит битком людьми:
студентами, художниками, пьяницами, BLUMS,
и он никогда не умел сказать «нет»

следующий раз, слушая Бородина,
помни, что его жена использовала его ноты,
чтобы подкладывать их в кошачий ящик
или упаковывая в них банки с кислым молоком;
у неё была астма и бессонница
и она кормила его варёными яйцами
и когда он хотел завязать свою голову,
чтобы приглушить звуки в доме,
она позволяла использовать ему только простыню;
кроме того, обычно в его постели
кто-то был
(они спали раздельно, когда
спали вообще)
и так как все стулья
были обычно взяты,
он часто спал на лестнице,
закутавшись в старую шаль,
она говорила ему, подстригая его ногти,
чтобы он не пел и не насвистывал,
не клал слишком много лимона в чай
и не выжимал его в чашку,
 
Симфония # 2, си мажор
Князь Игорь
в степях Центральной Азии

он мог спать, только положив кусочек
тёмной ткани поверх глаз;
в 1887 году он посетил танцы
в Медицинской Академии
одетым в потешный национальный костюм;
в конце концов, он казался необычайно ярким
и когда он упал на пол,
они подумали, что это шутка.
следующий раз, слушая Бородина,
помни...


№6

я поставлю на №6.
дождливый день,
бумажная чашка кофе,
недалеко идти
ветер кружит крапивников
над крышей трибуны.
жокеи выходят
на центр
тихо
и летний дождь
делает
всё в первый раз
почти одинаково
лошади в мире
друг с другом
перед пьяной войной
я под крышей трибуны
чувствую на сигареты
ставлю на кофе
пока лошади уходят
это мрачно, грациозно
и радостно –
словно распускаются
цветы


ТРАГЕДИЯ ЛИСТЬЕВ

я осознал сухость и умершие папоротники
и комнатные растения, жёлтые, как кукуруза:
ушла моя женщина,
и пустые бутылки как кровавые трупы
окружали меня своей бесполезностью;
солнце было всё-таки по-прежнему добрым,
и записка моей хозяйки трещала о задолженности
нетребовательной желтизной; что было нужно – так это
хороший комик, старый стиль, юморист
с шутками о боли абсурда, абсурде боли –
поскольку уж это есть, ничего больше...
я осторожно побрился старым лезвием –
человек, однажды бывший юным и
назвавшийся гением; но
это трагедия листьев,
умерших папоротников, умерших цветов;
и я шёл по тёмному коридору,
где стояла хозяйка,
окончательно проклинающая
и посылающая меня к чёрту,
колышущая свой жир, потные руки,
и вопящая,
вопящая о квартплате,
ведь мир обманул нас
обоих.

КОРОВЫ В КЛАССЕ РИСУНКА
(Пер. А.Кальмейера)

хорошая погода
это как
хорошие женщины –
бывает не часто
а если
случается
то ненадолго.
мужчина
гораздо стабильней:
если он плох
есть шанс
что таким он и будет,
а если хорош
он наверно всегда уже
будет хорошим,
но
женщина
меняется
с каждым
ребёнком
с возрастом
с диетой
во время беседы
и секса
с фазой луны
с восходом
солнца
а также с заходом
или в зависимости
от наличия добрых времён.
женщин приходится
растить в существа
посредством любви,
мужчина – наоборот
становится только сильнее
если его ненавидеть.

я пью сегодня вечером в баре Спенглера
и вспоминаю коров, которых
нас заставляли изображать в классе рисунка
они здорово у нас получались
и выглядели лучше, чем всё остальное
в этих местах. я пью нынче у Спенглера
гадая, какую из них мне стоит любить,
а какую возненавидеть, но правил-то нет:
я, по правде сказать, люблю-ненавижу
только себя самого –
а эти вообще вне меня
как упавший со стола апельсин
катящийся прочь;
мне сегодня надо решить:

убить себя
или любить?
в каком из решений измена?
откуда берутся данные
для подобных решений?

книги... как разбитые вазы:
годятся, заразы, лишь на подтирку.
уже – видишь? –
темнеет снаружи.

(мы продолжаем здесь пить
и ведём разговоры друг с другом,
как будто мы знаем)

покупай корову
с самым большим выменем
с самой существенной
тушей.

предъяви руки бармену.

олимпийским спринтером
скользит по стойке ко мне
посланное им пиво
и моя рука – пара щипцов –
останавливает кружку,
подымает золотую мочу тупого соблазна,
я пью её
стоя здесь.
сегодня погода не для коров
но кисть
готова к мазку
вот соломенный глаз и зелень травы
грусть заливает меня с головой,
я заглатываю своё пиво
и заказываю рюмку
поскорее
в надежде, что это добавит
решимости или любви
чтобы жить дальше.


ОНА ГОВОРИТ
(Пер. А. Кальмейера)

для чего ты держишь эти
бумажные салфетки в твоём автомобиле?
у нас нет таких
салфеток
и отчего это твоё стерео
всегда выставлено на волну рок-н-ролла?
ты что, разъезжаешь вокруг
с какой-то
малолетней
сучонкой?

погляди,
ты льёшь на пол
мандариновый сок.
и когда идёшь в кухню
всегда
оставляешь
полотенце мокрым и грязным.
почему?

когда ты для меня
наливаешь воду в ванну,
ты никогда
не чистишь
дно ванны.

почему бы тебе
не ставить свою зубную щётку
после пользования
обратно в стаканчик?

тебе следовало бы
всегда сушить свою бритву

иногда мне кажется,
что ты
ненавидишь
моего кота.

Марта сказала
что когда вы с ней
сидели внизу
ты снимал
с себя
зачем-то
штаны

тебе не следует надевать
стодолларовые
башмаки
для работы в саду

ты вообще
никогда не следишь
что ты там
куда посадил

это просто
нелепо

нужно ставить кормушку кота
всегда
на одно
и то же самое место.

не вздумай
запекать рыбу
в посуде
для жарки...

я никого
никогда
не встречала
кто бил бы
по тормозам
сильнее, чем ты.

давай пойдём
лучше
в кино.

слушай, что с тобой творится
последнее время?
разыгрываешь
депрессию?


ЭТО НАШЕ
(Пер. А.Кальмейера)

существует пространство
перед тем, как они приблизятся к нам,
тот самый кусочек пространства
где расслабление
позволяет свободней дышать
например
бездумно
развалясь на кровати
или скажем
когда наливаешь
из крана воды
охвачен
небытьем

это
нежное чистое
нечто

которое стOит

больше, чем века
остального существованья

скажем

можно просто почесывать шею
глядя на голую ветку
в окне

это пространство,
открывшееся
до того,
как они до нас доберутся,
гарантирует,
что когда это произойдёт,
им не отнять
у нас
всё

никогда.


ОСТАНОВКА В ПУТИ
(Пер. А.Кальмейера)

Заниматься любовью на солнечных пятнах
в отельном номере,
над переулком, где бродяги
ковыряются в мусоре, добывая бутылки;
заниматься любовью на солнце
на ковре, что красней нашей крови,
заниматься любовью пока эти парни торгуют
кадиллаками и заголовками в прессе,
заниматься любовью под старой фоткой Парижа
и эстампом с пачкой сигарет Честерфильд,
заниматься любовью пока остальные мужчины –
бедные сукины дети – сидят на работе.
От того мгновения жизни до этого
цепочка годов, как они их там отмеряют,
но в мозгу – длиной в одно предложенье –
вереница бессмысленных дней
остановившейся намертво жизни:
просто стала и ждёт, как состав – светофора.
Я прохожу мимо отеля ежедневно в 8 и в 5;
в переулке коты, бутылки, опять же бродяги,
а я подымаю глаза вверх и думаю,
что не знаю, где ты теперь,
и иду себе дальше, размышляя –
куда девается жизнь,
когда она вдруг
остановилась.


НЕКОТОРЫЕ
(Пер. А.Кальмейера)

некоторые люди никогда не сходят с ума.
а я иногда залегаю на три или четыре дня
за диваном.
там они меня и найдут.
это Херувим, они скажут,
зальют мне в горло вина,
и разотрут мою грудь,
окропив тело маслами.

тогда я с рёвом восстану,
с криками, в гневе,
проклиная всех их и вселенную
наблюдая, как они кинутся
врассыпную через лужайку.
тогда я почувствую себя значительно лучше,
сяду, съем яйца, поджаренный хлеб,
замурлычу мотивчик
и враз стану нежным, пригодным к любви,
как перекормленный
розовый кит.

некоторые никогда не сходят с ума.
какие ужасные жизни
они проживают!


ГЕНИАЛЬНОСТЬ ТОЛПЫ
(Пер. А.Кальмейера)

в среднем человеческом существе достаточно ненависти, предательств
абсурда и злобы, чтоб оснастить любую из армий на любой день войны

лучше других убивают те, кто проповедуют против убийства
лучше других ненавидят те, кто проповедуют силу любви
а в войнах успешнее всех проповедники мира

несущие проповедь Божью нуждаются в Боге
несущие проповедь мира сами не знают мира
те, кто проповедуют мир, не знают любви

берегись проповедников
берегись всезнающих
берегись погрязших в книжной премудрости
берегись презирающих бедность
и тех кто ею гордится
опасайся скорых на похвалу
они ждут ответных похвал
берегись вводящих цензуру
они боятся всего, чего не понимают
избегай тех, кто ищет одобрения толп
они в одиночку ничтожны
берегись среднего мужчины и средней женщины
берегись их любви - усреднённая любовь
ищет посредственности

зато есть гениальность в их ненависти
на самом деле их ненависть столь гениальна
что может убить тебя или любого другого
не желая одиночества
не желая понять одиночество
они будут пытаться убить
всё что отлично от них
не понимая искусства
они будут пытаться разрушить искусство
свою несостоятельность как творцов
они объявят несостоятельностью мира
не умея любить беззаветно
они назовут любовь бесполезной
а потом они возненавидят тебя
и их ненависть будет вполне совершенной

как сиянье бриллианта
как нож
как гора
как тигр
как яд
велико их искусство


=ГРЕГОРИ КОРСО=
(Пер. неизвестного)

ПОЛНЫЙ БЕСПОРЯДОК... ПОЧТИ

Я пробежал шесть лестничных пролетов,
ведущих к моей маленькой обставленной комнатке,
распахнул окно
и стал выбрасывать
все эти самые важные в жизни вещи.

Во-первых, Правду, визжащую словно доносчик:
«Не делай этого! Я расскажу о тебе ужасные вещи!»
«Ах так? Вообще-то, мне нечего скрывать … Вон!»
После нее – Бога, изумленно злящегося и хнычущего:
«В этом нет моей вины! Я не причина этого всего!» «Вон!»
После – Любовь, подкупающую: «Ты импотенции никогда не познаешь!
Все девушки с обложек «Вог», все они твои!»
Я пнул ее по толстой заднице и закричал:
«Твой венец всегда — разочарование!»
Я подобрал Надежду, Веру и Сострадание,
всех трех, сцепившихся вместе:
«Без нас ты точно умрешь!»
«Но с вами быстрей с ума сойдешь! Прощайте!»

А после – Красоту … ах, Красота –
Когда я нес ее к окну,
я говорил ей: «В жизни я больше всех тебя любил
… но ты убийца; убивает Красота!»
Не собираясь на самом деле дать ей упасть
я тут же вниз помчался
и точно вовремя поспел, чтобы поймать ее.
«Ты спас меня» – она завопила.
Я опустил ее на землю и произнес: «Иди».

Я пролистал назад все те же шесть пролетов,
попытался найти деньги, чтобы выбросить их тоже,
но денег не было.
Единственное, что в комнатах осталось – это Смерть,
за мойкой на кухне прячущаяся.
«Я не существую!» – закричала она –
«Я просто слух, распространенный жизнью…»
Смеясь, я выбросил ее, вместе с мойкой и всем остальным,
и внезапно осознал,
что все, что там осталось, – это Несерьезность –
И все, что я мог сделать с Несерьезностью – это сказать ей:
«Проваливай через окно вместе с окном!»


ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ Я ВЕЛ МАШИНУ...

Прошлой ночью я вел машину
не умея водить
не имея машины
я ехал и сбивал
людей которых люблю
...на 120 промчался через какой-то городок .

Я остановился в Хэджевилле
и уснул на заднем сиденье
...взбудораженный своей новой жизнью.


=ДИАНА ДИ ПРИМА=
(Пер. А. Караковского)

ХРОНОЛОГИЯ

я любила тебя в октябре
когда ты прятался в волосах
и катался на своей тени
по углам дома

а в ноябре ты вторгся
заполнив воздух
поверх моей кровати с мечтами
кричащими о любой помощи
моему внутреннему слуху

в декабре я держала руки твои
единственный день; свет ослаб
всё вернулось
рассветом на шотландском взморье
тобой, певшим нам на берегу

сейчас январь, ты растворяешься
в своей половине
сокровищ его плаща; твоя тень на снегу,
ты ускользаешь ветром, кристальный воздух
несёт новые песни сквозь окна
наших грустных, высоких, милых квартир


СТИХИ ОТКАЗА

Нет — сильным мужчинам в одной рубашке
шагающим через
мою кухню страстно и тупо.
Нет — мне свернувшейся-как-котёнок вокруг
спящего ребёнка и соблазнительно
улыбающейся.
Нет — коротким юбкам, нет — длинным
вздохам; я не буду
глядеть, после того, как дочитаю стихи,
понял ли ты их.
Нет — уютным патио, передним дворам,
мои кошки
никогда не растолстеют. Никто
не налепит моё лицо на футболку;
я могу никогда
не научиться пользоваться косметикой.
Не хочу сидеть
неподвижно в машине, когда кто-то другой
за рулём. Нет — кругам, по которым
ходишь. Нет — шахматному
линолеуму. Нет.
Нет — посудомоечной машине (да и стиральная —
маловероятна). Нет — цветам,
милым ножкам, заунывным
поэмам о свадьбе. Ветер —
это как люди, и мои стихи —
море. Дети — как трава
на холмах, они пускают
корни. Или как лес.
Они не приходят и не уходят.
Нет — радуге. Только пеликаны,
неловко барахтающиеся в надежде
на ту самую
Большую Рыбу. Ты можешь спорить,
я не буду задумчивой, пусть оно проходит
подумаем позже, на что могло быть похоже.
Мои воспоминания проходят рядом.
И сейчас я не слишком уверена в том,
кто что кому сделал.
Что мы сделали не так.
Но я сожгла рукопись,
в которой встретила твои глаза и улыбку.


ЭТЮДЫ О СВЕТЕ

claritas:

солнце
 поймано в росе
искрящаяся бесформенность
мы стоим снаружи

candor:

свет
 хор нарастает,
заполняя контуры архитектуры
собор
дворец
 театр

lumen:

свет
как рельеф, написанный сам собой
выше и выше, на поверхности
воды, необъяснимое
вечное движение

lux:

острие иглы
выходит
из ядра
Земли
тончайшие
пронизывающие лучи

__________________________
Примечание переводчика:

Названия четырёх частей
- почти синонимы, вариации
на тему блеска, света,
сияния.


=РИЧАРД БРОТИГАН=

И ВСЕ ПОД ПРИСМОТРОМ АВТОМАТОВ БЛАГОДАТИ И ЛЮБВИ
(Пер. Ф. Гуревич)

Мне хочется думать (и
чем скорее, тем лучше!)
о кибер-лугах
где люди, звери, компьютеры
живут вместе
в программо-гармонии,
как чистая вода
и ясное небо.

Мне хочется думать
 (сейчас, пожалуйста!)
о кибер-лесах
полных сосен и электроники
где олени бродят
среди компьютеров,
словно это цветы
с крутящимися головками.

Мне хочется думать
 (да будет так!)
о кибер-экологии
где мы, свободные от трудов
вернемся к природе,
обратно к зверям,
нашим братьям и сестрам
и все под присмотром
автоматов благодати и любви.


ЖЕРЕБЯЧИЙ ЗАВТРАК
(Пер. А. Гузмана)

Жеребячий завтрак,
что ты со мной вытворяешь?
своими длинными белокурыми ногами?
своим длинным белокурым лицом?
своими длинными белокурыми волосами?
своей дивной белокурой попкой?

Клянусь, я никогда уже не буду
таким, как прежде!

Жеребячий завтрак, то,
что ты со мной вытворяешь,
пожалуйста, вытворяй всегда.


ПРЕКРАСНЫЕ СТИХИ
(Пер. Ф. Гуревич)

Лос-Анжелес, ложусь спать и думаю
 о тебе

Только что в туалете
взглянул на свой пенис
с признательностью

Я знаю, что он был в тебе
сегодня дважды, и верю –
это прекрасно.

3 часа утра
15 января 1967


ЛАТУК «ЧАСТНЫЙ СЫЩИК»
(Пер. А. Гузмана)

Три ящика латука «Частный сыщик».
Название и эмблема – детектив
с большой лупой –
ставят жирный крест
на человеческой косности,
воскрешают страсть давать
вещам имена.
Назову-ка я, пожалуй, это место Голгофой
И покрошу салат на ужин.


ПАРОМ
(Пер. А. Гузмана)

Как прекрасен
был оборотень
в своем грешном лесу.
Мы привели его
на ярмарку, и он
расплакался,
увидев
чертово колесо.
Электрические слезы
катились по его
мохнатым щекам,
красные и зеленые.
Он был похож
на паром
посреди ночной
бухты.


ИНСТРУКЦИЯ ПО РЕМОНТУ КАРМЫ: ПУНКТЫ 1-4
(Пер. Ф. Гуревич)

1. Набери вдосталь еды
 и наешься.

2. Найди тихое место для сна
 и выспись.

3. Убавляй интеллектуальный и эмоциональный шум,
 пока не доберешься до своей тишины,
 и слушай.

4.



САН-ФРАНЦИСКО
(Пер. Ф. Гуревич)

Эти стихи найдены Ричардом Бротиганом на бумажном пакете
в прачечной Сан-Франциско. Автор неизвестен.


Случайно
Ты сунул свои деньги
В мою машину (№4)
Случайно
Я сунул свои деньги
В другую машину (№6)
Специально
Я сунул твои шмотки
В третью машину
С водой но без
Шмоток

Было скучно.


ОТКРЫТИЕ
(Пер. Ф. Гуревич)

Лепестки вагины раскрываются,
словно Христофор Колумб
скидывает башмаки.

Что может быть прекраснее,
чем нос корабля,
касающийся новой земли?


ПЛАЧ ВДОВЫ
(Пер. А. Гузмана)

Еще не так холодно,
чтобы идти одалживать дров
у соседей.


ПЬЯНИЦЫ НА ХОЛМЕ ПОТРЕРО
(Пер. Ф. Гуревич)

Ура, в лавчонке
по соседству
они купили по
бутылке.
Русский старик
продал портвейн
и не стал читать
морали. Они рассаживаются
под зелеными кустами,
что выросли
у ступенек
деревянной лестницы.
Они похожи на
экзотические цветы,
так тихо
они пьют.


СМЕРТЬ – ЭТО ШИКАРНАЯ МАШИНА, ЗАПАРКОВАННАЯ ТОЛЬКО ДЛЯ
(Пер. Ф. Гуревич)

Смерть – это шикарная машина, запаркованная только для того,
чтобы ее угнали, на улице, расчерченной деревьями,
чьи ветви похожи на внутренности
изумруда.

Ты без ключа заводишь смерть, садишься в нее и удираешь,
словно флаг, сшитый из тысячи горящих
похоронных контор.

Ты угоняешь смерть, потому что тебе скучно.
Ничего интересного не идет в кино
Сан-Франциско

Ты катаешься, слушая радио, потом
бросаешь смерть у тротуара и
уходишь – пусть теперь смерть
ищет полиция


ТВОЙ УХОД vs. «ГИНДЕНБУРГ»
(Пер. А. Гузмана)

Всякий раз когда мы прощаемся
я вижу продолжение
«Гинденбурга»:
огромный дирижабль 1937 года
объятый средневековым пламенем
как горящая крепость над
Нью-Джерси.
Когда ты уходишь из дома
тень «Гинденбурга» занимает
твое место.

_________________________________________
(Крупнейший в мире дирижабль «Гинденбург» сгорел при посадке в Лейкхерсте, штат Нью-Джерси.)


СТИХИ О ЛЮБВИ
(Пер. Ф. Гуревич)

 Как хорошо
проснуться утром совсем
 одному
и не говорить никому что
любишь
когда на самом деле не любишь
 больше


ЛЕДИ
(Пер. Ф. Гуревич)

Ее губы принадлежат лицу
как лист дереву,
колесо дороге,
а ложка – супу

И бедной улыбке
никак не вырваться
на волю

Что бы ни случилось,
ее лицо – это клен,
101-я дорога,
томатный суп.


МАТЬ АДРЕНАЛИН
(Пер. А Гузмана)

Мать Адреналин,
в твоем кометном платье,
быстрокрылых туфлях
и с тенью прыгающей рыбы,
спасибо, что затронула,
поняла и полюбила мою жизнь.
Без тебя я мертв.


ДА, МУЗЫКА РЫБ
(Пер. Ф. Гуревич)

Форельного цвета ветер
обдувает мне глаза и руки,
и я вспоминаю, как форель
пряталась раньше от динозавров,
когда они приходили к реке напиться.
Форель пряталась в подземке,
в замках и автомобилях. И терпеливо ждала,
когда динозавров не будет.


СЕРЕБРЯНЫЕ СТУПЕНИ КЕТЧИКАНА
(Пер. Ф. Гуревич)

Два часа ночи – лучшее время,
чтобы взбираться по серебряным ступеням
Кетчикана туда, где растут деревья
и бродят темные олени.

В два часа ночи жена встает
кормить малыша, она зажигает
в Кетчикане все фонари
а люди стучат в двери
и кричат друг на друга.

И тогда наступает лучшее время,
чтобы взбираться по серебряным ступеням
Кетчикана туда, где растут деревья
и бродят темные олени.


ХАЙКУ – СКОРАЯ ПОМОЩЬ
(Пер. Ф. Гуревич)

Кусочек зеленого перца
выпал из деревянной салатницы
ну и что?


КАКАЯ ТОЧНОСТЬ
(Пер. Ф. Гуревич)

Суббота, 25-го августа 1888 года 5 часов
20 минут, так называется фотография
двух старых женщин на лужайке
перед белым домом. Одна женщина
сидит в кресле и держит на коленях
собаку. Другая разглядывает цветы.
Возможно, они счастливы, но скоро
наступит суббота 25 августа 1888 года
5 часов 21 минута, и все.


ГАЛИЛЕЙСКИЙ ХИЧХАЙКЕР
(Пер. Ф. Гуревич)

1
*Галилейский хичхайкер*

Бодлер ехал
на «форде»
через Галилею.
Он подобрал на дороге
хичхайкера по имени
Иисус, который
стоял в стае
рыб и кормил
их хлебом.
«Куда ты
едешь?» – спросил
Иисус, усаживаясь
на переднем
сиденье.
«Куда угодно,
прочь из этого мира!» –
вскричал Бодлер.
«Я с тобой
только
до Голгофы, –
сказал Иисус. –
Я там
выступаю
на карнавале,
и мне
нельзя
опаздывать».

____________________________
«Куда угодно – прочь из этого мира» – Anywhere out of the world – название стихотворения в прозе Бодлера.

4
*Цветобургеры*

Бодлер открыл
торговлю гамбургерами
в Сан-Франциско,
но между хлебом
клал цветы.
Люди говорили:
«Дай мне гамбургер,
и побольше лука»,
Бодлер совал
им цветобургер, а
люди удивлялись:
«Что за странные
здесь гамбургеры».

8
*Дурдом*

Бодлер пришел
в дурдом,
притворившись
психиатром.
Он прожил там
два месяца,
потом ушел,
но дурдом так
его полюбил,
что плелся следом
через всю
Калифорнию
и Бодлер смеялся,
когда дурдом
терся о его ноги,
как приблудный кот.


ШЛЯПА КАФКИ
(Пер. А. Гузмана)

Под хирургический стук
дождя по крыше
я съел порцию мороженого,
похожую на шляпу Кафки.

По вкусу мороженое
напоминало операционный стол
с пациентом, уставившимся
в потолок.


СТИХИ О ПРИРОДЕ
(Пер. Ф. Гуревич)

Луна –
это Гамлет,
он едет
на мотоцикле
по темной дороге.
На нем черная
кожанка,
свитер и
ботинки.
Мне
некуда
идти.
Буду ехать
всю ночь.


СОНЕТ
(Пер. А. Гузмана)

Море похоже
на старого певца природы,
который умер от
инфаркта в
общественном туалете.
Его призрак все
бродит вдоль писсуаров.
В ночной темноте
босые пятки
громко шлепают
по кафелю:
кто-то спер
его ботинки.


ПОСЛЕДНЯЯ ПОЕЗДКА
(Пер. В. Бойко)

Умирать –
это как автостопом
приехать ночью
в незнакомый город,
где холодно,
льет дождь,
и ты опять
один.

Внезапно
все фонари на улице
гаснут,
и наступает
кромешный мрак,
такой,
что даже здания
боятся
друг друга.


30 ЦЕНТОВ, ДВА БИЛЕТА, ЛЮБОВЬ
(Пер. В. Бойко)

Думая лишь о тебе,
сел в автобус,
30 центов отдал за проезд,
попросил два билета,
но вдруг обнаружил,
что еду
один.


РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
(Пер. В. Бойко)

Если умрешь за меня,
то и я за тебя умру,
и будут две могилы как парочка,
стирающая вместе
в ландромате.
Если возьмешь порошок,
я отбеливатель принесу.


АМЕРИКАНСКАЯ СУБМАРИНА
(Пер. В. Бойко)

". . . Я осознал громкий и постепенно нарастающий звук, словно стон огромного стада буйволов на американской прерии . . ."
– Эдгар Аллан По


Эдгар Аллан По
был американской субмариной,

проплывая под стадом буйволов,
он торпедировал вихрь,

и тот медленно погрузился
в капельку нашего прошлого,

а буйволы не услышали звука,
они продолжали мирно пастись

в Небраске.