Сонеты

Сонеты.
 I

Похоже, женщина - вино,
дурман загадочный и нежный,
и в венах у нее давно
течет туман и свет надежды.

Как много отдано любви,
что за пленительная сила!
Однако лучшие свои
она подарки позабыла.

Кому-то жизнь, кому-то смерть,
кому-то боль, кому-то счастье,
Но за возможность выбирать
будь благодарен этой страсти.

Пока не выпито вино,
я буду жить, судьбе назло!

II

Когда вместо крови течет героин,
когда мысли ходят по кругу,
замучено сердце дыханьем своим,
и жизнь превращается в скуку.

Когда сон милей, чем удушливый день,
печаль и тоска ближе друга,
разумные сети плетет дребедень,
и не разорвать ее круга.

Да хочется просто спокойно уйти
туда, где и думать не надо,
и если нам просто не всем по пути,
то дайте хоть чистого яда!

Как жизнь не любить, как ее не хотеть? -
Устал я соседство с собою терпеть.

 III

Что было, то было,
Что будет - того нет,
на все вопросы можно
найти себе ответ,

Но истины дороже
покой и тишина:
К чему на смертном ложе
красивые слова?

Сорвалось в пропасть время,
но стынет в сердце кровь,
когда с обрыва в бездну
бросается любовь!

На сердце нацарапано ножом:
коль хочешь жить, не думай не о чем!

 IV

Расколотый бокал не соберешь,
не повернешь обратно время
и сказанное слово не вернешь,
к чему тогда душе такое бремя?

Былое стало пыткой,
что не будет - греет,
а кто же жить с улыбкой
назло себе посмеет?

Не знать, не видеть, не любить,
с трудом, но можно,
но вот любовь свою забыть
довольно сложно.

Идешь, куда глаза глядят,
и тащишь за собой свой ад.

V

Пусть сердце, разрывая грудь,
в своем безумии горит,
пусть смерть на помощь мне спешит,
но я другой не вижу путь.

Вперед дороги вовсе нет,
и все иду я стороной,
тропою чуждой и глухой,
и не найти мне здесь ответ.

Но я хочу, чтоб ты ждала,
чтоб свет горел надежды твой.
И пробудившись ото сна,

над этой проклятой землёй
любовью твоего тепла
развеял ветер пепел мой.

VI

И некуда идти,
и нечего терять,
и нечего хотеть,
и душу не спасти.

Дороги нет вперёд
и нет пути назад.
В груди пылает ад,
а в сердце стынет лёд.

Но в голове туман,
но в голове война,
от новых ран

расколется она
и будет, как дурман,
безумна и страшна.

VII

Натянуты на струны
седые облака,
а пальцы так безумны,
как языки костра.

Стон вырывает звуки
из порванной груди -
подарок высшей муки,
следы когтей любви.

Пой, Сатана, печалься,
пей спёкшуюся кровь.
Ты боли не гнушайся,

ведь боль и есть любовь!
Но ты не расслабляйся -
повержен будешь вновь.

IIX

Так холоден огонь,
так обжигает лёд,
моя печаль несёт
пронзительную вонь.

И это лета пыл
мне стал невыносим?
И мир мне стал чужим,
но где я раньше был?

Все было хорошо,
все было, но прошло.
Но как же дальше жить?

Я искренне хотел,
но просто не умел
правильно любить.

IX

Под белой полосой
ревнует чернота.
Под светлой высотой
всегда идёт война.

И океан дрожит
над вечной глубиной,
и сердце теребит
любовь своей волной.

Тот полосатый бес
сожжет мою любовь
кострами до небес.

Мою гнилую кровь
пить будет черный лес,
и всё вернётся вновь.

X

Смялись под ветром
пустые облака.
Сдохла под собственным весом
мечта дурака.

Солнце дождю
не ставит преград,
я времени песню пою,
но время - мой ад!

Ворота закрыты,
размыты мозги,
надежды на счастье убиты
тисками тоски.

Не видеть мне дальше пути,
ведь я пришел только чтобы уйти!

XI

За каждым восходом
я вижу закат.
Быть может и будет он вдохом,
но будет и ад.

С ласковых слов
капает гной.
Я слышу запах цветов,
но я чувствую боль!

Солнце устало
на небе висеть,
но море ему подготовило
теплую сеть.

Этот туман, может, позволит спасти
того, кто пришел только чтобы уйти.

XII

Солнце и небо,
душу и честь,
всё погубила
черная месть.

На небе голубом
распяты облака.
Огонь пылает сном,
запрятанным в века.

И люди в этом сне
прекрасны и мудры,
и счастливы везде,
но это мир мечты.

Кто в этот сладкий сон
по-прежнему влюблен?

XIII

Резвится в голове
невыносимый дым,
приносит дань войне
зловонием своим.

И знаю я, вовек
в чём недостаток мой:
я слишком человек -
я сам себе чужой!

Что ненавижу я,
реальней темноты,
а вся любовь моя -
наследие мечты.

Как странно, что иллюзий сад
милее, чем реальный ад!

XIV

Будет и дальше болеть голова,
но боль эта с детства знакома,
только любовь, разрывая слова,
выгонит беса из дома.

Лишь бы повыше взлететь,
чтоб побольнее упасть,
ведь нечего больше хотеть
и нечего больше терять:

всё то, что я вижу, -
всего лишь туман,
а всё, что я знаю -
лишь самообман.

За горечью сказанных слов
приходит крушенье основ.

XV

Над ветром не властен никто,
он чувством свободы объят,
но море с ним заодно -
с ним волны шагают в ряд.

Солнце бездумно тепло
дарит свое другим,
только тучи назло
свет заслоняют им.

Но облака за солнцем спешат -
рвутся к своей любви,
и ревновать они не хотят -
плакать хотят они.

Лишь тот, кто пылает, и тот, кто не ждёт
других за собой поведёт!

XVI

Дорогой тишины
пропитана печаль.
Наследие весны
уносит мысли вдаль.

Завидую я тем,
кто любит и любим,
блуждая в темноте
с проклятием своим.

Что есть, того не быть
не может никогда,
порвать же жизни нить
успею я всегда.

Однако эта месть
не сделает мне честь.

XVII

Что делать, как же быть,
когда тупая боль
бросает душу гнить
в могиле молодой.

И рад её прогнать,
и даже знаю как,
но очень просто знать,
не погружаясь в мрак.

А в этой темноте
не видно ничего,
и даже мысли все
потеряны давно.

Нельзя в себе хранить
то, что не может жить.

XIIX

Всё глупо, всё смешно,
но слишком много силы,
которой суждено
нам выкопать могилы.

Вода зальёт огонь,
развеявший наш прах.
И только мысли бронь
забьют свою в веках.

А, может, всё умрет,
слепая тишина
обратно заберёт
всё наважденье сна.

Но будет биться кровь,
пока жива любовь.

XIX

Безумие себя
лилеит и хранит,
оно любовью тля
к душе припасть спешит.

К сопротивленью путь
отрезан навсегда -
в нем будет силы брать
тень моего врага.

Хоть мне его лица
не видеть никогда,
но за спиной глаза
его горят всегда.

Выносит время приговор,
забвению наперекор.

XX

Куда не кину взгляд,
всё рушится внутри:
пылает рай, пылает ад,
боль рвётся из земли.

И кем бы не был Бог,
но должен быть распят
тот, кто придумать мог
мир, что войной объят.

Всё, что идёт извне,
стегает, словно плеть.
Нет места на земле,
где не смеялась смерть.

И если смерти ты не рад,
то значит жизнь и есть твой ад.

XXI

Над этой ненавистной мглой
нависла тучами гроза,
пронзает небо молний вой,
упала первая слеза.

Швыряет ветер едкий дым
в лицо прикованной любви,
ласкает холодом своим,
рвёт болью сердце из груди.

Не устоять ей перед ним,
не вырваться, не убежать,
лишь греть страданием своим
и очень тихо умирать.

Нет жизни у любви моей,
поскольку нет у ней когтей.

XXII

Не бог я, даже не герой,
но сердце у меня в груди,
я видел в жизни только боль,
её же вижу впереди.

Но я пройду, назло себе,
весь этот сумасшедший путь,
чтоб с чистой совестью в нигде
обосноваться и заснуть.

Да, я безумен, я смешён,
да я над пропастью иду,
но ваша жизнь - всего лишь сон,
таким же сном и я живу.

Я протестую, я кричу,
я жить люблю, но не хочу.

XXIII

Нет, не останусь здесь стоять,
я всё равно пойду вперёд -
туда меня душа зовёт,
и не нужна мне благодать.

Пусть поиск безнадёжно слеп,
но можно видеть в темноте,
как над дорогою к мечте
пылает будущего свет.

Я разметаю облака
своей восторженной рукой,
задача будет не простой,
зато наперекор врагам!

И лучше презирать покой,
чем наслаждаться тишиной.

XXIV

Мне светом день невыносим,
мне ночь противна темнотой, -
всё, что играет простотой
и повторением своим.

Пусть дождь пройдёт, пусть сыпет снег,
пусть солнце сменит ураган,
блеск моря поглотит туман,
и лень пускай сменяет бег.

Когда я плачу, я смеюсь,
и сердце вдруг пронзает боль,
но вдохновения порой
я просто ревностно боюсь.

И жизнь не ходит стороной,
она смеётся надо мной.

XXV

Небо, давление.
Тучи и лёд.
И снова падение,
снова полёт.

Свету и бездне
не видно конца.
Чахнут на небе
капли свинца.

Скоро порвутся
тучи дождём, -
тенью раскинется
ночь перед днём.

Любит ненастье весна,
но скрывает опасность она.

XXVI

Ветром над пропастью
время свистит.
Сломанной лопастью
винт тарахтит.

Яростным штопором
смяло крыло.
Падать орлом,
но смеяться назло.

Только падение
скрасит полёт:
что за везение -
врезаться в лёд!

Вся эта жизнь - барахло,
даже терпение - зло!

XXVII

Опять напиться и лежать
холодной ночью на снегу.
Но вот забыться не смогу,
и мёртвым не смогу я спать.

Всё капает по голове
и громко тикает в мозгах,
пугает ночью в диких снах,
а сердце тянется к тебе.

Тьма разъедает облака,
но только свет за ними спит, -
не хочет забывать обид,

плюётся болью свысока.
Да, можно всё легко простить,
но, к сожаленью, не забыть.

XXVIII

Какое небо! Сколько грязи!
Коктейль из туч и облаков,
из старых заблуждений, снов.
Смешались мысли, стёрлись связи.

Вновь солнце утонуло в море,
и с неба скалится луна.
Но почему-то не одна!
Ой сколько их! Какое горе!

Смешно, но плакать не хочу,
наверно заблудился снова.
И разум больше не основа!

Кого же я тогда лечу?
В тумане видно слишком мало, -
всё лёгкое тяжёлым стало.

XXIX

Опять не светятся глаза,
опять в сознании туман.
И вновь касается обман
надежды пламенем костра.

И с треском пожирает свет
её оставшуюся тень, -
убьёт её тяжёлый день,
ей станет палачом рассвет.

Смотрю на небо - вижу ночь.
И снова погружаюсь в сон.
Наверно я опять влюблён,

но “должно это превозмочь”.
Пусть станет мой стеклянным взгляд,
но только не смотреть назад!

XXX

Воняет смертью всё вокруг,
по венам сердце гонит гной,
оно сейчас больно тобой.
А ты не в курсе, милый друг?

Не обвиняю, но спрошу:
“Ну почему нельзя сказать,
что каждому приятно знать?”
Всё глупо! И куда спешу?

Презрение, любовь и честь,
надменность, слава и тоска -
всё это тень чужого сна -

болезни разума, и месть.
Свободным будет только тот,
кто эту гниль в себе убьёт!

XXXI

Как хорошо,
что солнце стало тенью!
Рассвету суждено
кормить собой затменье.

Сиреневые тучи
смертельно ядовиты,
но намного круче,
когда они пролиты.

Растекаясь смертью
на просторы грязи,
ад ласкает землю
в бешенном экстазе.

А там глядишь - пригреет,
и травка зеленеет.

XXXII

Разрывая тьму на части,
ветер тучи гонит к югу.
И в его законной власти
день несёт с собою вьюгу.

Зачарован той красою
холод ночи дерзновенный.
Накрывает он собою
пепел осени нетленный.

А внизу бушует море.
В море плавает луна. -
Рухнула с небес она

и резвится на просторе.
Нагнетает сон тоску,
вспоминая про весну.

XXXIII

Чьи-то сломанные когти
из груди моей торчат,
а по ним стекает яд
на обглоданные кости.

Но внутри царит веселье -
плачет в темноте оно,
а в сознании светло
лишь в мгновения затменья.

Смерть внутри, а жизнь снаружи.
В сердце - камень, боль - в груди.
Что-то тлеет впереди

холодом великой стужи.
Кто помнит боль и помнит кровь,
тот должен помнить и любовь!

XXXIV

Но как любовь нетерпелива!
Как люто бесится она,
когда останется одна,
хотя должна бы быть счастлива.

А лишь получит, что хотела,
в мгновенье ока прекратит
свои мученья без обид.
Глядишь, - и снова полетела.

И как увидит, что блестит,
она уж тут- как- тут повсюду,
и снова уступает блуду,

а думать вовсе запретит.
Что толку восхищаться чувством?
Ведь это - лишь инстинкты! Грустно...

XXXV

От боли пухнет голова,
и мозги лезут из ушей,
толкая позади слова.
А мысли ненавистней вшей.

Зароюсь снова я в себе
и буду муками ласкать
своё идущее извне
умение брехню писать.

Позволь мне погрузиться в сон
и этот мир простить, понять!
Я сам себе уже смешён
и мне на жизнь не наплевать!

Тем меланхолия страшна,
что любит бешено она.

XXXVI

Я солнца жара не боюсь,
не прячусь от него в тени,
как это делают они -
продавшие седую Русь.

Но слишком сильно я люблю,
чтоб оптимизм не презирать.
Когда всё можно продавать,
и душу продадут свою.

Дворцы и храмы также тленны,
но прахом вскормлена земля,
а кровь её лакает тля

под покровительством измены.
Вы, правящие небом темным!
Оставьте эту землю мёртвым!

XXXVII

Смотри лишь вперёд,
этот камень возьми,
с собой его унеси
и разбей им лёд!

Он холоден и он твёрд,
но внутри он живой.
И плененный тобой,
он по жизни пойдёт.

Доверься себе—ты знаешь,
что истина ближе к краю.
Как будто ножом касаясь
тени ты с ней играешь.

Теперь забудь, что я сказал,—
я просто устал!

XXXVIII

И снова перегрузка. Провода порвались.
Стекает ток на землю кровью,
трясутся руки, скорченные болью
и капли пота через страх прорвались.

Бессвязной темнотой заело пламя
замученной свечи. Так броско!
Стекают по лицу остатки воска!
Стеклянная стена под нами.

Заснуло время в каменной пещере.
Сквозь сон искусственный любовь пробилась
и снова в подземелье скрылась,

оставив дрожь в убитом чреве.
Да светит солнышко ураном,
лаская землю ураганом.

XXXIX

Сказал мудрец: “Скрывают тучи солнце.
Костями сложена дорога к раю.
И каждый день я медленно сгораю,
пусть смех мой все пронзительней и громче.

И знать не надо - надо лишь уметь:
держать всё лучшее прикованным на льдине;
И всё, что встретишь на пути к вершине,
не глядя в пропасть, обрекать на смерть!

А сколько боли нужно для спасенья,
нам Бог своим примером показал.
Но только он уже об этом знал,
и вряд ли с нами выдержит сравненье.

Но то, что создано во зло—
то на создателе клеймо!”

XL


Над твоей головой
тенью вьётся лоза,
и корнями пьёт гной,
впиваясь в глаза.

Черви сердце грызут,
змеи вьются в груди,
и шакалы поют,
выгрызая мозги.

В животе копошатся
эгоизма глисты,
выжирая себя,
поджигая мосты.

Ты смотришь в глаза Сатане:
твой ад—на земле!

XLI

Три мира, три лица, три тени
живут во мне и правят надо мной.
Пред ними ангел приклонил колени,
не в силах совладать с такой судьбой.

Мир первый, первая душа, горит,
огнем победы, света, силы, страсти.
Второй душе весь первый мир претит,
как ненавистны все оттенки власти,

ничто обычное её не вдохновит.
А третья тень покоя вечно ищет,
во сне свободу и любовь сулит,
но мнётся, когда первая ей свистнет.

А тело бренное на дне лежит
и к примиренью явно не спешит.

XLII

Забрызганные кровью стены,
распоротый ножом живот,
порезанные бритвой вены
и продырявленный висок.

Свисают мозги с потолка,
катаются по полу глазки,
дрожит отпиленная рука,
отменны бритвенные ласки!

И вдруг поймешь, что смерть прекрасна,
как меркнет будущего свет!
А жизнь—она всегда опасна,
и смысла всё равно в ней нет!

И наплевать, что после смерти,
друзья и ангелы, и ... черти.

XLIII

Куда нас снова занесло?—
Всё будто тишиной согрето,
но солнце этим не задето,
и не бросает ремесло.

Всё хорошо, всё безразлично—
все мы жуём свою траву,
и медленно идём ко дну...
А настроение! Отлично!

И вроде весело, но скучно,
чего-то хочется ещё,
но, в общем, надоело всё!
...хотя немного непривычно...

Куда стремление летит?—
Пока наелось—пусть молчит!

XLIV

А мы опять с тобою вместе.
Пока летим, мы не горим,
но позади остался дым,
а значит нет конца той песне.

И где всё было это раньше,
пока курок был не взведён.
Пока прицел не наведён,
мы будем забавляться дальше!

Но порох наш не отсырел,—
готов сгореть в мгновенье смело,
вонзить тупое жало в небо!

Ну а пока он не у дел,
не будет наша жизнь напрасной,
а будет музыкой прекрасной!

XLV

Меня коснись своей печалью,
тревогой, грустью, суетой—
мне будет сладок яд такой,—
болезни отсекают сталью.

Внимание твоё мне мило.
Что для тебя совсем не значит,
кого-то нежностью охватит,
а значит сердце не остыло.

Развеет смех печаль любовью,
когда же снова ты смеяться будешь,
надеюсь, ты про друга не забудешь...

Но только платим мы за сахар солью.
И пусть забвенье будет в наказанье
тому, кто разделил с тобой страданье.

XLVI

Сон ночью, пламя—лестницей.
Тень рассыпает звёздами
над пьяными подъездами,
над обнажённой улицей.

Луна висит по-прежнему,
волками лишь замечена,
обглодана, истерзана,
прикована над бездною.

Таит усталость улица
как огненная бестия.
Опять с тобою вместе я,
а может просто чудится...

День ласкает ночь,
но та уходит прочь...

XLVII

В карманах руки связаны,
и солнцем день отмеченный,
с дождём уходит вечером,
ни чем нам не обязанный.

Сквозь тучи солнце щурится,
но свет проходит понизу,
разрезав время поровну,
а больше и не встретимся.

Спадают в небо строчками
последние мгновения.
Над тишиной затмения,
над алыми цветочками.

Там, в облаках, сгорает рай,
но лишь сильней печаль...

XLVIII

Над проклятой свободою,
волнами опороченный,
уходит берег, конченный
своей тупой жестокостью.

Сгорает время в вечности
под облаками тёмными,
и как глаза бездонными,
совсем бесчеловечными.

Сквозь волосы распушено,
бросает море звёздами,
огнями незнакомыми.
А снова всё закончено.

Склонившись над рекой,
над водой гнилой...

XLIX

Пусть станет холстом
мой меч для любви—
он ляжет крестом
на могиле, в крови.

Эти длинные дни
слишком дорого стоят,
только слёзы твои
даже камень расколют.

А оставшись с тобой,
всё равно я уйду,
опьянённый весной,
по хрустящему льду.

И пусть небесная река
меня оденет в облака...

L

Мы снова встанем на пути,
свободе преградив дорогу.
Но тот, кто хочет нас спасти,
несёт в руках другую воду.

Глаза от крови почернели,
а раньше были голубыми.
Мы раньше плакать не умели,
теперь же стали мы святыми.

Наш путь далёк, и мы не знаем,
что лучшее, а что плохое.
И каждый раз опять решаем,
своё принять, или чужое.

Не ошибаться мы не можем.
А наша жизнь—ошибка тоже?

LI

Разорванный рот
очень тихо рыдает.
Слишком холоден тот,
кого снег обжигает.

Кто не любит себя,
тот убит будет снова,
а убивший себя,
не полюбит другого.

Мизантропия стала
нашей гордостью, честью,
а мораль обжигает
холодною местью.

Лёд этот камнем станет,
если к утру не растает.

LII

Кто выдумал Бога,
тот проклял себя.
Кто поверил в пророка,—
не видел огня.

Наше сердце пылает,
а разум кипит,
наша воля решает,
а время молчит.

Если ветер свистит,
а тебе всё равно,
значит камнем велит
опускаться на дно,—

значит вместе с теми ты встал,
кто жизнь грехом обозвал.

LIII

Мой взор как будто затемнён.
На солнце снег не тает.
А то, во что я так влюблён,—
такого не бывает!

Я стал похож на облака,
что над землёй летают.
Но всё, что я вдохнул в себя,—
такого не бывает!

Моя мечта—моя игра,
дождём по ним стекает.
Чего бы я не захотел,—
такого не бывает!

Но кто достоверно всё знает?—
Такого не бывает!