Сказка

Вечер еще только начал замешивать палитру летних сумерек. Приготовления всегда доставляли ему особое удовольствие. Ополоснул кисточки, которыми рисовал вчерашнюю темную ночь, в лесном озерце. Вода сразу же окрасилась сумеречной синевой. Запахло дымком и задремавшими травами. Почуяв запах ночи, заголосили цикады. Удовлетворенно вздохнув, вечер положил первый мазок на нежно-розовую грунтовку неба. Он любит писать акварелью. Легко ложатся на плывущий холст сумерек зыбкие ветки елей, потягивающаяся перед сном травка. Вечер – капризный художник. Лишь миг любуется он своим творением, и тут же опрокидывает на полотно ночь. Так маленькие дети обливают рисунок водой, чуть только он закончен. И смотрят, заворожено, как расплываются по мокрой бумаге краски. Из всех-всех цветов остаются два – темно-синий и глубокий зеленый. Лес и ночь. Довольный, вечер щедро капнул на потемневший холст каплю серебряной краски, размазал пальцем. Получилась луна. Большая, полная.
Кракозябра сидела на кочке и любовалась луной. В такие ночи она не могла уснуть и долго ворочалась в своей норе, устланной пушистыми еловыми ветками. Спать на колючках было не слишком-то и удобно. Но запах – густой, свежий, чудесный окупал все кракозябрины мучения. К тому же, это все равно лучше, чем устраиваться теплым животиком на холодной земле. Кракозябра ждала осени. Тогда она сбросит старую шкурку, и появится новая, мягкая и теплая. А, может, жесткая и колючая, что тоже, впрочем, неплохо. Всяким плотоядным неповадно будет тогда заглядывать в кракозябрину норку. Это довольно тревожно – сидеть так, поджав лапы и ждать, когда зачешется шкурка, начиная с длинного хвоста, появятся мурашки, побегут вверх по хребту, спрыгнут с ушей, и их резвый табунчик устремится прочь из норы, унося с собой старую шкурку. Тут главное вовремя выхватить у мурашек свой мех, он всегда в хозяйстве пригодится. Можно, например, постелить теплую шкурку на пол в норе и сделать себе подобие уютной человеческой постельки.
В ночи смены Кракозябру всегда охватывает беспокойство. Это и понятно, что бы Вы почувствовали, если бы не знали, какими проснетесь наутро? А тут еще полнолуние. Кракозябра вздохнула. Эту ночь ей предстоит провести абсолютно голой, а, значит, беззащитной перед ночью и всем, что эту ночь населяет. Кракозябра прятала розовое, голенькое тельце в норе, страдала от иголок и тихонько поскуливала. Ко всем ее мучениям в эту особенную ночь добавлялось еще и то, что приходили воспоминания. Приходили они втроем – молчаливые, маленькие, одетые в одинаковые черные плащики с капюшонами. Они топали гуськом по лесу, уворачиваясь от лап задиристых кустарников. Подходили к кракозябриной норе и бесцеремонно протискивались внутрь, пыхтя и подталкивая друг друга под мягкие толстые задики. Кракозябра с тоской смотрела, как они вваливаются в нору и шлепаются на пол. Она мечтала, что однажды они застрянут в длинном и извилистом рукаве ее норы. Но этого никогда не случалось. В норе сразу стало как-то тесно, к тому же, воспоминания пованивали грязными детскими колготками и подгоревшей манной кашей. Ладно еще, если бы воспоминания сидели спокойно, так нет – они сразу же старались забраться Кракозябре под теплый, голый животик. Без теплой шкурки она мерзла, поэтому, покорно вздохнув, смирялась с тем, что они облепили ее как котята. Воспоминания – существа наглые. Пристроившись рядом, они тут же начинали тихонько урчать, убаюкивая. Кракозябра зевнула, показав рядок беленьких острых зубов, и уснула.







Ей снится черный замок на холме. Зеленые луга, яркое небо. В замке огромный зал теплым камином, в нем прогорают березовые поленья, и поэтому дым особенный, ароматный. Холодные, замшелые камни пола обжигают голые ножки. Холодно. Подбирается ближе к огню, устраивается на самом краешке пушистой медвежьей шкуры, постланной перед ним. Мех приятно ласкает замерзшие пяточки. Так и сидит, обняв колени руками и прислонив висок к спинке кресла. Два огромных, грубо сбитых деревянных кресла возвышаются перед камином, обращенные к огню, тени от их спинок - длинные, черные, устилают пол зала, помноженные сами на себя . Пахнет опасностью. У нее насыщенный, багряный, винный запах. Нежная рука, словно шелковый шарф, бессильно свешивается с подлокотника кресла, вдруг оживает, тонкие пальчики, вздохнув, чуть вздрагивают, пробегают по мягкому медвежьему меху. Девочка хочет дотронуться до маминой руки, сплести ее теплые пальцы со своими – маленькими и напуганными. Но рука королевы безошибочно нащупывает тяжелый, наполненный кубок. Он кажется слишком тяжелым для нежных пальцев. Выпила. Тут же силы покинули снова, и кубок покатился по полу, оставляя на ковре алую дорожку. Поджав коленки к груди, заслонившись ими – белыми, тонкими, от темноты, девочка плакала. Темнота тяжелыми шагами спустится в зал, мимо спящей мамы, завертит девочку в черном вихре, парализуя, срезая длинные густые волосы с ее головы, срывая одежду и тепло, разрывая, распиная. Крик, маленькая рука тянется к креслу, через подлокотник которого перекинута рука королевы. Тишина.
Утром принцесса долго не показывается в зале. А, между тем, уже самое время ей предстать перед королевой. И вот она спускается. Длинные волосы уже не спадают ей на плечи, обрамляя лицо мягкой фатой. Лысая голова блестит в свете факелов испуганно и беззащитно. Обнаженная тоненькая шейка жалко выглядывает из, словно ставшего широким , воротника мантии.
- «Подойди ко мне», - королева смотрела сердито и устало. « Почему ты лысая? Что, собралась наше королевство позорить? Где твои волосы, а? Теперь на твоей голове и корона не удержится. Ты же уродлива! Какой же принц теперь на тебя позарится? И нос у тебя откуда такой огромный? Где ты выпачкала мантию – посмотри, она вся в алых пятнах! Что это – вино? Без спросу выхлебала, паршивка!» Принцесса подняла головку, слезы закипали в ее глазах. Она молчала. Пятна на ее мантии были не от вина. От вины. От вины королевы. Но в целом королевстве об этом так никто никогда и не узнал.
- Знаешь, что, - продолжала королева, - ты мне не нравишься. Если уж иметь принцесс, то красивых, а не таких, как ты. К тому же, смотри, ты же сейчас разревешься, у тебя на носу уже почти висит слеза. Принцессы-ревы мне не нужны тем более. Да и гостям тебя показать в таком виде мне стыдно. А ведь скоро большой королевский бал, съедутся повелители всех окрестных королевств. Так что нечего нам позориться. Позвать сюда придворную ведьму!»
Древняя, согбенная придворная ведьма, шаркая, приблизилась к трону королевы. Была она столь же страшна, сколь и мудра. Длинные седые патлы подметали пол у ног королевы.
-« Что прикажешь, моя повелительница?», - прошамкала она.
-« Вот эту – грязнулю лысую – вон отсюда. Преврати ее в чудище лесное, и прямиком, соответственно, в лес. Там ей и место. Пусть дичает. Чтоб мои глаза ее не видели».
- « Как прикажете, моя королева. Вот только где она?»
 
- «Да что ты, старая карга, совсем ослепла?! Вон же она – в угол забилась, ревет там».
Придворная ведьма посмотрела, куда указывал холеный пальчик королевы. В темному углу, и правда, что-то шевелилось. Что-то маленькое, меховое. Ведьма осторожно подняла существо за шкирку, очень осторожно – вдруг кусается. Это было создание с острыми ушками, такими тоненькими, что, казалось, через них просвечивает огонь камина, длинным розовым хвостом и острыми коготками. Все его гибкое тельце покрывал мягкий мех цвета шоколада. С остренькой мордочки испуганно смотрели влажные ежевичины глаз.

- «Так! Что это, - заголосила королева, - унеси немедленно! У меня аллергия на кошек и собак! И вообще, чего ты возишься с этой тварью, я тебе приказала с принцессой разобраться! Куда только запропастилась эта чертовка?!» Но принцессы нигде не было.




В парке, сразу за воротами замка, придворная ведьма опустила зверька на траву, и стала внимательней рассматривать. Солнце гладило шелковистую шерстку, но дрожь пробегала по всему телу, от мокрого носа до кончика розового хвоста. Симпатичное такое нечто. И ведет себя прилично. Не шипит, не кусается. А глаза человеческие, как будто заглянувшие в озеро печали. Кто однажды в это озеро заглянет, у того никогда капля грусти глаз не покинет. Видеть человеческие глаза на мордочке, поросшей шерстью, было страшно, и ведьма отступила назад, зацепилась ногой за корягу и с громким «Ох!» упала. Зверек, и без того натянувший нервы струнами на испуг, задал такого стрекача, что через минуту скрылся в заповедном лесу.


Придворной ведьме даже делать ничего не пришлось. Слова, произнесенные близким человеком, которого ты любишь, уже наделены магической силой. Они могут сотворить и чудо, и ужас. Могут даже заколдовать. А расколдовать обратно трудно. Почти невозможно.





И вот, живет Кракозябра в лесу, ест сладкий тростник, пьет водичку из лесного озерца, и почти не вспоминает, что когда-то давно она жила в замке на холме. Только иногда, при полной луне, вот как этой ночью, она засыпает с воспоминаниями, и они больно лягают ее во сне холодными, шершавыми пятками. Кракозябра заворочалась во сне, соленая вода из озера грусти покатилась по ее мордочке. Придавленные ее телом воспоминания недовольно зашипели, и полезли прочь из норы. Кракозябра дала застрявшему в норе толстому черному задику хорошенького пинка, и высунула нос на улицу. Была ночь. Луна, надувая серебристые щеки, превращала деревья из зеленых в серебристые и лунные. Совсем голенькой Кракозябре было холодно. Ночная прохлада пробирала ее до костей, до коготков на маленьких розовых лапках.
Чуткие, с розовыми хрящиками ушки Кракозябры ловили звуки ночи: пение цикад, ухание филина, хруст веток под ногами у волка. Но вот в симфонию привычных ночных звуков влился один незнакомый. Шаги двух ног. Человек! У Кракозябры даже усы намокли от волнения. И страшно, и любопытно, но она предпочла на всякий случай забраться на высокую сосну и там замерла, прижавшись к стволу. Вся обратилась в зрение. Шершавая кора неприятно колола голенькое брюшко Кракозябры, но любопытство было сильней.
На берегу озера, на поваленной сосне сидел человек. Люди в лесу появлялись редко. В основном по делу – ну, там, грибов собрать или пристрелить кого. А этот просто сидел и смотрел в озеро. Белый плащ путника светился на фоне темной воды. Луна обрадовалась его белизне, протянула лучики к шелку плаща и гладила его, начищая до кипельной белизны. Волосы путника тоже были белыми. Лунными. Как будто он гулял под звездами и нечаянно задел головой млечный путь. Он весь был светлый, этот рыцарь. Кракозябра, живя долгое время в лесу и одичав, видела души людей. Это так легко, особенно когда видишь их редко. У охотников внутри копошилось что-то темное, жадное, алое. Дети плыли золотыми светлячками. А этот рыцарь был серебряный и белый.
Он достал из дорожной сумки листы бумаги и большое, пушистое гусиное перо.
Окунул перо в синие чернила озера и начал писать. Кракозябра даже усы прикусила от любопытства. Потихоньку, стараясь не царапать коготками кору, она стала спускаться вниз по стволу – ближе, ближе к страннику. Так близко, что могла уже различить не только черные бусинки буковок, но и целые слова. Когда-то давно она любила читать. Рыцарь покрывал листы строчками, заполнив страницу до конца, прикасался к ней белыми губами, и тогда она оживала, трепетала, поднималась в воздух. Ветра не было. Он замер вместе с Кракозяброй, прильнув упругим телом к стволу сосны. Тоже смотрел, завороженный, как оживает бумага. Кракозябра чувствовала, что любопытство сейчас спустится вниз отдельно от тела, и, чтобы не искушать его, зацепилась длинным хвостом за нижнюю ветку сосны и повисла вниз головой как раз над рыцарем. Протянув цепкую лапку, поймала одну из порхающих страничек.
Страничка была теплой. Буквы блестели, грелись в теплом дыхании рыцаря, подарившего им свой поцелуй. От теплой бумаги пахло смехом и слезами, страхом и истомой. Жизнью. Кракозябра ощутила, что по носу ее катиться большая, соленая капля. Это вытекала из нее вода озера грусти. Раньше, когда слезы падали на голую, холодную землю норы, казалось, что источник их неиссякаем. А теперь, когда хрустальная капля упала на ожившую страничку, печали в сердце Кракозябры стало меньше. Вода озера грусти продолжала вытекать, и одна капелька, подхваченная ветром, приземлилась рыцарю прямо на нос.
От неожиданности он даже перестал водить пером по бумаге. Стер каплю с носа ладонью. Лизнул. Солено. Поднял голову вверх, пытаясь понять, от чего плачет небо. Но увидел, что с ветки, прямо над его головой, свешивается совершенно голое розовое существо. Глянули две огромные, омытые дождем ежевичины. Осторожно, плавно, чтобы не спугнуть, рыцарь положил руку зверьку на голову, погладил по теплым, гибким ушам. Тот дрожал всем телом так, что ветка ходила ходуном. Боясь, что странное животное свалится с ветки головой вниз, рыцарь осторожно снял его с ветки и посадил к себе на колени. Дрожь не стихала. Тогда рыцарь прикрыл маленькое тельце полой плаща. Постепенно зверек перестал дрожать, его тело потеплело, дыхание стало мерным и перешло в спокойное, сонное посапывание. Склонив голову, странник откинул полу плаща. Существо спало на колене, его усы топорщились так, что казалось, что он улыбается. Обеими лапками он обнимал коленку рыцаря. Осторожно, чтобы не потревожить хрупкий сон, рыцарь прилег на мягкий мох и уснул.



Утро погладило рыцаря белого по ресницам, дунуло в ухо свежим ветерком. Еще не открывая глаз, через кармином подсвеченные веки он смотрел на яркое солнце. В глазах бегали жаркие золотые круги. На груди, чуть пониже ключицы, тоже что-то теплело. Мягкое. Каштановое. Открыв глаза, странник подумал, что зверек подобрался повыше, чтобы ночью согреться в его дыхании. Осторожно высвобождаясь от каштанового бремени, рыцарь лег рядом, положив голову на согнутую руку. Рядом, на зеленом, лежала девушка. Потревоженная, она сдвинула бровки и что-то невнятно пробормотала, требуя полагающегося ей покоя. Рыцарь осторожно приподнял ее голову и подложил свернутый плащ. Вот так – гораздо лучше! Девушка улыбнулась во сне, перевернулась на живот, и обхватила «подушку» обеими руками, уткнулась в нее носом. Солнышко обрадовалось молочно белой коже девушки и стало покрывать ее золотыми поцелуями. Длинные, каштановые волосы прикрывали спину лишь отчасти, стекали с нее, смешивались с зеленой травой.
Но вот – шумный вздох, она проснулась.


- Ты кто такая?
-Я не знаю. Не помню.
- А что мне с тобой делать? Ты чья?
- Я не знаю. Ничья. Ну, то есть, своя собственная была. А теперь ты меня нашел. Ты первый человек, которого я вижу. Ты белый, светлый, теплый. Ты грел меня, я помню, когда я еще не была человеком.
- А ты помнишь это? Я спал и не видел, как ты превратилась.
- Да, колдовство ночью спало, когда ты меня согрел своим телом. Что же тут удивительного. Я теперь буду тебя любить.
- Ты не должна меня любить. Я странник. Я не остаюсь нигде надолго. И у меня уже были дамы сердца. У рыцаря всегда должна быть такая дама. Но у меня сейчас нет. Я так решил. В любом случае, я не хочу, чтобы ты ею стала. Ты встретишь другого рыцаря, в красивых, разноцветных доспехах. А я белый.
- Но нашел меня ты. Я родилась заново этой ночью, и первый, кого я увидела, был ты. Так случилось. Знаешь, детеныш признает родителем того, под чьим теплым боком он проведет первую в жизни ночь. Поэтому все решено.
-А если я не хочу брать тебя с собой? Мои странствия опасны, ты собьешь свои нежные ножки о и щебень дорог. Люди будут бросать в нас камни, потому что на мой белый плащ люди так часто хотят посадить алые цветы.
- Цветы вины, да? Я знаю. Когда ты белый, тебя видно издалека, и часто люди льют на тебя свои злые краски, а добрые оставляют в себе.
Девушка подняла плащ рыцаря с земли и набросила ему на плечи. На белом шелке алели маки. Ночью их не было.

- Что это? Это твоя вина?
- Я не знаю, - голос рыцаря был тих и грустен, - эти цветы дарили мне дамы сердца.


Девушка опустилась перед рыцарем на колени и поцеловала одно из алых пятен на его плаще. Он видел ее склоненную голову. Так она стояла довольно долго, а когда подняла голову, он увидел на обращенном к нему лице слезы и улыбку.

- Ты не убил, ты любил! Кровь на твоем плаще – твоя, а не их. Значит, вины нет.


Рыцарь поднял девушку с колен, привлек к себе, прижал ее обнаженное тело к себе, и укутал их обоих белым плащом с алыми цветами…..