Наверно, это сон... Неопубликованная книга

1967

Начало сентября. Осенний день
Рождается пространным и прозрачным.
И ястреба стремительная тень
расчерчивает степи за Рыбачьим…

Такой покой дарует свет небес,
Так цепи гор надежны и суровы,
Что кажется, жизнь состоится без
обид и бед – вся под защитой Слова.

***
Ветер небо продраил песком и соленой водою
Вплоть до самой высокой, прозрачной, прекрасной звезды.
И теперь звездный свет непрерывно, как в небо другое,
Входит иглами в душу чернильной озерной воды.

Так нечаянна тишь в этом мире шальных ураганов.
Гор стоглавая цепь ее сон, как Аргус, сторожит.
Почему ты не спишь и зачем вспоминаешь все заново?
И горячечный свет сигареты в руке твоей тонкой дрожит…

1968
Сошла с ума Ассоль – чему поверила!
Откуда сила в хрупком стебельке?
Кольцо тепло светилось на руке
И разбегалось бликами по дереву…

Скажи, Ассоль, наверно, это сон?
В заботах ты его почти не помнишь.
Лишь по ночам о чем-то тихо стонешь,
Светлея юным горестным лицом.

И вновь летишь к нему – взглянуть в глаза -
Минуя слепо пыльные задворки.
И вновь во тьме нетопленой каморки
Фонтаном алым плещут паруса.

***
Не страсти взрыв, не робкий шепот –
Не помню этого меж нас.
Освоен не был нежный опыт –
Мечтать о паре милых глаз.

Лишь постоянно – прикасанье
К другой, неведомой душе.
И узнаванье, узнаванье,
Что счастьем кажется уже.

И в доме у меня печально,
Лишь с виду – благодать да тишь
А где-то ты сейчас ночами
Такими долгими не спишь.

***
 А.Н.
Зима. Январь.
Полночным светом
Полны холодные сады.
Не в дом ведут твои следы –
Из дома. Плачу не об этом.

Ранима. Ранена. Живу
Надеждой выжить, отогреться.
И дочку прижимаю к сердцу
В тревожных снах и наяву.

***
Для другой стихи писал ты,
Для другой теперь живешь.
Знал, что ранишь, да не знал ты,
Что любовь мою убьешь.

Нет, не ревность хищной птицей
Исклевала грудь дотла.
Непрочитанной страницей
Я в руках твоих была.

Уж потом прочел, заметил.
Поздно, милый, верь – не верь.
На подушке горсткой пепел.
Сжег живьем.
Не плачь теперь.

***
Ведь знала, что несет с собой
Декабрь прозрачный и печальный,
Когда я в платьишке венчальном
Венчалась с нынешней судьбой.

Еще друзья в кругу поют,
Еще никто не замечает,
Как сквознячок беды качает
Неустоявшийся уют.

И до разлуки много зим.
Но тень ее уже над нами
Неслышно повела крылами
И растворилась, словно дым…

Теперь смотрю через года
В лицо, слезами залитое,
Ей говорю: не плачь, не стоит.
Любовь – провидица всегда.

Ведь знала, что несет с собой
Декабрь прозрачный и печальный,
Когда ты в платьишке венчальном
Венчалась с собственной судьбой.

***
Той, первою из нелюбимых жен,
из преданных мужьями юных женщин
был план судьбы моей старательно очерчен
и в общих очертаньях предрешен.
Я не ропщу. Такой удел извечен:
протест смешон, а жизни чистый смысл
надолго искажен и искалечен.
 
***
Уходит тепло.
Моя песенка спета.
Последний этюд ненаглядного лета,
что сыгран на грани звучанья и цвета,
заброшен в углу на подрамнике где-то.
Лишь киноварь с охрой – прощание с летом -
горят на холсте между мраком и светом.

***
Как демоны ночные, на ветвях
вопят вороны. В зябком полумраке
Их тени проступают, словно знаки
В полуистертых старых письменах

Дотла осенний бешеный пожар
Обуглил листья, сжег под корень травы,
Чтобы теперь орущие оравы
В корявых кронах ежились, дрожа.

А ночь свежа. В ее мерцанье мглистом,
В сырых туманах, скрывших звезд игру,
Продрог ноябрь, разут, раздет, расхристан.
И скрючились вороны на ветру.

***
 Ире Чаловой, Ире и Вите Крысенко,
 Сереже Кубареву

Подхожу к сентябрю, как к реке,
Где вода ледяная и белая.
Журавля длинноногого, беглого
Удержать не умею в руке.

Да и что за корысть журавлю
В невеселой, встревоженной женщине?
Остается все меньше и меньше мне
Видеть тех, кого так я люблю.

Все гляжу, безнадежность тая,
В молодые прекрасные лица.
На ладони затихла синица.
Эта птица уж точно моя.

***
Была юна. Молилась: «Аве, Оза!».
Когда ж сковали душу первые морозы
житейской прозы,
убоясь угрозы,
она вздремнула, как в анабиозе,
и в нетях пребывала, как в наркозе,
но, слава Богу, не почила в бозе.
И - вдруг! - пришел, увидел… разморозил.
С тех пор в крови бушуют жизни грозы:
пиликают сверчки, пылают розы,
порхают синеглазые стрекозы.

Имеют место в практике курьезы –
Еще чуть-чуть, и допишусь до «кОзы» -
не кОозы ностры, но простой козы…
Объявлены прекрасные прогнозы:
пока листва не облетит с березы,
не пророню я ни одной слезы
и буду петь одни антисерьезы.

***
Бессонница, как черная река,
меня мотала этой ночью чертовой.
И не было на свете островка,
где не достала бы меня тоска
и перестала мучить лапой черствой.

Рассвет, как наказанье за грехи,
вставал в угрюмой беспросветной влаге.
Остались в горле, не найдя бумаги,
какие-то слова… полустихи…

В автобусе сыром, полупустом
с утра пораньше ехала куда-то.
Транзистор бормотал витиевато
о чем-то бесполезным языком.

И вдруг, соседям оборвав дремоту,
возник, как рана, зазвучал, как боль,
щемяще чистый голос Бибигуль,
пульсируя на самой горкой ноте.

И песня не ахти-то, пустячок,
Знакомый с детства и давно забытый.
Какие мог обозначать открытья
беспомощный наивный «Светлячок»?

Но – Господи! – как пела… Как жила
в том голосе любовь, надежда, нежность.
И, потеряв иронии небрежность,
я плакала. И счастлива была.

***
Самолетик, ворча и картавя,
в черном небе тянул борозду.
Борозда выходила кривая:
огибала живую звезду.

И на пашне ночной прорастали
светлой мелочи звездной ростки.
Расцветали, на землю слетали
Мимо жаждущей чуда руки.

***
Казалось, душа отболела, свое отлюбила.
И все пролетело, что на век отпущено было.

Лишь капля надежды осталась – последняя малость.
Но сердце сухое я ею питать не пыталась.

Как вдруг посредине палящей июньской пустыни
Услышала голос и встретила взгляд этот синий.

И криком душа изошлась: я живая, живая!
Мне жить без любви, словно рана в груди ножевая.

Пусть завтра казнят, четвертуют, ремнями привяжут,
Беснуются пусть и лютуют иль на дверь укажут.

Сегодня – единый глоток, небывалый, незнаемый прежде.
Как будто цветок темно-алый - из капли надежды.

***
Нету средства от тоски. Лечить нечем.
Собирайте пятаки листьев желтых
наземь брошенных и ниц распростертых
да в копилки книг старинных, истертых
заложите их храниться навечно.
Дочку малую в постель уложите.
Кофе черного себе заварите.
Сигарету в темноте закурите.
Больше нечем вам помочь.
Право, нечем…

***
Чужие города… Чужие лица…
Гостиница. Хромой сверчок в углу.
Ну чем я бедолаге помогу?
Вот разве крошкой хлебной поделиться.

А он со мной поделится тоской.
И, скрывшись за отодранной доской,
нелепо волоча сухую ногу,
качнет в душе щемящую тревогу.
И песенки своей мотив простой
подарит на обратную дорогу.

***
Ну когда же, когда этот снег
выдаст зимнюю форму одежды,
поостудит шальные надежды,
даст бессонным покой и ночлег?

Больше нет голосов и звонков.
Этот город необитаем,
даже если сравнится с Китаем
по количеству едоков.

Вот теперь на минуту одну
боль с душою расстаться не хочет.
Но влетает в мою тишину
дочкин смех, как цветной колокольчик.

***
На лицах всех, как тяжкий грех,
печати ставит одиночество.
Сбылось печальное пророчество:
мы болью искупаем смех.

Мир затопило, залило,
заполонило одиночество.
Его, как горькое вино,
пьют те, кому и пить не хочется.

И я - то каплями цежу,
а то взахлеб, глотками-спазмами.
Себя не утешаю сказками
и в прошлое не ухожу.



***
Я так отчаянно молилась,
Так непрестанно ворожила,
что вот однажды запуржило,
завьюжило и закружило –
и тьма снегов легла на землю.

Как очищенье их приемлю.
как избавленье от печалей,
что долгой осени начало
мне в сентябре обозначали.

Осиротев, в снегах дичая,
плетутся две моих печали.
По временам печаль большая
качает малую – усталую.
Я не жалею их, не жалую.
И только взглядом провожаю –
куда бредут?

О, Боже праведный!
Они к тебе свой путь направили
и в дверь тихонько постучали.

Зачем ты их впускаешь в дом,
на стук в пустынный сумрак выглянув?
Как их теперь на стужу выгонишь?
Остались жить в дому твоем.

Ты их в лицо не признаешь
и голосов не различаешь.
Но вот однажды замечаешь
ошибку в давнем ритуале:
ты спать перестаешь ночами,
и книги в руки не берешь,
и мыслям обо мне не рад,
да поздно – душу измочалят.

А я шепчу: опомнись, брат.
Уйди в тяжелый снегопад.
Не утоли моя печали…

1980
 
 Моим друзьям Жоре и Янису
 на маршруте – Фрунзе-Рига

Что за блажь – после Крайнего Севера
к черту в пекло, в каленый песок?
На «Иже», на воробышке стреляном
марш-бросок, тысяч пять на глазок.

Там с ума посходили термометры
от неистовой, лютой жары.
Фаренгейту не хватит шкалы.
Мать вздыхает: «Ну хоть бы не померли!

Кой им бес не сиделось при бабах,
не тянулось пивко поутру?»
Скачет синий «Иж» на ухабах,
как взбесившийся кенгуру.

Где-то рядом дожди выпадали,
только все они мимо вас.
А на Волге хлеба выгорали,
млел гигантским мангалом Кавказ.

Лишь уже возле самой Риги
снизошла на вас благодать:
стал дождем, как крестом, осенять
ваши спины небесный расстрига.

И двулик, как божественный Янус,
ваш кортеж, двухголовый кентавр.
В руль вписался торжественный Янис,
сзади Жорик, красивый, как мавр.

Я бессонно курю на балконе.
Сигаретка, в ночи мигни.
Так у черной дороги в ладони
Частым пульсом сигналят огни…

***

 Жоре и Янису

Мой друг в ночи костер зажег,
а друг его сварил чаек.
Я представляю ясно:
вдвоем сидят, в огонь глядят,
их ждать назад напрасно.

Луна господствует в ночи,
сверчок сиротствует, кричит,
а ветер, как собака,
скулит и воет, и рычит
на ясный свет из мрака.

Мне дым костра глаза не ест,
так почему я плачу здесь,
за сотни верст от дыма?
За них боюсь, в ночи молюсь:
вернитесь невредимы!

 ***
Я не умела быть счастливой.
Теперь уже не научиться.
А как бы славно – изловчиться
и стать желанной и красивой!

О, Господи, как время мчится…
Стирает старые страницы
и пишет вновь, и вновь стирает
в гроссбухе лет. И примеряет
печаль к душе, морщины – к лицам.
Рассудок с мыслью примиряет,
что никому не возродиться,
что ничему не возвратиться
и кто теряет, тот теряет.

***
Предчувствовать осень в июле –
не правда ли, глупость?
В размашисто-щедром разгуле –
предчувствовать скупость.

И в кронах, дождем осененных,
увидеть остовы.
А в первых свиданьях влюбленных –
разлуки основы.

Но в том то и дело, что осень,
разлука – суть плата
за все, что принять довелось нам
от счастья, от сада.

Так чем же душе расплатиться
за все, что имеет:
за дочку, за строчку, за птицу –
ужели сумеет?

За взгляд твой, зеленый и рыжий,
за то, что не вместе,
что в этом «не вместе» мы ближе –
без лести, без мести…

За полосоваье ногами
красы снегопада,
за колесованье ночами
в бессоннице ада –

не знаю, смогу ли сквитаться,
смиряясь с наукой:
за май декабрем рассчитаться,
за встречу – разлукой.

***
Сверчок вышивает
 по бархату ночи
нехитрый узор –
то длинней, то короче
выходит строка…

Пацан беспризорный,
оторвыш бездомный,
от песни твоей беспардонной –
тоска…

Пока не усну,
 проверяю глазами,
 что стало во тьме с небесами:
 слизали
 в оконном проеме звезду облака.
 Пока не умру,
 я вам друг. Амулетом
 служить обязуюсь,
 как нынешним летом.
 От бед охраню –
 вот рука.
 
 ***
За шуточку: «А я тебя люблю!»
плачу монетой той же: отвечаю
по правилам игры. Озорничаю
и нежность изначальную гублю.

Чужие так внимательно-остры:
зачтут любое прегрешенье речи.
Острее всех глаза твоей сестры.
Всерьез при ней – не может быть и речи.

Она кружит тревожно над тобой,
ей в каждой шутке чудится угроза.
Жест нежности жестоко, как с мороза,
ей кожу жжет – не жест уже, разбой.

Я притаюсь, я притворюсь немой
и растворюсь дымком от сигареты.
Расстанусь без печали – ты не мой,
я не твоя. Чего грустить об этом?

А ночью боль, напав из-за угла,
по сердцу полоснет, лишит покоя.
И это есть последствие такое
той нежности, что душу обожгла.



***
Браконьерствую я в незнакомом лесу.
Незаконно охочусь, несу на весу
Немудреную ловчую снасть.
Вот силок, вот манок, вот бечевки моток
Вот фонарь, чтоб во тьме не пропасть.

Как над пропастью, вдруг затаилась душа.
Над тобою, уснувшим, стою, не дыша.
Понимаю, что все это зря:
здесь бессилен силок, здесь беззвучен манок
и безумна затея моя.

Ты в своем простодушном предутреннем сне
не предчувствуешь зла, улыбаешься мне.
Что ж я медлю? Отличный прицел.
Ни любить, ни забыть, ни курок надавить
не могу.
Уходи, пока цел…

***
Не судьба -
это, в общем-то, тоже судьба.
Черновой вариант
без надежды на встречу.
Но с невинным апломбом невежды замечу,
что смешных опасений основа слаба,

ибо карты в июле еще предсказали
нам свиданье, печаль и ночной разговор.
С коих пор черный ворон орет приговор:
«Невермор! Невермор!» – не задобришь слезами.

Пусть, живу неприкаянно,
жду безнадежно,
пусть, на карту поставлено все до гроша:
между «невероятно» и «очень возможно»
на гигантских качелях летает душа.

***
Боже, как мы похожи с ним –
родные, как нож и кровь!
Таинство разбираю вновь,
и каждый знак - объясним.

Вот этот легкий плеча изгиб –
как раз для его руки.
Молитва, чтобы в горах не погиб, -
как раз для моей тоски.

Шутка злая моя – как раз
для белых его зубов.
Но притворяется каждый из нас,
Что это еще не любовь.

Тоска на день мой ставит печать.
Глаза, как сухая зола.
Да, я умею теперь молчать.
чтоб на него не накликать зла,
душу молчком сожгла.

***
Наши жизни сошлись по касательной.
Знаю, рядом их не удержать.
Мне судьба, чтоб свое доказать,
преподносит урок показательный:

«Для твоей ненасытной души
нет реальности, кроме фантазии.
Понастроила миражи,
как надежд этажи,
от Европы до Азии,
хоть поставь их, хоть положи,
просто сущее безобразие!

Ты хотела того, чего нет,
В грош не ставя обыденность.
Вот и вписана в ведомость – видимость.
Распишись. Ничего тебе нет».

***
Тревожная женщина с нежным лицом
меня вознесла – страшно вниз посмотреть.
Не будет романа с удачным концом:
Мне пить от тоски, ей от горя стареть.

В иконы не гож. В спину нож – не могу.
Я женщину эту молю: отступись.
Смеется она: опоздал, откупись!
А я перед этой любовью в долгу,

Да гол как сокол, нечем счет оплатить.
Смеется и руки свивает кольцом.
Ну как мне ее уберечь, убедить:
не будет романа с счастливым концом.

***
Нелюбимого не удерживала,
а любимого не удержать.
Я тебя, мятежного, грешного
К самолету приду провожать.
Скоро вступит разлука в права.
Я тебя ни в чем не виню.
Все отчаянные слова
На счастливые заменю.
Знали цену свиданью каждому,
знали, что впереди не года.
Ты да я, дурачки отважные,
не отважились - навсегда.
 Вот на судьбы разлуки печать
 ставит в кассе «Аэрофлот»
 Только б в голос не закричать.
 провожая твой самолет.

***
Как праздник, я буду помнить это лето.
«Sic transit…» – сказали древние однажды.
Так дразнит тщета воспоминаний светлых.
Так гаснет любовь, не утоливши жажды.
 
Неужто вдвоем с тобой на пепелище
Вчерашних своих надежд опять столкнемся?
- Не нужно. Не плачь, - ты скажешь мне. – Я лишний.
Я – рыжий. Давай над этим посмеемся.

Довольно. К чертям приевшиеся маски.
Как розно нам жить в пустыне друг без друга?
Да больно. И в лицах – ни кровинки краски.
Да поздно. Она надолго, эта мука.

***
 Не возвращайтесь к былым возлюбленным.
 Былых возлюбленных на свете нет…
 (Андрей Вознесенский)

Он тихо, отрешенно говорит,
От прошлого не отрывая взгляда:
«Что так светло?».
…Там свет в окне горит
в квартире, в глубине ночного сада.

Тогда ладонь подносит он к глазам,
чтобы детали различить яснее.
… Там стол накрыт. Там, за столом, он сам
и женщина. Он ужинает с нею.

Она так очарованно следит
за каждым жестом… голосу внимает…
вот он вино в бокале поднимает…
смеется, курит, на нее глядит.

Как бы в немом замедленном кино
она к нему протягивает руки…
Он, там, в окне, не знает о разлуке.
Он, здесь, вовне, в разлуке с ней давно.

Переиграть былое невозможно.
Но, зная все, что будет впереди,
Себя – того – он просит безнадежно:
Будь с ней… не уходи… не уходи!

1987
 
 Там скрипочку старик терзал,
там дева в облаках витала…
Там иудеев полный зал
глазел на выставку Шагала.

Там дико блеяла коза,
младенца грудью мать кормила.
Там на полотнах бирюза
в ультрамарин переходила.

Поверх глубокой синевы
алел заката луч горячий…
И сердце становилось зрячим
от близкой боли и любви.

***
Какие мужчины глядели в глаза,
А я за тобою пошла, как слепая,
по краю обрыва надменно ступая,
не зная запретов – над ними и за.

Я всеми законами пренебрегла.
Забылась, в рисковые игры играя.
Влюбленных всегда изгоняют из рая,
Но я взбунтовалась и рай прокляла.

Татарская гордость – делиться не стану
тобою ни с кем. Закушу удила,
и вскачь по степи, пока жить не устану,
пока не догонит лихая стрела.

***
 Орда не достигла далекой земли,
 и кони, кровавой покрытые пеной,
 звеня стременами по краю Вселенной,
 копытом страны не коснулись нетленной -
 храпя, повернули на юг, в ковыли.

 А может, прабабка бежала из плена
 и, выплакав слезы у тихой реки,
 потомкам дала азиатские гены -
 от этого скулы твои высоки,
 и кровь горяча, и улыбка надменна.
 
 А впрочем, о чем я, какая Орда?
 Беда, если с вымыслом сладу не будет.
 Чужой, светлоглазый меня позабудет –
 быть может, простит, а скорее осудит.
 и больше не вспомнит уже никогда.

***
Я тебя коплю, как скупой копит пятаки,
чтобы было чем жить во весь одинокий путь.
Вот подушка с отпечатком твоей щеки,
Вот почти на грани серебряно стынет ртуть.

Так уснул – словно сирый птенец, без сил.
Спал нечутко, по-детски доверясь мне.
И такой тревожный ветер в доме сквозил,
и деревья белым-белы светились в окне.

И такая нежность с горечью пополам
мне омыла душу – и стала она чиста,
будто я помолиться ночью ходила в храм
и прощенье вымолила у Христа.

***
Вот такую – уставшую и одичалую –
взял за плечи и вывел к последней любви.
И надеждой на счастье еще небывалое
растворился в моей крови…

И такая печаль, и такое смятение,
что не верится даже самой –
как в отчаянно позднее это цветение
перед долгой полярной зимой.
 
Пусть, судьба мне предъявит безумный счет,
оплачу, не останусь в долгу.
Может, завтра я сердцем к тебе прикоснусь еще –
если выжить до завтра смогу.

***
Прицельно ранена глазами черными.
Дуплетом ранена - навылет в грудь.
В беде крученая, в слезах моченая
всему ученая, а толку чуть.

Свалилась на душу такая пагуба,
Подкараулила и в плен взяла.
Земля качается, как будто палуба,
И ночка темная, как день светла.

И нет мне выхода, и нет спасения
пророчат карты мне, увы, беду.
А я с улыбочкой, без опасения
по краю пропасти к тебе иду.

***
Он из руин меня извлек, мой ясноглазый археолог,
с чудесной нежностью ко всем, кто до него на свете жил.
Но он выбрасывать не стал нелепой древности осколок,
а улыбнулся и меня в карман нагрудный положил.

И сердцем он в меня стучит, а я от счастья тихо таю,
насквозь пронизана теплом в его кармане на груди.
И невозможных этих дней минуту каждую считаю,
мгновенье каждое прошу – не торопись, не проходи!

Но, непривычная к теплу, я раскрошусь в его кармане.
Придется вытряхнуть ему меня сочувственной рукой.
Но только чтоб, избави Бог, не начал, как в плохом романе,
меня по крошкам собирать с надеждой кто-нибудь другой.

***
Книги мы читали одни и те же.
Значит – думали об одном и том же.
И теперь, когда совпадают тексты,
У меня счастливый мороз по коже…

***
Эта сердца маета
сна лишает, разум застит.
Ну, конечно, я не та.
Что нужна ему для счастья.
Все отдам, что накоплю, -
Кинь на картах мне, вещунья.
Или я его люблю,
Или просто полнолунье?

А чавала с похмела
хриплым басом зачастила:
- Ты, сестра, невесела.
Много в жизни ты грустила.
Не старайся, не присушишь.
Твой король чужой, сестра.
Обожжет тебе он душу –
Будет боль, как нож, остра.

Баста, черная, не каркай!
Не боюсь, хоть ты права.
А душа – ее не жалко.
Что душа? Ее не жалко…
Пусть болит, пока жива.

***
Стыжусь,
как незаконного заняться,
своих стихов.
А кто-то по себе,
быть может, их примерит,
словно платье,
подогнанное точно по судьбе.

***
Боюсь любви нашествия,
как в старину погрома,
но с нежностью отчаянной
иду к тебе в полон.
Весь вечер безответственно
мотается по дому
за мной щенком покорным
телефон.

Он свесил уши черные,
он смотрит виновато,
как будто понимает,
что сегодня он в долгу.
А я ни на минуту
с ним расстаться не могу –
вдруг, на бегу, сейчас ты
позвонишь из автомата…

***
Непонятные мы с тобой:
любим так, что в глазах темно.
В странной распре оба с судьбой,
горькой, как худое вино.
 Дождь январский стучит в окно.
 Быть бы снегу, да все одно.
 Я слепая и ты слепой.
 Вот такое у нас кино.
Мы бросаем в землю зерно,
занимаемся молотьбой.
Хлеб печем каждый вечер, но
непригоден он быть едой.
 Соль с водой, да мука с бедой.
 Серебрятся виски слюдой.
 Я седая и ты седой.
 Вот такое у нас кино.

***
Сгинут время, расстоянье.
мы останемся одни.
И бенгальские огни
разожжет в крови желанье.

Обними. К губам прильни.
Побледней от ласки шалой.
Царской милостью пожалуй –
на плече моем усни.

***
Днем полегче, а к ночи крепчает беда
и бессонница тонкие сети сплетает.
И тоска подступает, как к горлу вода,
где твое отраженье в тот миг обитает.
А потом за окном понемногу светает.
 Год проходит с той осени, сад облетает,
 Снова ворон на крыше кричит: «Никогда!»
 и листву ворошит, и покоя не знает.
 Снег не тает, такие стоят холода.
 И с тех пор за окном у меня не светает.

Это – жизнь без тебя. Не хочу. Не могу.
Не смирилась еще, да, как видно, придется.
Одиночество в тапках твоих подкрадется
серой мышью шурша, как едок к пирогу.
Позову, но твой голос не отзовется.
 И однажды душа у тебя оборвется:
 Ты поймешь, что уже на другом берегу,
 там, где ты мне не лжешь, где тебе я не лгу,
 там, где слезы не душат и память не жжется,
 я травою забвенья всхожу на лугу.
 Позовешь, но мой голос не отзовется.

***

 Полюби на алтын – приму…
 ( Марина Цветаева)
Не подавай на бедность. Проживу
на кипятке, на черствой корке с солью.
На памяти тех дней. Измучась болью,
теперь уже тебя не позову.

Теряя то, чем до сих пор дышу,
до равнодушной дружбы не унижусь.
И если где-нибудь с тобой увижусь,
как без меня живешь, не расспрошу.

***
Отстранился осторожно –
или просто так совпало…
Без тебя мне невозможно,
без тебя совсем пропала.

Впрочем, я тебя морочу.
Что за горе, в самом деле,
если мне сыграют ночью
вальс свиридовский к «Метели».

На душе от бури снежной
станет горько и прекрасно –
будто свет зажегся ясный
впереди, во тьме кромешной.

***
Когда-нибудь тебе простят грехи.
Их спишет время, а, быть может, старость.
Что там, в шкафу за книгами осталось?
Так, пустяки… какие-то стихи.

И вспомнишь: эта женщина была…
Любила? Судя по стихам, любила.
Что с ней теперь? Наверное, забыла.
А, может быть, уже и умерла.

И сам томился… звал ночами: «Рина!»…
Был молодой и сильный… Все ушло.
Попросишь: «Мать, натри-ка мазью спину.
мне врач вчера советовал тепло».

***
Дверь затвори. Я не вернусь.
Проходит все. Прошло и это.
Так было: лето, море света.
Звенящее от счастья лето.
Сегодня снег.
Ну, здравствуй, грусть!

Прости. До капли отдала,
Что для тебя душа копила.
Я помню все, как это было:
любила так – в жару знобило.
Я не забыла.
Я прошла.

***
Гордыня опять загнала
в тиски одиночества злого.
И в доме ни смеха, ни слова
и нет сигаретам числа.
Душа приучается снова
жить тем, что судьба припасла.
А эта планида сурова.

Чем хуже, тем лучше. Ношу
наряды свои, как награды,
и воздухом стылым дышу,
летящим из снежного сада.
И вдруг в сердцевине разлада
гармонию я нахожу.
Мне помощи больше не надо.
Не жду.
Не боюсь.
Не прошу.

***
Чем жить?
Впереди стена да пустырь.
Ни света душе, ни воли уму.
В боль свою спрячусь, как в монастырь,
дам обет и схиму приму.
Свечку в черном зажгу углу,
где Бог на иконе с чужим лицом.
И памяти острой вгоню иглу
прямо в сердце.
И дело с концом.

***
Две сигареты, горящих во тьме.
Две наших жизни в едином мгновенье.
Праздник души равен сбою в уме:
неразрешимое уравненье.

Искренность – бедный удел чудаков,
женщин печальных да малых детишек.
Не напасешься счастливых подков,
если вокруг несчастливых излишек.

Ты мне не веришь – да что за беда!
Я и сама лишь предчувствиям верю.
Не торопись говорить «никогда» –
вдруг у Фортуны подарок за дверью.

***
Мне нежность некуда девать.
Я завела себе кота.
Мечта наивна и проста:
Пусть ночью вспрыгнет на кровать,
мурлыкнет в ухо
к усладе слуха.
(Я отличилась…)

Его поглажу меж ушей.
Наловит кот себе мышей –
простых, летучих,
ну самых лучших.
А нет – так я его взашей.
(Не получилось…)

Простых здесь не было спокон –
им не пробраться на балкон,
тех не достать из-за окон.
(Я огорчилась…)

Он мяса требует, гурман,
Дерет когтями мой диван,
Пуст холодильник и карман.
(Я ополчилась…)

И вот, забыв свою мечту,
Бегу из дома в суету.
(А нежность стравливать коту
не наловчилась.)

***
 Так долго поезда ожидала, но села, конечно, не в тот.
Хотя почти стопроцентно знала: он никуда не идет.
А путешествие в теплые страны – это с другого пути
и не для меня.
Но все же это странно –
поезд свой не найти…

Всю жизнь садиться не в те вагоны, стаивать лед с окна.
И делать вид, что в толпе перонной тоже кому-то нужна.
А если нет – понадменней брови, и мимо, с прямой спиной.
Черт с ней, с несбыточной той любовью.
И с поездом. И со мной.

Еще, быть может, душа рванется
бесстрашно, не по годам,
Пока в динамиках не взорвется:
 «Пора на выход, мадам!»
Ну что ж, пальто запахну потуже,
сигареткою вниз светя,
сойду наружу в темень и стужу в точке небытия.

Теперь путешествие в теплые страны –
это как раз для меня.
И ветер залижет былые раны,
снегом сухим звеня.

***
Мы сжигаем себя дотла
сигаретой, работой, болью.
И любовью. Всегда - любовью.
Чтобы после нас лишь зола
оставалась для послесловья.