Из цикла Венский замкнутый круг-3

Мы с дочкой к дому подошли.
(Сюда ее мы из роддома
недельной крохой принесли.)
В заборе вижу три пролома.
Дом - не лачуга дяди Тома,
но окна в метре от земли.

Как раньше все в саду цвело,
какие горлинки горлили!
Как целоваться мы любили…
Но тридцать с лишним лет прошло
и даром саду не прошло:
ни роз, ни персика, ни лилий.
Пейзаж дворовый заплели,
забили стебли дуролома.
Звонок ободран и обломан.
Стучим. Молчим. Зачем пришли?
 
Рванулся пес – восставший раб,
ревет голодною утробой,
плюется, воет с черной злобой
на двух чужих бессстыжих баб,
что заявились без причины.

Бредет. Когда-то был мужчина.
Кощей на костяных ногах.
На солнце сорок. Он в носках,
залатанных кривою штопкой.
Приветствует улыбкой робкой
и суетится, как дитя.
Ну, что сказать ему... Хотя…

- Отец, мы дом в округе ищем.
Не продаете? Месяц рыщем,
стоптали ноги…
- Что вы, нет.
Нам с бабкой вместе двести лет,
живем вдвоем, как сыч с сычихой.
А вас какое гонит лихо
от центра в здешние края?

- Так мы отсюда. Дочь моя
вот в этом доме появилась.
- Ну надо же! Скажи на милость!
Так, значит, жили вы в дому?
Тарзан, замолкни! Почему
уехали? Беда случилась?

…Воспринимался как беда
измены холод - не постельной,
а мысленной еще тогда.
Была несчастлива, горда.
От униженья и стыда
бежать хотелось мне туда,
где нет такой тоски смертельной.

И дом – на кон. Из дома вон
с пожитками мы удалились
Тоска меж тряпок забралась
и с нами вместе подалась,
и в новом месте поселилась,
расслабилась, развеселилась,
прикинулась, что это сон –
все то, что было стыд и стон.
 
Неверьем вымощенный путь
петлял и дальше по ухабам.
Мне было утешеньем слабым,
что всем живется абы как.
И думалось: не стану так,
не уподоблюсь бедным бабам,
терпеть готовым, сплетни плесть,
считать, что лишь по мужу честь,
он должен быть, какой ни есть.

Мой был красавец и поэт,
боксер, похожий на артиста,
играющего коммуниста.
Смотрел открыто, честно, чисто
в даль, где меня и дочки нет.
И высмотрел, в расцвете лет
и сил мужских, любовь и музу
в одном лице. Сорвал обузу
семейных уз. И был таков.
Забрал лишь книжек пять тюков.
 
Ну, было… Поросло быльем.
Достаточно трясти бельем
несвежим лопнувшего брака,
детали вовсе неважны.
Все встало на места, однако,
со временем. И мы дружны,
две пожилых уже жены.
И дети ладят – Ваня с Сашей,
хотя она, понятно, старше.

В глазах у дедушки вопрос
зайдем ли в гости. Но барбос
нас клял взахлеб осатанело,
от децибел в мозгах гремело.
Откланялись. Старик несмело
звал дочку приходить еще.
Взглянула я через плечо
назад, где звякнула щеколда.
И жалость пережала горло
к собаке жуткой, к деду, к дому.
Так захотелось по-другому
свою переустроить жизнь,
что хоть тотчас назад вернись…

В бессоннице я снова там,
где все позаросло травою,
где скорбно бродят по пятам,
болезни, бедность, старых двое,
где пес с кудлатой головой
заходится в голодном вое,
хоть тоже вместе с ним завой.

Я стариков бы стала нежить,
повымела из дома нежить,
веревку с дьявола сняла,
костей бы сахарных дала…

Такие странные дела
с душой творятся бесприютной
в потребности ежеминутной
делиться толикой тепла -
чтоб нежность нужною была,
нерассуждающей, нетрудной,
со всем живущим обоюдной.

***
Роза вела меня к маме в редакцию.
Двор зеленел одичалой травой.
Гуси дремали под желтой акацией.
Небо сквозь ветки лилось синевой.

Вдруг у тропинки заметила красное -
крошечно-яркое, пять лепестков.
Аленький! Цветик! Мечта моя страстная,
тайна, секретик из сказочных снов.

Жизнь малолетняя ахнула: вот оно –
счастье мое! Я рванулась из рук.
Скучно сестре моей было и хлопотно.
Дернула больно - не зыркай вокруг.

Заголосила я звонко, отчаянно.
Гуси проснулись в тенистой глуши.
Мама меня обняла опечаленно,
вытерла слезы: - Пойди поищи.

Разве найдешь, если двор, как вселенная.
Мелкой букашкой зарылась в траву.
Чудо исчезло – мое, несомненное.
С этой поры без него и живу.