Недосягаемая геометрия книга стихов

ПРЕДИСЛОВИЕ

Издавна по Земле ходили люди, особые люди: дервиши и менестрели, мейстерзингеры и пилигримы, гусляры и … просто странники. «Странные» дворяне Пушкин, Лермонтов тоже всю свою жизнь искали свободы, воли, истины. Гончаров, автор «Обломова», совершил кругосветное путешествие на фрегате «Паллада». Английский лорд Байрон во время странствий познавал мир, людей и себя и погиб в Греции, участвуя в освободительной борьбе народа. Да, можно с котомкой за плечами исходить ногами родную землю вдоль и поперек, как это сделал Горький, или спуститься в сумрачный Аид, как это посмел великий Данте, но дело в том, что любой художник вечно совершает бесконечное путешествие в глубины своего сознания и подсознания, и для этого совсем не важно, сидит ли он на месте, в тихом и комфортном имении или бродит по городам и весям, находится в ссылке, тюрьме или в заграничном вояже.
Наш поэт, Андрей Шуханков, тоже отправился в нелегкий путь, пытаясь постичь непостижимую геометрию мира, любви, собственных ощущений. Ему близко в этой жизни все: он, как точно настроенный камертон, откликается на боль и радость людей, не умеющих выразить искания своих мятущихся душ. Поэт добровольно возложил на себя обязанности посредника между жесткой правдой реальности и едва уловимыми флюидами, источаемыми каждым из нас в минуты духовного напряжения (ведь не животные мы, в самом деле?). Он – чуткий переводчик с языка наших неясных мыслей и мимолетных чувств на язык, который удивительным образом оказывается понятным и близким тем самым человеческим особям, чья жизнь состоит не только из определенной суммы тело - и речедвижений.
Книга, которую Вы открываете, – гармоничный сплав поэтических произведений и лирических эссе. Здесь Вы найдете стихи-афоризмы, притчи, исповеди, молитвы, обращенные к Богу, другу, любимой женщине, большие и сложные поэмы. А.Шуханков населяет свой поэтический мир реальными и вымышленными персонажами, ему хорошо знакомы герои эпосов, легенд, притчей, он обращается со словами признания к великим русским поэтам
О. Мандельштаму, Н. Гумилеву, И. Бродскому, восхищается Ван Гогом и Шекспиром. Но главный герой этого поэтического времени-пространства, или хронотопа, по Бахтину, – это сам поэт. В нем привлекает внимание многое: необычность, неожиданность, даже непредсказуемость ассоциаций – и острая радость узнавания своей собственной, невысказанной фразы.
Лирический герой ощущает себя странником, понимая, что эта участь – от Бога:
Колокольчик скрипит раздраженно;
вся округа, ветрами гонима,
 разбежалась, узрев пилигрима,
опасаясь, что он прокаженный.
 («Боязнь»)
Поэт понимает, что его ожидает непонимание, иногда даже презрение обывателей – ну и что? Ведь так было всегда. Он сам взвалил на свои плечи эту тяжкую, но жгуче-сладкую ношу:
Я сам себе астролог и пророк.
Влача юдоль небытия земного,
исписанным листом плачу оброк
 («Я сам себе астролог и пророк»)

В стихотворении «Кое-что о себе» он до лапидарности просто говорит о своих непростых отношениях с миром:
Пишу и пишется.
Дышу и слышится:
– Июль колышется
меж облаков.
Я ж – незамеченный,
печалью меченный,
очеловеченный
А. Шуханков…

У него свои, особые отношения с Богом: выстраданное понимание зависимости от слепого рока, предначертанного жесткой, иногда жестокой рукой:
Я знаю, может быть жестоко
Творца всевидящее око
 (поэма «Монолог марионетки»)
 Но тем не менее поэт не разочарован, не обезверен, не озлоблен, он снова и снова обращается к нему за советом:
Скажи, Творец, дано ль поэту
 Ждать лучшей доли у Творца?
 («Когда огни офонаревших…»)
 Отточенность слова и фразы позволяют поэту возвыситься до создания по-настоящему мудрых строк, где он излагает такие простые истины, что они кажутся твоими собственными мыслями:
Не тронь упавшее на землю –
оставь для нищих.
Не подними руки на старость –
будь выше мрази.
От женщины уйди продажной,
но дай ей денег.
Не пей изысканные вина,
коль враг налил их.
Входи в дома к другим, как равный,
не как хозяин.
Ступай путем, который сердце
тебе подскажет.
Не предавай на суд неправым
свои поступки
и верь в Создателя, который
тебя не помнит.

Наверное, Поэта рождает Любовь – и та, которая зовется Богом, и та, что носит таинственное имя Женщина с ее гибельными изгибами. Лирический герой, когда он счастлив, остро чувствует недолговечность, призрачность, хрупкость этих ощущений. Когда же неизбежен разрыв, в его душе бушуют бури разочарований, смерчи безысходности, проливаются ливни слез…

 Месяц май – а меня замело
 снегом губ, что ушли по-английски.

Иногда счастье захлестывает поэта с такой силой, что он даже
ревнует свое вдохновение к своей же собственной любви:

 Ну почему мне это наказанье
 приятней, чем рождение стиха?
 («3…2…1…»)
Поэт может многое: он свободно обращается с любой поэтической
формой, чувствует потенциал привычных слов ( прихоть и нехоть,
переверье, недовстречи, белокаменье, обесслёзя). В строчках,
посвященных О. Мандельштаму, он удивительно тонко сталкивает
слова, высекая из них, подобно скульптору, прекрасный образ:

 Я его читаю – причитая,
 причащаясь буквенным вином
 ( «О. Мандельштаму»)

Перед нами, несомненно, зрелый поэт, тем не менее, Андрей
Шуханков постоянно чувствует свое ученичество, отдавая дань
уважения, почитания и даже преклонения перед великими
мастерами слова:

 Они ведут – и Борхес,
и Гомер,
 под две руки,
  стреноженного
слогом, –
 туда, где свет доступен
  детям сфер,
 распятым,
  но невинным
перед Богом.
 («Ведущие меня»)

Перелистав страницы первой настоящей книги поэта, вы захотите еще и еще раз окунуться в завораживающую взгляд светотень его многоцветных живописных полотен, на которых изображено ни много ни мало, а целая жизнь, пусть пока недолгая, но трагично-прекрасная в своей чистоте, откровенности и устремленности к истине.

 
Людмила Сандлер
кандидат филологических наук,
доцент Воронежского
государственного университета

РЕЦЕНЗИЯ

 «И обмануть Кукловода»:
 еще один разговор на известную, но неисчерпанную тему
 (о поэме Андрея Шуханкова «Монолог Марионетки»)

Есть в литературе темы, которые кажутся разработанными настолько, что в них почти невозможно сказать новое слово. Чаще всего, это темы «культурного ряда», насквозь вырастающие из контекстов и реминисценций. Кто только, например, не писал на тему «Бог – гениальный кукловод»: и Ф.Сологуб, и А.Блок, и В.Хлебников. И это только случайный и далеко не полный ряд имен. Шекспировская формула «Весь мир - театр, и люди в нем - актеры» кажется уже затасканной и зачитанной до дыр.
Но, вероятно, в этой теме еще кроются резервные смыслы. В прозе, например, их обнаруживает П.Крусанов в нашумевшем романе «Укус ангела». Один из апостолов русского посмодерна В.Пелевин сказал свое слово на эту тему последним романом «Empire V».
Попытка белорусского поэта Андрея Шуханкова поговорить в очередной для литературы раз на тему о том, субъектом или объектом является человек в мире, выстраивается, таким образом, в более чем показательный ряд. Из текста его поэмы «Монолог марионетки» отчетливо видно его знакомство с именитыми предшественниками – особенно с работами искусствоведа начала ХХ века Н.Евреинова с его идеей реконструкции Средневекового театра – в «Прологе» к поэме А.Шуханкова речь, соответственно, идет об «уличном театре». Шуханков, конечно, не предлагает текстовую иллюстрацию к расхожим для начала века положениям – он их творчески учитывает. Его текст – это текст другого «рубежа»: не начала ХХ века, а его стыка с уже принципиально новым, ХХI. Тут, пожалуй, и кроется причина обращения Шуханкова к теме театральности жизни, ее искусствоподобия: всегда интересно посмотреть, как меняются со временем реалии, пусть даже и культурные.
Тема «Монолога марионетки» насквозь философская, поэтому и говорить о ней хочется слогом высоким и околонаучным. Шуханков пишет мир, сотворенный Богом-Баловником изначально хаотическим:
Начну с того, над чем закончил
Последний Баловник смеяться,
Ваяя сущности нагие
Не признающие порядка…
В этих строках в чистом виде звучит голос времени нового, века ХХI, вырастающего из постмодерна и его представления о хаосе как… новой норме, новом естестве мира.
По Шуханкову, мир сотворен Богом музыкально, но это иная музыка, в основе которой какофония, дисгармония, эстетика диссонансов. Текст «Монолога» не случайно насыщен соответствующей лексикой: тут и «тональности» и «октавы». Положение человека в таком мире становится насквозь проблематичным, ситуация свободы-несвободы парадоксально заостряется, не предполагая выхода, разрешения.
Человеку-марионетке тесно в этом неразрешимо-сложно устроенном мире. Он то ли «брошен», то ли «вымышлен», то ли «сам себе… судья арбитража». Сам-то он хотел бы именно последней реализации, но… Лирический субъект Шуханкова готов делать возможное и невозможное,
Чтоб в неземном измеренье,
Где-то за час до восхода,
Жестом отвергнуть сомненья
И обмануть Кукловода.
Но… Это вечное НО… Такое же вечное, как этот сотворенный единожды и парадоксально мир. Обещает ли эпилог долгожданное обретение свободы марионетке? На первый взгляд, да: «…что люди с серьезным видом все еще дергают за веревочки, которые уже оторвались от марионеток…» (А. де Сент-Экзюпери «Военный летчик») Но… опять это но: марионетка даже лексически остается… марионеткой, а желание свободы остается желанием оторваться от земли, порывом над бездной. Важно, пожалуй, и введение названия текста Экзюпери в эпилог: «Военный летчик». Речь в тексте Шуханкова идет, конечно, не о войне в привычном смысле, но об извечном бунте человека. Почему «Монолог»? А потому, что этот бунт одновременно и онтологический, соприродный миру, в который человек и пришел бунтарем, и очень личностный, всегда одинокой.
Отсюда и рваные, местами, строки, и, в целом, стилистика текста, где есть и высокая, вневременная лексика («капли Мельпомены»), и ультрасовременная («передоз»), подчас концелярская («арбитраж»).
Как ни странно, текст Шуханкова не кажется трагическим и только, ведь в хаосе мира трагедия всегда ходит об руку с комедией, фарсом. Автор, скорее, пишет жизнь в ее законах, которые неотменимы, которые есть.

Доцент Воронежского государственного университета
кандидат филологических наук
Татьяна Анатольевна Тернова


ОТ АВТОРА

В начале было Слово…
 Видимо, оно есть и в середине…
 Конца не будет….
Слово – Бог…
 Бог безначален и бесконечен…
 Слово бесконечно!!!
Поэт должен нести Слово так, чтоб его поняли. Согрешив против простоты, надеюсь, что я всё-таки понятен. Понятен, как человек, как поэт, как личность, как наблюдающий за миром через взгляд в себя.
Меня часто спрашивают: почему в моей поэзии можно встретить большое количество самодельных слов, а так же немало старорусских и старославянских выражений или обрывков фраз?
Отвечаю: во-первых, не так уж и много; во-вторых, язык нельзя убить – он состоит из слов, и если энергетика (Божественная наполненность) древнего слова сама по себе органично вплетается в музыку современного поэтического языка, то менять её на более благозвучный эпохально-приемлемый синоним не вижу смысла. Наоборот, забывать прошлое в языковом контексте, значит отказываться от корней напитавших соком своей земли величайших поэтов и писателей. Грань между прошлым и будущим проходит по настоящему. Поэт обязан быть посередине, и отход в любую из сторон приведет к неприятию его, как человека творчества, народом, который в свою очередь тоже находится посередине…
Перед вами моя относительно первая книга.
Относительно моя, так как я лишь сопричастен творчеству, природу которого не могу постичь…
Относительно первая, так как пишу с детства и общий объём написанного превышает собранное здесь раз в пять, но официально…
Относительно книга, так как это не только страницы с буквами – это жизнь моя… и…
 если хотя бы один человек станет чище,
 читая мои строки, мне будет, что сказать в день
 опадающих листьев…









 НЕДОСЯГАЕМАЯ ГЕОМЕТРИЯ



 Часть 1
 ВЗГЛЯД СТРАННИКА


ПРИДУМАННАЯ НЕЗЕМНАЯ

Я уеду когда-нибудь вдаль от придуманных правил.
И к щиту приколю твой батистовый легкий платок.
Сколько южных ночей серенадами я обезглавил?
Но последнюю ночь я оставлю себе, как залог.

И среди неизбежных потерь и таинственных знаков
буду верить в далекой звезды чистоту и любовь.
Пусть насмешники вторят, что мир наш почти одинаков
с миллионами точно таких же погибших миров.

Небеса, растворитесь и вслушайтесь в странные речи.
Конь мой пьет из ручья и сливается гривой с луной.
Я дорогу избрал себе в спутницы – может, излечит
от щемящей тоски по придуманной и неземной.

ДЕТИ МОРЯ

В синюю даль, для которой названье
в древности кто-то незримый придумал,
впущено странное образованье –
синтез шпангоутов, палуб и трюмов.

Парус надулся на Западный ветер.
Режет форштевень глаза океана.
А на борту – сумасшедшие дети
старого мага морей Магеллана.

ЛЁГКИЙ ДЫМ

В легких дым и легкие в дыму –
все уже разгаданы загадки.
Ничего не должен никому.
Скинут плащ и брошены перчатки.

Спит квартал. Почти затих камин.
Искра, словно слабый вздох, взлетает.
И среди тоскующих равнин
Силуэт знакомый исчезает.

Это там нас разукрасил маг,
поднимая на плато ладоней.
Это там я делал первый шаг
по локальным сумеркам колоний

и, песком касаясь жарких губ,
впитывал неведомую влагу,
как корнями говорящий дуб,
знающий таинственную сагу

о перерождении земли
и о сотворении канонов,
по которым только корабли
заполняли пустоту притонов

и причалы, порты, берега,
и волны серебряные складки;
янтарей остывшая нуга
раскрывала суть загадки сладкой,
 
если отразившийся зрачок
становился разноцветным дымом
в час, когда взбесившийся сверчок
пел идущим в ночь неторопливо.


***

Ушёл, крестясь, палеолит
и стало пусто так, что нечем
слова прельстить, хотя б на миг.
Рука, часы и веко в тик
срываются; тогда как плечи
преображаются в гранит,
перед которым плачут свечи;
звезда становится в зенит
и светит не по-человечьи.

ПРИЧИНА ЛЁГКОЙ НЕБРИТОСТИ

Самоубийство я, видимо, оправдаю,
если сделано оно на японский манер.
Помню, когда уходил Акутагава,
мне казалось, что и сам я опадаю
сакурой двух непостижимых сфер –
луны белоглазой и Ра, кроваво
спешащего из сегодня
к следующему дню,
насущному для кого-то…
Пусть мои слова настигнет преисподняя,
я давно не стыжусь становиться спиною к огню,
подражая повадкам Лота.
Я оправдаю земное смещение в ту
сторону, о коей так мало помнить
доводилось, с земли не сходя,
но впиваясь взглядом в падучую звезду
и небрежно сваливая в беспорядочный ком нить
Ариадны – сестры дождя…
Самоубийство – само по себе,
в себе самом самодостаточно:
и говорить нечего об этом.
Тот, кто выживает в борьбе
с самим собой, знает, сколь гнетёт остаточно
чувство незавершённости прощания со светом.
Ладно бы белым, а то полосат
свет, видимый радужной оболочкой
в момент искушения назвать себя – самоубийца…

Сегодня, выйдя из ванной, накинул халат,
оставив без тела бритву с алмазной заточкой
и думая: Могло же такое присниться?..

***

Что чувствует рука, когда ведёт
по полотну блокнота раздражённо
пером?
 И рифма, полуобнажённо,
прильнула к разлагающейся йот
не для канвы – для звукописи, для
соития разнополярных знаков.
Что чувствует рука, мгновенье для?
Наверное, что мир не одинаков…

***

За черной ночью белый глаз луны
подсматривает. Мы ему видны,
как скромные скопленья многоточий,
вдыхающие воздуха труху.
И кажется, как будто на духу,
нам о себе звезда поведать хочет.

***

Она еле тлеет – болеет,
но мысли и чувства смелее,
когда, проходя по аллее,
я краски ищу и слова.

Я знаю, и помню, и чую,
что павшие звезды врачуют,
укутав в парчу расписную
и тронув губами едва.

БОЯЗНЬ

Листья неба слетают под ноги,
и становится белой дорога.
Уходить – это участь немногих,
и она, безусловно, от Бога.

Колокольчик скрипит раздраженно;
вся округа, ветрами гонима,
разбежалась, узрев пилигрима,
опасаясь, что он прокажённый.

НА ТЕМУ СЛОВА

Я – уходящий за чертог!
Так почему же стынут пальцы
от бесконечных вариаций
на тему слова? Даже слог –
и тот понятен не до дна,
лишь на полвыдоха от края.
Я вижу, как перо ласкает
чернила.
Что же не видна
строка, которая влечёт
от наготы к перерожденью?
Моё больное поколенье,
ты всё поставило на чёт.
Блестит надежды озеро,
но выпадает ноль – зеро.

ГРУСТНАЯ ПЕСНЯ

Боль, которой нет сильней,
та, что причиняет, любя, любимый человек.
Сегодня, как всегда, я думаю о ней.
Это продолжается тысячу и один век…
На груди отпечаток губ – поцелуй её. Взлёт?
На руке две капли крови – это укус змеи.
Только сердце, разрывая артерии, пьёт
терпкий звук, хотя я предпочёл бы «АИ».

Боль, неизбежней которой нет…
Я качаю её, словно малое дитя.
Сегодня день дождя – так придумал рассвет,
а я оставил зонт: что мне ливень? Хотя
опостылевший бег от себя до себя
шаг в неизбежную осень надломленных слов.
Ускользает наивность – ускользает, любя,
и предчувствия аритмия – всего лишь память, узлов
навязавшая в спешке за болью твоей:
– Ты меня только любишь, Неведомая…
Предсказанный солнцем дождь, за ворот не лей,
мне уже не поможешь – сегодня я выхожу за края,
края лоскуты в тщетной попытке одеть
свой заснеженный грустью взгляд – ненаглядность твою.
Помнишь, этой весной ты просила пропеть
о рыдающем сердце? Что ж, слушай... пою…

Боль, которой нет сильней,
та, что причиняет, любя, любимый человек.
Сегодня, как всегда, я думаю о ней.
Это продолжается тысячу и один век…

СЛЕПЕЦ

Бездумен шаг слепца:
он бродит в тишине
сбежав из-под венца.
В белёсой седине
распахнутой сумы
лишь ветер пыль метёт.
И мысли – соль зимы.
Бег времени – не в счет.
И вереница дат
из тёмных смотрит глаз:
природою распят,
не видя свет – угас.
Волнения весны
неведомы ему:
остановились сны –
не нужен никому.
Пройдя свой грешный путь
без солнечных лучей,
всегда в объятьях пут
бездонности очей –
Вселенной светлый дом
не для него. Сейчас
он слеп и, может, в том
счастливее всех нас…
 
МОЙ МИР

Мой мир лежит обломком чьих-то снов,
растоптанной звездой, свечой уставшей.
Мой мир – угроза выцветших основ,
и потому он самый первый павший.
Он в суете мятущейся толпы;
он – листопад в любое время года;
он остаётся, даже если ты
с погибшего уходишь парохода.

В НЕМОЙ ПЕЧАЛИ

Когда земля, заждавшись всходов,
покрылась трещинами знанья,
пришёл из края антиподов
несущий наши наказанья.

Он светел был незримым светом
благих идей и всепрощенья,
но мы не верили поэтам
и не желали причащенья.

Бежало время через пальцы,
свою беду оберегая.
И мы не приняли скитальца,
в воде ладони омывая.

Но ночь прошла, и на рассвете
открылось нам – Кого мы гнали!?
…И закурили даже дети
в немой печали.

КОНКУРСНЫЙ ОТБОР

Волки – бывшие звери, –
распадаясь по залу,
ждали шедших сквозь двери
в направлении бала;
устилали хвостами
путь испуганных граций,
и подмостки, местами,
гнулись в шуме оваций.
Суета серпантина
раздражала немногих.
Обнажённые спины
от зубов длинноногих
изгибались призывно,
по-кошачьи волнуя,
позволяя наивно
ожидать поцелуя.
– Это вам не Сокотра!
Тут доступнее страсти!
И, в процессе просмотра,
отвисание пасти,
безусловно, занятней,
чем нарядов телесность.
Бред становится внятней!
Впереди – неизвестность
фантастических прерий,
порождённых блудливо
ожиданьем феерий:
– До чего же красиво!
И, почти не лукавя,
как в сарай-караване,
кто-то пел, чуть картавя,
про «Дорогу в тумане»
на манер Азнавура.
И подумалось даже,
что с прилётом Амура
мы узрим распродажу
этих юных прелестниц
по рукам или лапам,
уводящим от лестниц
к бело-яхтовым трапам.
Всё смешалось в сосуде,
разливаясь в итоге:
волки – бывшие люди;
люди – бывшие боги;
боги – бывшие тоже
чем-то невероятным –
становились моложе
и банально-опрятным
предпочли неизбежно
приподнявших девиз дна,
потому, что быть нежной
может лишь дешевизна.
И пошли Галатеи,
крася мысли в помаду,
по пустынной аллее
в рыжий сон листопада.

***

Пока дрейфуют облака
по океану небосвода,
мне не покинуть строй полка
когда-то вещего народа.
Из новых строк живую нить,
как воскрешающую влагу,
себя не пробуя казнить,
я высыпаю на бумагу
и возвращаюсь к берегам,
опять жалея о немногом:
что жил, потворствуя богам,
не зная, что ходил под Богом…

Я – РУССКИЙ

Да, я – русский! И этим навечно
околдован и приворожён
к той земле, где легко и беспечно
поднимают меня на рожон;
где суставы от вывихов стонут,
и душа захлебнулась в вине.
Но, прильнув к обгоревшему лону,
я любви не желаю извне.

Пусть она не такая, как надо;
мне иную дари – не возьму!
Голубиная Родина-лада,
ты в мою расписную суму
положила с ладони черешен,
корку хлеба да плат с пятаком.
И бреду я – и счастлив, и грешен –
по российской траве босиком.

ТАНЦЫ НАРОДЦЕВ

Пляшут дикие тени,
отражаясь на небе.
Преклоняя колени,
я мечтаю о хлебе,
что ложится, как иней,
словно снег изумрудный,
посредине пустыни,
где стихи неподсудны.

Но не хлебом единым...
И рождаются строки
о влеченье невинном
к той земле, где истоки
рек бывают способны
переполнить колодцы.
Там ведь так бесподобны
танцы диких народцев.

ПРИДУМАННАЯ ЛЕГЕНДА

Из шума городов сбежавший сладострастник,
извечный поводырь блаженствующих нимф,
укрыл себя в тени, и лишь апрель – проказник
допущен был к руке, как к золоту Коринф.
Единственным ключом от потаённой двери
в обители его владел почтенный Хрон.
Там правила весна и говорили звери,
и верили тому, что говорил им он.
Там зеркала озёр дарили отраженье
небесной красоты седому валуну,
и, оставляя след от своего скольженья,
взлетали звёзды ввысь, баюкая луну.
На изумруд травы, скользя движеньем плавным,
садились облаков воздушные шатры.
И среди всех любой был с каждым равноправным,
сливая в чудный мир незримые миры.
И капали века песочными ручьями,
рождая бытие и мудрости покой…

Мне кажется, я пел легенду о Хайяме…
Не спрашивай меня: – А был ли он такой?

О. МАНДЕЛЬШТАМ

Я его читаю – причитая,
причащаясь буквенным вином.
Он – беглец покинутого рая,
выдумавший то, что стало сном.

Тишины разбуженное эхо
вторит камертону легких струн:
это он позволил, ради смеха,
чтоб на лире заиграл Перун!

Списывая солнечные ноты,
воспевая ласточки полёт,
он смотрел на мир вполоборота
и в бокале не тревожил лёд.

Всё вокруг него казалось дивным:
лапы елей, снег, цветы, вокзал...
Если бы он был не столь наивным,
разве нам он столько б рассказал

о природе странного союза:
музы, муки, музыки, любви?
Где же ты – сентиментальность блюза –
города печальный vis-a-vis?*


НОВАЯ МУЗЫКА

Я слушаю музыку.
Она мне не нравится.
Но я – наблюдатель,
мой статус – зеро.
И что-то хорошее
медленно плавится,
а здесь остаётся
лишь пыль от миров,
сошедших с орбит
и раздавленных самыми
простыми словами,
вкрапленными в splin.
Я слушаю музыку,
охрипшими дамами
рожденную в час
омовенья мужчин.

***

Слова становятся смешны,
когда на краешке весны
снимает солнце шляпы с крыш
и разливает по земле,
как прирождённый сомелье:
ты тихо спишь,
привычно кутаясь в меня.
Тепло касания храня,
недвижим я, подобно львам
на берегу реки-Весны,
оберегая грёзы-сны,
смеюсь словам…

ДО СЕМИ ЛИ РАЗ…

Отпусти меня.
До семи ли раз
мне снега менять
на сырую грязь?

Заколоченным,
до семи ли лет
в междустрочиях
отсылать привет?

Перекличкою,
до семи ль небес
чиркать спичкою,
чтобы мрак исчез?

Выть пророчеством
о семи ль холмах
одиночества,
где до страха –
взмах…

Я СОПРЯЖЁН

 Памяти И.Бродского
I

Я сопряжён. Согласно эпюрам,
жить мне осталось до фига и больше.
Как говорится: «Кто съел, тот и в Польше!»
А если в Полоцке? – Гнить трубадуром…
Трубить у дома на Иерихонской,
где в ящике из-под мыла лежит в летаргии
красавица. Хрусталь на торги и
уйдёт с молотка, вместе с упряжью конской,
выданной Зу-л-Карнайна коню – Буцефалу
на пользование в течение срока,
достаточного для захвата Марокко
(и избиения, там же, кого попало!)

II

Я сопряжён. Так складно венозный датчик
в баланс вошёл с насосом артериальным,
что в двадцать девять свободно владею астральным
и перевожу на родной симфонии водокачек.
Бегло рифмую основы каннибализма.
(Например: «Кукоглоты – читающие глаголы,
набитые тушью на теле, которое голым
поступило из стран развитого сюрреализма»)

III

Что есть любовь?
Это смесь манны
с чувством разорванной гранаты,
то есть: бефстрогановы, шпинаты,
поданные (с кровью!) в казематы
тем, чьи истории туманны
прячутся в сношенные карманы
без предвкушения зарплаты,
очень любимой когда-то…


IV

Я сопряжён. До чего абсурдно
верить в разбуженность мыслеформы?
Как бы сперва ни казалось трудно,
всё приходило всегда в нормы.
Вера, Надежда и одёжа –
три составляющих сарказма.
Ныне, как пряник, у молодёжи
голая правда оргазма.

V

И, в заключение, дань плети
той, о которой не расскажут
люди, что слёзы свои мажут
прямо на хлеб –
 хлеб едят дети…

VI

Я сопряжён. Моя пуповина
дышит отчаянием озона.
Она же – Галактики середина;
она же – простите меня – зона
внимания при выемке слова
из тайников, бункеров, гротов.
Словоопасность – база, основа
этой системы сексотов,
стайками жмущихся к кормушке…
Я шесть годочков у них на мушке,
а живой.
Боже мой,
с головою сивой
сопрягаю крамолу
и глаза прячу долу…


ПЕРО И КАМЕНЬ
 
В моих руках перо и камень.
В затылок дышит незнакомка.
Очаг растрачивает пламень.
Крадётся мышь вдоль тени ломкой.
Лакает из сырого блюдца
котёнок молоко сухое.
И мотыльки в окошко бьются.
И кружит муха над строкою.

Я выражаю сожаленье
по поводу плохой погоды.
Беру хорея в услуженье
и разделяю с ним невзгоды,
частично выпавшие в виде
дождя, частично – в виде снега.
Пишу послание Фемиде
в надежде тайного побега
из мест гнездовища видений;
от столкновений и соблазнов;
из камер, где печален гений,
от снов и скуки непролазной.

КОМУ?

Здравствуй, Ребёнок, с пелёнок распятый
неравнодушием касты плебеев!
Голос Твой тонок. Закончился пятый
век високосный, который, взлелеяв,
Бог позабыл и уснул, и остался
многоименным, неназванным, странным…
Здравствуй! Ты в были,
как в солнце, купался
эхом задумчивым, тихим, пространным.
И для меня, став загадочным светом,
робко в стекле появляешься.
 Знаю:
вслух говорить не пристало об этом.
Что ж я, крестясь на безлунье, стенаю?
Что же ищу отражения крыльев
в зеркале звёздном?
 Мой поиск напрасен.
В юности, словно ненужные, вылив
чувства на сотни рассказанных басен,
поистрепался – оплёваны перья.
Прихоть, смеясь, превращается в нехоть.
Здравствуй, Господь моего переверья!
Мне никуда от тебя не уехать.
Только Тебе ли такая обуза?
Обременяться? – Достойнейших боле…
Ты извини – я за гранью союза
сердца и разума. Видимо, боли
должное отдано выше предгорий.
Снег на губах не спешит обращаться
в каплю воды.
Тает свет бутафорий
свеч восковых.
 – Ты пришёл попрощаться?

ДУХУ ДОЖДЯ

Знаешь, когда осыпается небо
россыпью мелконарубленных капель,
я открываю глаза и нелепо
в руку беру незаточеный скальпель.
Это на грани убийства и само-
уничижения: режу страницы,
в робкой надежде грядущего камо
переродиться.
Знаешь, сколь сложно скольжение слова
резать, чтоб вычленить лишние звуки?
Знаешь, что сеть не доставит улова,
если распяты тянувшего руки?
Что же тогда говорить о банальном
вымысле вешнего выкрика воя?
Как же металлом копаться в сакральном
поиске: Кто я?
Выписан времени беглый отмерок.
Вырезан скальпелем стон, что застолен.
Выжат и выброшен я – недоверок
в семинебесную синь колоколен.
И, не подняв греховодного взора,
словно молитву, читаю: Ты знаешь! –
и над стихами сбежавшего вора
тихо рыдаешь…


 Часть 2

 МОЙ ДЗЕН

***

Тайна – прелюдия знанья.
Знанье, как форма общенья,
просто подвид наказанья –
если оно назначенье,
а не просто стремленье
безграничного света
в неземном ускоренье
по касательной к лету.

***

Я сам себе астролог и пророк.
Влача юдоль небытия земного,
исписанным листом плачу оброк.
И, платежа не требуя иного,
пославший мя недужит без строки.
За днями дни, даря и отнимая
часы пути (на линиях руки),
Он смотрит, как рука моя немая
выносит боль на суд людской толпы,
преобразив падение в паренье…

И вот опять озноб стихотворенья,
и взгляды, обращённые в столпы…


СТЕКЛЯННЫЙ ГОНГ

Я – капля в бешеном потоке
передвигающихся тел.
Лечу, не думая о сроке
ухода за иной предел.

Все, что скрывается за краем,
всего лишь – плачущий Армстронг,
с которым музыка играет,
стеклянный растревожив гонг.
 
НАД ГОЛОВАМИ ФЕЙ

У выдуманных дней нет больше простоты,
и на глазах толпы идет кровосмешенье
заезжего певца из сумрачной Читы
с упрямой инженю, пошедшей на лишенье
лица и скромных благ, и имени, и снов…
Она швыряет всё на колесо рулетки.
Сегодня судный день крушителей основ:
растоптаны цветы и опустели клетки,
хранящие досель невиданную дичь.
И, распушив крыла, взмывают над балконом
успевшие понять, посмевшие постичь
и скрыть свои следы за синим Рубиконом.
Но вены не дают впитать в себя бальзам
и, прячась за углом былых воспоминаний,
готовы присягнуть в безверие слезам
за несколько минут без новых истязаний.
О, молодости шарм, ты – шрам на склоне лет,
лежащий через жизнь проселочной дорогой.
Прислушайся, как рвет безумная корсет
в надежде не прослыть пред всеми недотрогой.
Любители вина, способные острить,
нас просят, в сотый раз, стереть осенний холод
и, до краев налив, из чаши пригубить
янтарного вина – за Зигмундовский голод!
За недоступность скал, таящих псевдосуть!
За первый поцелуй банального растленья!
А сумерки, смеясь, развешивают ртуть
над головами фей больного поколенья.

В ДОЖДЕ

Тучи, цвета кисти с чёрной акварелью,
брошенной меж граней мерного стакана,
(где вода – как жертва или рукоделье
странного художника, родом из Икстлана),
бродят низко-низко, задевая землю,
тужатся, взбухают, видно, разродятся
затяжною песней. Я её приемлю
и спешу в словах тех каплей затеряться.

ЖИЛ ЛИ Я…

Снова сомнения – спазм сухожилия
до откровенности судорог гласных.
Губ раздвоение. Боже мой, жил ли я
прошлым скоплением огнеопасных
шёпотов, ночь осветливших до сумерек
будущей ночи, такой же неистовой.
Снова видения, равные сумме рек
(синей и белой) с каёмкой безлистовой
слабых деревьев – без роду и племени.
Не размыкая ресниц, пробуждается
что-то чужое из странного времени,
и узнавать зеркала не пытается.
Всё измененью подвергнуто. Кажется,
есть не надежда – лишь тень её бледная.
Тихо рука о чернильницу мажется.
Строчка рассыпалась – плачется? бедная:
хочет вернуться в дожди окаянные
нежных грехов, что зовутся идиллия…

Снова сомнения бродят, как пьяные,
словно и сами не ведают: Жил ли я?

***

Много вас, ищущих душу.
Складно звонят бубенцы
на сандалиях ваших.
Слушаю музыку,
слов не умея расслышать.
Видимо, глух от рожденья
никчемный детёныш, что верит
в чистый родник,
затерявшийся в сладкой дремоте
вечных песков
бесконечной дороги печали…

Спи в этот день!
Спи, моя девочка, златоволосая Кали…

ВОСТОЧНЫЙ КАЛИГРАФ

Возьми, восточный каллиграф,
меня в ученики
и сумасшедшее исправь
движение руки,
что по карманам у небес
блуждает, будто вор,
вкрапляя в звездный полонез
отравленный минор.

***

Чур на «чёт» и чур на «нечет».
Чёрт под руку, бес в ребро.
И влечёт на вылет сетчат
плат, хранящий серебро.

Не шепчите. Предпочтите
чтиво душ дыханью чрева.
Что вы чертите, учитель?
Вам направо?
 Мне налево…

ПАЛОМНИЧЕСТВО

Не долетая до земли,
сгорает пыль звезды,
чей свет давно уже забыли
египетские боги,
стоящие среди песка.
И лишь пустыни корабли,
послушны прихотям узды,
идут, насквозь пронзая были
незримых, сказочных дорог. И
я что-то чувствую… Тоска.

По силе ветра не понять,
откуда движется светило.
Так ярко не бывает там,
где началось моё прозренье
и где закончились снега.
Но отчего-то не унять
предчувствие – всё это было,
оно крадётся по пятам.
И вот с тоской уже сомненье
к моим стремится берегам.

Я закрываю рот платком
и, весь похожий на брахмана,
читаю, что придёт на ум,
по памяти из Яджур-веды;
в ней смысл стихии воплощён.
Свежит гортань воды глотком
мой друг – погонщик каравана.
Неведомых исполнен дум,
я еду. Но куда я еду?
Безумец, чем же я прельщён?

Громадой мертвенных святынь,
жующих облаков узоры,
надменно созерцая даль,
не замечая под ногами
людей – создавших божества?
Но даже сорная полынь,
забившись в каменные поры,
напоминает про печаль,
присущую не Гаутаме,
а не нашедшим волшебства.

Восток закончился. На круг
спешу, и жёлтые барханы
плывут туда, где был вчера,
гонимый призраком вперёд
и алчущий коснуться тайны.
Но сфинксы прячут свой испуг
(их очертания туманны).
И под палящим оком Ра
я понял, – каждый ли поймёт, –
что мы случайны…
Домой!

САД КАМНЕЙ

Ты бредёшь по саду камней,
собирая опавшие листья,
что исписаны знаками дней
и минутами настроений.
Но узнаешь ли ты того,
кто оставил на старых рунах
оттиск сердца? – Спеши, мой друг,
отыскать в вечерней прохладе
одинаковых с виду камней
тот, что мхом укрываясь, прячет
откровения полубогов.
И пойми: ничего не значит
наша преданность секте снов.
Всё иллюзия для незрячих,
не нашедших свою любовь!

Ты же – видишь прекрасный сад,
видно, тоже похож на камень…

НАД СОБОЙ

Ты стоишь на холодном ветру,
непонятное, странное где-то,
и вдыхаешь людскую печаль,
выдыхая лишь волны поверий
в отраженную сущность добра,
оседающую на ладони
беззаботных, слепых стариков,
что смеются, как малые дети, –
над собой...

НЕ ТОРОПИТЬСЯ

Дай, Господи, мне сил не торопиться
и все же раствориться, словно лед,
в глазах, которым за меня не спится
из года в год все ночи напролет.

Не очаруй меня землею дальней.
Не предоставь ночлег в дому чужом.
Здесь все родней; но оттого печальней,
что лучшее лежит за рубежом,

куда взглянуть – напрасная досада.
Мой древний Бог, я чувствую излом
души, и в листьях выцветшего сада
ночная птица бьет своим крылом.

БУДДЕ МОЕМУ

I

Слепнет глаз трубы –
снег со всех сторон.
Палуба, как в луб,
в ледяной нарост
приоделась бы –
ветер не силён.
Валит пар от губ
кораблю под хвост.

Серость лееров.
Искажение
линии земли.
Вдоль души
побежала кровь.
Суть движения:
– По команде «пли»
не спеши!

На волну волна
напирает, как
на собачью течь
свора кобелей.
Спряталась весна
в гиблый полумрак.
Холодно без свеч.
– Океан, налей!

II

Я шепчу во тьму
чешую молитв.
Даже миражам
кланяюсь взахлёб.
Будде моему –
рыцарю без битв –
не подам с ножа,
не порезать чтоб.

Если вопрошать
стану, то о том:
– Что нашёл в пути,
ставшем бременем?
Тягостно ль дышать
онемевшим ртом
и в волнах идти
вслед за племенем?

Мне ли вопрошать
Будду моего?
– Яшодхара, мать,
я – изгой!
Радуюсь, как тать,
взявший ничего,
но посмевший ждать
сон нагой.

У семи сердец
без году дитя,
выползшее на
пуп горы,
крикнуло: – Отец,
что же не хотят
воры-племена
взять дары?

Мы устали жить
и устали ждать
возвращенья в храм
наших грёз.
Топим лёд, но пить
легче, если знать,
что же будет там,
кроме слёз?

Я ведь не забыл
падающий мир,
тот, который ты
удержал…
А корабль плыл,
словно штрих-пунктир,
и в груди мечты
презирал.

III

Переломлен лук.
Тетивы струна
лезвию во власть
отдана.
Груз – сильнее рук.
Мёртвая спина
силится упасть
без вина.

Я стою у стен.
Дому твоему
ни печаль, ни тлен
нипочём.
Выдержавший плен,
Будде моему
выстрелил с колен
да в плечо.

Так разлился яд,
поломав дары,
что сковали дух
хуже пут.
Но остался взгляд,
жгущий до дыры,
глаз печальных двух
изумруд.

То ли это я?
То ли это ты?
То ли это мы? –
(кто теперь
разберёт, скользя
краем пустоты?).
В дверь седой зимы
бьётся зверь…

Вопли головы,
не найдя ушей,
под ноги слетели
толпой.
– Будда, я, увы,
вытолкнут взашей,
и бреду в метели
слепой.
Помнишь море? Нет?
Только чаек крик?
Мокрый такелаж
жить устал.
В двадцать девять лет
я почти старик.
Если ты не страж,
что же встал?

Что же заслонил
часть седой луны?
Вновь она меняет
свой пол…
Будда уходил
в горы-валуны.
Так слеза стекает
в подзол…

IV

Зеркало бело.
Прихоть серебра –
амальгамы вой
и распад.
Руки отняло,
и уже забрать
нечего с собой.
Звездопад
нынче, будто дождь,
смёрзшийся совсем,
превращённый в снег.
Я лучи
окунаю в дрожь
неземных дилемм.
Кто ты, человек?
Не молчи!

И не говори.
Имена сотри.
Вместо одного стало три.
Это не предел.
Это только мел
под его ногой. Он прозрел!

ФОЛ

Фол последней надежды –
брошен под ноги бисер.
И сквозит под одежды,
с грациозностью рыси,
не рука – пентаграмма.
Пьет биение кожи
в тишине Амстердама,
где прохожие схожи.
Где простая морена
вызывает виденья,
словно сюр сюзерена
с отголоском сомненья.
Нестабильность погоды
обусловлена часом.
Асфальтируя воды,
мы выходим на трассу.
Вырываясь с пит-стопа,
рвём травы пасторали
пьяным глазом циклопа
и кричим, что узнали
недоступное ране
и незримое позже.
Подоконность герани
наши старые дрожжи
побуждает к движенью –
пятерней под одежды…

Это преображенье –
фол последней надежды.


БЕСЕДА


Ты считаешь меня подлецом,
потому что пропил кольцо?
Может, дело-то не в кольце?
Что ж ты светишь в глаза лицом?..

Вот стою один на крыльце
и беседую с Творцом.



 Часть 3
 ХРОНИКА ОТНОШЕНИЙ С МИРОМ

***

Не защита, не нападенье,
не утрата, не овладенье –
остановка на полпути
к цели, ставшей фантасмагорией.
Клио, всю мою предысторию
ты укрыла в одной горсти.

***

Наши флаги потрепаны в битвах погибших племен.
Наши жены примерили траур и стали красивы.
Паралипоменон. Я открыл Паралипоменон
и увидел все те же миры и все те же разливы.

Никогда человек не ступал по священной земле
без меча. Никогда человек не испытывал трепет
без разбитых зеркал. Никогда он не верил золе,
как не верит гончар материалу, из коего лепит.

Мы ласкали траву против шерсти, кропили вином
перекрестки чужих, недоступных и правильных жестов.
И не знали, что смысл изначально ютился в одном
всепрощающем месте, где нет ни цветов, ни оркестров.

Это там зарождались падения звезд. Это там
на руках убаюкали радугу синие птицы.
Это там золотыми лучами сияющий храм,
что всю жизнь в неразгаданных снах нам пытался присниться.

ПРАВИЛА СИЛЫ

Не тронь упавшее на землю –
оставь для нищих.

Не подними руки на старость –
будь выше мрази.

От женщины уйди продажной,
но дай ей денег.

Не пей изысканные вина,
коль враг налил их.

Входи в дома к другим, как равный,
не как хозяин.

Ступай путем, который сердце
тебе подскажет.

Не предавай на суд неправым
свои поступки

и верь в Создателя, который
тебя не помнит.

ЗАСАДА

Ищущего не сравнить со ждущим;
ждущего не сравнить с павшим –
тем, кто когда-то и был сущим,
ждущим идущего по следу,
но ожидаемым сам ставший
и приготовленным к обеду…

***

Во вне меня, снаружи тела,
и, вопреки теплу колен,
кружится снег осиротело –
земля зиме сдается в плен.

Не сразу, не одним наскоком,
а постепенным забытьем.
Как будто бы в еще далеком
передавать дома в наем

огромным, не живым уборам,
из белого папье-маше.
Что ж ты, зима, крадешься вором
и пальцы греешь на душе?

ЧАНГУ

Бунин. Новелла. Собака пьёт
водку, которая не идёт
ни хозяину, никому.
Непостижимо уму моему
осознавать, что собака пьёт
водку, которая не идёт,
а обжигает гортань, скользя
вглубь организма.
 Не пить нельзя…

Утро снимает прохладу с крыш.
Если не бредишь – должно быть, спишь,
или глаза боятся смотреть
дальше ресниц, где обычна смерть,
та, что безродна и голодна
водку из блюдца почти до дна
черпает сломанным языком.
К горлу опять подступает ком…
Это не кома – это предел
бывшего, ставшего не у дел.

Мимо часов проползает тень.
– Что это было?
 – Вчерашний день!
Ты не находишь внутри зеркал
кромку лица, но его оскал
будит по памяти мотив
ищущий взглядом аперитив.

Мягкий зевок меж клыков стёк
пьяной собаки, как намёк
на иллюзорность многих вещей
в частности…
 да и жизни вообще…
НА ПОЛОСЕ…

Ты видишь, как витиевата
разорванная летом вата
легко летящих облаков,
снующих глыбами, горбами,
параболами и губами,
лакающими молоко?

Они не признаны, но граций
всегда пленяло в них купаться
и целоваться, уходя,
вечерний сумрак заплетая
в косу сорвавшегося с края
косого ручейка дождя.

И я смотрю на них тоскливо
на белой полосе прилива…

ПЬЕСА, ГДЕ Я…

Накинь сурьму на брови
и опусти вуаль,
и от твоей Любови
засветится хрусталь
февральских чудных стёкол,
глядящих стариной
узоров. Пусть ни сокол,
парящий над стеной
задумчивого леса,
ни медленный закат
не поменяют пьесу,
где я играю взгляд.

МОДА НА ИСКУССТВО

Те, кто камням дарили формы,
влюбляясь в статуи свои,
сидят у краешка платформы
и сочиняют рубаи.

Проходит мода на искусства,
но стило, ставшее пером,
ещё тревожит наши чувства
разноголосым серебром.

УСКОЛЬЗАЮЩЕЙ

Снилась та, кому присниться
не давали до поры
стены каменной темницы,
правила чужой игры.
Снилась странницей, блудницей,
ускользающей звездой,
в небесах летящей птицей,
вешней талою водой.
Снилась ветром в колеснице,
алой розой на снегу.
Снилась той, кому присниться
я, уснувший, не могу.

КОГДА ТЫ СПИШЬ

В тот миг, когда ты тихо спишь,
я – ветер, падающий с крыш
и разбивающийся, словно бокал,
скользнувший со стола,
(ведь ты, уснувшая, мила
лишь оттого, что так безмолвна).

РАЗГОВОР С ЦВЕТАМИ

Когда я начал говорить,
они ещё не понимали
слова.
Они хотели пить,
а слушать, видимо, – едва ли.
Но чувствуя тепла руки,
из-под неё уже глядели
расправленные лепестки
глазами маленькой газели.

ОТПЕЧАТКИ

Две стрелки на часах кружили,
деля постель на «тик» и «так».
Они с бессонницей дружили,
и в этом был какой-то знак,
дающий шанс на продолженье
игры едва понятных слов,
как эхо снов, как отраженье
свечи от стен и потолков.
Тела окутывала тайна
запретных чувств-полутонов.
И непонятна, и случайна
была их первая любовь,
их нерастраченная нежность,
недорассказанности грусть
и неизбежность. Неизбежность,
запомнившая наизусть
чуть видимые отпечатки
на свежих утренних устах
и позабытые перчатки
на зеркале в прихожей. Ах…

ВЫ НЕИЗБЕЖНОЕ ПРОЧТЁТЕ

Где выливаются минуты
в давно наполненный кувшин,
мне душу стягивают путы
и... не добраться до вершин,
намеченных вчерашним взглядом,
в котором опыта на грош.
Все то, что в молодости – рядом,
сегодня в руки не возьмешь.
Раздражены слова и лезут
в чужой и странный монастырь,
но вьется линия нареза
за горизонт, через пустырь.
И на спадающем излете
спиралью скрученной строки
вы неизбежное прочтете
и... разорвете на куски.

 НА ВЫДОХЕ МАЯ
 
 О чем я мечтаю?
 Наверно, взрослея
 на выдохе мая,
коснуться не смея,
брести полусонно
и чувствовать иней
дыханья влюбленной
прекрасной богини.
 О чем я жалею?
Наверно, о чуде,
 что видел, немея,
и понял: не будет
 такого отныне.
Нет, не повторится,
чтоб юной богинею
стала волчица.
 О чем ее думы?
О том мои саги.
И ветры, угрюмы,
пылают в овраге.
Я грею ладони,
пытаясь согреться
на ласковом лоне
пришедшей из сердца,
взращенной в неволе
под стражей фантазий,
при смене пароля,
в блуждающей фазе
луны, не нашедшей
любви океана
и с неба сошедшей,
и ставшей, как манна.
 О чём я? О ком я?
Наверно, об этой,
что песни, как комья,
 бросает по свету,
недопонимая,
как пишутся сложно
на выдохе мая…
 Постой!
Осторожно!
Не жги мою душу
свечою бенгальской,
а лучше послушай,
как плачет Версальский
дворец, не узревший
с утра королевы…
И табор осевший,
сминая посевы,
уходит, уходит
в край вечных иллюзий,
где девочка бродит –
помазана музой;
где все так забавно;
где воздух так тонок;
там серость бесправна;
там я, как ребенок,
сижу и листаю
твои отраженья
и знаю, что таю,
приемля движенье
к воссоединенью
привычек и чувства,
за миг до паденья,
за шаг до искусства.

ДКП Б (в доме, который построил...)

В доме, который построил Бог,
нечем дышать. Человеческий смог
давит на крышу – вызовом небу,
звёзды хранящему, словно шкатулка
бисер девичий.
В доме, который сдан на потребу
тысячам тысяч теней переулка –
театра обличий,
гибнет в извечном запое изгой,
плачет пред Богом, босой и нагой.
До исступления, без вдохновенья
в доме разбросаны стены – безуглы,
несовместимы,
будто вода и камина поленья.
В доме, где шторы от сырости смуглы,
мы... нелюбимы
 и, словно деленья
 битых часов вожделенья безгласы.
В доме случилось вчера преступленье:
 сломан засов,
на лице поколенья
 только гримасы.



 ПОЭМА
 
 МОНОЛОГ МАРИОНЕТКИ
 
 Посвящается Дмитрию Петроченко
 
 ПРОЛОГ.

 Ни сесть, ни встать – валяться
 после
 неуловимого движенья
 трофейной бритвы Уилкинсона,
 что, словно в воду павший камень
 свободно трогающий днище,
 обрезала – не понимая
 традиций уличного театра –
 пять нитей фонового цвета.
 
 Итак, ни сесть, ни встать –
 валяться,
 безвольным содрогаясь телом
 от неумения помножить
 шаги на годы расставаний.
 И все же ощущенье плоти,
 не оснащенной паутиной,
 гораздо слаще, чем чужая
 поддерживающая сила.

 Однако как начать служенье
 немым чертам головоломки,
 которой сфинксы дали имя –
 Свобода Спящего Пространства?

 Начну с того, над чем закончил
 последний Баловник смеяться,
 ваяя сущности нагие,
 не признающие
 порядка…


 1
 
 О, как должно быть интересно
 смотреть на детские желанья,
 когда любое чувство честно
 в отсутствии чужого знанья.

 Когда любовь – и суть, и сила,
 превыше гордости лукавой.
 Когда все то, что раньше было,
 сегодня стало лишь оправой

 для вдохновения, чье зренье
 спешит проникнуть сквозь банальность
 туда, где гибелью горенье
 грозит зашедшим за тональность

 от века данную – навеки.
 Но, любопытствуя, мы просим
 продать грядущее за чеки,
 которые в карманах носим

 подобно царственному грузу,
 собой сгибающему плечи.

 … Места заполнены,
 но ТЮЗу
 показывать спектакли нечем…


 2

 Я знаю – может быть жестоко
 Творца всевидящее око.
 И, вниз сорвавшись не по сроку,
 разбив мечту о сцену, жду.
 Расправы ли?
 Метаморфозы?
 Сошедшие с ума березы
 лакают льющиеся слезы,
 но слезы катят, как по льду,
 по слою сломленной мастики,
 не оставляющей улики
 и отразившей полукрики,
 как рой вечерней мошкары.
 – Суфлер, заткнись, я занедужил,
мне текст прокуренный не нужен.
Зрачок адреналином сужен,
в нём запредельные миры
 
Да, я боюсь опять родиться
в плену, где лица красят птицам,
где ни надеяться, ни злиться
ни на кого уже нельзя.
Но, видя край, опять играю
на страх и риск. Мне мало рая
лишиться, кровью истекая
и в неизбежное скользя.






 3

 Смешно осознавать, как просто
 мои просчитаны движенья.
 Грядет минута искаженья
 за эхом творческого роста.

 Услада жаждущего мозга
 проникла в глубину объекта,
 и телом завладела секта,
 и слогом овладела розга.
 
 Но – бичеванию подвергнут, –
 прикрывши срам одной рукою,
 я ничего уже не скрою.
 
 Сойдя с ума, софиты меркнут…

 Ах, сцена – давняя заноза.
 Саднят свезенные ладони.
 И дикие взлетают кони,
 не опасаясь передоза
 
 снотворных капель Мельпомены.
 Я, тень её узрев однажды,
 открыл ту дверь, что помнил каждый
 освободившийся из плена.
 
 4
 
 Я не брошен, не вымышлен даже.
 Сам себе я судья арбитража,
 что решает – остаться ли в мире
 или выйти, в канун распродажи,
 за предел, где все видится шире.

 Сталь, играя с несмелым потоком,
 подавила сплетенье волокон,
 но паденье – всего лишь рубеж.
 Шевелится испуганный кокон,
 изменяя привычный падеж.

 5
 Ну почему так хочется
 проникнуть в роль?
 Сколь бренно одиночество
 и хрупко сколь?

 И через напряжение
 взопревших жил
 я чувствую – движением
 сустав ожил.
 Надеяться! Надеяться –
 душой кривить.
 Сомнения рассеются,
 коль не язвить

 по поводу и случаю,
 а швы вскрывать
 и прятаться за тучею,
 и случай звать

 по имени (не отчеству),
 по тени штор.
 Но в седине пророчества
 я – вечный вор,

 крадущий откровения
 немых гробниц
 и суетность мгновения,
 и взмах ресниц…

 6

 Уже встаю, слегка шатаясь,
 и на стекле дрожащий след.
 Чем я с утра опохмеляюсь,
 смывая нездоровый бред?

 Да, видимо, и сам не знаю.
 День наступивший, будто вол,
 в ярмо влезает, пеленая
 мой взор. А вытоптанный пол,

 что отдаляется послушно,
 приобретает за гроши
 права на лирику.
 Ей душно
 из-за возможности грешить.

 7

 Спрятанный в облаке сизом,
 Ты удивленьем исполнен.
 Действие стало сюрпризом
 волн, разбивающих волны.

 Ты, по привычке старинной,
 нервные нити расстелешь,
 следствия ждешь от причины,
 небо октавами делишь.

 А приглядеться – так стража
 неотличима от вора.
 –Что же ты, Маг такелажа,
 смотришь за рамки забора

 в мир молодой хохотуньи,
 схваченной без позволенья?
 Ночью я жду полнолунья,
 чтобы прервать представленье

 Гения пальцев, маэстро
 древней науки пластичной.
 Ноты, сбежав от оркестра,
 стали совсем нетипичны
 
 и утеряли мелодий
 необъяснимые чары.
 Но среди тысяч пародий,
 есть еще – есть! – янычары,

 что уходили за грани
 и размыкали тенета,
 дани не требуя, длани
 вытянув в сторону лета.

 Всех их я помню по шрамам
 от перерезанных нитей.
 Цель поклонения храмам –
 смело купаться в наитье

 и подавлять: расстоянья,
 горы, мосты, перекрестки,
 реки, высотные зданья –
 в общем, простые подмостки,
 
 чтоб в неземном измеренье,
 где-то за час до восхода,
 жестом отвергнуть сомненья
 и обмануть Кукловода.

 ПРОЛОГ

 … что люди с серьезным видом всё ещё
 дергают за ниточки, которые уже оторвались
 от марионеток…
 Антуан де Сент-Экзюпери
 « Военный летчик »


МЫ НЕМЫ

Мы немы, потому что говорим.
Слова, слетая с губ, не плодоносят.
Их ветер поднимает и уносит,
а мы лишь вслед задумчиво глядим.
Но если кто меня случайно спросит:
–Куда идёшь? – я прошепчу: – За Ним!

Стянул моё лицо несвежий грим,
а я всё жду того, о чём не просят.
И буквы серебрятся в купоросе,
и плачут, и кричат: – Уже горим…
и плавимся… и гибнем… и парим…

Ах, как они меня не переносят
в тот час, когда я свой сжигаю Рим.


 Часть 4
 ЕЙ

***

Ты. Ты совсем другая,
вроде подруги Гая
Ричи – не Юлия,
прозванного цезарем.
Знаешь, меня зарезали
в разгаре июля.
 Я
не хотел выхватывать
из ножен халатовых
сердце, с заточкой
лагерной унижено,
но надёжно сближенное,
как буквы в строчке…

Оставляю домыслы
тебе – не знающей голоса
послушной власти,
бесстыдством кичащейся.

Ты – до сих пор учащаяся
разрывать на части
лестничные клетки мозга,
выпоротого розгами
твоих междометий.

И всё же я знаю главное –
ты самая славная
из помнящих о лете…

***
За сотни миль услышанное эхо
твоих рыданий увлажняет глаз.
О, если б знал – наверно – не уехал!
О, если б мог – вернулся бы сейчас!

***

Назови эти строки – слезами.
Назови этот крик – плачем.
Покажи, что лежит между нами?
Что мы друг для друга не значим?

Мой июль листопад кроет,
ветер носит стихов листья.
И луна на тебя воет,
и не слушают холст кисти...

У СКВОЗНОГО ПОДЪЕЗДА

Ты неземного вида
и неземного жеста,
словно Семирамида,
из глубины подъезда
вышедшая, шатаясь,
в глубь опьяневшей ночи.
Как же тебе признаюсь,
если меня порочишь
даже прикосновеньем
губ к тишине квартала?
Я до самозабвенья,
(как человек вокзала),
шарю руками.
 Мимо.
Ты ускользнула снова.
Ах, моя пантомима
у подъезда сквозного.

***

Я искал в тебе свои черты.
Находил, терялся, распадаясь
на любовь и мокрые листы
писем, что писал, в незримом каясь.

Ты не понимала этих строк
и читала то, чего в них нету.
Знаешь, для чего пропущен ток
сквозь меня? –
 Чтоб ты тянулась к свету…

ВЫЧИТАНИЕ

Думу мою ты додумала
раньше, чем я досказал.
И посчитала беду: – Мала! –
ту, что затопит квартал…

Дни удалились в изгнание,
не насыпая земли
в белый батист. Вычитание:
– Берег…
 – Слеза…
 – Корабли…

***

Коль не вернуть взаимного влеченья,
к чему тогда играть, глаза закрыв?
Чем большего привязанность сеченья,
тем более болезненен разрыв…

***

Ты, разгадать меня пытаясь,
глядишь безмолвно, как всегда.
А я… Я больше не скрываюсь.
И, может, в том моя беда?
Я стал собою, на ладони
судьбы взвалив бесценный груз,
и вот она под грузом тонет,
но всё же наш хранит союз,
в последний миг не отрекаясь
ни от побед, ни от потерь.
А я… Я больше не скрываюсь,
но ты глазам своим не верь.

РОМАНС

Не разрешай мне говорить.
Зачем придуманные фразы?
Я не солгал тебе ни разу –
я просто пробовал парить
от необычного на взмах
звенящим дождиком хрустальным
по подоконникам печальным
на незатейливых домах
разноголосицей весны,
входящей в тайные чертоги,
где увядающие боги
смотрели ласковые сны.

Не предрекай метаморфоз
кружащих серебристых граций.
Позволь души твоей касаться
лишь лепестками диких роз.
Вбирай созвучия лучей,
как дар разбуженного солнца.
Не притворяй свое оконце
и не щади чужих свечей.
Не находи мои следы
на побережье опустелом,
где я искал тебя несмело
у заколдованной воды.
 
НАБРОСОК

Видя ее летящую походку,
морщились листья и опадали
под ноги, под легкие босоножки.
Она предпочитала водку,
быстро дарующую наплыв печали
и легкое покачивание в ухе сережки,
которое я принимал, словно откровенье
природы,
случайно попавшей в осень.
Я верил в неизбежность столкновения:
19 сентября,
без пятнадцати восемь!
В этот миг она приподнимет ресницы,
хранящие верность французскому стилю,
но то, что все наяву, а не снится,
я осознаю, лишь молча пройдя
около мили,
разминувшись с ней
навсегда...

ГОЛОС В ТРАВЕ

Ты закутай голос в траву,
прежде чем покинуть приют.
Я ж тебя для того зову,
чтоб услышала, как поют
перелётные мотыльки,
опускаясь на гладь огня.
Видишь, вспыхивают, легки,
крылья? Помнишь, и у меня
были руки, как два крыла,
до того, как ты позвала...

ЭЛЕГИИ К УШЕДШЕЙ

І

Через стены увидеть
и бояться взлететь.
Не сказать, не обидеть
и почти не хотеть

изменить расстоянье
до телесных границ,
веря в то, что признанье –
лишь дрожанье ресниц.

Белым саваном, дымкой
опускается свет
на тропу. Невидимкой
назван тот, кого нет.

Он не знает – откуда
столь знакомым крылом,
словно веером, чудо
шелестит о былом.

ІІ

Скрываюсь, оправданье находя
любым нарядам искушенной мысли.
И, если за окном стена дождя,
ты загрусти, и мысль мою исчисли.

Она проста: порой – как дважды два;
порой – как слог, довольствуется гласной;
а иногда ей хочется едва
руки коснуться, чтобы стать согласной

с явленьем твоего небытия
в моих, еще тоскующих, объятьях.
О, если б не любить умел и я
тепло плеча, подчеркнутого платьем!

III

Глаза блестят, предчувствуя капризы,
а пальцы вечно пробуют простить
того, кого уже не возвратить.
И слезы льют седые Элоизы,
и Ариадны сматывают нить,
и туфелька слетает у маркизы...

Элегии сливаются в эскизы
и тишину стремятся усыпить.
Шь

Круги беды ты на груди разводишь
руками, но на сердце оставляешь
свои шаги неслышные – уходишь,
и, может, только тем благословляешь…



 Часть 5
 ГЕМАТОМА ДУШИ


СИНЕГЛАЗЫЙ ЗВЕРЬ

О, синеглазый зверь, мой тайный властелин,
я жалую тебе всё то, чем не владею.
В твоих руках я – воск, вернее, пластилин,
а ты в моей душе – холодная камея.

И предопределён наш неземной разрыв…
И некуда бежать от странствующей боли…
Театр через миг объявит перерыв
в спектакле, где, увы, нам не досталось роли…

***

За что всё павшее на ноты,
мне ночью не даёт уснуть?
Прости, ещё не зная, – кто ты,
я за тобой пускаюсь в путь,
моя таинственная гостья
из недосмотренного сна,
ты буквы собираешь в грозди.
Я пью их, с терпкостью вина
невольно сравнивая.
Знаю, что иллюзорен наш союз,
но незаметно пеленаю
тобой заворожённых муз.

***

Ни да, ни нет…
Спасибо, ангел милый,
за робкий свет,
что греет лишь в полсилы,
но согревает
даже вне одежды…
И сердце тает
капелькой надежды.
И сердце тает
капелькой надежды
на робкий свет,
что греет лишь в полсилы,
но согревает
даже вне одежды…
Ни да, ни нет…
Спасибо, ангел милый!

3… 2… 1…

Ну почему мне это наказанье
 приятней, чем рождение стиха?
 Молчание – теперь уже признанье!..

 Ты так очаровательно тиха,
 когда уходишь, в сердце оставаясь.

 Но почему я сердцем этим каюсь?..


***

Мы любим, но наша любовь –
 только плач.
Она глубока и для глаз
 не видна,
в сердечной сорочке, похожей
 на плащ,
укрыта и вот уже сутки
 больна
невстречей, безумной невстречей
 без слов.
Мне кажется глупым о ней
 говорить.
И тихая ночь опускает
 покров
из звёзд на асфальт.
 И невидима нить
меж тем, кем ты стала
 за эти часы
и тем, кем не стать мне
 за тысячу лет.
Мы любим, любовь уронив
 на весы…
И вот её нет…

***

Ночь моя, ножны упрячь,
пусть не найду я клинка.
Хочется плакать, но плач
необоснован, пока
теплится в грустной груди
робкое чувство – авось
ты промелькнешь впереди
тем, что, исчезнув, сбылось…

НАБЛЮДЕНИЯ ЗА НОЧЬЮ

Луна ущербная без звука
глядит на крыши городов,
в которых прячется разлука –
богиня стынущих следов;
в которых маленькие люди,
гоняясь за чужим добром,
не слышат отзвуки прелюдий,
что предвещают первый гром.
Земля оттаяла до всхлипа,
и ночь, её не устрашив,
прильнёт с дотошностью полипа
к деревьям, чей убог пошив
нераспустившегося платья,
надетого наоборот.
Но лишь в ночи могу летать я –
в миг отрешенья от забот,
когда руками хироманта
влезают в волосы ветра,
и тихо спит моя инфанта
не на плече… не до утра…

***

Любить – прерогатива сумасшедших.
Я сам из них, и для тебя смешон.


 СОНЕТ ОБМАНА
 
 Как я тебя не обману,
 коль ты меня не обманула,
 когда отчаянье спугнула
 и мне поставила в вину
 мои стихи – полутона
 в листве гуляющего ветра?
 Как я, сбивающийся с метра,
 скажу тебе, что понял дна
 всепоглощающую суть?
 Преобразовывая слёзы
 в брожение вечерней прозы,
 я знаю, что не обмануть
 тебя, как прежде, не могу…

 но лучше лгать, чем быть в долгу…

 ***
 Посвящение В.С.

Замужем за тенью.
Робкими словами
ты стремишься к пенью
фей над головами
сказочных прохожих,
что бредут бесцельно.
Замужем до дрожи.
И вино похмельно
сердцу раскрывает,
что не те предлоги
с дерева срывает
осень, что не боги
плачут над тетрадью,
списанной до корки.
Наледью ли, гладью
стелются задворки?
Ты идёшь неспешно
по осенним лужам;
ни смешно, ни грешно –
замужем за мужем…
 
ГОРДАЯ

Гордая и оттого – невозможная,
невозмутимая, сверхосторожная,
сложно слова в предложенья вводящая,
не настоящая, низко летящая –
значит, смешная и даже, наверное,
северная и до смерти неверная
пальцам, плетущим узоры на теле,
тела касаясь собой еле-еле.
Нежности, самая из недостойнейших,
ты недостойная. Я – на тебе лишь штрих.
Может, не штрих, а стиха недословие?
Знаешь, я жил у тебя в изголовье
тенью томящейся, ночью не спящей,
так же, как ты – лишь во снах настоящей.

***

Меня оно преобразило,
тебя оно очаровало.
О, время, странное мерило,
похожее на покрывало.

КРУГ…

Круг замыкается. Тихо шатаясь,
лето бредёт по осеннему саду.
Я, неприкаянно в слабости каясь,
вновь обращаюсь к опавшему взгляду.
Он не ответит и холодом робким
раны не вылечит, чуть приморозя,
словно былое оправлено в скобки,
будто почит настоящее в Бозе…
Вновь спотыкаюсь. Лукаво ли брошен
под ноги бисер забытых мелодий?
Выкошен год. Я всё так же не прошен
в город, уставший от пошлых пародий
на наготу обнажившейся сути
небытия (значит – плоти!) витии…
Круг замыкается. Вновь на распутье.
Кажется, руки раскинь – и лети, и
лето вернётся, согреет, расправит
то, что комком за спиною томится…
Слышишь, прохожий, ты видел – безглавит
полночь всех тех, кто не в силах влюбиться?!
Что ж ты поспешно за угол сознанья
скрыться стремишься? Неужто напуган?
Круг замыкается. Рушатся зданья.
Люди с псалмов переходят на ругань
между собою, с собою самими,
с несуществующим, с пластикой речи…
Снова театр, позабывший о миме,
в душу брусчатки влезает по плечи.
Значит ли это, что завтра вернётся
в мой балаганный мирок менестреля
та, что неназванной вечно зовётся?
Жизнь замыкается. Тенью апреля
выкрашен город, спешащий на север
к свету, что меркнет, как золото инка.
Сломлен прелюдией холода клевер.
Спит беспробудно моя половинка…

***

Зачем мне трели соловья,
когда душа от боли воет?
Как хлеб насущный, солон я.
Никто не примет, не омоет
моей стопы, ушедшей от
любви надушенной богини.

Да, ни к чему ей был рапсод,
за слезы принимавший иней.

СОВСЕМ БЕЛЫЙ...

Целуй меня, пока я беззащитен,
пока тебя не в силах отстранить
моя рука, хранящая касанья,
пока в статичной паузе, как зверь,
таится ревность – верности подруга –
твой давний враг.
Целуй меня навзрыд,
до исступленья, словно я – ребёнок,
погибший при рождении и тем
тебя одну оставивший скитаться
меж прошлым и отравленным сейчас.
Сейчас – в котором будущего нету
и нет надежд,
лишь горечи глоток,
не избавленья,.. нет,.. но осмысленья
фатальности.
Целуй меня. Я мёртв.
И, словно жду ожога поцелуя,
чтобы, воскреснув, снова умереть,
ведь ты – река, чей стиль – непостоянство,
а я всего лишь – плачущий гранит,
лежащий посреди твоей дороги
и тем приговорённый, день за днём,
шептать тебе на странном диалекте
любви
слова:
– Целуй меня! Целуй…

***

Ложь прилипает осенним листом к тротуару
города мыслей моих о тебе – не моей.
Снова свече поклоняться пустому нагару
и затихать в ожидании утренних фей.

Снова стелить одиночеству странное ложе
недосыпания – признака рифмы больной.
Снова пытаться забыть – как всё это похоже
на разворованный рай, что горит за спиной...

МОНОЛОГ ПОРТРЕТА

Говорили – мол, холод собачий.
Я прислушивался, но не верил,
ведь слова лишь слова, тем паче,
что уйти не могу за двери
те, которые меж мирами,
словно стражи седой гробницы.
Я повис. Я – картина в раме,
где портрет её глаз хранится.
Поменялся бы с ней местами,
да она улетает – птица…
И прислушавшись, как незрячий,
чую холод в груди собачий.

*** (акростих)

Выходя из дождя, оглянись, чтоб запомнить:
Есть ещё неподвластное чарам твоим!
Редколесью надежд никогда не заполнить
Неизбежный разлад – ставший карой двоим.
Измени себе имя, улыбку, тональность –
Мне уже всё равно. И тебе всё равно
Не успеть за порог, где царит виртуальность,
Если здесь и сейчас – лишь немое кино.
Сквозь осколки шагов различать научившись
Еле слышное эхо уснувших садов,
Раскрываю окно и, глазами спустившись
До земли, вспоминаю остатки следов.
Целовать паутину осеннего полдня,
Единенье с Вселенною воспринимать
И любить… не могу…не сейчас… не сегодня.
Ухожу. Ухожу тишину обнимать.
Холодеет сентябрь. Раскисает дорога.
Обжигает морозом безлесье травы.
До тебя полушаг, что длинней полуслога,
И полжизни – полжизни прошедшей, увы…

***

Ты не знаешь, о чём плачет
дождь, уткнувшись взглядом в предплечье,
безутешно…
А как иначе,
если больно по-человечьи?

***

Ты устала таить своё «я»
и открыться решилась до срока.
И пленила меня.
Но, пленя,
не почувствовала, как жестока
эта ноша для капли души,
остывающей воском в огарке.
– Кто тебя надоумил спешить
и дарить неземные подарки,
расплескав дорогое тепло
по бокалу горчащего виски?
Месяц май – а меня замело
снегом губ, что ушли по-английски.

НЕ ТОТ… НЕ Я…

Лавируя на грани ловеласа
и инока, угасшего в скиту,
я оседлал бескрылого Пегаса,
чтобы воспеть единственную ту,
успевшую затмить лицо улыбкой
и бросить в сюр (не сущность) бытия.
И вот один. Скольжу по глади зыбкой.
Уже не тот… уже совсем не я…

***

Я счастья тебе пожелать не успею.
Ты таешь и знаешь, что я каменею
от слов, обжигающих воздух, как гранью
клинка, раскалённого пламенем солнца
и в сердце вошедшего гибельной данью…
Ты помнишь стихи молодого японца,
воспевшего ненаступившее утро
в Великой стране, где падение мудро
уже потому, что полёт неуместен…
Я счастья тебе пожелать не успею,
но буду, безумец, отвержено честен,
сказав, что тебя разлюбить не посмею,
посмев разлюбить, и забыть, и уехать
за сотню шагов от печального смеха
тебя над собой – одинокой и вольной…

Я счастье тебе, с поцелуем воздушным,
пошлю, и тогда ты узнаешь – как больно
бывает бездушным…

***

Я к прошлому зашёл на пять минут,
сбежав от глаз твоих ненастоящих,
но не сумел укрыться от саднящих
воспоминаний – ты была и тут…

***

Прочти, когда меня не станет,
строку о вымысле моем.
Ведь я предчувствую, что канет
признанье в неба водоем.

Прочти, как мы не говорили
на незнакомых языках
слова, которые парили
в непролетавших облаках

мелодией прикосновений,
фантазией погасших бра
и чередою проявлений
сегодняшнего во вчера.

Прочти о том, что отголоском
ещё жива моя душа,
и твой конверт, залитый воском,
она вскрывает… не дыша.

***

Хуже Божьего гнева
ледяное молчанье:
умерла королева,
обманув ожиданье.
И засохшим колодцем,
где ни звезд, ни надежды,
стынет взгляд.
А под солнцем
ходит боль без одежды.

ГЕМАТОМА ДУШИ

Я еду туда, где меняется вечность на верность.
– Во имя чего?
– Не отвечу. Возможно, забыл.
Но всё, что оставлю, войдет в гематомы трехмерность,
как память о том, что и я безответно любил.

Мне холодно ждать остановки в депо откровенья.
Печать на устах, не остывших от нежного сна.
Я еду в надежде коснуться рукою забвенья
и вычеркнуть время твое,
двести третья весна.

***

Велите мне молчать, наперсники порока? –
я мыслью разбужу янтарную слезу
владычицы-сосны, что к морякам жестока,
но трепетна, как мать, с гуляющим в грозу.
Да, я не вил венцов на головы и бюсты,
не падал ниц, не пил из кубка палача.
Я – проклятый друид, чьи саги жгут Минюсты,
в пыли материков ехидно хохоча.
Я выбит, словно глаз из плоти омертвелой.
Мой конь умчался вспять, лишившись седока.
Но, помнится, зимой (то квашеной, то белой)
ко мне, на зов, стрелу пускала влёт рука
избранницы богов чужого пантеона,
и я скрывался вновь за шёпотом квартир.
Земля, прошу, прими в заплаканное лоно
слепого чужака, поверившего в мир,
как в данность бытия, как в макрокосм сознанья.
Увы, напрасный труд – иллюзию любить.
Так для чего опять написаны признанья
гуашью на воде, которую испить
придётся?
 Для кого я, через все закланья,
веду себя сквозь снег, набухший от воды
переживаний, снов, сомнений, расставанья,
отчаянья, надежд, безверия, беды?
О том нет смысла лгать, но говорить негоже.
И, выплеснувшись в хлябь недоумённых дней,
иду туда, где нет ни встречных, ни прохожих.
Велите мне молчать?
 Что ж, я молчу о ней…
 


 Часть 6
 ХАРА

ДВЕ СКИФИИ

У кочевников – племя.
У кочевников – кони.
А у нас только семя
да в мозолях ладони.

У кочевников – сила.
У кочевников – слава.
А у нас лишь могила –
молодая отава.

У кочевников – брани.
У кочевников – ласки.
А у нас только бани,
охмелевшие пляски,

сев – согласно примете, –
недопетые песни,
синеглазые дети
и молитва: Воскресни…

***

Прошу Тебя, не отними
то, чем владею не по праву!

Я ещё не завершён

Ну, вот и ты, Андрей, уже в шафране,
наброшенном на суть, на перламутр,
стоишь и смотришь вдаль, об Иордане
чело тревожа, и гоним и мудр.

Я слов не знал твоих, но понимаю
глубинный смысл сверкающих зрачков
и молча из кармана вынимаю
симфонию рыдающих сверчков.

Ты слушаешь её, как откровенье,
до воздуха, до вздоха отрешён.
Наверно, ждёшь, когда начнётся пенье?
Прости, но я ещё не завершён…




 «...Ибо никому не нравится быть обязанным своим современникам”.
Х.Л.Борхес. “Приближение к Альмутасиму”.

СОВРЕМЕННИКАМ

Кому-кому, а этим странным людям
я был обязан более чем всем:
они связали череду прелюдий
в снопы моих заговоренных тем;
они вложили голос в изможденный
провал окна, и я пришел на зов,
и принял мир, как воин побежденный
в турнире, не имеющем призов.

Вокруг меня блуждающие лица,
вы даже и не поняли, кому
позволили отчаяньем напиться
и корку хлеба бросили в суму...

К ПОСЛЕДНЕМУ «ПРОЩАЙ»

В канун непродолжительной болезни
слетелись рифмы на последний бал.
А, он негромко повелев: Исчезни! –
спровадил всех. Одну лишь удержал.

Когда остыли тени уходивших,
он бережно ладонь к глазам поднёс
и прошептал: Любимая, из бывших
в фаворе, что своих не прячешь слёз?

Она, белее утреннего снега,
бессвязных звуков горестных полна,
внебрачная сестра его ковчега
или ковчег разбившая волна,

сквозь спазмы нарастающих рыданий,
на нервном вдохе отвечала: Знай,
лишь я тебя вела от всех признаний
к последнему…
последнему «прощай»…

***

Бархатом стелют по телу…
Бархатом стелют под телом…
Терем – бедой запотелой –
тянется вниз неумело…
И, наливаясь до края,
чрево – последнее чрево –
всё принимает, вздыхая,
бархат и тело, и древо…

В ЧЁРНО-КРАСНОМ

Чёрно-красен сон. В чёрно-красном
вижу то, что бредёт по следу.
Так опасна и столь прекрасна
вьюги трепетная беседа.
На наречии пилигримов –
разрисованности паяцев
(за отсутствием пантомимы
у кого ладони троятся),
выше слога должно быть слово…
но они перешли на жесты.
Вместо олова, из былого,
только соло из оркестра
допустимо к руке друга.
В обнажении душ страстно
кружит, гибнет, ревёт вьюга –
чёрно-белая в чёрно-красном.

Я смотрю на неё и плачу:
Что же я такой – чёрно-зрячий?..

***

У отравленного колодца,
освещённые рассветом,
мы стояли с тобой печально,
принимая удары грома,
забывая объятья солнца
и не веря смешным приметам.
Пусть растление аморально,
всё равно убежим из дома,
а иначе – сердце взорвётся…
искры тихо растают в где-то
и уйдут за пределы реального…

Посмотри, мы уже не homo…

РЕЗОНАНС ЗВЕЗДЫ

Колоннада – слоновая кость.
Пляска тени в саду – ренессанс.
А любви моей нежность и злость –
лишь далёкой звезды резонанс.
Той звезды, для которой забыт
бирюзовый мой взор – сателлит…


ВЕДУЩИЕ МЕНЯ

Они ведут – и Борхес,
и Гомер,
под две руки,
стреноженного
слогом, –
туда, где свет доступен
детям сфер,
распятым,
но невинным
перед Богом.


АНТИЧНАЯ ПЕЧАЛЬ

Античность –
соблазнительница рифмы,
в твои уста
я выливал не мёд.
Но носятся
смеющиеся нимфы
вокруг, и
начинает таять лёд
под белизною
странного хитона.
Там, видно,
сердцу стало не до снов.
Я забираю обол у
Харона,
и шаг мой твёрд,
 хоть путь уже не нов…
Ещё в душе
простуженной таится
воспоминанья
нежного грааль,
а в нём звездой
полночною искрится
священная
античная печаль.


БЫТЬ БЛАГОДАРНЫМ

Быть благодарным, сиречь – благородным,
стяжающим рассыпанные крохи;
от правил остужающих свободным;
меняющим скользящие эпохи;
брачующим разрозненность религий;
таящим смысл; не ведающим страха;
закованным в злословия вериги;
за каждый стих готовым лечь на плаху;
связующим осколки воедино
скрижалей, битых силою неверья…

Быть благодарным – целовать морщины,
рождённые рождения в преддверье.

СТАДИЯ ЗАКАЛА

Претерпевая стадию закала,
я, как железо, перенапряжён.
Душа ждала незримого, алкала
того, к чему отныне приближён
не как супруг – как взбалмошный наложник,
под утро уходящий, не простясь;
на ветхий прах молящийся безбожник,
ко всем идущий, ото всех таясь.

Заворони, судьба, мои ладони,
чтоб их гордыни не коснулась ржа.
Смотрю в окно, где бесконечность тонет
и звёзды не находят падежа…

ЧЕРНОВИК

Я вновь листаю черновик.
И вся работа черновая
в том, чтоб смотреть, как слова блик
рождается, затвердевая
в узорный, незнакомый стих;
в печатный кадр души порыва;
в неподражаемый триптих,
вот только… выписанный криво…

СТАЛО ДВОЕ

Разминулся с покоем.
Загасил сигарету.
Был один, стало двое:
сны теперь под запретом.

И глядит, никакое,
небо в лужи квартала.
Был один, стало двое.
И галактики мало,

чтоб вместить неземное,
беспокойное счастье.
Был один, стало двое.
Боль ушла в одночасье.

И разлилось рекою
то, что было, до срока,
воспаленной строкою –
безымянной протокой.

СИММЕТРИЯ

Мы все симметрии послушны,
но если сердцу пары нет,
то даже в полночь равнодушны
движенья гаснущих планет;
и пальцы стынут ледяные;
и руки виснут – тяжелы;
часы не ходят заводные;
дома скучают – не жилы.
Воркуют голуби на крыше.
Скользит по луже павший лист.
Нет! Невлюблённые не дышат,
хоть воздух свеж и серебрист.
Они скитаются, вздыхают,
во встречных силятся найти
приметы, что обозначают
лишь направление пути…

И я, меж них, бреду, влекомый
к своей загадочной знакомой.

ОНА НЕ ТА

Она не та, что всем понятна –
намного глубже и всерьёз…
До упоения от слёз,
тетрадный лист впитает пятна.
Но неразборчивых следов
уже не будет между строчек.
 Лишь тихо вздрагивает почерк,
 когда пишу я про любовь…

 ***

 Вчера был звездопад. Сегодня дождь.
 Наверно, плачет ангел мой небесный.
 А я промок до нитки, и похож
 огромный мир на переулок тесный,
 где не сойтись, не разминуться где
 с начертанным в сознанье силуэтом.
 И, бережно ступая по воде,
 я понимаю:
 – Мне ль не быть поэтом?!
 
***

Муза – девочка шальная,
я не смел тебя будить
в час полночный, заклиная:
петь, надеяться и жить
для иного – неземного, –
для растерянных земных.
Ты спасла меня, нагого,
наведя на первый стих.

И теперь, одетый,
кличу: - Где ты? Где ты?



 Часть 7
 ПЕСНЬ МОЕГО ФЕВРАЛЯ


***

Я жду не то, что мне необходимо,
а то, что в возбуждённой голове
рождается:
походку пилигрима;
оттенок глаз на молодой траве;
мелодию, наигранную всуе
полупрозрачной, медленной луной;
и девочку далёкую, босую,
рождённую кипящею волной…

ЗАРИСОВКА В ПОЛНОЛУНИИ
 
Северный ветер. Стана Полнолуния.
Редкое облако в небе слоняется.
Робко прищурилась звёздная уния.
Тихо снежинки местами меняются,
падая заживо в пальцы разжатые,
ждущие дня, предрекавшего оттепель.
Строчки – кочующих мыслей вожатые –
буквы роняют, не ведая: кто теперь
их прочитает.
 Писавший в отчаянье
у репродукции ангела молится.
Северный ветер спешит на венчание.
Белым стеклом затекает околица.
Редкое облако вовсе развеялось.
Чьи-то глаза среди звёздной империи
смотрят на сердце: На что понадеялось?
Знало ведь, сны – это просто мистерии.
Снег обнажённое дерево кутает
шалью соблазна, покрывшего золото
павшей листвы и загадочно путает
след на губах, побелевших от холода.

ТАМ, ГДЕ ЭХО ТВОИХ СЛОВ
 
 Марине Шуханковой
В двух милях от берегов,
почти не слыша шагов,
скользящих навстречу мне
по выцветшему песку
из сада слепых камней,
где я разгонял тоску,
сминая в руках своих:
твой сон, поцелуй и стих –
февраль забирался в снег.
И мой бездомный ночлег –
шуршащая простыня –
срывался, как ворон, в ночь,
не предвещавшую дня.
Но Тот, кто не смел помочь,
глядел сквозь больной рубин
на спины снующих льдин,
которых взрывной волне
весны хватало вполне
для наступленья вперёд
и вглубь – февралю на рот
платком, что не уберёт
февраль, уходящий в брод
на зов к молодым котам…
Тягучее эхо там –
в двух милях от слов твоих…
и два крыла на двоих…

***
 Марине Шуханковой
 
Я стану твоим монахом:
от мира уйду к приметам.
Я клясться начну Аллахом,
не веря в него при этом.
Я выцелую дыханье
твоё, как целуют ризу
способные на признанье –
подобное не капризу.
Ты знаешь мои виденья
и с ними играешь робко,
когда я смыкаю звенья
слогов, распаливших топку
печи, где столетним прахом
мой голос лежит, воздушен.
Я стану твоим монахом,
чей скит бирюзой разрушен.
Смотри на меня – я ветер,
в ладони твоей зажатый,
волнующийся при свете,
воскресший и…вновь распятый…

***

Ты скрыть пытаешься напрасно
на сердце отпечаток слов,
а я смотрю, как ежечасно
преображается любовь.

***
 Марине Шуханковой

Когда я смотрю на тебя –
серьёзную или
улыбающуюся, словно лукавый ребёнок,
мне хочется плакать
от осознания того, что в мире
есть ты.
Ты – слёзы радости моей!
Когда я читаю строки
написанные тобой
за гранью любви или на грани
преступления,
мне хочется плакать
от неверия в то, что ты
есть в этом мире.
Ты – слёзы неверия моего!..
Когда я целую тебя,
мне кажется, что я целую Бога,
сошедшего из неизвестности
на землю,
и я растворяюсь,
бегу по твоим венам
богохульным вином слов,
таю утренним сном просветления
на подушке твоей и…
плачу.
Ты – слёзы жизни моей…
Ты – жизнь!

ТАНКЕ

Слышишь мои слова
в шорохе мокрых листьев.
Разве
умеет кто
так о любви молчать?


ТАНКЕ

Изморось – дочь дождя,
падает на колени,
чтоб оглянулись те
двое,
идущих в ночь.


***
 Марине Шуханковой

Я люблю тебя.
Наверно, знаешь,
видишь по глазам, глядящим будто
сквозь, не на тебя. Не на себя ли
я смотрю, зрачки твои увидев
заполночь, уснув, и не проснуться
я готов,
лишь только ты захочешь
не присниться следующей ночью.
Я люблю. Схожу с ума, безумец,
выброшенный в мир – к твоим коленям.
Я – не явь, и в этом невозможность
для меня стать для тебя хоть пылью
под стопой, идущей обречённо
по дороге ясности и боли.
Милая, несказанная сказка,
я коснусь воздушным поцелуем
лишь руки, и ты не позабудешь
этот миг, но сон не превратится
ни во что – он просто сон, не боле…
Я люблю,
 но есть ли ты, не знаю…
 

***
 Марине Шуханковой

Странница по моим страницам,
предположение тела
в мерно бурлящем пространстве
позволяет мне
сделать шаг навстречу
тебе –
скользящей между знаков
воздуха и земли:
не оставляя тени
своей;
не скрывая следов
наших;
не зная прошлого.
Предопределение души
в мирно дремлющей Вселенной
позволяет мне
разъединить поступки
на «до»
и «во время»
тебя,
и, сгребая угли,
отдающие последнее тепло камину,
я пою колыбельную
морали –
девочке, которая не любила
никогда…

ТАНКЕ
 Марине Шуханковой
Обледенелое утро
Читаю твои стихи
Не глядя под ноги
Поскальзываюсь и падаю
В тебя…

***
 Марине Шуханковой

Неосторожно касаясь впервые губами,
воздух нескромный заставив краснеть от соблазна,
свечи моля не стекать на паркет без оглядки,
мы начинаем взволнованный танец с судьбою.
Пальцы – слепые глаза – одурманены телом,
каждый изгиб принимая в себя, как молитву,
запоминают навечно пространство и время,
словно боятся друг с другом во тьме разминуться.
В мире зеркал, где похожее – тождеству сводня,
веки прикрыты, слова не имеют значенья.
Нечто иное сквозит через вымысел быта,
определяя, насколько реально движенье
танца с судьбой.
 – Не спеши! На границе Вселенной
выписан пропуск для нас, уходящих от мира,
в странствие вечное по лабиринтам желаний
и ощущений иного биения пульса.
Выпав из ритма мелодий – написанных твердью,
переосмыслив себя – изменившихся телом,
мы обретаем забытое чувство тревоги
за постоянство мгновенья, искомого с детства…

***
 Марине Шуханковой

Маятник мается –
мнётся время
в рамках
сновидения.
На подушке след
от ушедшего;
на простыне
след от вернувшегося;
на стене
след,
оставленный короткими
шагами маятника –
мнущего время
в рамках
сновидения,
где главная роль
досталась взгляду
твоему…

БИЛЕТ
 Марине Шуханковой

Ты, повернувшись к городу спиной,
в такси маршрутном рассекаешь сумрак.
Среди воспоминаний, слов и сумок
ты едешь в мир совсем уже иной –
мир без меня. Я втаптываю в лёд
просроченный билет – билет бумажный,
и снова пальцы в сигаретный йод
впиваются и жгут многоэтажный
квартал. Сползает солнце в гущу тел.
Слепит глаза. Стихи вкрапляет в прозу.
Почти весна: межбуквенный пробел
и вновь апрель начнётся с ариозо…
Но ты в такси. Я задыхаюсь так,
как будто в астматическом припадке,
и строкам, утопающим в тетрадке,
который раз меняю знак на знак… –
не помогает. Медленно скользя
по кнопкам телефона, жду просвета
меж будущим и… «будущим нельзя»,
во имя в лёд вошедшего билета.

ПЕСНЬ МОЕГО ФЕВРАЛЯ
 МАРИНЕ ШУХАНКОВОЙ
 
 1

Безумие - выждать слов
креплёность. Моя рука
блуждает по краю снов,
где всё ещё далека,
живущая в стороне
от правой моей груди.
Ты можешь любить во вне?
Я знаю! Не уходи…
 
 2

За окнами настежь – штиль.
Уснуть – не успеть постичь,
что двое – одно. Не вы ль
глядели, как хлещет бич
бессонницы по щеке…
и шрамы ведут с ума…
И снова ты вдалеке
и недосягаема…..

 3

В бездверии есть резон
невхожести, и уход
реален не меньше. Он —
лишь привкус вчерашних мод.
Конечно, цветным зрачком
понять чёрно-белый слайд
непросто… и вот смычком
взрывается ветхий прайд;

 4

осколками будешь сыт
лишь в центре. Теперь тире
спасает почти навзрыд,
стоящих в слепом каре
над каждой твоей строкой,
над каждой слезой моей.
Ты рай назвала рекой,
но просишь меня: «Не пей!»

 5

Слова – совокупность тел:
бумаги и стержня, но
я помню, когда посмел
смешать их, разлив вино
чернил на седой Талмуд,
где строчки бредут назад.
Закон – ты ещё не суд!
Я верю во что-то над…

 6

Намешано в сердце столь
непонятых мной кровей,
что кажется чувством боль,
а болью – изгиб бровей,
изгибом, навылет, взгляд,
и только он говорит,
что междометья горят,
где звёзды сошли с орбит.

 7

Полёт – это символ! Крест –
распятое в вышине,
летящее прочь, окрест,
не птица и даже не
её отраженье…
Ты
играешь на струнах дней,
а я развожу мосты,
любуясь игрой теней.

 8

Мой ангел, тебе ль стрелять
в идущего по воде?
Я вымок насквозь опять,
спеша за тобою, где
ты сбрасывала хитон,
крылами укрыв от битв…
Мой ангел, прости мне тон
невымолвленных молитв.
 
 9

Я стал проницаем для
зелёного бриза глаз,
сомненья зачем-то для.
Теперь я ручной (на час!),
чтоб видимое и не-
заметное скрыло след,
оставшийся на спине,
как в будущее билет…

 10

Любить – это вид борьбы
со всем, что не есть любовь.
На небе ожог судьбы –
то ночь. Я прошу: бескровь
меня, раздевай до снов
и говори, говори
про ненадёжность основ
и слов – тех, которых три…

 11

– Поверить в мечты?
 – Поверь!
– А обожжёшься?
 – И что ж?
Я столько стучался в дверь,
что стал безнадёжно вхож
в пределы иных миров,
за что и благодарю
тот лес, где ломаю дров…
и сам с собой говорю…

 12

На пальцах немеет воск…
Которая жизнь, свеча?..
Мой мир обречённо плоск…
Постой, не зови Врача…
Его не боюсь я! Нет…
И жизнь по памяти всю
могу рассказать…Рассвет
опять меня манит в сюр…

 13

Я думал, смогу скопить,
и грезил блаженным стать,
но нищих воздухом пить
ко мне приходила рать,
и впитывала мой вздох,
и прикасался плеча
Незримый, ослепший Бог
ладонями палача…

 14

Я голос вчера сорвал,
но день повторился, и
февральский больной овал
светила в престол зари
твоими стихами лёг:
«Я сильная. Я прощу».
И вторит мой пьяный слог:
Тебя я не отпущу!

 15

Когда на своей груди
я твой сберегаю сон,
мне кажется – впереди,
в афинской тиши колонн,
действительно бродит Бог.
И кубок в руке Его
наполнен тем, что не смог
я вымолвить за Него.

 16

– Звезда на пути моём,
сорваться не думай вниз!
Ведь мы для того вдвоём
здесь – в месте выдачи виз
 в необъяснимое Там,
чтоб буквами робко плесть
перерождения храм
с названием:
 Я – есть!




ПЛАТЬЕ ДЛЯ МОЕЙ КОРОЛЕВЫ
Марине Шуханковой

Платье её примеряли, смеясь…
Платье её
стало похоже на липкую грязь,
цвет – вороньё,
привкус – полынь да невзрачный покрой,
в пятнах края
и с беззаплатной на сердце дырой…
Платье то – я…
Спит королева, не знавшая снов
без одеял.
Я не покой – только странный покров
ей обещал
и не принёс, лишь на вырост купил
всё, что во мне…
Кто же меня так убого кроил?
Может, оне…
те, что меня примеряли, смеясь,
и не нося?
Вечер рисует подлунную вязь,
сны принося.
Бродит по памяти Мастера риз
бледный портной:
смотрит с печальной улыбкою вниз,
зная, что мной
не завладеет никто из числа
алчущих дев,
что для меня лишь одною была
из королев
выбрана роль – облегая, беречь,
словно бельё,
тихую нежность, хрустальную речь
платьем её…
 
ВОИН И ДЕВА
 Марине Шуханковой

Чувство слепое, словами забытыми,
скомканным сгустком ползёт по артерии.
Небо распято ресницами смытыми,
ждущими новой подлунной мистерии.
Воин и дева – не миф ли? Неведомо…
Два антипода в безмолвном соитии,
словно впервые узревшие энтомо-
логию видов, блуждавших в наитии
между имаго и чем-то таинственным.
Пауза, жест, полуобморок, пауза…
Чувство слепое доступно единственным,
вышедшим в ночь из окошка пентхауза.
Воин и… воин – в борьбе с предназначенным.
Два океана, и оба не Тихие.
Приобретенные в мире утраченном
гласные, слитые в страстном пиррихии.
Недосказавшие краскам размазанным
неба, распятого болью нефритовой,
сказку о чувствах, что спят безнаказанным
сном у пещеры любви сталактитовой.
Тень антитезы – мужчина и женщина…
Взгляды, входящие в танец безветрия.
Кем-то Незримым друг другу обещаны –
НЕДОСЯГАЕМАЯ ГЕОМЕТРИЯ…