Репетиция встречи

1
Солнце, порождающее блики!
Блики, порождающие радость!
Научите меня светлому беспокойству, радостному волнению встречи. Воображению, блуждающему в отблесках дня, приятно ваше участие, и расчет Создателя на взаимность - лучший подарок благодарному. Господи, говорю, я лечу к Тебе, обдаваемый брызгами, насыщая путь к хлынувшему в меня - пьянящими пузырьками. Быть на побегушках у самообновляющейся1 красоты, воспитанному напряженным стремлением угождать ей, не зазорно: разгорячённый и собранный, от лба до щиколоток отдаюсь её баловству.
 Гуляет ветер, экзаменуя стаю однокрылых на присутствие духа - крепость которого только от нас и зависит (чего не скажешь о прочем, сколько ни умничай). Втискиваясь в плотность потока, в который раз напоминаю себе: сопротивляйся умело - поддаваясь. А чтобы вернуться не порожним и навеянное в разлуке воспринималось близким как обретение - учись встрече.
Давно ещё, переполняясь трепетом первого обладанья, я думал: вот оно, счастье, а оберегателю его - хватит и одного крыла. Но мои возвращенья часто венчались упрёками, и праздник приезда окутывало виной неразделённости. И только раз, соскучившись, она выбежала мне навстречу - без укоризны возвращая в обетованную теплынь. Нежданного заряда хватило на двадцать лет. Я был уверен - того, что получаю один, нам хватит с лихвой и надолго. Но пожизненная лафа, как оказалось, - не одиночек куш.

2
Всякий раз по-своему переливалась рассекаемая вода. Вот и теперь, вовлекая в свой круговорот, навевает ходу мысли заветное течение, так тонко разведённое в естестве её живого существа, что тысячу раз порвётся, пока выскажется. Конечно же, это не единственная сфера её обитания, но в моём случае сложилось, как у жука-водомера, а не, скажем, озабоченного чистотой пустыни - скарабея. Скользить по этой глади, носиться от берега к берегу и только прозрением встречи пополнять закрома, продлевая восторг.

3

Глиссирование - почти полёт! Парение - без усилий! Всякое обременение вытесняется восторгом и, кажется, вот-вот выскажется, самое заветное! Урезонив крылом2 зуд поющих мышц, хоть затея и не про меня, ловлю слова недописанной молитвы. Я знаю, все они здесь, а за ними - нечто большее, не высказанное; запинаюсь, и радуюсь, заслуженно униженный. А может, я приезжаю сюда не только за подсказками и спасительными догадками? Запечатлённый во взорах, да и сам по себе, без единой души окрест, в какое беспокойство и покой вовлекаюсь?
 По курсу встряхивает, разве что не зелёными локонами, экзальтированная кикимора. Пытается то ли повторить мои виражи, то ли въехать в эту напитанность на лихом коне, только падает чаще, чем подымается.
- Ты совсем синяя, - говорю, - давай-ка отбуксирую к тому месту, откуда взялась.
- Давай, - отвечает.
Впрягаюсь, не впечатляясь.
Странный способ - возвращаться за обрывками слов, туда, где вычленить их почти невозможно. Не легче ли всё уладить, прибегнув к воображенью? В ряби по барашкам, под аккомпанемент буруна, при почти неуловимых выплесках и лейтмотивах, пасуют всякие приближенные ритмы. Вот и ещё добавилось тормозящее шлепанье за кормой, внося свою нотку. Да, вовлекать окружающих в стихию звуков вне этих просторов легче. Там есть с кем обмениваться токами сознания и сочувствия. А кто руководит этим спектаклем, кто отрежиссировал всё до таких мелочей и подробностей? Лермонтов мерещится, скрипка звучит, поёт Паваротти. Вот бы наяву так...
- Приготовились к повороту...
- Поворот!
...Силуэт скрипача на берегу - признак большой смелости. Но явь тоже замысленным бредит. И риск удался. Из боязни, что почитаемый мной музыкант откажется от предложенной затеи поиграть вербам, и по сей день прибегаю к внешне-привычным доводам. И поводы выстраиваю подходящие. Чем ещё поделиться с миром, щедро одаривающим меня с детства своим великолепием и на задабривания не гордым? Пронзительный взвив смычка сродни вскидыванию паруса. Всё живое умеет слышать и не чуждо сочувствию. Укутаться бы в податливую оболочку ассоциаций и гнать строчку за строчкой, а потом отпустить сложившееся под присмотр свето... брызго... свисто... плясок, как бумажный кораблик с пятёрками от верившего в меня учителя; рвануть, задрав штаны, по солнечной дорожке в их класс и увлечь любимую, чтобы поняла - насколько может быть богата и где настоящему учатся. Но наивно полагать, что если она тебе нравится, ей захочется иметь дело с последним двоечником из такого заведения. У светомыслия и хорошистов единицы...
- Приготовиться к повороту! - остерегаю незваную напарницу.
- Поворот!
...Открылось же Набокову, что "мы - гусеницы ангелов". Но, не упуская возможности испытать чувство полёта, до укутывания в паутину пережидания, начинаешь понимать, что уже не совсем гусеницы. И с ангелом не всё так просто. И не слишком ли много чести одному в такой перспективе? (Пройдёт добрый десяток лет, и этот найденыш скажет, что меж двух нет ничего такого, ради чего стоило бы пожертвовать своей обособленностью.)
- Приехали, отцепляйся, - и расстались. Зов отложенного прозренья сильнее флирта. Выпорх из кокона - соблазнительнее!

4

Куда ни глянь, а витающее проявляется. У бильдеровских3 однокрылых ангелов есть возможность взлететь - только обнявшись. В житейском и чувственном планах подтверждений этому - неоспоримое множество. Но в странной стае, пока нет претерпевающих от сильного ветра, каждый - сам по себе. Независимость эта - не без оглядки, и стихией остепеняется. А возвращать новичков откуда пришли - обычное дело. Может, в следующий раз набиваться в ученики им и не захочется, и никто уже не собьёт с мысли.
Но в притяжении упоённых полетом мерещился мне и двукрылый, он поднимался над этой водой и не раз освящал захудалую местность. Хранителем её духа он становился тогда, когда появлялась на побережье всё схватывающая на лету сочинительница полнокровных строк, полюбившая меня. Гуттаперчевая, по жизни не без шестых, она стала соучастницей моих замыслов. Мы вскидывали крылья и опускали их в воду так далеко от берега, что, казалось, его и не было вовсе. Будь со мной или отпусти меня, говорила она, но - не в силах решиться, я уповал на то, что мы нужны, может быть, не друг другу, а этому ветру, что как бы ни были разнесены наши паруса, ангел места, над нами, и, если я её отпущу или она меня разлюбит, он рухнет. И, может быть, не я её удерживаю своим притяжением, а его непреодолимая сила.
Всякое было. Чего только ни придумаешь, чтобы быть любимым, чтобы ответное чувство вознаграждалось...
Странная субстанция - этот напиток. Пьётся губами, передаётся любой клеточкой, и всё в природе им пропитано. Ну ладно, твои цветы, понятное дело. Ты любишь их, ты украсила угол моего окна, но в холоде и зное, в брызгах и шелесте - та же подоплёка. И напитываем мы всё своим раствореньем.
Как любовь, которую нельзя заслужить, а можно быть только достойным её, так и места для себя в сущем не купить, не подчинить, не присвоить, обособившись. Господи, достоин ли я мурашек, серебринок, лампад двойного сияния, ниспосланных и отраженных переливов света Твоего?! По лавсану крыла стекают капли от набежавших волн. В какие размеры уложить их ритм, знаешь только Ты. И я соучастник? Моё вмешательство порождает радугу, и я знаю, что сейчас достоин Твоего подарка.
Подлизывается упругими и теплыми накатами обеспокоенное ветром и полосуемое мной водное великолепье. Так ласкаться, ластиться, обволакивать может только осмысленная прядость. А когда все утихнет и ласточка, перепутав глади, начнет натыкаться на своё отраженье, я опять пожалею, что рядом нет тебя, садовницы моего лета, но ты знаешь, зачем меня отпустила.

5

- Помоги "подбиться", - ну вот, уже и на равных?!
 Выбиваю втугую крыло по передней шкоторине и не очень туго по гику, чтобы у топа образовывался "твист" при шквалистых усилениях и не рвало жилы у моей сокрылицы (настройка делает крыло мягким и более приспособленным к потоку, при очень жёсткой мачте, способной удерживать ветер). Такое ухаживание - при удачной настройке рангоута - и общепринятым воздействиям фору даст. Впрочем, та, с которой я сейчас (не найдёныш, а другая), - не просто умница, и в остальном никому не уступит. Серфингистка она так себе, но содумница и сестра душе - других не надо, а в том, что и двоим таинство4, - лучше не бывает.
Пять лет назад, вооружаясь перед выходом на воду, я обратил внимание на особу нелетучих конструкций - большеглазое крупноголовое существо читало Бродского. Ничего себе явленьице на нашем побережье! Бежали волны, бежали дни, а материя слова никак не могла выйти из его заморозки. Бился прибой о твердь запечатлённого, наконец-то названного своими именами, и вдруг такое несоответствие... Полное лукавства и задора явление. Впитывала в себя это остановленное пространство и ничуть не каменела. А все было уже почти подготовлено к освобождению дна моллюскам5.
И не было бы утешения вечному второгоднику, если б не камеи знакомого мастера. Резьба по морской раковине, а потом - камню, как бы произведенная из того единственного, что нам было обещано, была и не резьбой вовсе, а какими-то лирическими отклонениями от пророчеств Иосифа. Невозможность обогреть выхоложенное пространство, сотворенное им из слов, отобранных у Бога, вызвала во мне такую остуду, что, только почувствовав тепло камня, я ожил. Кода Саша показал мне одну из своих работ, я удивился тому, какая она теплая, и стал приходить в себя. И случая на берегу, поражающего контрастом зеркала и облика, не мог пропустить. Мы познакомились.
Когда я говорю о тебе - понимаю: ты не из тех, кто разделяет действительность на мирскую и более тонкую. Что слово, что цветок, что мысль - всё суть одного явления. И боязнь публичности - смешная отговорка, потому что напитанное нами - того же поля ягода. И для него скрытное ли, явное - одинаково прозрачны, так дай мне произнести имя твоё...

6

И так, когда уже единственно светлым пятном на берегу после всемирного потопа, я мог представить только россыпь Сашиных камей, одушевленных щедростью его прозрений и восторженностью глаз бывших обитателей этих мест, я встретил тебя, умница моя.

7

Отшивая всех, кроме художника и скрипача, ты запросто отпускала полетать с найдёнышем. И вчера выбежала она навстречу, повисла на мне, прижалась и обдала волной давно уже не кикиморовского хвостика, распущенного у висков, собранного книзу, золотого окаймления всей её светлости.
О, Виктор, где была твоя скрипка! Этот триумф, с самофракийских времён, переживали немногие. Увеселение начальствующих - это ещё не работа и тем более - не призвание. Ты очистил это место от их угрюмости! Ты умный, ты всё предвидел! Да и сколько я мог предложить тебе за гастроли во взаимопроникновение стихий? Деньги у них! И якобы им играющий - ты никогда мне не отказывал.
Скрипка Ганжи6, радость на берегу и дома, пляска солнечных зайчиков, упругость паруса, свежесть, преломляющая пространство скоплением брызг, и твоё благословение во всём - преобразили мир. И хоть мы не стоим щедрости Создателя, наши разлёты, перекрёстные курсы, полёт бабочкой7 , берег, узнавший скрипку, диковинных ракушек и радость встреч, стал подпитывать меня возвратной энергией благодарности. Когда эта сила добавилась ко всей партитуре ощущений, я стал осознавать, что происходившее со мной - не что иное, как репетиция встречи, но уже с большим числом действующих лиц, срочно необходимых ангелу места и потому вечно не успевающих подготовиться к ней. И придуманное когда-то - может, вовсе не придуманное, а подсказанное его расположением и потребностью.
А кузня обособленности только пшик и выкует.

8

Чем не скандал? Светская белиберда в православном храме. Льётся шампанское, подают закуски, играет скрипка. Парад гордынь - на фоне полной незащищенности, камерной интимности драгоценных, отлученных от рук твоих средоточий света. Скандал не меньше - присутствие Хайяма8. Из вспененных оплавлений тверди: легкий, как музыка, ироничный самозванец. Здание бывшей хлебни наполняется его духом. Мастер, вызвавший его из чёрного, рваного, залатанного бирюзой тела земли, под шофе. Дуэт, озвучивающий это появление, во главе с Виктором ещё воздерживается. Сам скрипач настолько сосредоточен и внушителен, что, кажется, только он знает истинную цену происходящему. Привлеченный обслуживать, не снизойдёт до прислуживания, хоть визиток наклепал, в нагрудном держит. О, мудрец! - изгаляется Хайям, - Если бог тебе дал напрокат музыкантшу, вино, ручеёк и закат - не выращивай в сердце безумных желаний. Если всё это есть - ты безмерно богат!
Саша сияет, очередная порция вина, после диких усилий, связанных с организацией действа, под воздушное чоканье с Омаром, ему на пользу. Творцу не до мистификаций.
Наблюдаю всё это. Обдумываю. Запинаюсь на каждом слове. Депутаты, академики, заслуженные деятели. Да, напрягаться в таком обществе - не на доске ходить. Здесь, чтоб радость головой до неба доставала9, нужны другие способности. И почему нужно до всего доставать головой? Разве мало душе и сердцу ощущения взаимной переливчатости, лучащейся без тени отчуждения!
Навеваемое обстановке бригадой обслуживания благолепие, как ни спасителен хмель, поверхностно. Подчеркнутое расположение сильных мира к нему (мол, всё с нашего позволения) хоть и веселит, но, по мне, не дороже опьянения волей, когда пышет обветренная кожа, уравновешено дыхание, всё соподчинено музыке света. Даже моё бессмысленное глиссирование куда предпочтительнее происходящего и ближе к здравомыслию, не говоря уже о сделанном тобой. Дленье вписанного во всеведенье камня уже не зависит от такого признания. И только во дворе, на территории собора, мне было всё знакомо. Такие же токи благодати пронизывали стеснённое существо и опять приходило понимание, что всё - храм! И мир переливчатых краёв в нём взаимопроникаем!
Саша, Виктор - ваши стихии сродни моей! Морионовое "Одиночество"10 под стечением "Богини ночи"11 в одном случае - со штихелем, сводящим пальцы, в другом - со скрипкой, с передавленными платком жилами, чтоб не мешать спящим, в третьем - с гиком, подчинённым упругости ветра - грезит светом встречи. Менять хваты и вживаться в это пространство - единственное, чем позволено нам подготовить себя к такому моменту. И как всякий возделыватель, не выходящий из-под влияния выбора, мы призваны его силами, а двоечники потому, что требуют они непомерного качества. И кому, как не самому неуспевающему из нашей компании, не поблагодарить вас за такую поддержку. И сказать вам: будьте спокойны, ваши усилия уже признаны ангелом лучшего на земле места.

9

Кого из умеющих почувствовать это не влекло к местам славным соблазном причащения? Переезжаем в Киев - решили узнавшие благость Софии. А больше всех - ты, после нашей вылазки съездившая со мной восполнить неразделённую радость, к куполам, как грудью питающим облака окрестностей.
Как будто злачёная пред Богом столица еще не переполнена миром пришлых, и всё тысячелицее, миллионолицее её существо до последнего оправдано перед Ним и не замыкает на себе ауру её святости. Как будто никому нет дела, что мирское может однажды пересилить вышнее, что благость нужно нести к тому месту, где живёшь. И оно уже, вдруг какая несусветица, обменяется своими токами и поддержит кормилицу.
Как ни наивно это звучит. Не только в Хлебне манны небесной, Божий прокорм - ангелу нашему.

10

Каждый кулик хвалит своё болото. И, между прочим, правильно делает. Ниже большой воды у свай от разрушенного моста, после срамной запруды из пластикового мусора, есть расширение, образовавшееся на месте песчаной выработки, покрытое желтыми кувшинками и белыми лилиями со стороны, не имеющей подъезда. Раньше на месте котлована было два диких озера, отделённых перемычкой прибрежной степи, которая подходила к самому обрыву Донца, золочёному на срез, со щуриными гнёздами. Пескари, бубыри и прочая мелюзга обсасывали края этого сыра. Пугливые голавли, в камуфляже щуриных отражений, выхватывали кузнечиков с голубыми крыльями под серой чешуйкой, не совладавших с пространством, спешащих присоединиться к хору по тот берег. Жаворонки меж страхом и восторгом планировали на достаточной для обзора и парения высоте, звонко приветствуя каждым перышком ощутимую радость.
Да вот не вынудит стоять с задранной кверху головой захлёбыш звонкоголосый, не поцелует уже в золотые волоски пескарик, разуверились. Наперекор утвержденью, что нельзя вступить в ту же воду дважды, мы всякий раз это делаем, погружаясь в неё хоть по щиколотку. Как раз затаривая собой якобы необратимую текучесть, мы и приводим к реальной необратимости жизненные её токи. Осушили болото, стёрли с лица земли голубоглазость степи, да и саму степь (разве что на картинах Репина переживаем) пережили. С её ярчайшим звоном и спасительной прохладой, отражающей небо.
В тот сезон, чтоб не отвыкать от размышлений и иметь немного денег на гостинцы родителям, захандрившим было без сыновнего тепла, я перевёз снаряжение и перенёсся на новое место, никого не насмешив своим появлением.

Дивное диво. Не погубили бы озера - не было б выработки, а значит, и паруса, претендующего хотя бы на такие просторы и искупление. День благодарения и старикам, и речке, и исчезнувшим озерам длился целое лето. Вода и ветер узнают парус в любом месте. Взаимный восторг усиливается воспоминаниями детства. Всё налаживается. Дни длинные. Пустили электричку "Восточный экспресс" - только в то лето она и ходила. В глазах земляков, постаревших уже согодков, не было иронии, а появилось что-то от тех озёр, рыбацких зорек, лёгких брызг давнего босоножья. И тогда я понял: мало иметь пред очи мерехтящие плеса, нужно, чтоб кто-то радовался этому, не стесняясь праздности. Возвращаться в эти красоты как на экскурсию к Богу стыдно, участвовать - нет.
Углублённая до родников лазурь прозрачна. Пускаются врассыпную краснопёрки, полосатые окуньки куняют; любопытствуя и остерегаясь, пятятся лини. Нырки и жирные утки держат дистанцию, хлопают крыльями по волне, звонко проносятся, уже не касаясь завитых ветром гребешков, но и не взмывают. А кабы все при деле, разве оживилось так и под, и над, и около? Ничто не говорит: не тронь меня, не цепляйся, - всё трогательно. Приветствует жизнь и живость безжизненное полотнище, скроенное по законам крыла, самый живой и древний образ нашего воображения.
В детские зимы, когда водоём был затянут льдом, ещё тонким и прозрачным, я ползал здесь на брюхе, не видя берега из-за прогиба ещё тонкой и местами пузырчатой оболочки, оберегающей живое от остуды. А теперь всё так просто и безопасно, ходи, где хочешь, пока не пережил и это.
Я привезу тебя в эту обреченную воспрянутость. Ты полетаешь на качелях прибрежной базы, на воду не захочешь, лилии полюбишь. Найденыш пообещает и не приедет. Парус одинокий на следующий год в обратный перелёт взят будет, мотыльки солнечных дорожек заскучают. Выше по течению взбудораженная мной вода, впадающая в детство, передаст привет родным берегам. Вместо Викторовой скрипки дискотека на плавучей платформе вернёт в реальность впечатлительных земляков. Крыло в воспоминаниях, как стих из старой школьной программы, сотрётся. Тем более не по масштабам окажутся Сашины камеи. Такое большое - в таком маленьком, не помещается.