Проблема свободы. Часть

Помните, Фромм пугал очень нас смертью, считая, что смерть и всякое её проявление в виде деструкций и деструктивности есть проявление некой госпожи некрофилии, которая так и тянется своими омертвевшими лапками к нашим головам. Это не та, утверждал господин Фромм некрофилия, которой так привыкли мы уже заниматься – увы! – это совсем другое, это такая страсть, знаете ли, к разрушению, а есть оная противоположное явление к биофилии, жизнелюбию – ну, вы, верно, видели этих вечно суетящихся жизнелюбивцев, которые весело резвятся обычно на полянках со своими детишками, рьяно отгоняя надоедливых остальных, у которых рожи несколько иные, ну, не такие весёлые. Несомненно, что сам-то Фромм был биофилом, иначе чего бы стал он так ругаться на всякое проявление гневливости, этой собаки настырности, которая до сих пор двигала прогресс идиотского человечества по руслам рек уже изъезженных, где сам господин Фромм уже побывал. Поскольку человек этот уже и сам мёртв, то стоит ли нам, живым, прислушиваться к советам мёртвого, ведь подобное будет вроде бы страстью к прошлому, к мёртвому – а мёртвое надо строго исследовать, но никак уж не следовать по стопам этого сгнившего прошлого. Потому следуя подобной логике – человек есть истинно животное некрофильное, раз уж не способен он сам, без прошлого пройти по пути всего человечества. Но это, конечно, ложь, есть ведь весёлые биофилы среди нас, которые будут счастливо плодиться на плодородных землях нашей планетёнки, покуда мерзкое некрофильное меньшинство будет пытливо копаться в гнилом прошлом. Поскольку и сам я, раз уж умею читать и писать, есть существо по определению тогда некрофильное, то продолжу копаться суетно в прошлом и настоящем, покуда кто-то будут весело размножаться – а я же пока завистливо пооблизываю губы, да повоображаю, что мои гениталии касаются куда-то там гениталий женских – ах! мечты непорочные!
Так вот: от этих брюзжаний, перейду-кось я в тему заглавную. Разве может быть смерть – выбором свободного? – может, ведь если мы сами не вправе решать время своей смерти, то разве свободны мы?
Разве будет свободным тот, кто не может умереть в тот, именно, момент, когда сам пожелает избавиться от себя, как от чего-то надоедливого, как от того, что уже, очевидно, ничего не может сделать, - раз человек уже способен оценивать свою способность к творению и уж подавно свою способность к нетворению, когда презрение от свободных требует, чтобы человек не досаждал своими надоедливыми мыслями и действиями – то тогда свободен человек покинуть свою жизнь и узреть лик смерти, которая всегда стремиться потрогать что-то живое и обратить это живое в мёртвое, недвижимое ничто.
Смерть – это состояние небытийное для живого, поскольку тогда начинается что-то иное, процесс умирания, сама смерть и процесс гниения уже мёртвого.
Свобода, конечно же, не распространяется на мёртвых, но живой свободен сам решать для себя свою бытийность.
 На мёртвого тем не менее продолжает распространяться воля, как субъект изменения, т.е. как среда, в которой осуществляется всякое преобразование.
Здесь я не касаюсь никаких аспектов, кроме тех, что подразумеваю, т.е. здесь нет проблемы волеизъявления умершего, поскольку в данном контексте мёртвый не имеет воли вовсе, как и свободы, впрочем.
Тем самым, несмотря на то, что освобождение может привести к самогибели – это разумный путь к несвободе, в смысле перехода в состояние, которое не обладает подобной характеристикой, поэтому надо быть уже в высшей степени свободным для того, чтобы иметь возможность решения собственной бытийности.
Бытийность здесь понимается, как свойство живого – т.е. как пребывание в среде свободности.
Поэтому свободной может быть только такая смерть, которая принята, как путь, а не как средство для чего-то – если смерть является только средством, результатом ли, следствием – но не путём, то подобный выбор не является свободным решением и, следовательно, подобная самосмерть не может рассматриваться, как свободная.
Всякая же иная смерть, которая сопряжена с касаниями иных свободных индивидуумов, приведшая к подобной ситуации, т.е. к ситуации выбора может быть свободной смертью, если субъект выбора достаточно освобождён для решения своей бытийности. Если вопрос бытийности пришёл извне, то подобное есть вневыбор, а, следовательно не есть свободная смерть. Тогда всякая свободная смерть характеризуется тем, что проблема бытийности уже решена для себя индивидуумом на случай смерти, а, значит, освобождение отличается от рабства тем, что освобождённый знает цель и видит для себя те пути, которые хочет, т.е. выбрал – для своего освобождения. Раб же продолжает цепляться всегда за жизнь, оставляя часть или все проблемы бытийности вне себя или уже берёт готовые решения в качестве аксиом всеобщей бытийности (социальной).
Так что всякому самоубийце необходимо указать для себя этот выбор как освобождение – не иначе, как решив этот путь как оптимальный.