Последняя охота

В эту ночь старику недужилось. Не сказать, чтобы что-то особо болело. Боль была обычная, с которой он давно свыкся, уже родная даже. Он её и болью-то, по большому счёту, не считал. Нынче же к этой «ломоте» добавилось какое-то новое ощущение, и разобраться в нём он не мог. Оно рождалось около сердца и передавалось, казалось, каждой клетке старого тела, вызывая ощущение непонятной тревоги, точнее тревожного ожидания и неуютности. Само же сердце, напротив, совсем не болело и билось спокойно и ровно.

Он поднялся со своего лежака, к которому привык за многие годы, и который не променял бы ни на какие пуховики с перинами, привычно пробормотал молитвы и вышел на крыльцо, сунув ноги в валяные опорки.

Утро обещало солнечный и тёплый день, какими богата ранняя осень. На пожухлой траве искрился ещё в первых лучах солнца ночной иней, но под карнизом избушки уже толклись в извечном своём танце комары да мошки.

Услыхав хозяина, выбралась из конуры его не первой молодости лайка, поздоровалась коротко и, со сна, хрипло. Он подошёл к ней и почесал у старухи за ухом, а та улыбнулась ему, обнажив старые, сточенные за долгую жизнь и жёлтые, но всё ещё крепкие без кариеса клыки.

Старик прошёл к пчёлам, ульи с которыми стояли на точке в саду, неподалёку от избы. Там было тихо в это время. Мёд давно уже откачали и семьи были подготовлены к зимовке. Пчёлы вылетали лишь после обеда, чтобы погулять и порадоваться последнему тёплому солнышку. Пришёл же он к ним, чтобы поздороваться, как делал это ежедневно с ранней весны и из года в год в течение многих лет.


Трава в саду выгорела и пожелтела, но деревья были ещё зелены, и на фоне этой листвы ярко выделялись янтарно-зелёные и красные яблоки, уже поспевшие и кое-где битые птицами и осами. Назойливо желтели ягоды облепихи, сливы же напротив, маскировали недозрелые плоды в листве.

Своим появлением этот сад, как и пасека, были обязаны охоте, и они же превратили старика из охотника в наблюдателя. Когда-то, постоянно находясь в лесу и устав ютиться «по углам», он взял этот участок и своими руками построил на нём баньку и небольшой дом, который сам называл «охотничьей избушкой», заложив одновременно сад. Желание сажать деревья было в нём неуёмным. Он сажал их везде, где приходилось жить, сажал помногу и с удовольствием. Исключением была лишь Чукотка, где, по известной причине, деревья не росли.

Как-то осенним вечером перед сном он представил свой сад в пору весеннего цветения и пчёл на этих цветах. Множество пчёл, гудящих как маленькая электростанция и несущих в ульи душистый мёд. А на следующий год в уголке сада стоял уже первый улей, положивший начало пасеке, которая благополучно существовала и по сей день, обеспечивая мёдом всех родных и близких старика и давая небольшой, но стабильный приварок к его жидкой пенсии.

Общение с пчёлами располагает к размышлениям. Одним из результатов этих размышлений и стало его нежелание убивать, во всяком случае, без большой на то надобности. Следует сказать, что слово «убивать» старик не любил и даже в мыслях заменял его словом «добыть».

По давно установившемуся распорядку старик неторопливо принялся за утренние свои занятия. Он всё делал не спеша и размеренно, как стайер, расчётливо сберегающий силы на дистанции и не нуждающийся в отдыхе. Он и был стайером, прожившим долгую жизнь, не знавшую, что такое безделье и не требующую частой помощи медиков. Мелкие же свои болячки старик лечил сам, вполне преуспев в этом и даже помогая обращавшимся к нему соседям и знакомым.

Позавтракав и накормив собаку, старик присел на пенёк рядом с поленницей дров и закурил сигарету. Курил он смолоду и много. В былые годы друзья его смеялись, что водку бросил, а табак не может. Старик в ответ лишь улыбался мягко, произнося какие-то ничего не значащие фразы. Единственное, на что он согласился, по настоянию сына, после перенесённого энцефалита – перешёл на сигареты с фильтром и курил теперь не более пачки в день.

Он сидел, наблюдая, как серебрятся струйки дыма, причудливо извиваясь и тая в холодном утреннем воздухе, и прислушивался к себе. Странное ощущение не проходило. Напротив, оно росло, и это тревожило, не давало покоя.


И вдруг старик вспомнил. Сегодня был день его рождения, Бог знает, какой уже по счёту. Последний раз он встретил его с родными в пятьдесят пять и с тех пор не отмечал больше и почти забыл. Забыл… до сегодняшнего дня, вернее ночи.

Вспомнив, засуетился вдруг, засобирался в лес. Сборы были недолгими. Котелок с положенными в него «цыбиком» чая, сахаром, пузырёчком с солью и краюхой хлеба – в заплечный мешок, сапоги на ноги, суконную куртку поверх старенького свитера да двустволку через плечо, – вот и все сборы. Старой его спутнице в лесных походах – лайке все эти манипуляции были давно знакомы. Она занервничала и заскулила, в предвкушении работы, хоть работой ей, по большому счёту, давно уже заниматься не приходилось. Старик много лет почти не стрелял, довольствуясь лишь изредка зайцем или тетеревом для похлёбки, добыча которых собачьей помощи не требовала.

Освободив собаку с поводка, старик не спеша пошёл к лесу, кольцом охватившему деревню и вплотную подступившему к её восточной околице. Собаки уже не было рядом. Она давно была там, куда гнало его сегодня это непонятное ощущение.

А утренний сентябрьский лес был чудесен. Тополя по-за деревней горели в утренних лучах тяжёлой медью, а дальше лес веселился всей цветовой палитрой, передать которую не в силах человеческая рука, пусть и самая гениальная. Он шёл узкой лесной просекой, пропадавшей порой совсем, заросшей молодняком и кустами. Этими тропами-дорожками хаживал он многие годы и не ошибся бы в направлении даже при полном отсутствии ориентиров.

Ему вспомнился тот год, когда он впервые купил медвежью лицензию. Тогда в августе он сидел на лабазе, дожидаясь выхода медведя на овсы. Ветви берёзы, на которой был сооружен лабаз, прикрывали его со стороны поля. Закатное солнце осветило вдруг почти прозрачные берёзовые листочки и паутинку меж ними, на которой спускался паучок-однодневка. И этот калейдоскоп золотисто-прозрачных листьев, и эта тончайшая, словно из света сотканная паутинка, и этот маленький, похожий на драгоценный камень паучок были невыразимо прекрасны. Он подумал тогда, что даже великий Хокусай был бы бессилен, пытаясь изобразить эту красоту.

Почти из-под ног вспорхнул вдруг рябок и сел на ветку метрах в пятнадцати. Склонив головку набок, птица смотрела на старика круглым своим глазом, не выказывая ни малейшей тревоги, будто знала, что ей ничто не угрожает. Старик немало размышлял об этой способности всего живого в лесу предчувствовать опасность. Пока была нацеленность на охоту, пока руки сжимали ружьё, дичь, будь то птица или зверь, вели себя предельно осторожно, и требовалось мастерство, чтобы её добыть. Стоило же расслабиться, отвлечься от охоты – осторожности как не бывало. И птица подпускала к себе почти вплотную, и зверь, заметив, не торопился уходить или не уходил вовсе, продолжая заниматься своими звериными делами.

Он шёл размеренно и неспешно, как привыкли ходить все охотники, не уставая без привалов и замечая всё происходившее вокруг. Шёл как будто бы без цели, полной грудью вдыхая уже согревающийся свежий осенний воздух. Ноги сами несли его, будто именно они знали цель, и он вдруг понял, что достиг этой цели, выйдя на «поляны».


«Полянами» назывались бывшие поля, уже давно брошенные, как и деревенька, стоявшая в былые времена рядом с ними. Неширокие поля разделялись узкими полосками леса, в которых он мальчишкой собирал белые грибы. Теперь эти поля заросли высокою травой и, кое-где, ивняком, привлекавшим к себе лосей, и ставшие местом их постоянного отдыха. Любили эти поля и тетерева, особенно зимой, когда удобно было им на ночь плюхнуться с берёз в глубокий снег, а открытое пространство вокруг защищало от врагов. Облюбовали эти «поляны» охотники, устраивая тут загонные охоты на лося. Немало поохотился здесь и он, когда был помоложе. Хаживал со своими собачками в загоны, выгоняя зверя на приезжих стрелков, а иногда добывая его прямо в загоне, если стрелки были слабаками и егерь на них не надеялся. Высшим пилотажем считалось выгнать зверя именно на тот «номер», где стоял главный заказчик охоты. У старика это неплохо получалось, и его ценили. Приезжие дарили ему то новомодный термос, то хороший кожаный ремень, то бинокль. Лучшим же подарком он считал патроны. Красивые и качественные дробовые патроны с иностранными надписями радовали его, как мальчишку, однако те, что с пулями и картечью, старик никогда не брал. Такие патроны он всегда снаряжал самолично, внимательно отмеривая на весах порох и подолгу подбирая пыжи. От надёжности таких патронов на серьёзных охотах зависело многое, а иногда и жизнь.

Разных охотников довелось встречать старику: умных и глупых, злых и добрых, широкой души и жадных, богатых и бедных. Всех их объединяла одна страсть – охота. Вот только с печалью замечал старик, что с годами охоты всё заметнее становились способом наживы, богатых охотников приезжало всё больше, а умных – всё меньше. Жадность и жажда убийства проявлялись в людях всё более отчётливо. Стрелки били с заведомо не убойного расстояния, калеча зверя. «Под замах» стреляли лосят и коров, уже беременных в это время. Стреляли ради азарта, не задумываясь о завтрашнем дне, как, впрочем, делала в последние годы и вся страна, будто люди сошли вдруг с ума и, в погоне за наживой, потеряли все заповеданные Господом ориентиры.

Старик всегда жалел лесных жителей, никогда не стрелял детвору и самок, а потому, в конце концов, отказался принимать участие в подобных охотах. Теперь он просто гулял по лесу со своей собакой, беря её с собой даже тогда, когда было запрещено, исключая весну и начало лета. В это время всё в лесу плодилось и размножалось, поэтому лайка переводилась на казарменный, то есть вольерный образ жизни.

Старик остановился под старой берёзой в перемычке и прислушался. За всё время, пока он шёл, собака ни разу не появилась у него на глазах. Это было привычно, настоящие собаки работают, а не путаются у хозяев под ногами. Они почти постоянно держат хозяина «на слуху», а если вдруг теряют, то возвращаются «в пяту» и быстро его находят. Удивляло то, что она ни разу не подала голоса, что в такую пору было странно.

С этой собакой ему повезло. Она была умна и понятлива, а с годами старик стал даже понимать её голос. Не тот лесной «голос», который безошибочно говорит охотнику, что и где нашла собака, а тот, которым она разговаривала с ним дома, предупреждая о приходе чужих или знакомых людей, одобряя или ругая за какие-то действия, ворча иногда тихонько в долгие зимние вечера, когда он пускал её в избушку «для повады».

Она и в лесу понимала его с полуслова и полужеста. Найдя след лося, давала ему об этом знать и ждала указаний. Получив команду на преследование, принималась работать, если же старик снимал её со следа – больше на этого зверя она сей день не обращала внимания, не «скалывалась». Азарт и вязкость были в ней сбалансированы в идеальной для старика пропорции. Выгнав зверя на стрелковую линию, в случае промаха, она шла ещё несколько сот метров, а потом возвращалась и ждала его, усевшись на тропе. Часто, начав охоту с несколькими собаками, заканчивали с нею одной. Браконьерская собака, – шутили его друзья.


Скинув с плеч мешок и достав котелок, старик прошёл с ним метров сто в ложбину, где уже много лет бежал маленький весёлый ручеёк, не пересыхавший даже в знойные лета. Старик всегда удивлялся этому ручейку, берущемуся, казалось, ниоткуда. Он появлялся в болотинке, в болото же и уходил, вода в нём была чиста и прохладна, только с небольшой желтизной. Источником её, вероятно, был подземный ключ, пробившийся сквозь торфяные слои. В этом месте всегда чудил компас, показывая север то в одной стороне, то в другой. Леший водит, – смеялся старик.

Набрав воды и сломав по дороге несколько смородиновых веток, он вернулся, развёл костерок и сварил с ними чай, добавив под конец немного заварки «для колеру».Прихватив котелок, сел старик под старую берёзу, достал краюху хлеба, круто посолил её и плеснул чаю в крышку котелка. Тут появилась его собака, вся мокрая от лазанья по болоту, с ходуном ходящими боками и вываленным языком. Она хотела подбежать, но увидела, что старик сел перекусить и легла метрах в семи от него, обтоптав предварительно по собачьи место. Во время еды старик был с нею строг и не позволял подходить и выпрашивать подачку. Она же знала, что обижена не будет, а поэтому спокойно улеглась, дожидаясь своей доли.

Старик разломил краюху пополам и принялся неспешно жевать свою половину. Хлеб был несвежий, а потому не доставлял удовольствия дёснам старика, потерявшим немало коренных зубов. Возникла мысль о том, что надо бы заказать свежего хлеба и ушла, как что-то несущественное. Прихлёбывая чай, он справился с хлебом, а потом снова долил из котелка, глотнул ароматного чая и полез в карман за пачкой сигарет.

Собака знала эту минуту, исподволь наблюдая за хозяином и дожидаясь. Она подбежала к старику и ткнулась холодным влажным носом в его бороду. Старик подал её кусок, который она взяла очень деликатно и ушла в сторонку, оставив его наедине со своими мыслями.


Он закурил сигарету и зажмурился от удовольствия. Эта минута, эта первая затяжка были самыми счастливыми моментами как на рыбалке, так и на охоте, во время лесных скитаний. В такие моменты старик становился созерцателем. Не мыслителем, не философом, а именно созерцателем, находящимся как бы вне жизни и наблюдающим за нею беспристрастно со стороны. Струйки дыма уплывали, несомые лёгким ветерком, а с ними уплывала и таяла тревога, не отпускавшая его с ночи. На душе стало легко и покойно, как в далёком-далёком детстве, когда мать, положив свою мягкую руку на его голову, пела забытую уже, но оттого ещё более сладкую тихую песню.

Вскочила вдруг, почуяв что-то, собака, выведя старика из оцепенения, и вновь улеглась, вздохнув почти как человек. Он сел поудобнее, положил ружьё на колени и задумался.

Ружьё ручной работы было старое, почти старинное, каких давно уже не делают, по причине всеобщей механизации. Много лет охотился с ним старик, нередко выручало оно в лихих переделках, било точно и без осечек. За многие годы ружьё разболталось, но появившиеся зазоры не мешали старику привычной рукой посылать заряды в цель. Вот только стрелять в последние годы приходилось всё реже.

Он ласково погладил тонкое резное цевьё, похожее на девичью талию, и умилявшее его красотою и совершенством пропорций. Тёмное благородное дерево, не знавшее лака и полируемое исключительно воском, было бархатистым и тёплым на ощупь. Старик вспомнил, как будто это было вчера, другое, но похожее на это ощущение. Такую же тёплую и такую же бархатистую кожу девчонки из далёкой юности и чувства, сродни его сегодняшним, но имевшие вполне определённую причину, и улыбнулся.


Как в ускоренном кино просматривал старик эпизоды своей долгой жизни, удивляясь тому, насколько они отчётливы, и ещё больше удивляясь, что среди них нет неприятных, которых в этой долгой жизни было немало. Память человеческая и лучший друг, и худший враг. Она умеет действовать избирательно, убирая в самые потаённые уголки всё то, что может повредить человеку, делая жизнь его, по мере возможности, счастливой. Но горе тому, у кого она начнёт вдруг выкладывать на поверхность всё то, что хотелось бы забыть, как страшный сон. Сегодня, как и вчера и позавчера, память старика была его другом. Он давно уже не конфликтовал с миром, его окружающим, а главное – не конфликтовал с собой, понимая, что является лишь песчинкой в системе мироздания, судьба которой предопределена заранее и свобода выбора заключается лишь в возможности выбрать жизнь по совести.

Ему подумалось вдруг о том, что он всегда делил людей на две категории. Одни ходят по земле, задрав голову вверх, топча всё, что под ногами, не замечая и не пытаясь даже замечать Красоту. Другие же ступают по ней, боясь нечаянно раздавить самую малую букашку, но видят, как прекрасны закаты и рассветы.

Старик смотрел в холодное и светлое северное небо, на котором не было ни облачка, и на душе его становилось так же чисто и спокойно. Ушли далеко суетные мысли, освобождая голову для чего-то нового и неизведанного, но очень важного, может быть самого главного в его жизни.

*****

Поутру на следующий день деревню всполошил вой его собаки. Подвывала она и прежде, но так –никогда. Она бегала от избы к избе и выла, не замолкая ни на минуту. А потом люди пошли за собакой, звавшей их в лес.

Он сидел «на полянах» под старою берёзой. Сидел спокойно, привалившись спиной к стволу, будто задремавший с открытыми глазами солдат во время короткого привала. На коленях его лежало незаряженное ружьё. В слегка удивлённых, казалось, глазах отражалось глубокое и прозрачное осеннее небо, а на губах застыла едва заметная улыбка…

д. Аксёнцево. 2006 г.