Петя шёл по лесу. Уютно хрустели веточки на мягкой, пружинящей земле. Прелые листья на ярко-зелёном мху. Тонкие грибочки с закруглёнными, оплавленными шляпками цвета свежей глины. Бледно-купоросный лишайник на мёртвой ветке. Сосны в растрескавшейся от напора деревянных мускулов коже. Белое масло облаков, размазанное солнцем по голубой лепёшке неба. Лес потягивался после долгого сна, постреливая узловатыми суставами зелёных до черноты дубов.
Он был очень похож на цветное стёклышко. Плоский кусочек квадратной пластмассы с белёсым брюшком и красно-синей спинкой. Как будто напоминание о том, что и здесь когда-то жили люди, и у них были мобильные телефоны, жужжанию и журчанию которых они предпочитали звуки и запахи сырого леса.
Усмехнувшись, Петя поднял узелок мобильной сети. Сим-карта была новенькой, с ещё не стёртыми отломами пластиковых рёбер, которые когда-то держали её в теле большой карты.
Повертел её в пальцах.
- Интересно, интересно, – вполголоса сказал он, разламывая пополам своего серебристого дружка, нагретого в тесном переднем кармане джинсов.
Карта плотно прижалась всем тельцем к выемке. Дверца захлопнулась с едва слышным мягким щелчком, закрывая от плоского зверька небо.
Телефон зашевелился экраном, отзываясь на движение кнопки. Значок сети, имя оператора… Петя пробежался по меню, открыл записную книжку. Она была почти незаполнена – номера экстренных вызовов…техническая служба… Абонент был только один – крупные буквы BOG.
Не успев додумать мелькнувшую мысль, Петя выбрал его из списка, и нажал «Соединить».
Несколько гудков.
Чуть хрипловатый, невыразительный голос:
- Что ты хотел, Петя?
- А… Это не Петя, в смысле – не тот Петя, о котором вы подумали… Я просто нашёл сим-карту…
Короткая ухмылка, неясным образом различимая по телефону.
- Петя Иванов, 1972 года рождения, старший менеджер фирмы «Заря Востока», я всё знаю. Ты теперь мой раб.
- Ещё раз…Как… Что вы сказали…
- Раб ты мой, Петя, чего тут непонятного, раб Божий. Слышал о таком?
Петя смотрит в пространство, вслушиваясь в телефон.
- Чего-то я не понял…
- Ладно, Петя, пока сильно не напрягайся. Просто поверь мне на слово. Перевари, подумай. Только если выбросишь телефон, попадёшь в аварию. Это для начала. Так что лучше не рискуй, оставь его при себе. Перезвоню. Или ты звони, когда не будешь знать, как жить дальше…
Короткие гудки.
Тихая пустота леса. Ворона, опустившаяся на сук дальней сосны. Тёмно-зелёная хвоя на бледно-голубом. Спокойствие и тепло – робкое, вперемешку с остатками зимнего холода.
Блестящий брусок в правой руке.
Прищёлкнув языком, Петя нажал на крышку. Она не поддалась. Ему понадобилось ещё десяток всё более суматошных попыток, чтобы с нарастающей тревогой понять – она не откроется. Крышка была неподвижна.
Экран засветился голубым, затем послышалась мелодия Моцарта…
Петя долго – минуты две – смотрел на мерцающий прямоугольник, затем нажал кнопку.
- Здравствуй, Петя! Ты не открывай телефон, не надо – тебе же лучше будет…
- Вы…ты…кто такой?
- Петя! У тебя же АйКью –122… Бог я.
- А…зачем тебе телефон?
- Ты же в меня никогда до конца не верил, правда?
- Ну и что?
- Теперь поверишь…
- А зачем тебе это нужно?
Голос хмыкнул.
- Ай Кью свой вспомнил? Узнаешь в своё время.
- Ну…если ты Бог и всё контролируешь, то моё личное отношение к тебе тебя не должно интересовать… А если…
- Смотри, Петя, впереди себя на сосну, на ту – с раздвоенным стволом. Сейчас от неё отломится ветка…
Нетолстая ветка справа на сосновом стволу начала медленно изгибаться, хрустнула и, взмахнув светло-жёлтым хвостом расщеплённой древесины, упала на мох, сложившись пополам и спружинив в сторону.
- Фокус? – Петя посмотрел по сторонам.
- Нет, Петенька, не фокус… Аз есмь Бог, - неожиданно изменившимся голосом, глубоким и как бы издалека, из большого, пустого и гулкого помещения, произнесла трубка.
- Ну, и чего ты хочешь? - сглотнув, пробормотал Петя.
- Да ничего особенного. Просто хочу, чтобы ты знал, что я – Бог, а ты мой раб.
- Ну, допустим.. И что дальше?
- Слушаться будешь меня.
- Но… Если ты Бог, то ты мог управлять мной и без этого разговора. Я бы даже не знал…
- А теперь будешь знать…
- Тебе именно это и нужно?
- Короче, Склифосовский, - опять изменился голос, только сейчас он стал немного…приблатнённым, что ли, - тебе достаточно знать одно: я Бог, а ты мой раб…
Петя хмыкнул и выключил телефон. Ну да, понятно…Бог… Надо будет запомнить этот трюк и кого-нибудь разыграть… Да хоть Сергея…
Только – почему не открывается крышка телефона? Серый пластмассовый рычажок, который всегда без усилий пружинил, распахивая нехитрую сущность его друга – Петя давно привык именно так относиться к телефону - был неподвижен…
Петя достал из кармана куртки связку ключей, пересыпал их между пальцами, выбирая подлиннее и попрочнее, и удобнее уложил телефон в ладони брюшком к солнцу.
Он зазвонил. С первыми нотами мелодии Петя понял, что ждал именно этого…
- Да ладно, совпадение, - примирительно пробормотал он, переворачивая телефон и заглядывая в его единственный глаз.
Мерцающий голубоватый экран… BOG…
Петя нажал на кнопку. Не поднося трубку к уху, вслушивался в едва слышное щебетание…Усмехнулся, вспомнив чёрно-белый советский мультик о Гулливере и лилипутах…Поднёс…
- Петенька, не ломай аппарат. Он хоть и не новый, и местами поцарапанный - Сименс твой, СТ 55-ый – но ещё вполне сгодится…
- Ладно, разыграл, сдаюсь… Сергей, что ли?
- Бог я, неразумный… Не ковыряй телефон. Во-первых, поломаешь, новый придётся покупать – запчасти к нему вряд ли найдёшь; во-вторых – будешь потом долго эту сим-карту искать, а уже стемнеет, да и после аварии у тебя… не будет большого желания это делать.
- Ладно, спасибо, развлёк, - почти искренне улыбнулся Петя.
- Звони, если что…И про ветку не забывай… «Тоёта» будет белой…
Телефон отключился сам.
Петя повертел его в руках, ещё раз попробовал пальцами открыть отсек сим-карты, потом решительно нажал на рычажок бородкой ключа, который давно уже ждал его в правой руке. Пластмасса треснула, искрошившись. Отсек открылся. Петя вытащил шероховатую пластинку, бросил её на мох, вставил свою старую карту. Отсек не закрывался, и Петя обмотал телефон синей резинкой для денег.
- Шутник… Но – забавно…
Петя потянулся до хруста в позвоночнике, помахал немного руками, поприседал, потом отжался несколько раз от упругой хвои. Он любил эти остановки возле пригородного леса. Особенно ранней весной. Солнце – ещё низкое, но уже пытающееся быть тёплым – пахло будущим летом, пляжем, речными брызгами, загорелым телом, велосипедным ветром и вздохами воланчика.
- Хорошо… - Петя прикрыл глаза от удовольствия. Солнце оранжево пробивалось через кожу век, наполняя глазницы мягко пульсирующим теплом. Будто смывая с себя усталость, ранневесеннюю грязь города и долгую зиму Петя провёл ладонями по лицу сверху вниз. – Поеду, наверное…
Верная ДЭУ ждала его у обочины, обняв левой своей половиной асфальт. Петя перешагнул через серые остатки снега на дне кювета, и по бурой траве поднялся на дорогу. Подождал, пока пронесутся два-три упругих грязе-воздушных кокона, внутри которых гудели обесцвеченные мокрой дорогой и солнцем грузовики. Приветливо квакнула сигнализация. Весь левый бок машины был уже покрыт тонким слоем подсыхающей грязи.
Петя не торопясь развернулся, и поехал назад – в Киев.
Дорога была двухполосной, но удобной, с широкими асфальтированными обочинами и широкой разделительной – почти третьей – полосой, по которой при желании тоже можно было ехать. Стройный сосновый, с лиственной примесью, лес.
Прямоугольный кусок полиэтилена был немного помят выемками от бутылок или банок и основательно вытерт покрышками и асфальтом до такого же серого цвета, как и вся эта мартовская дорога. Петя хорошо рассмотрел все трещинки и складочки, прилепившуюся хвоинку, красную ленточку от сигаретной пачки, комочки земли, когда он распластался на лобовом стекле, зацепившись за «дворник»… За секунду до этого Петя с улыбкой наблюдал, как этот кусок красиво – словно океанский скат - выпорхнул, планируя, из-под задних колёс встречного мебельного фургона, и вдруг зависши в воздухе, стал стремительно нарастать, увеличиваться в размерах, и с глухим шлепком остановился прямо перед его глазами, тотчас сделав свет грязным и слепым.
Петя откинулся назад, и сразу погрузил ногу до упора в среднюю педаль, стараясь уводить визг тормозов немного правее, только бы не влево, только не…
Хруст где-то сзади, за спиной, толчок, пославший весь его пластмассово-металлический мирок вперёд, потом – куда-то вбок, как на детской карусели. Подголовник, боковая стойка, стекло двери, опять подголовник, ожив, бьют его в затылок, в висок, опять в затылок; даже рулевое колесо умудряется ударить его в лоб и в живот перед самой остановкой…
Тишина…Красные огоньки замершей приборной панели…Кусок полиэтилена медленно сползает вниз…
- Ты жив? – шёпотом спрашивает себя Петя.
Лёгкая звенящая дымка. Ставшие чужими пальцы сжимают мягкий чёрный обод.
Пелена слева становится немного другой. Чуть скосив глаза, Петя замечает какое-то движение, звуки. Оцепенение спадает – капля за каплей
Петя ватно вылез из машины. Он был жив и относительно цел. Рядом оживлённо жестикулировала и что-то говорила молодая женщина. ДЭУ стояла почти перпендикулярно дороге, обнюхивая округлым капотом прошлогоднюю траву. Левой задней части почти не было. Метрах в пяти сзади посередине полосы, раскрыв двери, словно жук – крылья, готовилась взлететь ослепительно-белая, почти не тронутая дорожной грязью машина с не сильно помятой правой стороной. «Только помыли, наверное»,- машинально отметил Петя.
- Добрый день, - протянул он руку женщине и попытался улыбнуться.
- Д…добрый, - недоверчиво замялась она. Рукопожатие её было несильным.
- Меня зовут Петя.
- Ольга.
- У вас есть страховка?
- Нннет…
- У меня есть. Милицию будем вызывать? – Петя поморщился от лёгкой боли в затылке, и осторожно прикоснулся к нему.
- Больно? Вы так резко затормозили…
- Да…не очень… Пришлось… Наверное, вызовем – вдруг у меня сотрясение? Пускай лечат.
- Я бы заплатила, если хотите…
- Да нет, с машиной мы сейчас более-менее разберёмся, а с головой, - Петя улыбнулся, - вряд ли. Пусть лучше доктора смотрят.
- Как скажете.
Петя достал из бардачка полис, набрал номер страхового брокера, рассказал ему всё. Позвонил в милицию. Достал из багажника красный треугольник, отнёс его - раскачивая на ходу и испытывая приятное чувство законности своего безопасного передвижения пешком навстречу гудящему пространству – метров на пятьдесят от будто секретничающих машин. Водители с нескрываемым любопытством поворачивали в их сторону головы.
Он шёл назад и смотрел на покатые бока машины Ольги. Фирменный значок – переплетение окружности и овалов… Что-то смутно напоминает…какая-то мысль… Петя отмахнулся от неё. Голова начинала болеть по-настоящему.
В салоне у Ольги было тепло, немного накурено, довольно чисто, и – что нечасто видел Петя у женщин-водителей – котики, медвежата и прочие побрякушки не украшали торпедо и лобовое стекло. Только в правом нижнем углу была небольшая полупрозрачная наклейка – ромашка с розовыми лепестками.
Поморщившись от боли, Петя скосил глаза на Ольгу. Стандартный набор – крашеная блондинка, макияж, свитер, на широком воротнике которого что-то золотисто блестело, голубые обтягивающие джинсы… Стройная. Небольшая грудь.
- Вы так резко затормозили, - повторяла Ольга, - а я не успела…
- Слишком близко ехали, понятно, - примирительно улыбнулся Петя.- Вы не сильно помялись, - кивнул он на капот.
- Японские машины…Мне говорили, что они крепкие…
- Японские?
- Ну да. «Тоёта».
- «Тоёта», - Петя резко повернулся в кресле и тут же застонал от боли. Затылок и правая часть головы всё больше напоминали рану.
Он вдруг ощутил себя вне времени, вне координат, вне пространства. «Тоёта» будет белой…Звони, если что», - проскрипел голос в телефонной трубке. Петя негромко застонал.
Что это было? Что с ним происходит? Что будет дальше? Петя сжал эти вопросы в кулак и прижал его ко лбу, покачиваясь всем телом.
- Вам больно? – участливо спросила Ольга.
- Да мне просто ****ец… Я сейчас. – Петя открыл дверцу, вывалился в охлаждающийся послеобеденный мартовский воздух, торопливо зашагал к ДЭУ. Машина завелась легко. Петя уже начал включать заднюю передачу, когда услышал стук в правое стекло. Ольга кричала, видимо, громко, но он, отрезанный прозрачной стенкой от мира еле слышал её сквозь урчание мотора.
- Куда же вы? А как же милиция!?
Поколебавшись немного, Петя заглушил двигатель. Она права – если уехать сейчас, клубок проблем будет ещё больше. Вылез из машины, прислонился к её округлому железу.
- Что с вами? Вам плохо? – повторяла Ольга.
- Да нет, нормально, - отмахнулся Петя. – Это я так, не обращайте внимания. Подождём, конечно.
Милиция приехала довольно быстро. Страховой брокер прикатил на потрёпанной «девятке»…
Каждая минута ожидания как будто капала свинцом на обочину шоссе. Петя ясно видел сим-карту, ждущую его в зелёном уютном мху. Думать о том, что её вполне может и не быть на месте, не хотелось. Как автомат, Петя выполнил всё, что требовалось от него. Взял визитную карточку Ольги. Проводил глазами белое пятно «Тоёты»
Начинало темнеть.
Петя, включив заднюю передачу, осторожно выровнялся на обочине. Заднее колесо скрежетало о смятый кузов. Петя осторожно развернулся, и медленно поехал назад, далеко разнося по дороге тарахтение и металлическое дребезжание.
Несколько раз ему казалось, что он узнал деревья, которые провожали его, но всё было не то. Наконец, после двух напрасных остановок, он нашёл то самое место по яркой, почти белой ране от отломанной ветки сосны.
Петя спешил – смеркалось. Знакомые вроде бы приметы становились неясными в невнятном вечернем полусвете. Он несколько раз оступился – неровности прошлогодней травы растворялись в длинных тенях. Желанного квадратика нигде не было. Петя упал, испачкав колени и ладони. Решил посветить фарами машины – подогнал её, скрежещущую, к обочине, развернул поперёк дороги и направил дальний свет туда, где надеялся найти маленький кусочек пластика, до размеров которого сжался сейчас весь его мир. Петя вспотел, запыхался, куртка мешала ему – сбросил её, оставшись в одном свитере.
С фарами стало ещё хуже. По краям освещённого участка темнота стала бархатной, и в ней уже совсем ничего нельзя было увидеть. Петя выключил фары, и понял, что только зря потерял время – стемнело ещё больше, а глаза заново медленно отвыкали от световых пятен.
Петя засуетился, и в который раз начал обегать, опустив голову пониже, знакомое место. Сосна с отломанной веткой…кустарник…пятно мха, днём - ярко-зелёное, а сейчас – плюшево-тёмное… Зацепившись за корягу, которую он вроде бы прекрасно видел, Петя растянулся во весь рост, плашмя, лицом прямо в мох. Немного полежал. В висках застучало по-новому – неприятно, остро-колюче. Чертыхаясь, отплёвывая мох, землю, смахивая с лица сухую хвою, веточки и слюдяные пергаментные кусочки молодой сосновой коры, Петя встал на четвереньки. Прямо перед ним, тем же углом повернувшись во мху, лежала сим-карта. В его почти чёрной от сумерек и грязи руке она казалась ослепительно-белой.
Отряхиваясь и пошатываясь от звона в голове, Петя побрёл к машине. Кое-как почистившись, он сел в неё, положил сим-карту на торпедо, пытаясь оттянуть развязку.
Авария…Белая «тоёта»…Петя как завороженный смотрел на квадратик пластмассы со срезанным уголком.
В голове застучало ещё сильнее и, почти безотчётно, Петя освободил место в своём покалеченном телефоне для того, что так просто вошло в его жизнь.
Трубку взяли сразу.
- Здравствуй, Петя. Жаль, конечно, что так, но я же тебя по-хорошему просил, так что, в общем, сам виноват…
- А что мешало оставить меня в покое?
- Зачем ты так, Петя? – голос звучал почти примирительно, - мы все живём часто не так, как хотим, а так, как дОлжно.
- Я тебе уже что-то должен?
- Петя, давай не размениваться на взаимные колкости. Ты же видел, чтО я могу, правда?
Петя молчал.
- Правда? – более требовательно повторил голос.
- Я уже не уверен, что такое правда, поэтому говори лучше ты, а я послушаю.
В трубке хмыкнули.
- Одним словом, всё очень просто. Каждый день, в 19:00 по времени на твоём телефоне, ты должен звонить мне (бесплатно, не бойся) и говорить – можно шёпотом – «Боже всемогущий, я твой раб», и так всего-навсего две минуты – до сигнала, ты услышишь. Раньше начинать можно, а вот позже – не советую. Часы в телефоне не трогай, ты всё равно их уже не сможешь переводить, я сам этим займусь…Всё, больше ничего…Понятно?
- А если откажусь? - сглотнул Петя.
- Ну, Петя, не надо…Хреново будет и тебя, и маме твоей, и Ольге, и сыну – в общем всем, кого ты знаешь и, особенно – любишь, - это было произнесено бесстрастно, металлическим голосом.
- А зачем тебе такая фигня?
- Петя, оно тебе нужно? Просто помни: я – Бог, а ты – мой раб…
Петя сидел и тупо смотрел на погасший монитор. Часы на нём показывали время – 16:40.
Почти уже ничего не соображая, Петя включил двигатель, попятился и, наполняя лес скрипом, мигая аварийной сигнализацией, пополз по правому краю дороги домой. На работу он уже не успевал.
Когда он вошёл в квартиру, оставив машину на стоянке, было уже 18:30. Дома его никто не ждал – развёлся он уже почти год назад.
Хлопнула пару раз дверца холодильника, на газовой плите появилось голубое ожерелье. Стало теплее и спокойнее, но начало болеть левое плечо. Тёплый сладкий чай пришёлся как раз кстати. Минутная стрелка на кухонных часах приближалась к двенадцати. Петя пытался улыбнуться, обратить всё в шутку, но уже не мог этого сделать – боль в теле смешалась с болью и смятением духа, с неизвестностью, лишая его мужества. Незадолго до 19:00 телефон замигал экраном и завибрировал. Петя поднял его, нажал вызов и зашептал:
- Боже всемогущий, я твой раб, Боже всемогущий…
Трудно оказалось произнести только первые фразы, потом – легче и легче. Наконец он услышал тихую трель, и голос Бога сказал:
- Спасибо, Петя, ты молоток. Сейчас тебе станет легче. Звони, не забывай. Да, на всякий случай – следующим может быть красный КамАЗ.
Обессиленный, Петя сидел на табурете, почти уронив голову на стол. Налил себе ещё чаю. Походив по кухне, с удивлением обнаружил, что боль его отпускает, голова проясняется, плечо не так ноет.
Он выглянул в окно. Город, его город, который Петя так любил, ощерился гнилыми пеньками зубов-многоэтажек, и красная гортань заката опускалась всё ниже и ниже. Город, давно уже не помещавшийся на своих семи холмах, вытекал горячей лавой из своего сердца, слепленного из кружевных зелёных гор и из отражения неба в широкой речной дороге, и застывал растущим, привольным каменным покрывалом.
Петя не понимал, что произошло. Всё было очень смешно, грустно, нелепо, пожалуй, даже стыдно, но местами весело, чудовищно и, в общем, интересно.
Голова и плечо почти совсем прошла, остались только ссадины на коже.
Дни потянулись за днями. Пете не трудно было выполнять то, чего от него хотел Бог, он втянулся, и иногда это ему даже нравилось. Молитва вошла в привычку – как чистить зубы, принимать душ. Жизнь его стала подчиняться привычному ритму. Здоровье Пети окончательно наладилось, машину он отремонтировал по страховке.
Ольга оказалась беззаботной хохотушкой, смеявшейся почти по любому поводу. Жила она одна с дочерью, работала в банке. Ровные крепкие зубы её не желтели от бесчисленных сигарет, которые почти не покидали её пухлого правильного рта. Она была порывистой, энергичной – как пружина, начинающая распрямляться. Разговаривала, целовалась, отдавалась она всегда так, как будто ей не хватало времени, и она хотела как можно быстрее прожить вот именно эту минуту своей жизни. Пете было хорошо с ней, пока они были вместе, она бодрила – как пробежка, как хороший массаж, но без неё было ещё лучше – ему требовался отдых от её напора, от её постоянной устремлённости куда-то за горизонт. Ольга обижалась, когда он не оставался у неё на вторую ночь подряд, но Пете было всё равно.
Петя пускался порою на невероятные ухищрения, когда нужно было остаться наедине к семи вечера. Он старался либо задержаться на работе, чтобы закрыться в туалетной кабинке и прошептать молитву, либо - когда он был на улице – отходил куда-нибудь, где меньше можно было слышать его шёпот.
Так прошло месяца два-три. Однажды Петя остался на работе и ближе к часу молитвы, как обычно, направился в туалет, но все кабинки оказались заняты. Ему пришлось выйти на пожарную лестницу, потому что в коридоре были люди, и там нажать вызов. Начав говорить, Петя заметил на пол-пролёта ниже мужчину, который топтался там с прижатой к уху трубкой. Мужчина смотрел под ноги и шевелил губами. Услышав сигнал, Петя опустил трубку. Мужчина сделал то же самое. Они посмотрели друг другу в глаза.
- Вы тоже? – дрогнувшим голосом спросил Петя.
- Что – «тоже»? – мужчина отвёл глаза, и они всё поняли.
- Меня зовут Петя.
- Виктор, - мужчина пожал протянутую руку. Высокий, худощавый, крупное вытянутое лицо, серые волосы.
- Это…Бог? – чуть помедлив, спросил Петя?
- Да, - тоже задержавшись с ответом, Виктор вскинул карие, навыкате, глаза на Петю.
- Может, пойдём посидим в кафе на первом этаже, поболтаем?
- Ну, пошли, - Виктор всё ещё был нерешителен.
Уселись на металлические стулья. Петя заказал чаю. Повертел чашку с блюдцем по лакированным сосновым доскам стола, не поднимая глаз. Виктор ничего заказывать не стал.
- Как у тебя это произошло?
- Сим-карту на улице подобрал, - Виктор с каждым словом явно ощущал всё большее облегчение, - вставил в свой телефон - как чёрт дёрнул- ну, он…
- Бог?
- Угу, - Виктор медленно утвердительно наклонил голову, - говорит всё это, насчёт молитвы… А то, говорит, в лифте застрянешь…
- Застрял… - подытожил Петя.
- Застрял, - легко согласился Виктор.
- Чего думаешь дальше делать?
- Петя! Ты ведь не знаешь, чего дальше в таких случаях делают?
Петя молчал.
- Ну так и я не знаю…Остановиться я пробовал, а у меня сын…в больницу попал, - Виктор отвернулся…
- Понятно… Как думаешь, много нас таких?
- Много, Петя… Ерунда ведь получается – взрослые люди…молитва…, - Виктор оживился, его сухие пальцы мяли и разглаживали бумажную салфетку. – Смешно, конечно, но – может, в милицию?
- Может, - Петя отхлебнул остывающий чай, положил тёмно-коричневый промокший пакетик в пепельницу, - может…Он явно это не запрещал…А всё равно страшно – скажу тебе откровенно…
Виктор смотрел в сторону.
- А если ему позвонить и спросить?
- Можно ли в милицию? – Петя было усмехнулся, но потом потёр переносицу, - не знаю я Витя, вот что самое паршивое. Не могу решиться на самостоятельный шаг…
- Наверное, ему именно это и нужно, - тусклым голосом проговорил в сторону Виктор. Оживление его быстро прошло. Недорогую потёртую джинсовую рубашку пересекал поперёк, как шрам, след от бельевой верёвки.
- А зачем, как думаешь?
- Власти хочет, Петя, над всем миром, - глаза Виктора были неподвижны и будто смазаны болью, - власти..
- Над всем миром?…- Петя уже даже не пытался улыбаться. – Но, если он может делать такие штуки, то власть у него уже есть. Получается, что он хочет её демонстрировать. Но зачем?
- Может быть, и так…Но в милицию мне тоже идти не хочется…- Виктор поднялся и решительно протянул Пете руку, - пока!
- Пока, - рукопожатие вышло вялым и влажным.
Виктор шёл к выходу, а Петя всё вертел в руках белое гладкое блюдце, как вдруг зазвонил телефон. Не поворачивая головы, Петя перевернул его экраном вверх. Это был БОГ – впервые после лесной прогулки.
- Да, - Петя глуховато прокашлялся.
- Здравствуй, Петя, - голос был опять густой, значительный и торжественный.
- Добрый вечер, - машинально ответил Петя
- Всё делаешь правильно. В милицию можешь идти, можешь не идти – на твоё усмотрение… Не бойся – наказывать не буду…
Петя долго смотрел прямо перед собой, через весь зал кафе – телефонная трубка давно уже тихо мурлыкала короткие гудки… Его не будут наказывать…
Петя вышел на улицу. Был конец лета – та пора, когда днём ещё тепло, иногда жарко, а утром и особенно, как сейчас, вечером - свежо, но был слышен запах нагретого асфальта и раскалённого летнего города. Кое-где листва побурела, но пока не от осени, а скорее от жары, и густо-зелёные мохнатые иглы пирамидальных тополей, плотные издалека и ребристо-прозрачные, когда подходишь близко, перемежались с более яркой зеленью лип и клёнов. Зелёная пена обнимала пёстрый, коричневый, будто прокопчённый кирпич и бледно-жёлтые панели хрущёвок – район был уже старым, не успевшим как следует побыть молодым, когда-то по утрам подававший на завтрак заводским проходным вереницы неуклюжих мужчин с серыми настороженными лицами в дешёвых клетчатых рубашках, помятых хлопчатобумажных брюках и монументальных женщин в ситцевых платьях, которые совсем не скрывали сбрую широких надёжных бюстгальтеров- из-под них широко и вольно выдавливались их тела - с тканевыми сумочками, там было несколько стеклянных баночек с обедом… Как сейчас понимал Петя, главное, что запомнилось ему из недавнего прошлого – именно эти сумочки, порой самодельные, нестиранные, часто с тканевыми же ручками…
Асфальт на этом длинном, опоясывающем жилые кварталы бульваре был перерезан извилистыми трещинами – они переплетались с тонкими тенями от тополей, и устилали неровную, бугристую дорожку причудливой морщинистой сеткой. Бульвар разделял собой полосы движения. Петя шагал без цели, понемногу отодвигая назад ряды тополей слева и справа от себя. Бульвар был пустынен, только из-за ближайшего закругления навстречу Пете приближалась мужская фигура. Не доходя до Пети несколько шагов, человек остановился и негромко поздоровался.
- Добрый, - автоматически улыбнулся Петя.
- Прошу прощения, могу я попросить минуту вашего внимания? - голос у мужчины был негромкий, с лёгкой хрипотцой – как будто слегка простуженный.
- Да? – Петя повернулся к нему. Дневная щетина, брюки в пятнах, застиранная рубашка – белая, в голубую полоску, растоптанные пыльные туфли…
- Вы знаете, - Петя постарался улыбнуться сердечно и отстранённо, - у меня просто нет с собой мелких денег, уж вы не обижайтесь… В другой раз, ладно?… Всего хорошего…
Петя отвернулся и сделал несколько шагов от мужчины.
- Это насчёт Бога, Петя, - так же негромко прозвучало сзади.
«Угу, мог и бы и сам догадаться», - усмехнулся про себя Петя, а вслух сказал:
- Да? То есть?
- Вы не знаете, как Вам поступить. Я Вам хочу кое-что объяснить, - каким-то образом было понятно, что «Вы» незнакомец произносил именно с большой буквы.
- Вы кто?, - довольно невежливо спросил Петя.
Мужчина вздохнул.
- Скажем так – я тот, кто смог бы ответить Вам на многие и многие Ваши вопросы, - медленно, негромко, внушительно и в то же время с заметным почтением произнёс мужчина.
- А почему вы думаете, что мне нужны эти ответы?
- Они нужны Вам, Пётр, - на мгновение взгляды их встретились. Глаза у мужчины были как два карих провала посреди удивительно белоснежного глазного яблока.
Теперь вздохнул Петя.
- Присаживайтесь, - повёл он рукой в сторону ближайшей, неряшливо выкрашенной зелёным, лавочки..
- Я всё знаю про Бога, - сказал мужчина, глядя себе под ноги.
- Многие так говорят, - Петя почесал переносицу.
- Я знаю, что он позвонил Вам впервые, когда Вы были в лесу – там ещё ветка отломилась… Потом была авария, белая «Тоёта», как он и говорил…. Ольга… Потом Вы долго искали СИМ-карту… Потом была молитва… И сейчас она продолжается, - мужчина делал паузы, и тишина между словами была значительной и звенящей.
- Ну и что?
- Пётр, как Вы думаете, кто это? – мужчина всё так же не поднимал головы.
- Я думаю главным образом о том, кто вы?
- Я вам скажу всё сразу, без так называемой подготовки, - мужчина повернул лицо и ясно посмотрел Пете прямо в глаза. – БОГ –это, конечно же, не бог, а совсем наоборот. Это абсолютное зло, тьма, которая хочет поглотить свет, победить его окончательно и бесповоротно.
Петя молчал.
- Я прекрасно понимаю, - продолжал мужчина, - как всё это звучит, и как я выгляжу, и какие мысли у Вас возникают по этому поводу. Позвольте небольшую демонстрацию. Смотрите вот на ту скамейку.
Мужчина повернул голову направо, где наискосок от них, метрах в пятидесяти, стояла ещё одна точно такая же зелёная скамейка. Мужчина слегка повёл в её сторону рукой, раскрывая во время движения ладонь, и двигая ею так, как будто что-то плавно подбрасывая. Бетонная урна возле скамейки, чуть хрустнув в основании, оторвалась от асфальта и, выбрасывая вниз пёстрый след шелестящего мусора, немного покачалась в воздухе, в полуметре от земли. Мужчина так же плавно опустил ладонь, и урна возвратилась на своё место
- Где-то я уже что-то подобное видел.
- Да, в лесу - ветка. Пётр, всё это очень серьёзно.
- Не спорю. Наверное. Я-то здесь при чём?
- Пётр, на вас многое сходится. Точнее – на Вас сходится всё, - мужчина опять так же ясно посмотрел Пете в глаза.
- Что всё?
- Исход борьбы между тьмой и светом зависит от Вас.
- Почему я не засмеялся?
- Потому, что Вы прекрасно знаете – это правда, Пётр.
- Что правда? Что вы – свет, а он – тьма? А если он думает наоборот? Может, мне послушать его аргументацию? И что произойдёт, если он победит? Может, я этого даже не замечу?
- Вы умны, Пётр… Наверное, в том числе и поэтому Вас выбрали… Хотя, кто знает – возможно, было бы проще иметь дело с человеком, который бы верил всему на слово…
- Летающая урна – это не совсем слово, - чуть усмехнулся Петя.
- Согласен… В общем – так, Пётр. .. БОГ – это тёмная сторона жизни, ночь, абсолютное зло – при всей неопределённости и относительности этого понятия – сила, смысл существования которой – смерть, тление, распад…
- Тление и распад – это же одна из форм жизни, - негромко, не поднимая головы, проговорил Петя.
Мужчина замолчал.
- Вы хотите умереть? - наконец, после довольно долгой паузы, спросил он.
- Нет, конечно, но это всё равно произойдёт когда-нибудь… Круговорот вещества в природе… Смерть одного – это начало жизни для другого… И кто тут прав?.. Кто тут зол?
- Пётр, я не шучу… Повторяю ещё раз – Вы, лично Вы, хотите сейчас умереть?
Петя вздрогнул и посмотрел на мужчину. Лицо его стало бесстрастным, жёстким и отстранённым. На нём не осталось и следов робости и забитости, какие можно было прочесть при первом взгляде. Он был…по-настоящему грозен.
- БОГ меня пугал, - пробормотал Петя в сторону, - и вы туда же… Чего вам всем от меня нужно, уважаемые – добрые, злые, светлые и тёмные? Если вы все такие всемогущие – нахрена я вам-то сдался, а?
- Поверьте мне на слово, Пётр, ладно? Это самое лучшее, что мы с вами можем сейчас придумать, - чуть устало сказал мужчина.
- Я не знаю, понимаете – не знаю, кому мне верить, - Петя повернулся к нему всем телом. – Если вы можете мной управлять – управляйте, зачем вам нужно моё согласие или какое-то понимание? Не могу я понять ни вас, ни БОГа, - почти сорвался на крик Петя.
- Понимать не надо. Надо верить, - внушительно и раздельно произнёс мужчина.
- Да зачем же?
- Петя, между прочим – за возможность разговора с Вами я заплачу жизнью.
- А…вы смертны?
- Да…и БОГ тоже…и другой…
- Какой другой?
Мужчина прервал вопрос повелительным жестом:
- Выслушайте меня, пожалуйста, Пётр – ну хотя бы из уважения к тому, что я скоро умру.
Петя развёл руками…
- Давайте…
Мужчина помолчал, рассматривая без особого выражения искрошившийся асфальт.
- Петя! Вы умный человек, и я не буду говорить Вам о том, что Вы участвуете в борьбе добра и зла – это понятия весьма и весьма относительные и, в общем и целом, бессодержательные… Не буду Вам говорить также о тьме и свете, ибо свет – это не всегда хорошо, а тьма – не всегда плохо, равно как и наоборот, - мужчина чуть усмехнулся.
- Я буду говорить Вам, Петя, о жизни и смерти – о сегодняшней, сиюминутной жизни, и о такой же смерти. Я не случайно спросил Вас, хотите ли Вы умереть… Большинство, подавляющее большинство людей этого не хотят, скажу Вам больше – подавляющее большинство самоубийц этого не хотят тоже… Как Вы думаете – может ли хотеть человечество в целом собственной смерти? – мужчина резко развернулся всем корпусом в сторону Пети, и заглянул ему в глаза.
- Человечество?.. Ну, не знаю… Скорее всего, нет – как биологический вид оно стремится к выживанию любой ценой…с одной стороны…
- А с другой, - полуспросил-полуответил мужчина…
- Как коллективный разум, что ли? – Петя покатал подошвой обломок веточки.
- Да, Петя, да… Может ли человечество-коллективный разум вдруг захотеть своей смерти?
- В общем…Лемминги же бросаются массово в море или куда там ещё…а они же тоже биологический вид, - Петя искоса посмотрел на мужчину, - что Вы хотите сказать? Что мы захотели умереть?
- Лемминги таким образом регулируют свою численность, то есть как биологический вид они делают это именно для выживания… Жертвуют частью рода ради целого…
- Ну и что? – Петя довольно тупо смотрел себе под ноги.
- Может ли человечество захотеть умереть? – бесстрастно продолжил мужчина.
- А…как Вас зовут? – неожиданно для самого себя спросил Петя.
- Олег, - просто ответил мужчина, - Так как же? Может захотеть?
- Ну, если продолжить линию леммингов, - хмыкнул Петя, - то, наверное, может… Пожертвовать частью?
- В общем и целом правильно… Только ведь лемминги, когда бегут умирать – во-первых, не знают, что они бегут именно умирать, а во-вторых – не знают, зачем они куда-то бегут, а в-третьих – не знают, что своей смертью могут спасти род, а в-четвёртых – вообще ничего не знают… Стадное чувство…
- А кто же тогда знает?
- Может – никто, просто порядок вещей так устроен, что всё получается само собой. Никто ведь не знает точно, когда какое яблоко и куда упадёт, но оно может упасть только вниз, на землю, потому что кто-то когда-то придумал гравитацию…
- А, ясно… А кто всё придумал?
- Ну, может и никто… А может, и Вы – во сне, например, - тонкие губы Олега чуть растянулись.
- А ты кто? – почему-то легко перешёл на «ты» Петя
- Олег, я же сказал, - мужчина явно забавлялся.
- Олег, я пойду, ладно, - сказал Петя, вставая, - некогда мне такие разговоры с тобой разговаривать, извини.
- Петя, не обижайся, пожалуйста, сядь. Просто так вот сразу трудно сказать тебе самое главное, трудно объяснить, - Олег сделал неопределённое движение тонкими пальцами, - такие вещи…
- Урну не трудно было двигать?
- Не трудно, Петя, - Олег посмотрел на него в упор. – Садись.
Петя сел.
- Представь, Петя, что ты кое-то знаешь и многое можешь – как я, например. И вот ты замечаешь, что кто-то хочет получить власть над человечеством. Полную власть. Но ты не знаешь, что это означает для человечества – хорошо ли ему будет в итоге, или плохо.? Тут твои знания заканчиваются. Но ты точно знаешь, что эта новая сила враждебна всему тому, что ты знал раньше. Объективно говоря, ты не знаешь, так ли уж хорошо было это «раньше», и так ли уж плохо будет после победы новой силы. У тебя есть кое-какие возможности для противодействия этой силе – но ты не знаешь, принесёт ли твоё сопротивление пользу человечеству… Что бы ты делал тогда, Петя?
- Наверное, попробовал бы войти с ней, с этой силой, в контакт…
- Пробовали. Не раз…
- Она…не хочет?
- Не хочет, Петя. Она уверена в своей победе, в своей окончательной победе.
- Ну-у… Мало ли что ей кажется. Смерть ведь не может без жизни, иначе кто поймёт, что это смерть?.. Так?.. Ведь так? - повторил Петя, видя, что Олег молчит.
- В теории - так, - наконец прервал молчание Олег., - в теории…
- Ты… не знаешь наверняка, что ли?
- Нет, - с внезапной твёрдостью бросил короткое тяжёлое слово Олег, - наверняка не знаю. А вдруг цель смерти уничтожить всё, в том числе и самоё себя? Ты об этом не думал? Ведь цель жизни - жить вечно, не старея…
Возможно, это было бы интересным экспериментом, но мы не можем его поставить… Точнее, - запнулся он, - мы должны сделать всё. что можем, чтобы он не состоялся.
- Интересно, конечно, только - я-то здесь при чём?
Олег помолчал ещё, свободно свесив кисти рук с колен.
- На тебе всё сходится, Петя.
- А, понятно. Платить деньги сейчас? Или можно перевести на расчётный счёт?, - Петя отставил в сторону раскрытую ладонь и, подняв брови, с лёгкой усмешкой посмотрел на Олега. Тот даже ухом не повёл.
- Ты не мог реагировать по-другому, я знаю. Просто выслушай меня, ладно? Никаких денег платить не надо.
Петя обречёно кивнул.
- Давай.
- Очень вкратце дело обстоит так: люди кормят, буквально кормят своими молитвами БОГа. Каждая молитва - капля энергии. Они капают, капают - день за днём, сотнями, тысячами, теперь уже - миллионами. Настанет день, когда упадёт последняя капля, и БОГ будет сильнее всех, сильнее жизни, и ничто никогда уже не сможет его остановить. Жизнь перестанет быть противовесом смерти. Что будет потом - никто точно не знает. Ясно только одно - нарушать равновесие не нужно, это может быть очень опасно, непоправимо опасно…
- Ну, а я? - не смог больше сдерживаться Петя, - я чем могу помочь?
- Твоя капля будет последней, - просто ответил Олег.
Петя фыркнул.
- Это предопределено, - упрямо нагнул голову Олег.
- То есть – без моей капли чаша не наполнится?
- Да.
- Почему именно без моей?
- Петя, я не знаю, но – именно без твоей.
- Значит, если моя капля не упадёт, то у Бога ничего не получится?
- Да.
- Значит, - сглотнул Петя, и тайком посмотрел на Олега, - Богу нужно заботиться о …моём сохранении?
- Да, - Олег был по прежнему неподвижен.
- А…тебе? – с трудом выдавил из вдруг пересохшего горла Петя.
Олег развернулся к нему, выпрямил спину.
- Нет, Петя, это только на первый взгляд мне выгодно тебя убить, - бесстрастно и негромко произнёс он. – Я не могу этого сделать, потому что я защищаю жизнь. А БОГ не может этого сделать, потому, что без тебя чаша не наполнится.
- Хорошо, - теперь пришёл черёд Пети уткнуться в узоры асфальта. – А если случайно?...
- Не бывает случайностей, всё имеет свои причины. Скажу тебе больше, Петя – сейчас, пока ты не бросил последнюю каплю, ты практически неуязвим. Мы и БОГ заботимся о тебе.
- А если… я просто не буду молиться?
- Вряд ли ты это сможешь сделать. В наказание за это будут болеть, умирать, попадать в аварии твои близкие, просто прохожие на улице, и ты будешь знать, что в этом виноват именно ты…
- Будет тяжело только сначала, - прошептал Петя, - потом останется только злоба.
- С тобой будет постоянно что-то случаться. Поверь, Петя, для человека это будет не по силам.
- А если я…сойду с ума и мне всё будет безразлично?
- Не сойдёшь. За этим тоже следят.
- А чем будет плохо для меня лично, если я всё же наполню эту чашу?
Олег поднялся, расправил плечи, походил немного взад-вперёд.
- Ты знаешь, я бы мог начать рассказывать тебе всякие ужасы, но я скажу правду – я не знаю, и никто сейчас не знает, даже, наверное, и сам БОГ. Он просто делает то, что умеет лучше всего; то, что есть его целью. Скорее всего – я подчеркну, именно – скорее всего, всё живое начнёт умирать гораздо быстрее, и в конце концов, через весьма недолгое время – может быть, несколько лет - во Вселенной останется только мёртвое.
- Но ведь я и так умру, рано или поздно, а? – искоса глянул Петя на Олега.
- Лучше поздно, Петя, лучше поздно, поверь мне, - придавливая ногой траву, пробившуюся сквозь асфальт, процедил Олег и в упор посмотрел на Петю.
Петя помолчал.
- Олег, скажи, ты должен умереть за то, что только что произнёс? Но, по большому счёту, ты ничего такого не сказал и, самое главное, вполне мог и не говорить – всё бы совершалось независимо от моего знания или незнания… Чего же ты хочешь от меня, я так до сих пор и не понял.
Олег сел.
- Тебе надо пойти на вокзал, к платформе электричек. Там найти шашлычную – она там одна, так и называется - красными буквами на белом написано. Там надо найти бомжиху Олю – она будет стоять у мусорного контейнера и допивать вынутую оттуда бутылку пива. Зрелище будет неаппетитное. Ты переспишь с ней – обязательно без презерватива, и тогда БОГ не сможет победить.
- Да, - протянул Петя, - заройте ваши денежки…
- Я всё понимаю, но это единственное, что может спасти.
- Так самое интересное состоит в том, что непонятно – надо ли спасать, что будет плохого в том, если я не спасу, и так далее… То есть я практически остался в таком же тумане, в каком был и до начала разговора.
- Петя, мы все в таком же тумане, - сказал Олег и умер.
Он медленно сел на скамейку, мягко повалился на правый бок и затих. Глаза его были открыты. В них появилось спокойное, пожалуй, даже равнодушное выражение. Тело Олега понемногу сползло со скамейки, он беззвучно коснулся асфальта сначала свесившимися руками, потом, с деревянным стуком, головой, затем плечи его плотно прижались к забитой землёй трещине, и, наконец, он завалился набок. Шейные позвонки громко хрустнули – голова подвернулась вовнутрь. Петя смотрел на спутанные волосы. Потом позвонил в скорую, рассказал, что на улице лежит человек, встал и пошёл.
_______
Бывают дни на изломе лета, когда долог день, когда тепло, и кажется, что так же тепло и светло будет всегда, когда не верится, что бывает снег, когда небо – особого, августовского цвета – глубокое и ароматное, когда в полной силе листва, когда хорошо и радостно – вспоминал Петя слова из далёкой школьной хрестоматии.
Он шёл по бульвару, с каждым шагом увеличивая расстояние от лежащего возле скамейки человека. Петя ничего не чувствовал. У него даже не было полной уверенности в том, что Олег мёртв. Не было уверенности в том, что его звали Олег. Не было уверенности в том, что всё происходит наяву. И уж конечно, не было уверенности в том, что же ему со всем этим делать.
Олег умер очень натурально – так не падают и не хрустят шейными позвонками, когда хотят пошутить. С другой стороны – Петя вспомнил урну – что ему стоило всё это устроить? Самое точное ощущение у Пети было – он внутри компьютерной игры, все параметры заданы, кто-то водит курсором, и он бегает по монитору туда и сюда, и самое лёгкое – отдаться, просто отдаться игре… Разве всегда было не то же самое?
Смешно. Вдруг Пете стало смешно. Копошение и мельтешение последних месяцев, их кажущаяся судьбоносность, загадочность и непонятность – всё очень и очень легко разрешалось, если просто махнуть на всё рукой. Петя засмеялся. Позади него лежал мёртвый, скорее всего, человек – впрочем, в этом не было полной уверенности; он перед смертью долго и непонятно говорил ему о какой-то борьбе, о какой-то его роли. Говорил ли? В этом у Пети тоже не было полной уверенности. Жив ли он сам сейчас? В этом у Пети тоже не было полной уверенности.
Зазвонил телефон.
Петя посмотрел на экран – на нём пульсировало BOG. Петя нажал кнопку, и с наслаждением сказал: «Иди-ка ты нахуй!».
Выключил телефон и бросил его под колёса проезжавшего грузовика. Телефон
беззвучно раскололся в рёве и плеске тента камиона на серебристые чешуйки. Гул мотора захлебнулся в скрежете тормозов, и кабина седельного тягача – Петя полуобернулся – стала медленно поворачивать в сторону, а фургон – наползать на неё и разворачиваться своим хвостом поперёк дороги, одновременно кренясь и раскачиваясь. Наконец, в суставе между кабиной и фургоном громко треснуло, оттуда полетели искры, и фургон, не торопясь, стал падать на бок. Его мягкий тёмно-синий бок надулся в сторону падения и, ещё не коснувшись асфальта, лопнул в нескольких местах со звонким пластмассовым звуком. Под Петей дрогнула земля, когда фургон с протяжным вздохом и искрами тяжело лёг на дорогу. Теперь лопнул тент на крыше, и из неё вывалился длинный язык из небольших белых картонных коробок. Визг тормозов нескольких машин, шедших сзади, с бумажным шуршанием оборвался в этом языке, тут же сменившись приглушённым жестяным и стеклянным звоном автомобильного столкновения. Скулёж тормозов волной бежал по бульвару прочь от фургона.
Петя стоял и смотрел. Оторванная голова грузовика раскачалась на колёсах и на амортизаторах кабины, но – не опрокинулась. Распахнулись двери с обеих сторон, из кабины вылезли, сами раскачиваясь, двое мужчин в красных комбинезонах. Один из них схватился обеими руками за голоу, второй, оглянувшись, посмотрел в сторону Пети, что-то крикнул второму, показывая рукой. Подняв с земли какие-то продолговатые металлические обломки, водители побежали, пошатываясь, к Пете.
Петя медленно развернулся и, не отдавая себе отчёта ни в чём, побежал от них.
У колена вырос обвисший металлический трос, которым был с внешней, дорожной стороны, огорожен бульвар. Цепляясь, неловко подбрасывая ноги и почти падая вперёд, Петя перевалился через него. Справа опять завизжали тормоза, и Петя на бегу провёл рукой по блестящему капоту. Гранитный бордюр, трава, бетонные плиты между трамвайных рельс, залитые каплями густого машинного масла или битума – всё это Петя разглядывал, низко наклонившись на бегу, сбиваясь с ноги. Постепенно он выпрямился, побежал размереннее. Красный кирпич пятиэтажек, клочки полувытоптанной травы, горы мусора возле баков, редкие прохожие, спешащие уйти с его дороги – всё это быстро наползало на него и убегало назад. Он не разбирал дороги, продирался через кусты, наступал ногою в детский песочник с ярко-жёлтыми бортами, на чахлые, заморенные палисадники возле домов, огороженные кроватными спинками и прочим металлическим мусором. Вокруг него мелькали разноцветные пятна, периодически гудели сигналы автомобилей и визжали тормоза, он с кем-то сталкивался, кто-то довольно сильно толкал его, ветви хлестали его – пару раз, особенно больно – по лицу.
Увидев на расстоянии вытянутой руки, старый, выщербленный, узорчатый бетонный забор, Петя, не задумываясь, и не оборачиваясь, подпрыгнул, лёг, обдирая одежду, кожу на руках и на теле, животом на верх забора, перевалился через него, прыгнул вниз, поскользнулся правой ногой и упал, растянувшись во весь рост. Хрустнули кусты и порванная одежда, и Петя, машинально зажмурившись, левой скулой шлёпнулся во что-то мягкое и холодное. Попробовал подняться, но сил уже не оставалось. Вдруг стало всё равно. Петя прислушался – погони не было. Осторожно открыл глаза и прямо перед собой увидел СИМ-карту, ребром влипшую в грязь.
Петя привстал. Сел на землю. Медленно, не сводя глаз с СИМ-карты, попытался смахнуть налипшую на лицо грязь. Она не сразу поддалась. Ещё через несколько секунд, понемногу приходя в себя и восстанавливая дыхание, Петя понял, что упал лицом в собачью кучу. Посмотрев еще немного на СИМ-карту, Петя захохотал – захлёбываясь, складываясь пополам, едва переводя дыхание, снова захлёбываясь, кашляя и размахивая руками.
Насмеявшись и всё ещё ощущая в себе злую и приятную радость, Петя ладонью левой руки хлопнул по локтевому сгибу правой, сжал правую ладонь в кулак, и согнул её в локте, приподнимая кулак и направляя его в сторону СИМ-карты.
Петя огляделся. Он был на кладбище. На старом, закрытом, маленьком кладбище неподалёку от его дома. На нём попадались памятники в виде стволов деревьев со срубленной вершиной и ветвями, с кропотливо сделанной каменной – толстой и потрескавшейся – корой и со страшно далёкими, а если вдуматься – такими недавними датами – 1909, 1912 года…
Петя, как мог, привёл себя в порядок, и подумал – а что, собственно, ему делать дальше? Ответа не было.
Сейчас он чувствовал себя намного лучше – бег пошёл ему на пользу. Голова прояснилась, мысли стали чётче и определённее. Он гордился собою. Было спокойное и уверенное ощущение правильно сделанного дела. Солнце садилось. Пора было домой. Или к Ольге? – подумал Петя, и усмехнулся сам себе – только не сейчас, принять бы душ.
До дома было недалеко. Знакомую с детства улочку, ведущую от кладбища, он помнил ещё в булыжной мостовой – она сейчас лишь кое-где виднелась из-под
истончившегося, давно не латанного асфальта. На первом этаже его дома был продовольственный магазин, а возле дома небольшой рынок не рынок, а так – три палатки, торгующие овощами. Петя шёл небыстро. Возле одной из палаток его тронули за рукав, и детский голос сзади звонко крикнул:
- Дядя! Это не вы потеряли?
Обернувшись, Петя увидел мальчика лет десяти, который протягивал ему серебристый телефон – по виду такой же, как был у него.
- Это вы потеряли? – повторил мальчуган.
- А откуда он у тебя? – помолчав немного, спросил Петя.
- Да мне показалось, что у вас выпал, - мальчик, прищурившись, смотрел на Петю
- Нет, не мой, спасибо, - Петя чуть повернулся, готовясь уйти..
Телефон зазвонил. Звонок был такой же, как и на его телефоне, разлетевшимся под колёсами грузовика. Сцепив зубы, Петя с усилием посмотрел на экран. Там мерцало BOG.
- Извини, это, наверное, всё же мой, - Петя протянул руку и мальчик разжал пальцы.
Петя размахнулся, швырнул телефон на землю – он разломился пополам, но продолжал звонить. Петя начал топтать его, но подошва кроссовок была мягкой, и звонок долго не замолкал. Наконец , телефон хрустнул и замолк.
Мальчик, широко раскрыв глаза, смотрел на него. Потом начал пятиться и, как только Петя разделался с телефоном, сорвался и побежал прочь. Дорога была недалеко. Петя уже много раз слышал сегодня визги тормозов, поэтому особо не удивился.
Глухой стук словно поставил точку. Мальчик лежал под тёмно-синим Гольфом, уткнувшись головой в правое переднее колесо. Почти чёрное пятно – как будто тень от колеса – медленно, очень медленно расплывалось.
Петя уже знал, что ему нужно делать – он повернулся и побежал вглубь дворов, по асфальтной дорожке, огибающей гаражи и ныряющей под небольшую горку, запинаясь неуклюжими разновысокими бетонными ступенями, залитыми кем-то из местных жителей на скорую руку.
До вокзала было километров пять, не больше, особенно если бежать напрямик, без дороги.
Петя бежал не быстро, но ритмично и ровно. Цель была ясна. Он не хотел преждевременно устать. На вокзале его ждала Оля.
Прохожие смотрели ему вслед – на спортсмена он был не похож.
Стёртые ступеньки подземных переходов, гул большой дороги, усиленный эхом под бетонными пластами путепровода, прохожие, от которых Петя размеренно и легко уклонялся. Путь его, попетляв и попрыгав, вывернул на ровное. Петя побежал вдоль трамвайной линии. Можно было останавливать такси, но Петя представлял, как он выглядит со стороны, и не хотелось терять время, махать рукой возле обочины.. Так хорошо ему давно уже не было – всё было предельно, ослепительно ясно. Это успокаивало и радовало.
Петя не побежал через депо – оно было справа, за насыпью, по верху которой иногда ровно отбивали такт по рельсам, помогая ему бежать, голубые и зелёные электрички и выкрашенные бурым суриком товарные составы – побоялся запутаться в россыпи путей. Вокзал был близок. Минут через двадцать он перешёл на шаг – вход на платформу электричек был рядом.
Красные буквы на вывеске были стилизованы под арабскую вязь. Шашлычная была довольно чистая, с большими, недавно установленными блестящими окнами.
Лёгкий неряшливый плащ на женщине был дикого ядовито-зелёного цвета – явно сэконд-хэнд. Она стояла спиной к Пете, окунувшись в недра блестящего, оцинкованной стали, новенького, почти щегольского мусорного бака. Неловко пошатываясь, распрямилась и, подняв к небу глаза, опрокинула в себя выуженную из бака недопитую бутылку пива. Повернулась – Петя стоял метрах в двадцати от неё, не больше – это было Ольга.
Ольга, которая ездила на белой Тоёте, которую он целовал много раз – нельзя сказать, что по большой любви, но в общем – с удовольствием. Ольга, у которой были твёрдые, холодные, податливые губы, догадливые руки и тугое, без лишней жиринки, отзывчивое тело.
- Оля? – сказал почти про себя Петя, и шагнул к ей.
Да, Ольга - всё больше и больше убеждался Петя, подходя поближе, только Ольга со слезящимися глазами, с тупым, хитроватым, ускользающим, звериным выражением на лице, с бегающим и в тоже время застывшим взглядом, с серо-зеленоватой, шелушащейся кожей, с мелким проступившим узорчиком вен на скулах, с потрескавшимися руками и с тяжёлым, почти покойницким запахом немытого тела и нестиранной одежды, который Петя различил уже шагах в десяти.
- Оля? – уже громче повторил Петя.
Ольга молчала, пристально, как собака, глядя на него.
- Оля, здравствуй, - неуверенно сказал Петя, подходя к ней вплотную.
- Для кого Оля, а для кого Ольга Владимировна, - неожиданно, не изменившись ни глазами, ни лицом, хрипло произнесла женщина, так же в упор глядя на Петю.
- Оля! Ты же помнишь меня? – глупее было сложно что-то произнести, это Петя понял сразу.
- Вас, кобелей, всех помнить, - Ольга провела рукавом лимонного плаща под носом, сильно и громко втягивая. С явным сожалением бросила пустую бутылку назад в мусорный бак.
- Подожди, подожди секунду, ладно? - осенило вдруг Петю. Невольно похолодев, он просунул руку в плотный карман джинсов – были, были деньги! - сырые и мятые. – Подожди, Оленька, я сейчас, выпьем чего-нибудь, ага?
Ольга осталась стоять, жадно и недоверчиво поглядывая на Петю.
Он забежал в шашлычную, упросил продать ему не на разлив три литровых – чтоб наверняка - бутылки самой дешёвой водки, кинул в пакет несколько готовых бутербродов и выбежал к Ольге. Высокая костлявая продавщица, не скрываясь, ухмылялась ему в лицо. Ольга топталась возле входа. Петя подошёл, тронул её за локоть.
- Идём, - коротко сказал он. – Где бы тут лучше присесть?
- А вон, пошли к депо. За грузовым складом, - сглотнув слюну, прохрипела Ольга.
Милиционер посмотрел им вслед, но ничего не сказал.
Платформа электричек, заставленная клетчатыми баулами, закончилась небольшой лесенкой. Дальше был неопрятный, серый от железнодорожной копоти ангар из стальных профилированных листов, тихий уголок на пригорке, усыпанный застарелым мусором. Рядом грохотали поезда, шумел вокзал, а тут, за высокими плотными кустами, было совсем уютно. День почти умер.
Ольга ногами в полуразвалившихся кроссовках расчистила место, разбросав по сторонам сигаретные пачки и бумажки, нагнулась, достала из-за кустов невообразимо грязную подстилку – как раз двоим сесть – неожиданно аккуратно расстелила её, села.
- Садись, что ли, - похлопала ладонью рядом с собой.
Петя опустился в почти осязаемую густую вонь, едва сдерживая приступы тошноты. Без долгих разговоров отвинтил пробку на одной бутылке, дал Ольге. Вторую открыл для себя.
- Из чего пить? – прохрипела Ольга.
- Ну ты даёшь. Из бутылки, - ненатурально подделался под её тон Петя.
- Ты, блин, за кого меня принимаешь? - толкнула Ольга его бутылкой, чуть расплескав водку.
- Давай, давай, - примирительно промычал Петя, поднося горлышко к губам и делая большой глоток. Краем глаза он видел, что Ольга, пробормотав ещё что-то, опрокинула в себя бутылку.
Сразу Петя осилил не больше трети. Водка не брала. Вонь чувствовалась всё так же. После второй затяжки в бутылке осталось не больше стакана. Петя с удовлетворением почувствовал, как теплеет и раздвигается мир. «Надо было четыре литра брать», - с сожалением подумал он.
Ольга выпила полбутылки, и так же сидела, молча глядя перед собой.
- Ты чего тут делаешь вообще? - чуть икая, обратился он к Ольге.
- Водку с тобой пью, - повернулась она, и вдруг улыбнулась той самой улыбкой, которую он так хорошо помнил.
Вони уже не было. Петя допил бутылку и потянулся к Ольге.
«Водка, чёрный хлеб, селёдка», - бестолково крутилось у него в голове, хотя ни чёрного хлеба, ни селёдки не было, была только водка, много водки, слишком много для него водки – хотя нет, наверное, меньше нельзя было – и Ольга, совсем такая же, как и раньше. Грязных лохмотьев Петя не видел – всё было хорошо и сладко. Мир вращался вокруг его головы, которая тоже вращалась – мягко и непреодолимо. Петя летел в никуда, ритмично взмахивая собой… Последний, долгий и тягучий взмах – и он закружился в детском калейдоскопе. Петарды бесшумно взрывались, выбрасывая снопы искр, которые падали в него, как в траву. Петя толчками вытекал в небо… Наконец, от него остались только картонные, пахнущие дымом, обожжённые соты. Они застонали и спустя два долгих, долгих лета перевернулись на спину.
Потом Петя долго смотрел фильм «Свой среди чужих, чужой среди своих» - то место, где у артиста Богатырёва периодически, с механическим клацаньем, проясняется в голове, и он видит неясные тени и фигуры. Только клацанье было не громким, как в фильме, а мягким и ласковым. Петя видел куски ночи под разными углами, потом артиста Богатырёва, причём он прекрасно знал, что артист – это он, Петя, и есть; потом куски сна – похожего на ночь, но без фильма; потом видел весь мир и все его тайны и удивлялся их простоте и силе своей мысли; потом низкое восходящее солнце, ударив прямо в глаза, разбудило его – лежащего ничком, лицом в луже блевотины.
Легко, рывком Петя сел. Всё вокруг стало невесомым и медленно поплыло куда-то влево. У Пети не было тела, была только голова, и она болела. Болели глаза от яркого тёплого солнца. Только когда всего Петю ударила крупная дрожь, он почувствовал холод. Скосив глаза вниз, он увидел, что из одежды на нём только трусы и испачканная травой во многих местах белая майка. Босые ноги были в ссадинах, порезах и струпьях подсохшей крови.
Услышав невдалеке от себя шум. Петя медленно, с усилием поднял глаза. Метрах самое большее в десяти от его пригорка Олег – в той же рубашке, что накануне; Ольга – снова молодая, хорошо одетая и ухоженная, с большой мягкой полупустой спортивной сумкой; вчерашний мальчик, бросившийся от него под машину – в тех же давно не стиранных светло-голубых джинсах; двое водителей грузовика и ещё один, незнакомый Пете, довольно плотный и высокий мужчина (чёрный костюм, жёлтая рубашка, тёмно-зелёный галстук), державшийся прямо и начальственно – стояли, шумно переговариваясь, и со смехом тыкали пальцами в его сторону.
«Кино. Это просто кино», - подумал Петя, пытаясь дышать ровно и расслабленно. Получалось плохо. В голове тонко и противно звенело и бултыхалось. Ещё раз всё тело сотрясла медленная крупная дрожь.
- Одежду хоть отдайте! – это получилось у Пети хрипло и по-пьяному уверенно.
Решив, что терять ему всё равно уже почти нечего, он встал и, легко и приятно покачиваясь, спустился с пригорка. По пути наступил босой ногой на зазубренный жестяной кружок пивной пробки. Было довольно больно, но в то же время необъяснимо приятно – как будто Петя наконец-то встал на твёрдую почву. Он подошёл почти вплотную к незнакомому мужчине.
- Всех остальных я знаю. А ты кто? – прохрипел Петя.
- Пётр Алексеевич, я - бог, - мягко улыбнулся мужчина.
- Давай пиджак, бог, - Петя неожиданно для самого себя сильно потянул лацкан. Добротное, чёрное сукно плотно легло в руку. – Снимай, блин, тебе говорят!
Один из водителей, почти не размахиваясь, толкнул его в грудь. Петя зашатался, выпустил лацкан, попятился назад, но устоял на ногах.
Все, включая мальчика и, что особенно обидно почему-то показалось Пете – Ольгу, равнодушно посмотрели мимо него, развернулись и пошли в сторону вокзала.
Через несколько шагов они остановились, о чём-то тихо посовещались. Один из водителей снял свою красную форменную куртку с латинскими буквами на спине, бросил её на землю. Ольга расстегнула молнию своей тёмно-синей сумки, достала – Петя узнал их издалека – бывшие на ней вчера помятые, светло-оливкового цвета брюки, бросила на куртку. Достала из сумки пару грязных кроссовок, поставила их рядом. Мужчина, который назвался богом, сделал короткий жест рукой по направлению к этой одежде – что-то блестящее беззвучно упало на брюки. Все ещё раз без выражения посмотрели на Петю и ушли, больше не оборачиваясь.
Солнце было всё ещё невысоко от горизонта. «Не больше семи часов»,- на глаз определил Петя. Было свежо, как бывает свежо утром в начале осени. Тоненькая серебряная паутинка проплыла перед Петиным лицом. Листва была ещё зелёная, в соку, но что-то такое чувствовалось – осенний угол освещения? особая, только началу осени присущая прозрачность воздуха? едва уловимые запахи? – что сразу становилось понятно: осень. Тёплая, пока ещё ласковая, но осень. Петя почти согрелся под прямыми лучами утреннего солнца. То, что происходило с ним вчера, было непостижимо, невероятно – настолько невероятно, что и думать об этом не имело, в общем-то, никакого смысла.
Петя находился уже за гранью усталости. Минутная вспышка лёгкости и бодрости уступила место тупой апатичной оглушённости. Петя подошёл к одежде, поднял брюки, оставленные Ольгой – по ним скатился и упал, чуть подпрыгнув, на землю, серебристый телефон. Петя натянул брюки – в их карманах оказались ключи от его квартиры и деньги, одел куртку. Не сводя взгляда с блестящего брусочка, завязал шнурки на кроссовках. Присел над ним, внимательно разглядывая. Телефон был той же модели, что и разлетевшийся под колёсами грузовика; той же, что протягивал ему мальчик. Петя вздохнул, выпрямился, прикоснулся к телефону босой ногой. Из-за того, что Петя был сейчас босиком, ощущение мира кардинально изменилось. Земля под ногами, оказывается, была очень разной – шелковистая, нитяная, почти тёплая, шершавая и одновременно скользкая от росы трава; твёрдый суглинок, обжигающий холод от которого доходил сразу почти до колен, студил и сжимал ноги утренней свежестью; шуршащая, приятная на ощупь бумага обрывков газет с яркими цветными фотографиями, хрустящие голыши конфетных обёрток…
Петя чуть вздохнул и пошёл в сторону депо – на вокзал в таком виде идти не решился. Прошёл несколько шагов, остановился, вернулся, поднял телефон и раздумчиво положил его в нагрудный карман куртки.
Хорошо, что было так рано – он почти никого не встречал на улице…
Утреннее солнце медленно, по капле нагревало воздух. Придорожная трава была в мелких бархатных радужных светлячках росы. Когда – почти через час – Петя, деревянно шатаясь, добрёл домой, улицы были полны людей. Поёживаясь от взглядов прохожих, Петя проскользнул в свой подъезд, поднялся пешком – чтобы избежать встречи с соседями – к себе на четвёртый этаж.
Самое лучшее сейчас – тарелка горячего супа. Это Петя знал очень хорошо. Супа не было. Петя приготовил чай, пожарил яичницу… Немного полегчало. Он чувствовал приятную опустошённость – после ночи, после водки, после часовой прогулки. Очень хотелось в душ, но ещё больше хотелось спать. Петя – как был, в чужой одежде - прилёг на кровать, прямо на тёмно-розовое простёганное одеяло, не расстилаясь, и тут же провалился во что-то мягкое, тёплое, чёрное и кружащееся вокруг него. Темноту иногда прорезали бледные пятна и ослепительные росчерки – как будто детская порывистая рука чертила белым искрящимся фломастером по чёрному бархату – но в целом Петя спал глубоко и покойно.
Проснулся он уже после обеда. Во рту было сухо и ужасно, но в целом он чувствовал себя гораздо крепче и здоровее. С наслаждением потянулся и пошёл в душ. Ему повезло – была горячая вода, хотя под окном раздавался шум компрессора, крики рабочих, и желтели кучи свежевывороченной глины – там опять ковырялись в латаных-перелатаных стальных кишках города.
Тугие тёплые струи как будто уносили в пенную воронку все прожитые Петей последние часы – вот барашек Ольги догонял клочок водителей и, обняв их за плечи, исчезал в решетчатой бездне… Было сладко и легко.
Петя не любил вытираться полотенцем. Постояв немного в ванной, подождал, пока с тела стечёт вода… Сброшенная на пол чужая одежда была невыносимо зловонной – это Петя почувствовал только сейчас, вымывшись. Оторвав от рулона новый пластиковый мусорный пакет, Петя запихнул в него одежду и кроссовки, туго закрутил горловину. Покрывало с кровати, на котором он спал, не раздеваясь, сгрёб и запихнул в стиральную машину.
Вода высыхала на теле, приятно поднимая прозрачные волоски, и Пете становилось всё лучше и лучше.
В холодильнике был сыр, творог, овощи. Петя отварил рис, пожарил ещё яичницу, крупно порезал огурцы и помидоры. На маленьком столе всё это смотрелось довольно красиво.
Петя плотно, с аппетитом пообедал, посыпая солью толстые ломти ноздреватого, пахнущего мятой бородинского хлеба.
Тёплая волна умиротворения и спокойствия разливалась по телу. Петя выглянул в окно. Был ясный день. Солнце начало уже удлинять тени. Внизу негромко шумел небольшой рыночек. Горы яркой и плотной утром глины подсохли и поблёкли за день, покрываясь тонким белёсым сухим слоем, который ветерок уже начал потихоньку разносить по асфальту. Из неглубокой траншеи виднелись защитного солдатского цвета спина склонившегося над своими трубами рабочего, который яростно орудовал лопатой или ломом. Сверху, над траншеей, в живописных позах расположилось ещё не менее десятка неподвижных фигур в такой же болотно-зелёной спецодежде.
Петя улыбнулся. Всё было знакомо, привычно, понятно, и поэтому – очень мило, по-домашнему. События последних суток – особенно после того, как он выбросил в зев мусоропровода пакет с одеждой и накормил тихонько урчащую теперь стиральную машину порошком – казались происшедшими не с ним… В окно Петя видел знакомые с детства тополя – несколько пирамидальных, похожих на недообглоданные рыбьи скелеты, а в основном – разлапистые, неуклюжие, с бесформенной кроной, которой даже постоянные подрезки не могли придать шарообразность. Прямо напротив его балкона у одного из тополей была сначала обломана бурей, а потом срезана верхушка, и Петя мог при желании сосчитать годовые кольца на этом пеньке высотой в четыре этажа. Это как-то сразу вносило в его жизнь постоянство и приятную определённость.
Если бы не лёгкая головная боль, запускавшая цепочку воспоминаний о водке и обо всём остальном, Петя мог бы поклясться, что ничего необычного не было ни вчера, ни вообще никогда.
Петя с наслаждением разгуливал голышом по квартире - он очень любил это.
«Хорошо было бы пройтись», - подумал он. Сегодня было воскресенье. Завтра на работу, значит – сегодня надо бы хорошо выспаться…
Петя начал собираться. Открыл платяной шкаф, выбрал всё необходимое…
Присел на кровать. Возле ножки лежал серебристый телефон.
Петя взял его в руки. Мир сразу разломился пополам, и из огромной, чёрной трещины с зазубренными, расходящимися краями, взмахивая перепончатыми крыльями, в солнечную, тёплую и спокойную комнату влетело что-то ужасное и отвратительное.
Петя застонал, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону.
Всё, что происходило с ним за эти сутки, представилось с отталкивающей точностью и зрительной ясностью. Тем более невыносимо было не понимать содержания и смысла всего того, что играло Петей, как бумажным корабликом в океане.
«Надо выйти», - Петя решительно бросил себя к двери и почти выбежал из квартиры.
Прогуливаться в их районе было особенно негде, кроме кольца бульвара и крохотного парка с игрушечным озером, которое когда-то казалось Пете большим и значительным, там можно было взять напрокат лодку и смотреть из неё на стоящих на берегу мальчишек с удочками, таскавшими их зелёной непрозрачной воды мальков не длиннее сломанного карандаша – мальчишки держали их потом в дрожащих прохладных пузырях полиэтиленовых пакетов, наполненных водой, которые выпуклой линзой искажали мальков, превращая их в большеглазых головастиков.
В парк идти не хотелось – слишком он был маленьким, а на бульваре… Там вчера был Олег. И там вчера был грузовик…
«Где бздёж, туда идёшь», - вдруг всплыло откуда-то в Петиной голове. Он невольно улыбнулся. Всё правильно – от ЭТОГО всё равно не убежишь. Чем прятаться и бояться, лучше уж пойти ЕМУ навстречу – чтобы всё, что должно случиться, случилось побыстрее.
Дрожь в коленках всё же была. И руки холодели. Это Петя и не пытался от себя скрывать.
Он пошёл ровным крупным шагом – не ускоряясь, но и не плетясь понемножку – как раз в таком темпе, чтобы через полчаса почувствовать приятную испарину на спине.
Асфальт был тот же. Пирамидальные тополя так же регулярно, через равные промежутки буроватой травы, выставляли в небо свои корявые, перекрученные артритом, шелестящие средние пальцы.
Идти было легко. Бульвар был, как и вчера, безлюден. Дышалось по-осеннему хорошо.
Петю несколько раз проводило его отражение в тонированных, тёмных фасадах офисных центров – подтянутое, в чёрных джинсах, светло-серой тенниске, перегибающееся на стыках стёкол. Петя шёл в упругом темпе – не особенно ускоряясь, но и не плетясь вразвалку, и через полчаса ходьбы он почувствовал на спине приятную испарину.
Бульвар понемногу начинал забирать налево – туда, где вчера поперёк дороги лежала синяя туша грузовика с разбросанными бумажными внутренностями, в которые, аппетитно чавкая, зарывались блестящие тела автомобилей. Сейчас там было пусто и, только подойдя поближе, Петя увидел на асфальте большое, отливающее синевой, жирное пятно от машинного масла – там лежал грузовик, да несколько пятен поменьше, да глубокие, белёсые – до первого дождя – от асфальтной крошки царапины перечёркивали дорогу. Пожалуй, ещё свежие, чернозёмные раны газона, которые расклёвывали небольшие, с тугим гагатовым телом и матово-жёлтым, будто пластилиновым клювом птицы – Петя никогда не знал точно, кто это – дрозды? скворцы? – пока ещё напоминали о происшедшем вчера.
Петя постоял, посмотрел вокруг, мысленно провожая взглядом себя – вчерашнего – убегающего в тёмно-коричневые хрущёвочные заросли, взглянул на лавку, возле которой вчера лежал Олег, пошёл дальше…
Трамвайные пути, шедшие левее от бульвара, при приближении к другой дороге – большой и оживлённой – изгибались вправо, и пересекали её по выпуклому хребту путепровода, подставляя солнцу и ветрам оголённые до маслянистого щебня позвонки шпал.
По сторонам трамвайного пути отмостка – дорожка из небольших, продолговатых, похожих на детальки детского конструктора бетонных плиток, по которой и пошёл Петя, полого поднимаясь вверх, и иногда сторонясь, чтобы пропустить жёлто-красные, выгоревшей тусклой краски или только что размалёванные яркой рекламой вагоны. Наверху росла небольшая рощица неподвижных фигур, смотрящих в одну сторону. Внизу, под мостом, был рынок, поэтому многие на остановке были с большими сумками. Лавируя между людьми Петя дошёл до начала спуска – слева от него уходили вниз, во внутренности моста, щербатые, грязные, неровные клавиши бетонной лестницы, а блестящие, тонкие, небесно-чистые полированные ручейки рельс стекали прямо и полого – вниз, в продолжение бульвара, перед которым уходили вправо, и дальше текли уже вдоль него, а бульвар – сверху, с моста это было хорошо видно – учился у рельс параллельности своих игольчатых тополей, царапая тёплое осеннее небо неровной, зазубренной двухрядной щёткой.
Петя пошёл вниз. Солнце светило ему слева в спину, и довольно большая тень бежала впереди и справа, ритмично подпрыгивая и запинаясь на шпалах. Метрах в десяти от неё,не мог вынырнув из толпы на остановке, бесшумно – трамвайный грохот и близкая дорога заглушали все звуки - побежала ещё одна тень.
Петя вышел на бульвар. Тень бежала за его тенью, не отставая. Пете было хорошо видны искажённые, вытянутые силуэты головы и плеч. Отчего-то – может быть, по размашистым движениям рук - Петя решил, что за ним идёт мужчина. Сначала он не обращал особого внимания на тень – эта сторона бульвара вообще была более оживлённой, но – тень не отставала и не обгоняла его, и это начинало становиться немного необычно. Петя попробовал ускориться – тень не уходила назад; попробовал идти медленнее – расстояние между Петиным вторым «я» и узкоплечим – теперь Петя начал замечать детали – силуэтом не изменялось.
Что-то мешало Пете оглянуться, и он уже начинал понимать, что. Страх. Он почти физически ощутимыми волнами, липким холодным прибоем начинал бить в Петины ноги, окутывать его мелкой муравьиной сетью… Петя несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться и, вдруг, неожиданно для самого себя, побежал – сначала медленно, как при скорой ходьбе, потом всё быстрей и быстрей. Тень начала отставать, и Петя побежал легко и вольно, как давно уже не бегал. Тело было гибко и послушно, как часто бывает во сне, и редко – наяву, и он нёсся, ритмично работая согнутыми в локтях руками, сильно и с удовольствием отталкиваясь от ставшего вдруг мягким и податливым асфальта. Дыхание не сбивалось. Пете удавалось дышать только носом. Всё было как в сказке – тополя и прохожие мелькали, тротуарный паребрик беззвучно струился шероховатой изломанной лентой…
Увидев, что тень отстала окончательно, Петя собрался с духом и оглянулся – позади маячили несколько фигур, но уверенно сказать, кто именно шёл тогда за ним, он уже не мог…
Почувствовав облегчение и – сразу вослед – усталость, Петя понемногу сбавил темп, потом перешёл на быстрый шаг. Бульвар продолжал кольцом заворачивать налево. Дыхание выравнивалось. На груди крыльями бабочки расплылись тёмные пятна пота. Петя был опустошённый и счастливый…
- Пётр Алексеевич, добрый день! – тронули его сзади за плечо.
Петя, не стирая с губ блуждающей счастливой улыбки, повернулся на голос. Перед ним стояла женщина средних лет бухгалтерского – почему-то подумалось Пете – склада, довольно миловидная, в тёмно-коричневом брючном костюме. Мягкие русые волосы струились вдоль высоких скул. Примерно на полголовы ниже его.
- Добрый день! – повторила она звонким чистым голосом.
- Здравствуйте, - Петя ещё не совсем отдышался.
- Меня зовут Наталья. Можно пройтись с вами? – её тонкие губы тронула чуть заметная улыбка.
- Зачем? – Петя, похоже, начинал привыкать к таким вопросам.
- Нам есть о чём поговорить, - чётко и спокойно произнесла женщина.
- Хм… Вы уверены?
- Уверена. Олег просил передать вам привет, - кивнула она, не отрывая взгляда от лица Пети.
- А-а-а… Сидоров, что ли? – Петя постарался сказать это небрежно.
- Нет, Пётр Алексеевич, не Сидоров, - понимающе улыбнулась Наталья.
- Я знаю, вам сейчас трудно, - она едва прикоснулась к Петиной руке.
Столько искреннего сочувствия было в её голосе, что к горлу его подкатил тёплый и мягкий комок.
- А кому сейчас легко? - с усилием выдавил из себя Петя.
- Ну да, я понимаю…
- Всего самого хорошего, - Петя постарался подвести черту под разговором.
- Я хочу помочь, только помочь, - женщина поспешно взяла его за руку.
Петя пристально посмотрел на неё. Рука её разжалась.
- А зачем вам это?
- Это очень важно. Для всех, - выдержала его взгляд Наталья.
Петя стоял и молчал, глядя ей прямо в серые, выпуклые глаза. Глазные яблоки были белоснежные. «Как у Олега», - вздрогнул Петя. Серая радужная оболочка заметным холмом выдавалась вперёд и казалась наклеенной, живущей как бы своей отдельной жизнью. Ничего не мог Петя прочесть в этих глазах. Они были совершенны, изумительно красивы, и – не выражали ничего. Спокойно, без выражения, не смаргивая, они выдерживали Петин взгляд. Петя видел в небольшом, чёрном окошке зрачка своё отражение, отражение тополей, прохожих, даже, казалось – неба, но – не мыслей этой женщины. Они там не отражались.
Петя любовался её фарфоровыми глазами. Они были так красивы, что в мире начала разливаться негромкая музыка. Она пульсировала, накатывалась волнами, переливалась морским прибоем, убаюкивала… Мелодия раздавалась откуда-то совсем-совсем рядом, она как будто исходила из самого Пети, как будто из солнечного сплетения… из пупка...
Она исходила из правого кармана джинсов. Главное – Петя совсем не помнил, когда он положил туда телефон… Колдовство растворилось в ставшем почти осязаемом воздухе. Телефон звал его той же самой мелодией, но – резко, требовательно и настойчиво. Петя уже всё знал. Нет, неправда – не всё. Он совсем не знал, как ему поступить – выбросить телефон? поднять трубку? Дать отбой?
- У вас телефон, - неожиданно подсказала выход Наталья.
- Мне почему-то кажется, что это вас, - Петя нажал зелёную клавишу и протянул ей трубку. Сил на улыбку почти не хватило.
Наталья спокойно, без тени удивления взяла её
- Да… Да… Да, я… Сейчас он мой… Да, я знаю… Конечно, знаю… Нет… - что-то похожее на сожаление промелькнуло в глянце её глаз, когда она аккуратно нажала клавишу. Протянула телефон Пете.
- Зачем он мне? – Петя чуть пожал плечами.
- Берите. Всё равно он окажется у вас. Это ничего не изменит.
- Вы… тоже умрёте? - Пете очень хотелось, чтобы голос прозвучал убедительно и иронично, но это было очень непросто. Прошедшие сутки были очень тяжёлыми.
- Да, Петя, - быстро произнесла Наталья. Это у неё получилось мягко и бесконечно уверенно, как что-то давно продуманное и решённое.
Она ловко и как-то очень женственно взяла его под левую руку. От Натальи едва слышно и приятно пахло хорошей косметикой.
- Давайте пройдёмся, - примирительно прищурилась она, чуть кивнув округло очерченным подбородком.
Петя, не сопротивляясь, пошёл с ней рядом. Подчиниться чужому решению, оказывается, было приятно, тем более, что своего собственного – признался Петя сам себе - не было совсем никакого.
Они прошли молча довольно долго. Полукольцо бульвара, повернув ещё, вывело их на довольно широкую улицу. Трамвайные рельсы потекли дальше, а они, перейдя дорогу, повернули налево. Иглы тополей закончились, и дальше улица была в тёмно-зелёной пятипалой пене каштанов, густо усыпанной в это время года бледно-зелёными звёздами плодов, ещё не спешащих рассыпаться под ногами коричневыми орехами.
Пете было приятно идти рядом с Натальей. Она очень точно и уютно попадала в его шаг, они шли небыстро, но слаженно. Она не мешала ему, не висла у него на руке, Пете нравился её запах, её лёгкая походка, шуршание её костюма – или то были колготки? – в общем, каждый её шаг едва уловимо шелестел.
Петя твёрдо решил не заговаривать первым. Слишком многое произошло в его жизни, чтобы это можно было выразить в вопросе. Да и зачем? Чтобы услышать какую-нибудь очередную красивую историю о спасении человечества? Петя поймал себя на мысли, что ему льстит присутствие Натальи рядом. Её нельзя было назвать красавицей, но она была хорошо – со вкусом и неброско – одета, держалась с достоинством, просто и естественно. Лицо было ухоженным, и – Петя скосил глаза – в узких руках с аккуратным неброским маникюром она до сих пор держала его телефон.
- Вы не любопытны, - усмехнулась Наталья, - я, наверное, не выдержала бы.
- Выдержали бы, - рассмеялся Петя. - А зачем мне что-то знать? Я иду с вами, мне хорошо… Разве этого мало?
- Хорошо? - Наталья быстро испытующе посмотрела на него. - Не ожидала, признаться.
- А чего вы ждали?
- Хотя да. После всего, что с вами произошло…
- А что со мной произошло? - Петя начинал веселиться всё больше и больше.
- Вас обманули, Петя.
- Да? А когда именно? - хмыкнул Петя.
- Вы умны, Петя.
- Ну да. И чертовски красив.
- Петя, давайте сядем! - полуприказала Наталья и, не ожидая ответа, потащила его в сторону широкой, цвета охры, плавно изгибающейся
скамьи.
- Вот что, девушка, - Петя вырвался из её рук, неожиданно для самого себя обозлившись.
- Идите-ка вы знаете куда? - продолжал он со всё возрастающим раздражением.
- Знаю, Петя, - она подошла вплотную и, не изменив строгого выражения лица, положила руку ему на брюки. - Вот сюда, да?
- Да пошла ты, - Петя грубо толкнул её. Она покачнулась, но устояла на ногах. Лицо её стало детским и беспомощным.
Всё изменилось в одну секунду. Только что он шёл рядом с привлекательной женщиной, всё было тепло и спокойно, а сейчас он стоял рядом с виноватым и неловким подростком.
- Петя, извини. Не уходи. Мне действительно надо многое тебе сказать.
- А мне это надо? Мне - надо? - слова слетали с губ Пети вольно и сочно. - Кто ты такая7 Кто вы все такие?
- Петя, извини ещё раз. Пожалуйста, - тихо повторила Наталья, опустив глаза, - я была неправа. Извини.
- Знаешь что, Наташа, - уже мягче произнёс Петя. - Давай сделаем так. Ты мне оставишь свой телефончик, и я тебе как-нибудь позвоню, ладно?
- Петя, - Наташа посмотрела в сторону. Губы её задрожали. - я всё понимаю, понимаю, что ты чувствуешь, я оставлю тебе телефон, конечно, только - я же умру сегодня. И ты не сможешь мне позвонить. И мы не поговорим. А это очень важно, - с усилием закончила она, резко повернувшись к Пете и воткнув в него свой ищущий, стерегущий и просящий одновременно взгляд.
Петя помолчал.
- Если ты всё так хорошо чувствуешь, скажи - могу я тебе верить?
- А кому тебе ещё верить? - тихо произнесла Наталья.
- А, ну да, конечно - тебе! Мы же так долго знакомы - скоро почти целый час!
- Ты сейчас в очень сложной ситуации, Петя…
Пете нечего было сказать. Точнее - не хотел он ничего говорить. Мир растекался вокруг него - большой, добрый, жестокий, равнодушный, справедливый, непонятный и беспощадный. Он играл в мире какую-то роль. Им, как марионеткой, играли какую-то роль. Мир ради него играл какую-то роль. Облако, похожее на лежащую собаку, зелёный шар каштана, автомобильные блики - всё и вся играло свои роли, только свою роль Петя не знал, не понимал, и старался о ней не думать. Только сейчас он заметил, что они с Натальей…с Наташей перешли на "ты" - это произошло само собой, и оказалось довольно приятно.
Петя тяжело и прерывисто вздохнул. Как-то само собой получилось так, что он уселся на скамейку. Наталья сидела, выпрямив спину, не касаясь скамьи, глядя перед собой, сложив руки на коленях. "Как сфинкс" - подумалось Пете. Он положил ногу на ногу.
- Петя, – негромко начала Наталья, - второй раз сегодня ты видел не Олега.
- Угу, я почему-то так сразу и подумал, - кивнул Петя.
- Кстати - на, возьми, у меня уже рука устала его держать, - протянула Наталья ему телефон.
- Если б ты знала, как я устал его держать, - Петя просунул серебристое тельце в тугой карман.
Иногда в его работе возникали похожие ситуации, когда из-за большого количества участников и переплетения их интересов – явных, а чаще всего – скрытых, разобраться в деле сразу было невозможно. Жизненный опыт научил Петю в таких случаях затаиваться, выжидать – как правило, время само приносило правильное решение, ситуация рассасывалась. Главное в таких случаях было – не поддаваться первому порыву, успокоиться, дать процессу идти своим чередом. Так же было в случае с Ярославом, который требовал замены заказа, а Петя не понимал, что его не устаривает…
- Петя, - издалека донёсся до него голос Натальи. Она положила руку на его колено.
- А, да, - с усилием оторвался он от раздумий.
- Петя, извини, что надоедаю – знаю, как ты устал…
- Ага, я устал… И, кстати, проголодался, - он осмотрелся кругом.– А давай поужинаем, хочешь?
- Давай, - весело согласилась Наталья. – А где?
- А вот тут рядом есть рыбный ресторан. Не так, чтоб очень – это всё же Отрадный, но – не отравят. Идём?
- Пошли, - Наталья легко, с готовностью поднялась со скамьи.
Ресторан был действительно недалеко, на первом этаже грязно-белого кафельного дома. Назывался он «Кий», около двери было прилеплено что-то вроде рыбьего хвоста – Петя толком не рассмотрел. Тротуарная плитка, два-три столика на улице под тёмно-зелёным пивным тентом. Они решили, что внутри будет не так пыльно.
Швейцар, сидевший в гардеробе, поднялся им навстречу - обрюзгшие щёки его висели жабрами - складывая разноцветную газету. В зале было немного неряшливо, но – в большом ухоженном аквариуме плавали крупные рыбы, одна – тёмно-серая, вертлявая, с треугольным расплющенным телом - напоминала акулу.
Такая же, как зал, немного неряшливая, грубо накрашенная официантка, со смешным апломбом коверкая русские слова, приняла заказ.
Петя и Наталья молчали. Петя не хотел первым начинать расспросов, а Наталья… Бог весть, отчего она молчала. Петя поглядывал на неё через дешёвую сервировку стола заинтересованно и выжидательно. Повар не особо утруждал себя украшением блюд, но – всё было довольно вкусно.
- Неплохо, - Наталье особенно понравилась рыба под шпинатным соусом.
- Ага. Вчера в это время я ужинал жуткими бутербродами.
- Да, я знаю, - улыбка у Натальи была сдержанной и мягкой.
- И водкой. В основном, конечно, я ужинал водкой.
- Бррр, - передёрнула плечами Наталья.
- Первые пол-литра пошли туго, но потом распробовал.
- Да уж, распробовал, - Наталья откинулась на спинку стула и свободно и легко расхохоталась.
- Ты намекаешь на утро? – Петя сделал было суровое лицо, но не выдержал и расхохотался тоже.
- Намекаю, - сквозь смех проговорила Наталья, - утром ты был прекрасен!
- А-а-а, ты видела, - не переставал смеяться Петя.
- Ага, - Наталья кивала головой, не в силах больше разговаривать.
- Ты стояла рядом, - захлёбывался смехом Петя.
Редко когда Пете так хорошо и свободно смеялось. Они с Натальей то наклонялись над столом, чуть не ложась на него, то откидывались назад, поливая смехом потолок и распугивая рыб в аквариуме. Даже привычная ко многому официантка чуть завистливо улыбалась краешком накрашенного лиловым рта, устало облокотившись на потёртую барную стойку.
Увеличив жизнь минимум на пять лет, Петя, выталкивая последние комки смеха, внимательно, как будто новыми глазами, посмотрел на Наталью. Разгорячённая и оживлённая смехом, она чудесно преобразилась. Недлинные волосы её растрепались, тонкий розовый румянец покрыл скулы и щёки. Она… Она была красива, желанна и притягательна. Петя смотрел на неё, не отрываясь.
Наталья, заметив его взгляд и прекрасно всё поняв, спряталась за опущенными ресницами.. Тихая, чуть лукавая полуулыбка только сделала её ещё лучше. Петя почувствовал вдруг настоящее, звериное желание. По позвоночнику медленно сполз дрожащий холодок и превратился в тёплое облако в животе. Оно, понемногу сжимаясь в сладких тягучих судорогах, захотело дождя. Петя стиснул зубы и сглотнул обильную слюну.
- Пойдём ко мне, - просто сказал он.
Наталья кивнула, не поднимая ресниц.
- Вот прямо сейчас, - голос его прозвучал картонно и задушено.
Наталья кивнула ещё раз.
Они расплатились, вышли. Земля была исполосована чёрными параллельными полосами теней – солнце опускалось всё ниже под своей тяжестью.
- Пройдёмся, ты не против? Вечер такой хороший, - предложил Петя.
- Давай, - согласилась Наталья.
Оседающее слева солнце бросало им под ноги лестницу древесных теней – они бесшумно поднимались, как клавиши, вдоль тела, и снова опадали сзади, играя на потрескавшемся асфальте беззвучную и горячую мелодию. Несколько пожелтевших – пока ещё от солнца, не от осени – ладоней каштана заскорузлой пятернёй гладили тротуар.
До Петиного дома оставалось немного – нужно было ещё раз повернуть налево, и, замыкая кольцо, пройти по прямой, тоже каштанной улице, застроенной корпусами института, в котором готовили авиационных инженеров, студенческими общежитиями, и всё теми же тёмно-коричневыми пятиэтажками. Когда Петя – давным-давно – ходил по этой улице в первый класс, студенты в синей форме, в фуражках, с серебристыми крылышками на петлицах казались ему очень взрослыми, почти старыми дядями и тётями. Потом – постепенно, год за годом – они молодели, а сейчас они казались Пете прыщавыми пацанами и девчонками, искусственно шумными, несмышлеными и неловкими.
Извилистый подземный переход, пахнувший подгорелым маслом от каких-то чудовищных чебуреков, плавящихся в ржавой самодельной жаровне, лимонами, яблоками, полуувядшими розами и летним запахом немытых тел, провёл их под трамвайной линией и выплюнул на другой стороне дороги.
Дальше улица шла вверх и вниз по застывшим волнам залитых асфальтом невысоких холмов. Петя и Наталья почти не говорили. Петя был наполнен до краёв тёплым, мягким и властным желанием, которому не нужны были слова. Совсем. А Наталья ничего не спрашивала – и эта её черта нравилась Пете всё больше и больше. Наверное, он был очень близок к тому, что называется счастьем – большому, ласковому и по-телячьему мокрому.
Показался его дом – «сталинка», скопированная с буквы Г. Дом был похож одновременно на корабль, жёлтым оштукатуренным углом рассекающий время, дожди и тополиный пух, и на зАмок – угловой Петин подъезд был на этаж выше и возвышался над перекрёстком уютной сторожевой башней, из бойниц которой вместо кипятка и горячей смолы лился вниз окрашенный занавесками свет.
Скрипучий лифт нехотя раздвинул перед ними ревматические двери.
Дома, конечно, был беспорядок, но Пете не покраснел.
- Берлога холостяка, - отчего-то удовлетворённо вынесла вердикт Наталья, с интересом осматриваясь кругом.
- Ну, не всегда берлога. Я иногда убираюсь.
- И не всегда холостяка? – Наталья испытующе посмотрела на него.
- Не всегда. Конечно, - поцелуй получился долгим и сладким.
- И часто к тебе приходят девушки? – наполовину отдышавшись, спросила Наталья.
- Ты спрашиваешь, как женщина.
- А я и есть женщина, ты ещё не заметил? – она крепко прижалась к Пете, вбирая в себя всё его тело – до последней капли.
Губы у неё были мягкие. Растворяться в них было легко и приятно. Петя и растворился. Где-то далеко, на периферии сознания мелькали мысли о том, что это уже было вчера, но тут же на них наплывали следующие – о том, что это было не только вчера, это было много сотен, может быть – тысяч раз, но от этого не терялась новизна, и каждый раз всё было по-новому, хотя ничего нового, в сущности, не было, было просто – рождение в податливом женском теле, влажный и тёплый прибой, на котором поскальзывались все, нелепо и смешно балансируя растопыренными руками на самом краю и всё же неизбежно падая в ласковую бездну. Мысли о презервативе пролетели тщедушным беззвучным воробушком на фоне красно-жёлтого, во всё небо, извержения вулкана. Медленная и неотвратимая, как смерть и жизнь, багровая лава, покрытая шевелящейся коркой ненужных теперь размышлений, сползала к изножию двуспальной кровати, исторгающей из неровного паркета ритмичный звук африканских тамтамов. Слабо чирикнула мыслишка об опасности, о том, что Наталья его использует – её никто не услышал, никому это не было интересно.
Петя наслаждался. Вчера, с Ольгой, было кружение в тёмном беззвёздном небе, а сегодня был луг, полный цветов, колючей прошлогодней травы, царапавшей спину и колени, парного запаха проснувшейся земли и комариной кровянистой акупунктуры на бледных после зимы ягодицах.
Постепенно – толчок за толчком – сужая Вселенную до нескольких капель. Петя с долгим стоном вытолкнул её в запределье, в другое измерение, туда, где не было верха и низа, света и тьмы, туда, где Бог ещё не был Словом, и где пригоршня миров помещалась в детской ладошке.
Петя умер – в горячем поту, в теле Натальи, в измятых простынях. Через несколько тысяч лет рубец пододеяльника, впившийся в его колено, начал потихоньку возвращать его к жизни. Петя миллиметр за миллиметром, медленно, как сползает снег с крыши, дал закатному солнцу осветить – до пальцев вытянутых вдоль кровати ног – то, чем ещё две минуты назад был он сам; то, что ещё две минуты назад было океаном и космосом, а сейчас стало просто красивым женским телом, прекрасным, как восход солнца, и обычным, как трамвайный билет.
Петя с коротким вздохом перевернулся на спину. Твёрдые, блестящие от пота округлые груди Натальи – тяжёлые, как сложенные крылья – шевельнулись, освобождаясь от него и отражая закатные блики.
Наталья легла на его протянутую руку, прижалась – тепло и доверчиво – к его плечу.
- Запомни только одно, Петя. Ты – бог, - её улыбающийся голос звучал откуда-то из полусонной пелены, полурастворяясь в лучах закатного солнца, которое яичницей поспевало почти у самого горизонта.
Петя блаженно улыбнулся.
- А ты – богиня, - едва размыкая липкие губы, пробормотал он.
- Не-а, не богиня… Просто Наташа… Спасибо… Только ты… - она говорила ещё что-то, но Петя уже ничего не слышал. Сон – большой, как небо, и уютный, как одеяло в детстве, принял его. Спалось Пете совсем не так, как вчера – вчера всё кружилось и мелькало, а сегодня - текло так тёплое молоко с ложкой мёда.
Во сне он прыгал, кружился – невесомо, как мотылёк; летал – свободно и вольно раскидав руки над топографической картой, подёрнутой дымкой расстояния, а внизу по жёлтым просёлочным дорогам едва двигались блестящие модельки грузовиков, оставляя за собой полупрозрачные клубочки пыли, стояли кубики домов, кем-то были раскатаны разноцветные коврики полей, и было совсем не страшно представлять себе километровые расстояния до беличьих кистей деревьев, которые обмакнули в зелёную гуашь да так и оставили стоять на ветру, и было сладко лететь, распластавшись по ветру, вниз, с восторгом замечая, как растут дома и деревья, как растворяется в твоей скорости туманная дымка, как ты начинаешь различать антенны на крышах, оконные переплёты, людей, ветки на деревьях, потом – на кустах и, наконец, отдельные травинки приближаются к тебе на расстояние вытянутой руки, ты видишь божью коровку, усевшуюся на склонённом под её тяжестью колоском тимофеевки, задеваешь лицом соцветья тясячелистника, и – устремляешься снова вверх, и видишь перед собой только небо и солнце, ты пьёшь скорость и облака начинают медленно-медленно менять свои очертания, не торопясь приближаются, растут, заслоняют всё небо, а потом внезапно поглощают тебя, и ты летишь в тумане, жёстком и холодном на ощупь, который так же непонятно, без резкой границы, растворяется, и ты уже над горами – белыми, пряничными, подсвеченными солнцем горами, в которые можно окунуться и опять вынырнуть, рядом с которыми можно лететь, погрузив в них одну руку и разрезая их белёсую плоть, а потом облака становятся плотнее, плотнее, ещё плотнее, и тебе всё труднее и труднее разрезать их рукой, ты хочешь выдернуть руку, но она уже завязла, облако, как трясина, плотно держит её, и все попытки освободиться оканчиваются ничем, и ты кричишь, и бьёшься, и опять кричишь, тебе всё трудней и трудней дышать, рука уже не в трясине – она как в плотной земле, потом – как в камне, ты рвёшься из последних сил, разрывая одежду, кожу, сухожилия, потом, с картонным хрустом – кости, твой крик заслоняет всё, и – ты просыпаешься…
Крик погас на Петиных губах. На его правой руке – совершенно одеревеневшей – лежала Наталья, так же свернувшись калачиком. Прерывисто вздохнув несколько раз и начиная просыпаться, Петя попробовал осторожно вытащить руку из-под неё. Это оказалось совершенно невозможно. Рука и плечо не слушались его. Петя приподнялся и, придерживая левой рукой Наталью, с сонной улыбкой начал освобождаться из-под неё. Наталья оказалась неожиданно тяжёлой и негибкой. Выдёргивать руку было трудно, и Петя просыпался всё больше. Левая рука его чувствовала прохладную кожу. «Замёрзла без одеяла, сейчас согреется», - подумал Петя, вытянув, наконец, руку, и укрывая Наталью до подбородка одеялом. Светящиеся черточки его наручных часов показывали пол-пятого. В окно через неопущенные жалюзи затекала бело-голубым цветом лунная ночь. Петя встал, опустил жалюзи, задёрнул занавески, выпил воды – наполовину полная большая пластиковая бутыль, в которой плавал полумесяц, стояла на кухне. С каждой секундой рука оживала всё больше и больше, тысячи мелких иголочек впились в неё, из деревянной она становилась похожей на твёрдо-резиновую, потом на гуттаперчевую и, наконец, привычное гибкое тепло содроганиями пульса стало наливаться в неё
Сегодня – уже сегодня – был понедельник. Петя подумал о том, что неделя начинается неплохо. Тихо поцеловал Наталью в уголок губ, улыбнулся – она явно ещё не согрелась – лёг рядом, осторожно, чтоб не потревожить её, укрылся краем своего большого, рассчитанного на такие случаи одеяла, и сразу крепко уснул.
Проснулся он, как обычно, сам – за десять минут до звонка будильника. Утро было ясное и ласковое – если даже через двойную оборону жалюзи и занавесок проникали полузадушенные лучи, то можно себе представить, как хорошо было за окном. Петя, улыбаясь и потягиваясь всем телом, до кончиков пальцев, шагнул к окну, выпустил из плена солнце, и оно благодарно затопило ослепительно-белый пластик окна и желтоватые обои. Петя повернулся спиной к окну.
Наталья лежала всё в той же позе, на левом боку, свернувшись калачиком, укрывшись до подбородка одеялом. Петя залез на кровать, потянулся к её губам – они были почему-то не такие мягкие, как вчера, но Петя, негромко смеясь, целовал её, раздвигая языком и губами её губы, чувствуя её холодную слюну, касаясь её неподатливого языка, он хотел её разбудить поцелуем – «Как спящую принцессу», подумалось ему – но она всё не просыпалась, не отвечала на его ласки, и, когда он нашёл под одеялом её ноги, поднялся по ним вверх, и его рука всё блуждала по прохладной, непонятно прохладной коже, и треугольный путевой указатель счастья уколол его щетиной, взошедшей за ночь из твёрдой, непонятно твёрдой целины, и он понял, на что больше всего похоже сейчас её кожа там – на курицу, ощипанную курицу, лежащую на кухонной мойке, его отбросило назад, и он упал с кровати, и больно стукнулся плечом о тумбочку, а потом – головой об пол, и сверху ему на грудь упал бодро запищавший будильник, а в глаза ему косо било яркое солнце и, кажется, на ветке прыгал воробей, а может – это прыгали в его глазах слёзы.
Было неудобно, но – Петя со всей силы отбросил будильник от себя и, бросившись снова к Наталье, краем глаза заметил крохотный белый пластиковый взрыв на жёлтой стене. Да, всё было так. Наталья была холодна – Петю передёрнуло, когда какая-то часть его усмехнулась этой фразе. Её тело не полностью, но – почти одеревенело. Ночью он легко, играючи бросал и переворачивал это тело, а сейчас ему стоило большого труда хоть немного подвинуть его, положить Наталью на спину. На спине она лежала, держа руки и ноги перед собой – так же, как лежала на боку. Большая бледно-розовая холодная кукла. Петя, рыдая, начал делать ей искусственное дыхание, нажимал на сердце скрещёнными ладонями, как его учили когда-то по телевизору, но с каждым своим движением понимал всё больше и больше, и то, что он понимал – лежало рядом холодеющей, спокойной, равнодушной к нему, страшной и успокаивающей плотью.
Петя бросился к телефону, вызвал скорую. Как ему показалось, целую вечность срывающимся, задыхающимся голосом объяснял девушке, что произошло – та хотела выяснить, какую именно бригаду высылать к нему. Вернулся в спальню. Будильник продолжал бодро пищать откуда-то из-под Натальи. Как был – голый – Петя полез под кровать. Там лежали пухлые прозрачные батоны пыли и тополиного пуха, и под стенкой – погнутый, с остатками пластиковой кожи скелет будильника, в котором всё ещё билось и пульсировало электронное сердце. Убить его удалось со второго удара об пол. Перевернувшись под кроватью, чтобы вылезти, Петя увидел отчётливую кроватную беременность – в том месте, где лежала Наталья.
Петя посмотрел на себя сверху – голый, потный, с рассеченным плечом, извалявшийся в пыли человек забрался под кровать, на которой лежит его мёртвая любовница. Это было очень смешно. Настолько, что Петя заплакал.
Вылез. Глаза Натальи были почти закрыты, только снизу бело-голубым полумесяцем просвечивала тонкая полоска. Петя накрыл её глаза ладонью, как всегда в таких случаях делали в кино, подержал немного, ощущая какую-то окончательную холодную твёрдость, отнял ладонь – полоска исчезла. Лицо Натальи было немного заострившимся, но по-прежнему красивым и совершенно безмятежным, а руки и ноги её, потихоньку выпрямляясь, сейчас изображали какой-то сумасшедший танец, и это было так смешно, что Петя опять заплакал. Попробовал их выпрямить, но, нечаянно прикоснувшись к застывшей, холодной, пластилиновой коленке Натальи тем, что ещё несколько часов назад расплавляло их обоих, судорожно отпрянул и накрыл её одеялом с головой.
Быстро принял душ, оставив дверь ванной открытой, чтобы слышать звонок в дверь, вытерся, кое-как оделся, вышел на кухню, выпил стакан воды. Сел за кухонный – маленький и поцарапанный, всё никак не собрался купить новый – стол. Табуретка с клетчатой красной накидкой… Вспомнил, что надо бы подпереть голову обеими руками и тупо смотреть в окно. Это у Пети получилось с первого раза.
Позвонили в дверь. Петя подошёл, впустил бригаду скорой помощи: моложавую женщину среднего роста в белоснежном хрустящем халате, с чёткими спокойными движениями и острым быстрым взглядом – она очевидно была главной, и двух мужчин с серыми помятыми лицами, тащивщими красивые блестящие металлические чемоданы – их Петя разглядел не очень хорошо.
- Здравствуйте, - чётко артикулируя, произнесла женщина. Голос у неё был сочный и уверенный. – Где больной?
Петя посторонился, пропуская их в комнату, молча толкнул дверь распластавшись на ней – прихожая была небольшая.
Врачи зашли, сразу наполнив квартиру белым цветом халатов и каким-то своим запахом. Они окружили кровать, закрыв её от Пети – да он и не старался смотреть, всё уже было понятно.
Невнятное и негромкое деловое бормотание в спальне сменилось несколькими громкими возгласами.»По-моему, в жопу», - различил Петя. Женщина, повернувшись, как-то странно посмотрела на него.
- Можно от вас позвонить? – не спуская с Пети взгляда, смысла которого он не мог понять, деловито поинтересовалась она.
- Да, - Петя принёс ей с кухни трубку, включил гудок.
- Набирайте. – глухо произнёс он, протягивая ей чёрный, тонко попискивающий обтекаемый параллелепипед.
Врач набрала номер, поднесла трубку к уху, снова в упор уставилась на Петю.
- Алё? Света?.. Да, это двадцатая… Мы на Гарматной… Вызывали кого? Реаниматологов?.. Тут запой конкретный… Может, проблеваться ей, но оживлять её точно не нужно… Что делать будем?.. Пускай платит за ложный вызов?.. Ясно… Что там?.. Янгеля?.. Сейчас, - она прижала трубку к уху, достала из нагрудного кармана тонкий блокнот и карандаш, записала что-то.
- Ладно, давай… Разберусь… - она нажала на «Отбой» и протянула трубку Пете.
- Спасибо. Молодой человек! – так же точно и полностью выговаривая слова, обратилась она к Пете. – Мы бригада реаниматологов, мы жизни спасаем, понимаете, жизни людей, а выводить из запоя ваших… - она со значением запнулась, и с нажимом продолжила – знакомых вызывайте, будьте добры, других. Ложный вызов скорой стоит 127 гривень. Мы будем подавать иск на вас в суд.
Петя продолжал смотреть на её аккуратно подкрашенные губы, на ровные белые зубы, по-военному чётко выталкивавшие слова.
- Чего? – только и смог выдавить из себя он.
- Чего, чего – раздался за спиной женщины неожиданно высокий мужской голос. Один из врачей – коренастый, с круглым испитым, а может быть – осунувшимся от бессонницы лицом – подвинув женщину, протиснулся к Пете и смерил его с ног до головы маленькими красными глазками.
- Мы на инфаркты ездим. Сейчас, может, умирает кто-то, а мы возле твоей ****ищи…
- Сергей, - толкнула его локтём женщина.
Петю начала застилать мутная пелена. Лицо его разглаживалось, углы губ опускались.. Цель была ясна и очень близка – плохо выбритая, неряшливо испачканная утренней щетиной, с красноватой нездоровой кожей шея Сергея шевелилась. Он ещё что-то говорил, но Пете это было уже неважно. Мятый нечистый халат удобно лёг в ладони. Трясти и сжимать горло Сергея оказалось нетрудно и очень приятно. Сатин рвался с музыкальным треском. Петя затащил Сергея в спальню. На помощь тому пришли умелые руки врачей. Петя получал удары, его тоже трясли, били по голове, по плечам. Наконец, после недолгой борьбы, Петю оторвали от Сергея и толкнули на кровать. Матрац спружинил, Петю подбросило и он завалился прямо на Наталью.
В нос ему ударил сильный и вроде бы знакомый запах. Разгорячённый борьбой, он не сразу понял, что это. Запах был кислый, притягательно-тошнотворный и сладкий. Удар сзади, в спину толкнул его прямо в объятия этого запаха, он приложился лицом к плечу Натальи. Оно легко подалось назад.
- Целуйтесь, падлы… Халат порвал… Слышь, мудак, ты ж мне халат порвал, - верещал сзади высокий захлёбывающийся голос Сергея.
- Нападение на врачей! – чеканил голос женщины.
- Сейчас психиатрическую вызовем. Там ребята простые. Выебут вас обоих, мало не покажется, - монотонно гудел сзади ровный баритон.
Петя отодвинулся немного от Натальи, посмотрел на неё. Пепельно-серые немытые спутанные волосы, грязная, в мелких царапинах и прыщиках кожа - она опять лежала на боку, как-то очень сладко подложив под голову руки – и запах, чудовищный запах, неужели она так быстро разложилась, и что-то очень знакомое в лице, и она причмокивает губами и тихо хрипло стонет, как во сне, наверное, это выходит воздух, я что-то такое читал, так бывает, как же они её перевернули на бок и сложили руки, у Ольги такая же наколка на плече – тёмно-синий скорпион, как же я вчера не заметил у Наташи такой, понятно, было темно, и волосы намного короче, они уже остригли волосы, зачем, и перекрасили, похоже…
За спиной шелестели голоса, его толкали, но Петя, не отрываясь, смотрел на тело. Да, Петя, ты сошёл с ума, ты сошёл с ума уже давно, с самого начала – тогда, когда поднял СИМ-карту в лесу, а это просто продолжение безумия, нормально, так и должно быть, всё по плану, всё по плану, потянем косячок, и всё пройдёт, по хорошему понтовому плану, сейчас надо как-то выпутаться из этого говна с врачами, иначе тебя посадят – прочно и надолго, а может, не посадят, но лучше выпутаться. Как же она воняет, господи…
Петя сел на кровати, обхватив голову, немного покачался из стороны в сторону, встал, шагнул в сторону врачей. Они настороженно отпрянули назад. Петя попытался улыбнуться. Сознавая, насколько по-идиотски выглядит, прижал руку к сердцу.
- Извините. Извините, ради Бога. Перебрал немного, - он виновато наклонил голову набок.
Не переставая бормотать слова раскаяния, Петя достал из пиджака портмоне, вынул оттуда несколько купюр, начал совать их женщине.
- Извините, извините, пожалуйста. Это компенсация. За халат, за ложный вызов и за моё ужасное поведение. Возьмите, пожалуйста, и извините меня, ради бога.
Женщина, на секунду опустив строгий, рассерженный взгляд на купюры, опять подняла его на Петю, не пряча деньги. Петя добавил ещё.
- А за пришедший в негодность халат?- по буквам произнесла она.
Петя добавил ещё одну купюру, решительно пряча бумажник. Женщина, не смигнув, засунула деньги в нагрудный карман своего почти целофанно хрустящего халата, и с достоинством направилась к выходу. Петя посторонился.
- Будьте более осмотрительны в выборе знакомств, молодой человек, - язвительно бросила она на пороге, не удержавшись в роли английской королевы. Мужчины были более непосредственны.
- Нашёл на кого залазить, - добродушно хлопнул его по плечу, выходя, третий врач, оставшийся безымянным – худощавый и жилистый.
Сергей только хмыкнул, не глядя на Петю. Выйдя из квартиры, все трое громко и весело рассмеялись.
Лифт с металлическим посапыванием проглотил их.
Петя закрыл дверь. Неделя действительно начиналась неплохо. Покойников у него в квартире не было. Это было, конечно, хорошо. Точнее – сейчас не было. Но зато у него в постели лежала Ольга, бомжиха с вокзала, и тут нельзя было с уверенностью сказать – хорошо ли это?
В спальне, даже с открытой настежь балконной дверью, было чумово. Вытолкать, вытолкать её к чёртовой матери сейчас же, запихнуть в лифт и нажать кнопку первого этажа, скинуть с балкона… Выйдя на кухню, где ещё не так воняло, и поразмыслив немного, Петя решил вызвать такси, посадить её саму в машину и отправить на вокзал… Бомжиха едет домой на такси. Петя хмыкнул… Мог, правда, не согласиться водитель… «Я бы тоже не согласился», - мрачно подумал Петя… Выталкивать её сейчас на улицу было немыслимо – она не стояла на ногах. Пришлось бы волочить её на себе на виду всех соседей и прохожих, а потом оставлять где-то под деревом… С другой стороны – может, так и лучше. Тогда есть шанс, что она не вспомнит дороги назад… Петя застонал – а дорогу сюда она вспомнила?.. Какая разница, что от него зависит, если событиями управляет не он, а непонятно кто, и от него, Пети, не зависит ровным счётом ничего? Снова эта чёрная пелена, снова он тычется, как слепой котёнок, туда и сюда…
Или – всё же что-то зависит? Мог же он повести себя с врачами по-другому, тогда и события развивались сейчас бы по-другому… Мог бы он вообще их не вызывать а, например, убежать, скрыться?.. Наверное, мог бы… А что, если БОГ – Петя содрогнулся, даже мысленно произнеся это имя – всё это учёл, всё предусмотрел, и просто развлекается сейчас, наблюдая за мной, как за хомячком в аквариуме? Хомячок может, конечно, побежать налево, побежать направо, может посидеть, умыться, почесаться, хомячку может казаться, что он свободен, сам выбирает свой путь… Особенно забавно, наверное, знать об этих мыслях хомячка, сидя перед его аквариумом, в который ты сам его и посадил… Как же она воняет… Пойду дверь закрою в спальню…
Зачем же тогда он разговаривал со мной?.. Что-то было ему от меня нужно?.. Тут одно из двух – или действительно что-то было нужно, и в чём-то он от меня зависит, либо – просто развлекается, играет со мной, как с хомячком, просто делать ему нечего, скучно, блин… Если что-то было нужно, то единственное, чем я могу себе помочь – узнать, что ему от меня надо НА САМОМ ДЕЛЕ, в чём он от меня зависит… Если же он развлекается, и я – хомячок, то… Что бы меня больше всего обескуражило, если бы я наблюдал за хомячком?.. Наверное, если бы он вдруг умер… Петя вздрогнул… Впрочем, всегда можно взять другого хомячка, да и веселиться с ним дальше…
Думай, Петя. Побегал и попрыгал ты уже достаточно, дальше прыгать уже вроде как и не хочется. Думай. Может, что и надумаешь. Ладно, давай по порядку. Он ПРОСИЛ меня только об одном – звонить ему ежедневно. То ли это на самом деле, что ему от меня нужно? Не знаю… Может быть, его интересует что-то, о чём он НЕ просит, но что получает автоматически, когда я ему звоню… С другой стороны, я уже два дня не звоню ему, и вроде ничего не произошло… Что он получает автоматически при моём звонке?.. Власть, удовольствие от демонстрации власти, удовольствие от поклонения… телефонный трафик… Представь себя на месте БОГа, Петя… Что бы ты получал от этих звонков?
Петя, насколько смог хорошо, представил. Главный вопрос – как бы я их слышал все одновременно?.. Ну да, у меня же возможности, недоступные для обычного человека. Я могу слышать всех и вести одновременно миллионы разговоров… Подозрительно напоминает программы операторов мобильной связи… Ладно, допустим, оператор… А как же ветка в лесу, урна у Олега, вся эта фигня, - Петя покосился в сторону спальни, оттуда как раз раздалось какое-то хрюканье. Это оператор при всех своих доходах вряд ли организовал бы… Хотя… Да нет – вспомни СИМ-карту на кладбище – кто бы её туда подбросил, и именно в ту точку, с точностью до сантиметра, где я шлёпнулся… Нет, - Петя помотал головой, - нет… Это что-то другое…
Замурлыкала полонезом Огинского трубка домашнего телефона. На бледно-голубом экранчике появилось «Офис»
- Ой, блин, - Петя только сейчас сообразил, что хорошо бы ему сейчас быть на работе. Впрочем, на общем фоне сегодняшнего весёлого утра это была маленькая несущественная неприятность.
- Да, слушаю, - обречённо произнёс Петя в трубку.
- Пётр Алексеевич, вы? – это была офис-менеджер Алёна, невысокая симпатичная девушка с приятным глубоким голосом и чертовски привлекательной, плавной и выпуклой именно там, где больше всего хотелось, фигурой.
- Да, Алёнушка, я.
- У вас что-то случилось? Семён Викторович вас искал уже два раза, - участливо спросила она.
- Да, Алёнушка, случилось. Я очень, очень плохо себя чувствую, и сегодня на работе меня не будет. Шефу я сам позвоню.
- Хорошо, Пётр Алексеевич, - с готовностью, доброжелательно откликнулась Алёна. – Выздоравливайте поскорее.
Петя почувствовал, как она улыбнулась в своей манере – широко и тепло.
- Спасибо, Алёнушка, - после всех своих приключений было особенно приятно ласкать её звонкий и чистый голос. – Я на мобильном, если что – звоните. Всего хорошего.
- До свидания, Пётр Алексеевич, - пропела Алёна.
Петя повертел телефон в руках.
- Ладно, Семёну потом позвоню, - пробормотал Петя.
Наверное, не было ничего особо срочного, иначе шеф бы позвонил сам. Петя просто не мог врать второй раз подряд, надо было подзарядить немного батарейки для этого, а говорить правду… Петя хмыкнул, представив выражение лица Семёна – маленького, тщедушного, похожего на подростка, но на подростка с цепкими, жёсткими глазами, двумя твёрдыми складками вокруг рта и неровной морщинистой кожей, когда бы он стал рассказывать ему о трупе, об Ольге и вообще обо всём… Крохотная ладошка Семёна тонула даже в не очень большой руке Пети, но его манера полностью, до конца выпрямляться, не сгибаясь ни на миллиметр, вызывала к нему невольное уважение.
Так. Теперь – Ольга… Петя выпил ещё стакан воды. Прошёл в спальню. Ольга спала безмятежно, улыбаясь и вытягивая губы трубочкой. Судя по всему, спать она могла ещё очень долго. Оставить её саму в квартире? – Петя посмотрел на неё нерешительно… Нет, не стоит… Хотя… Что мешает ей самой исчезнуть, потом снова появиться?.. Да ничего… Надо или бежать вообще куда глаза глядят – ты готов к этому, Петя? Петя мотнул головой – нет, не готов, - или попробовать решить вопрос в принципе. Петя взял в руки мобильный телефон, долго смотрел на экран. Телефон не зазвонил. Зато завозилась и закряхтела Ольга.
Она хрипло забормотала что-то скороговоркой, брызгая слюной и не открывая глаз. Рывком села в кровати, потом опять повалилась набок, распространяя по комнате волны удушливой вони. Петя поморщился, распахнул настежь окно. Ольга причмокивала губами и явно что-то пела – это было понятно по диковатому, с рваным ритмом завыванию. «Главное – чтоб не обоссалась, - холодно подумал Петя, - тогда придётся матрас новый покупать, да и всё бельё…а то и кровать»
Ольга опять села в кровати. Одеяло сползло с её совершенно голого тела.
- Ты думаешь, я пьяна? – не открывая глаза, с вызовом, хрипло спросила она у Пети.
- Нет, что ты. Я думаю, что ты Чебурашка, - пробормотал Петя, особо не рассчитывая быть услышанным, тем более – понятым.
Ольга захохотала, захлёбываясь и пуская пузыри ртом.
- Чебурашка, а-а-а, Чебурашка… Я скорее старуха Шапокляк, - неожиданно строго подытожила она, открывая глаза и в упор глядя на Петю.
- Ладно, Шапокляк, - примирительно сказал Петя., - уговорила. А как ты здесь оказалась, лучше расскажи.
- Кто ж тебе скажет? – икнула Ольга. - Ты будешь Крокодилом Геной. Зелёным таким, помнишь?
Петя не отвечал.
- Дай похмелиться, Крокодил, а? Ну дай, крокодильчик, чего тебе стоит, - Ольга стала в кровати на четвереньки, подняв к Пете опухшее, страшное лицо. Её вроде бы не очень старые, но какие-то синюшные и помятые груди отвисли, как соски у собаки. Вспомнив Наталью, Петя не выдержал, толкнул Ольгу босой ногой в плечо. Она завалилась набок и тут же захрапела опять.
Петя вышел на кухню, закрыв за собой все двери. Очень хотелось есть. Петя поставил чайник, достал овсяные хлопья и масло. Поймал себя на мысли, что начинает привыкать к тому непонятному, что уже несколько дней происходит в его жизни.
- Из того, что это непонятно мне, ещё не следует, что это непонятно вообще, - с улыбкой подумал вслух Петя. Ему понравилась эта фраза. Она, конечно, ничего не объясняла, но как-то успокаивала.
Чайник закипел. Петя сделал некрепкий чай с лимоном и мёдом. Залил овсянку кипятком, дал ей постоять несколько минут, с аппетитом позавтракал. Сразу почувствовал себя крепче и бодрее.
Петя вздрогнул, когда Ольга бесшумно открыла дверь на кухню. Почти белое тело возле белой двери и белых наличников, лишь руки по локоть и голова с полукруглым вырезом у шеи были как будто испачканы ореховым настоем загара. Петя начинал, наверное, привыкать к её запаху и сам - он понимал это - начинал пахнуть, как она. В общем и целом она была ничего. Если прищуриться немного и зажать нос, то – определённо ничего.
Посмотрев на Петю безо всякого выражения она, покачиваясь, распахнула дверь в туалет, чуть не упав при этом, зашла туда, не включая света и не закрывая дверь. Петя сидел и молча смотрел на всё это, дожёвывая бутерброд.
Ольга вышла, не спустив воду, опять стала в дверном проёме, пьяно покачиваясь.
- Выпить дай? - вытягивая голову вперёд, прохрипела она.
- В туалете слей, - сказал Петя, не глядя на неё.
- Выпить дай? - с той же интонацией, вопросительной и утверждающей одновременно, повторила Ольга.
- Сейчас ты напьёшься, - пообещал Петя. Дожевал бутерброд, подошёл к Ольге, взял её за волосы, рывком наклонил над унитазом. Она почти не сопротивлялась – была мягкой и податливой. Хотел выдать ей заготовленный текст, но её почти сразу начало бурно тошнить. Брезгливо отвернувшись и стараясь не дышать, Петя всё же крепко держал её за волосы. Дождавшись, когда она последний раз изольёт душу унитазу, он – так же, за волосы – потащил её в следующую дверь, поставил, пиная её коленями и матерясь, в ванну, где она сразу, покачнувшись и стараясь удержать равновесие, оборвала полупрозрачную шторку с голубыми рыбками, включил воду и, держа в руке аэратор душа, начал поливать сразу завизжавшую Ольгу холодным колючим дождём, как какое-нибудь большое растение - мясистое, белёсое от недостатка света и довольно-таки вонючее.
Ольга хрипло кричала, извивалась под холодной водой, разбрызгивая её по всей ванной, иногда довольно больно задевая Петю разлетающимися руками. По ванной летали пластиковые флаконы. Они с глухим стуком бились в кафельные стены и подпрыгивали под ногами. Стеклянным бутылочкам везло меньше. Они лопались с весёлым треском, оставляя после своей недолгой жизни маленькие пахучие лужицы.
Петя сделал воду теплее. Ольга понемногу успокаивалась, видимо трезвея. Сама попросила шампунь, неловкими угловатыми движениями вымыла волосы.
- Короче, оставляю тебя одну, - Петя закрепил душ на кронштейне. – Не убьёшься?
Ольга помотала головой.
Петя, как смог, убрал с пола осколки. Пошёл в спальню, снял всё постельное бельё. Стиральная машина, охотно заглотав его, довольно заурчала. Было уже недалеко до полудня. Петя отнёс Ольге большое светло-зелёное, мягкое и толстое полотенце. Она всё ещё стояла под душем, с явным наслаждением намыливаясь его синей, похожей на шар мочалкой. Петя только стиснул зубы.
Сев в коричневое парное кресло, стоявшее в спальне возле балконной двери, Петя споткнулся взглядом о кровать. На ней Пете было хорошо. Очень хорошо. Почти со всеми. А потом на ней лежала женщина, которая была, наверное, лучше всех. Мёртвая.
Белый наматрасник на резинках, натянутый почти без морщин. Горка одежды на другом кресле. Одежда… Петя явно различил нетёмные колготки или чулки – нет, колготки, Петя помнил их на Наталье – тёмно-коричневую ткань юбки…
- Наташа? – прошептал Петя, подходя к одежде. Костюм, блузка, колготки – всё было её, точно.
- А в чём же тогда…- не договорил Петя. Светло-оливковые колготки, ещё, казалось, тёплые от упругой Наташиной кожи, шелковисто и беззвучно опали из его вяло разжавшейся руки и застыли на кресле, изогнувшись знаком вопроса.
Петя посмотрел вокруг – одежды Ольги нигде не было. Ни в шкафах, ни в прихожей, ни на балконе – нигде в квартире.
Петя опять сел в кресло. «А кто обещал, что будет легко?» - улыбнулся он сам себе. Ага, никто…
В комнату, чуть скрипнув дверью, вошла Ольга, обёрнутая полотенцем – как будто в очень коротком платье. Она шла почти ровно, легко и беззвучно прикасаясь босыми ногами к пыльному паркету. Стройна она была, блин. Подсыхающие волосы, уменьшившись в объёме, делали её лицо выразительным и…привлекательным, с удивлением понял Петя. Круглое лицо, освежённое душем, было немного бледным, но далеко не таким синюшным, как полчаса назад. Сейчас она была похожа на ту Ольгу, с которой Петя познакомился когда-то на лесной дороге, которая ездила на белой «Тоёте», и у которой было такое крепкое и упругое тело, и эта Ольга села на край кровати, плавно изогнувшись, и её сомкнутые вместе бёдра широко и вольно распластались по кровати и она, прищурившись, посмотрела на свет, который уже мягко, не ослепляя, лился из окон – солнце успело вспорхнуть высоко, и отбросила волосы назад привычным взмахом головы, и прикрыла ресницами глаза, и Петя подумал – как это чудовищно, что я хочу её, ведь она сидит почти на том же месте, где лежала Наталья, неужели для меня нет ничего святого, а колени её под полотенцем такие же мягкие, может хватит, а почему, собственно, если я хочу в неё…
- Выпить дай? – как будто продолжая разговор, прохрипела почти в самое лицо ему Ольга, выплёскивая из себя невнятные уже запахи блевотины и перегара. Это было кстати. Петя вздрогнул, сбросив, как лёгкую паутину, колдовство и откачнулся назад в кресло.
- Выпить? Да без проблем? А как ты здесь оказалась? – склонив голову набок, прищурился Петя.
- Дай выпить, не могу я, трубы горят!
Петя встал и сделал шаг вперёд.
- Расскажи, откуда ты здесь, дам выпить.
Ольга опасливо покосилась на него.
- Ты не очень – неуверенно пробормотала она, - я и закричать могу.
- У меня каждую ночь кричат, - пожал плечами Петя, - соседи привыкли. Так что кричи. Они тебе и нальют. Потом догонят и ещё раз нальют.
Ольга посмотрела себе под ноги.
- Ну хоть чуть-чуть дай, жалко тебе, что ли?
- Жалко у пчёлки, - Петя тряхнул её за плечо. – Откуда ты здесь, я тебя спрашиваю?
- От верблюда, - Ольга зло дёрнулась. – Сам же привёл, а теперь спрашивает… Охуел совсем… Ни стыда, ни совести…
- Ты, Клара Целкин, совесть эпохи, блин. Откуда ты здесь? – Петя приблизился к ней, сильно сжав плечо.
- Да ты привёз, ты, - Ольга тщетно дёрнулась несколько раз и затихла. – На такси ехали.
- На каком такси, красавица?
- На каком… На жёлтом… Обстругал ты его, с водителем дрался, - Ольга, надув губы, смотрела в окно.
- Какой водитель?.. Я же тогда проснулся один, тебя нет. Потом вижу – ты с мужиками стоишь, брюки мне ещё выкинула, кроссовки.
- Во даёт, - настороженно посмотрела Ольга ему в лицо. – Нифига совсем не помнишь, что ли?... Выпить дай, Петенька, а? – вдруг почти с детской интонацией, неожиданно звонко попросила она.
Петя отпустил её. Водка была в холодильнике на кухне. Налил примерно четверть стакана.
- Маловато, Петенька, - попробовала поканючить Ольга, но, взглянув в его лицо, сразу умолкла и осушила стакан залпом.
Петя сел в кресло.
- Ладно… А где твоя одежда?
- Как где? – икнула Ольга, - где-то здесь, где же ей быть ещё?
- Нету.
- Да ладно… Лежит где-то… Это не моё, – она приподняла одежду Натальи. – Но тоже женское, - с вопросительным вызовом взглянула на него Ольга.
-Тоже… женское… - не удержался от улыбки Петя.
- Ты что, двоих сразу трахаешь?.. Кобе-е-ель, - одобрительно кивнула она.
- Есть немножко, - Петя опять улыбнулся.
- И где ж ты её прячешь? – Ольга сбросила полотенце и, пошатываясь, встала.
- Походи, поищи, красавица.
Нагота её уже не притягивала. Так, ходит что-то по квартире, иногда вздрагивая ягодицами – большое и белёсое, с которым надо поскорее что-то решать... А ещё говорят, что с голой женщиной трудно спорить… Так то с женщиной – возразил сам себе Петя… А это была просто голая ходячая проблема…
Ольга обошла всю квартиру, заглянула во все шкафы.
- Куда ты её дел, изверг? – сев перед ним на кровать и разводя руки и - как с привычной уже улыбкой отметил Петя - ноги, спросила Ольга.
- Она – это сейчас ты, - правду говорить легко и приятно, это Петя помнил с детства.
Ольга настороженно и тупо посмотрела на него. Сдвинула ноги.
- Ты куда, Петенька, одежду мою дел? – осторожно поинтересовалась Ольга.
Петя подумал.
- Одевай, наверное, эту. Другой всё равно нет.
- Чужие шмотки? Да пошёл ты!
- Ну так ****уй голая на улицу! – рассердился Петя, приподнимаясь в кресле.
На Ольгу это действовало.
- А давай я твою одену? – просящим тоном предложила она.
- Мою?.. Нет… Старого у меня сейчас нет, выбросил как раз, а хорошее тебе давать не хочется… Так что – одевайся…
Ольга подошла к одежде, стала возиться с ней, прикладывая к себе то юбку, то колготки.
- Слушай, классные шмотки, - радостно прохрипела она, поворачивая к Пете оживлённо-возбуждённое лицо.
- Ну да, классные, - задумчиво разглядывая её, подтвердил Петя.
- Слушай, совсем забыла, - села на кровать Ольга, зажав между коленками одежду, - водитель же просил передать, чтоб ты непременно с парашютом прыгнул.
- Ты чего? С каким парашютом?
- А я знаю, с каким? - рассердилась Ольга, - говорит, пускай едет в Бородянку, в Тане какой-то прыгнет.
- В какой Тане? Там же на донышке было… Напилась с этого, что ли?
- Да не знаю я, - с раздражением бормотала Ольга, натягивая бельё, - не знаю. Так он сказал, когда из машины тебя выталкивал. Ты вперёд пошёл, кричал что-то, а он меня остановил, и сказал тебе передать.
- С парашютом в Бородянке, в Тане… - медленно, по слогам повторил Петя, и комната начала постепенно отодвигаться и таять… Потребовалось усилие, чтобы вынырнуть из себя наружу – он увидел, что Ольга продолжает что-то говорить.
- Так что он ещё просил передать?, - переспросил Петя.
- Важно говорил, это для тебя очень. И ещё для кого-то важно, - с сомнением осматривая висящий на ней лифчик, невнятно сказала Ольга.
- Для кого важно?
- Да хрен его знает, - поглощённая лифчиком, равнодушно ответила она.
- Для кого важно! – Петя рывком подскочил к ней и снова схватил за плечо. – Для кого, вспомни! – кричал он ей в лицо.
Ольга с откровенным испугом глядела в его искажённый криком рот.
- Да не помню, не помню… Больно, блин… Темно было, и поддатые мы были, ты же знаешь, - заискивающе, снизу вверх смотрела она на Петю.
Петя отпустил её. Вышел на балкон. Сплюнул вниз. Как бы чего не спёрла Ольга. Вернулся в комнату. Она поспешно заканчивала одеваться, затравленно озираясь на Петю. У него стало как-то пусто – как будто едешь с крутой горки на подпрыгивающих санках – в груди слева, когда фигура в Наташином костюме повернулась спиной.
Петя не знал, нужно ли ему удерживать Ольгу, нужно ли следить за ней. Зато точно знал, что ему сейчас нужно больше всего – посоветоваться, поговорить, рассказать хоть кому-то о том, что происходит…и НЕ происходит…
- Слушай, - Петя постарался, чтобы голос его звучал мягче. – Выпить хочешь, Оля?
Ольга, почти одетая, недоверчиво покосилась на него.
- Ну…- протянула она.
Петя встал, налил на кухне ещё четверть стакана, принёс Ольге. Та, почуяв, что ветер задул с другой стороны, сразу перешла на капризный тон.
- Маловато… - но опрокинула водку в себя одним точным движением.
Петя сел в кресло.
- Садись, - показал Ольге рукой на кресло.
- Может, пойду я? – нерешительно посмотрела та на дверь.
- Посиди немножко, поговорим.
- Выпить дай? – она всё более возвращалась в свою роль.
- Подожди, - Петя, словно с избалованным ребёнком, наощупь искал верный тон, - у тебя мобильный есть?
- Есть, конечно… Отдай телефон, сука, - вдруг сообразив, спокойно обратилась к нему Ольга.
- Сама ты сука, - так же беззлобно ответил Петя. Потом он пересел на кровать и, заглядывая ей прямо в лицо, спросил, - Ты молилась по нему?
Ольга явно запнулась.
- Чего молилась? – пробубнила она неуверенно, пряча глаза.
- Богу молилась? «Боже всемогущий, я твой раб… раба» говорила каждый день?
- А тебе какое дело?.. Мусор нашёлся… Ты хто такой вообще, спрашивать меня?
- Оленька, - Петя примирительно погладил её по колену. Она пугливо дёрнулась, но потом, блеснув глазами, затихла. – Как всё началось? Где ты СИМ-карту нашла?
- Семь карт?.. Не было такого… Дай выпить ещё, а?
- Ну, такой маленький пластмассовый квадратик, который в телефон засовывают? Красно-синий?.. Хотя, может, и другого цвета.
Петя кинулся на кухню, плеснул ещё водки в стакан – всю литровую бутылку решил не приносить в спальню, не дразнить Ольгу – заодно захватил телефон, лежавший на кухонном столе, при Ольге разломал его и достал СИМ-карту.
- Вот такую. Как ты её нашла?
- Не. Не находила такого, - Ольга деловито вылила в себя водку. Выдохнула через нос. – Я сразу телефон нашла. В контейнере.
- А-а. Понятно. И тебе на этот телефон позвонили?
- Да, хмырь какой-то.
- И что сказал?
- Да что? Звони, говорит, мне каждый день, а то ****ец тебе. А мне и так ****ец, - неожиданно равнодушно закончила она.
- И ты звонила каждый день?
- Угу, - тупо кивнула Ольга.
- И ты знаешь, - внезапно оживляясь, зло прохрипела она, - сказал он мне, чтоб я телефон не продавала, а то ****юлей получу…
- И чего? – Петя подделывался под её тон всё более удачно.
- Чего, чего… На водяру я его поменяла. На три бутылки… Так мне в этот же день…- она отвернулась к стене. – Кровью потом ссала…
- Ясно… А потом?
- А потом ты пришёл, - ответила Ольга, не поворачиваясь.
- А потом мы с тобой сюда приехали…- задумчиво пробормотал Петя.
- Ага…
- Оля, - осторожно начал Петя. – А как ты вообще попала на вокзал?
Она быстро и остро взглянула на него.
- А чего?.. На вокзале легче… С базара меня погнали…
- Нет, я имею в виду – ты же раньше как-то жила? Была у тебя семья там - я не знаю – квартира?
- Чего ты пристаёшь, а?.. Добрый, да? – сходу сорвалась на крик Ольга. – Таких добрых, блин, в Днепре топить надо… Пошёл ты нахуй, душу мне засырать будешь.
Она вскочила на ноги, размахивая руками - как утром, под душем, и матерясь – отчаянно и жалко. Петя отвёл от неё взгляд.
Вдруг его осенило. Он набрал номер Ольги – той Ольги, которая ездила не белой «Тоёте». «И как это я сразу не сообразил», - бормотал он, прислушиваясь к длинным гудкам. Петя держал трубку долго, очень долго. Никого… Тогда Петя отправил эсэмэску, попросил ту Ольгу перезвонить.
- Ладно, - спокойно сказал он. - Оставь мне свой номер… Ах, да… - сообразил Петя.
После недолгого раздумья он решил выйти, купить с ней в соседнем магазине телефон, какой-нибудь стартовый пакет и отправить на вокзал или…куда-нибудь отправить, одним словом. Почти наверняка она этот телефон пропьёт, но ни до чего лучшего Петя не додумался… Мелькнула мысль всё же идти в милицию или в СБУ, например, но, представив, как он будет писать в заявлении: «Коли я повернувся до кімнати, замість трупа лежала інша жінка, з якою я теж знайомий з тієї ночі, як вступив з нею у статтєві відносини на залізничному вокзалі», Петя только помотал головой.
Ольга уже успокоилась – почти так же быстро, как вышла из себя, и теперь сидела на краю кровати, нахохлившись. Петя молча натянул через голову чёрного близнеца вчерашней тенниски, обул лёгкие туфли.
- Идём, Оля, - сказал он, распахивая входную дверь.
Ольга встала, послушно вышла за ним. Она бы могла выглядеть в Наташиной одежде довольно прилично, если бы умела носить её и не шла крадучись, тайком, поминутно ожидая от мира подвоха. Петя коротко вздохнул.
В магазине, на углу соседнего дома он купил Ольге недорогой телефон, такую же, как у себя, красно-синюю СИМ-карту, подключил, пополнил счёт. Поколебавшись немного – как бы она не повадилась к нему за деньгами – он всё же дал ей немного. Она равнодушно, не глядя, комком затолкала купюры в нагрудный карман.
- Ну ладно, пока. Буду звонить. На вокзал на трамвае доедешь, - Петя махнул рукой в сторону полого поднимающейся улицы.
- Угу, - Ольга развернулась и, не оборачиваясь, зашагала прочь.
Петя посмотрел её вслед. Неровно шагающая, словно прихрамывающая Наташина одежда уносила от него другое тело. Петя поморщился – он начинал привыкать ко многому («Новогодние приключения Маши и Вити», - промелькнуло в голове), и если бы сейчас из-за угла вылетел бы Гарри Поттер на метле, удивления не было бы, было бы, пожалуй, только желание покататься самому.
Часы на телефоне показывали 14:25. У офисов, выросших на месте вчерашних заводов, было самое обеденное время. В тёплом осеннем дне, в котором ещё на один глоток стало меньше лета, и на пригоршню больше не такой уже далёкой зимы, скользили по силовым линиям нескольких ближайших кафе и ресторанов хорошо одетые юноши и девушки, а продовольственные магазины притягивали рабочих в симпатичных разноцветных комбинезонах.
Мимо пролетело жидкое, колеблющееся на ветерке серебро паутинки.
Пробежали след в след три или четыре лохматых добродушных пса.
Доверчивая синица села – протяни руку – на куст, посматривая на Петю.
Прошла симпатичная девушка, блеснув на Петю блесной короткого взгляда.
Было очень хорошо.
Только Петя совсем не знал, как ему жить дальше, и что делать.
Взгляд его зацепился за начало бульвара.
- Прогуляться захотелось? - вполголоса пробормотал Петя. – Прогулялся уже вчера один…
Шагать, не зная толком куда, было не очень приятно – Петя поминутно останавливался, запинался, замедлял шаг – но всё же понемногу продвигался к своему дому, раздумывая на ходу.
Два «сталинских» дома – его и соседний – стояли рядом, в одну линию. Они были задуманы как ансамбль – зеркально отражали друг друга, и у соседнего дома тоже на угловом подъезде была сторожевая башенка, только улица, опускаясь, отрастила этот дом вниз и он – восьмиэтажный – прочно опёрся о берега бывшего ручья, запертого сейчас в длинный футляр трубы, и мстящего иногда людям за воровство неба размытым и провалившимся оскалом асфальта, тёмно-красной скалистой пятой рустованного цоколя. И ещё Петин дом был оштукатуренный, и поэтому периодически, как Феникс, умирал в шелушащихся лоскутьях отпадающей краски, в облезающей лишайной известковой коже и рождался заново в победительном блеске желтоватого колера, волшебно преображённый и опять молодой, а соседнему дому суждено было всегда прикасаться к прокопчённому дорогой воздуху одними и теми же, из светло-коричневого облицовочного кирпича ладонями.
Тёмно-зелёные лавки, на которых раньше всегда сидели старики, а теперь уже давно никто не сидел, сторожили подъезды Петиного дома. Одно из окон первого этажа было распахнуто настежь. На подоконнике стояла старая, обитая залоснившейся и кое-где порванной тканью магнитофонная колонка и неразборчиво, но очень громко рассказывала всей улице о том, что «ю кэн дэнс». Петя улыбнулся – альбом ему когда-то очень нравился. Мишка – старший сын многодетной Тани, у которой было то ли пять, то ли шесть детей от разных отцов – пришёл уже из школы. Надо будет ему ещё каких-нибудь старых кассет отдать.
На тротуаре росли разноцветные палатки. Несколько парней размахивали флагами на длинных древках. Петя присмотрелся – это были телескопические, лёгкие и прочные удилища. «Символично, однако», - хмыкнул Петя. Скоро выборы куда-то там… Женщины в накидках с цветами партий совали ему проспекты. На проспектах были одинаковые – розовые и упитанные - лица.
Петя решил всё же подняться к себе. Подъезд был родной, знакомый до каждого географического пятна отставшей краски. Когда-то зимой внизу, на первом этаже прорвало трубу отопления, и зелёная пещера подъезда, до краёв наполненная горячим, но быстро остывающим паром, была красивой и загадочной. Было весело прыгать через почти кипящие ручьи. Батарею тогда срезали, и на память об этом волшебстве остались на покорёженных трубах две неопрятные заглушки, многократно закрашенные, и ставшие похожими на толстые, неумело забинтованные пальцы.
Поздоровавшись с соседкой Валентиной – моложаво выглядевшей уже…да, наверное – пятидесятилетней женщиной в толстых массивных очках, несколько лет, как и он, таскавшей неподъёмные сумки на рынок, Петя закрыл за собой дверь квартиры.
Походил по дому, понемногу наводя порядок. Раскладывание вещей по полкам, подметание, уборка в ванной успокаивали, давали ощущение порядка, осмысленности и предсказуемости. Обычно к Пете раз в неделю приходилась убираться Алёна – ей было немного за тридцать, она была из какой-то церкви, которая со дня на день ожидала конца света. Милый, открытый человек. Несмотря на убеждённость в тщете всего, убирала она очень хорошо. Но иногда Пете нравилось повозиться с уборкой самому. Он тогда представлял себя женщиной, которая наводит порядок, ожидая с работы мужа, и отчётливо начинал ненавидеть всех, кто идёт в квартиру в грязной обуви. Тогда Петя улыбался..
Есть не хотелось, но Петя, уступая обеденному рефлексу, помыл и крупно порезал огурцы, помидоры и лук, посолил и полил оливковым маслом. Задумчиво глядя в окно, сжевал всё это, отламывая руками от куска ржаного хлеба.
Помыл посуду. Вздохнул, потому что настало время врать Семёну. Набрал его, извинился, сказал, что заболел. По голосу Семёна понял, что для него сейчас это не очень важно. Фура с декодерами не растамаживалась, и Семён сейчас занимался только этим.
Так… Теперь – самое главное… Петя покрутил по столу, как рулетку, телефон. Остановившись, он указал экраном на холодильник. Со второго раза – на мойку. Судьба явно не хотела ему помогать. Петя загадал: если сейчас телефон покажет на окно, выйду пройдусь по бульвару, если не на окно – буду звонить БОГу.
Телефон показал ровно на правый край окна – туда, где начинается оконный откос. Петя хмыкнул. Покрутил ещё раз. Левый край окна.
- Моя судьба в моих руках, то есть, - пробормотал Петя.
Небо за окном задвигалось. Сверху, из-за крыши Петиного дома неторопливо и обильно высыпала стая ворон. Она текла, слегка пошевеливая крыльями, в сторону горизонта. Всё новые и новые зазубренные силуэты выскальзывали сверху чтобы, уменьшаясь, постепенно превращаться в родимые пятнышки на отбеленной солнцем небесной коже.
Петя смотрел, не отрываясь. Это было красиво. Один силуэт начал увеличиваться. На балконные перила, тяжело развернувшись в воздухе, опустилась большая серо-чёрная ворона. Повернувшись в профиль она, не моргая, уставилась на Петю. Через недавно вымытое стекло было отчётливо видно каждое пёрышко. Чуть взмахнув крыльями, она, сгорбившись, перескочила на оцинкованный отлив, сильно, с глухим стуком, клюнула его.. Ворона громко, простужено-хрипло прокричала трижды, широко поводя раскрытым клювом. Петя вздрогнул и выпрямился. Ещё раз взглянув на Петю своим как будто нарисованным углём профилем, она оттолкнулась от оцинкованной жести, звонко царапнув её когтями и – хлопанье суставчатых крыльев подняло её вверх. Не оборачиваясь, ворона по плавной дуге влилась в хвост стаи, и без следа растворилась в одинаковых, уходящих вдаль точках.
- Это типа она меня на прогулку зовёт? – без особого энтузиазма процедил Петя. – Впечатляет, конечно…
- Ну ладно, - процедил он, ещё немного покатав телефон по столу. Звонить БОГу не хотелось.
Петя оделся, как для пробежки – шорты, кроссовки. Взял немного денег. Сегодня он решил пойти в обратную сторону по бульвару.
В кроссовках было хорошо. Асфальт мягко пружинил. Голые ноги приятно щекотал ветерок. Небо было чистым. Стая ворон бесшумно и бесследно растаяла. Толстые неуклюжие голуби, подныривая, ходили по газону возле небольшой церквушки с голубым куполом, которая появилась недавно на месте заброшенного то ли склада, то ли небольшой лесопилки.
Улица падала вверх, ползла вверх. Петя иногда ускорялся. На ходу позвонил первой Ольге («на «Тоёте»», начал он её мысленно называть), по-прежнему никто не брал трубку.
Позвонил второй Ольге. Не сразу, но она ответила.
- Алё?
- Это я, Петя.
- А-а-а, - вроде даже обрадовалась она.
- Как у тебя дела?
- Чего хотел? – Ольга явно успела ещё где-то добрать.
- Ты на вокзале?
- Ага. Хочешь – приезжай, - хрипло хихикнула она. – А то я приеду вечером, - в своей манере, утверждая и спрашивая, сказала она.
- Не, не надо сегодня. Позвоню, - Петя нажал «отбой».
Петя жалел, что не взял телефона Натальи. Очень жалел.
Пятиэтажки скользили назад. Дорога подземным переходом, запинаясь на ступенях, перетекла под трамваем.
Петя шёл размеренно и спокойно. Страха почему-то не было. Выйдя на поверхность, он посмотрел в сторону центра. Там был вокзал. Решение пришло просто, и удобно легло на сердце, как привычная, отполированная ручка инструмента – в руку. Петя пошёл вдоль трамвая – туда, где была Ольга. Свернул на боковые улочки, чтоб не идти вдоль трамвайного грохота. Иногда бежал медленной трусцой.
Минут через тридцать он был на месте.
Сегодня он зашёл на вокзал с другой стороны, с главной площади. Особое чувство движения всегда нравилось Пете на вокзалах. А ещё – особенно – запах поездов. Может, это была колёсная смазка, может – ещё что, но поезда и пути, по которым часто ездили, пахли сладко, чем-то таким, во что тут же Пете хотелось уткнуться лицом и дышать, дышать, пока не закружится голова, и пока ощущения стука колёс, покачивания вагона на ходу и чего-то очень большого, хорошего, точно и правильно рассчитанного не заполнит его всего. Чтобы подольше чувствовать этот запах, Петя пошёл кружной дорогой к платформе электричек, через пути, где стояли в ожидании семенящей поживы зелёные и синие питоны поездов и пахли – непередаваемо приятно. Счастливо улыбаясь, Петя пробирался через наваленные на асфальте перронов сумки и чемоданы, через молчаливое прощанье, которым были насквозь пропитаны небольшие кучки провожающих, через ритмичные повторы объявлений: «,,,З голови поїзду…», через лязг тележек носильщиков и мощно-печальные, минорные гудки поездов.
Платформа электричек была заселена другим людом – тут не ощущалась мелодия прощанья, а был скорее привычный скрежет часовых стрелок, которые вместе с тарахтеньем тяжёлых колёс ежедневно вырывали у этих людей минуты и часы. Одиночество в толпе – тут оно проявлялось, наверное, как нигде.
Петя, не торопясь, прошёлся по небольшой площади, на которую смотрел ряд электронных табло с номерами поездов и временем отправления. «Фастів… Мотовилівка… Бородянка… Миронівка… Здолбунів…» - жёлтыми точками на тёмно-зелёном было выбито на них. Красивые названия, непонятные и манящие, которые имели обыкновение превращаться в маленькие и невзрачные пригородные вокзалы, а то и просто в длинные платформы, стоящие на покосившихся бетонных ногах посреди невзрачной, какой-то случайной пристанционной застройки и пыльных от постоянного железного гула приколейных лесополосах.
Шашлычная была рядом. Вывеска чисто и ярко белела. Петя подошёл поближе. Около мусорного бака, спиной к нему, стояла женщина в лимонном, помятом и не по размеру плаще. В Олином позавчерашнем плаще. Она опрокидывала в себя бутылку – похоже, пива. Петя постепенно подходил всё ближе и ближе. Женщина обернулась. Из вороха неопрятной, мятой и залоснившейся одежды на него смотрело ухоженное и спокойное лицо.
- Наташа? – ход был неожиданный.
- Да, Петя. Здравствуй, - мягко, тепло и уверенно произнесла она.
- Да-а-а, - протянул Петя, - ну ты даёшь…
Он вспомнил прошедшую ночь. Всё то, что казалось большим, как Вселенная, мягко полетело по ветру тополиной пушинкой.
- Извини, что напугала. По-другому не получалось, - она коснулась его руки.
Её глазные яблоки были по-прежнему чистые, как только что выпавший снег. Два круглых серых голыша лежали на этом снегу.
Только сейчас Петя почувствовал страх. Рядом с красивой и желанной, несмотря на свои лохмотья, женщиной это было особенно противно. Тем более, что страх вызывала именно она.
Петя попробовал расслабиться, несколько раз свободно выдохнув и отпустив плечи. Получилось это лишь отчасти.
- Ты не бойся, Петя, - то, что она всё угадала о нём, было ещё неприятнее. – Пойдём поговорим.
- Ты же обещала умереть? – вопрос звякнул об асфальт и покатился, как мелкая монетка, за которой никто не будет нагибаться. Наталья и не нагнулась.
- Давай отойдём, Петенька, - примирительно сказала она. – Тут на нас обращают внимание. Тебе приятно разговаривать со мной на людях в таком виде? – улыбнулась она.
- Да какая разница. Меня уже трудно шокировать, знаешь ли, - Петя, не отрываясь, смотрел ей в лицо.
- Да меня, в общем, тоже, - она усмехнулась.
- Ты же была… неживой? – этот вопрос Петя хотел задать с самого начала.
- А ты в этом уверен? – Наталья внимательно посмотрела на него.
- Не, ну понятно, сейчас я уже ни в чём не уверен, - в этом он был почти уверен. – Но… ты была холодная и всё такое…
- Что «такое», Петя? – она так же внимательно рассматривала его.
- Блин… Не дышала, сердце не билось, руки-ноги закоченели… Только не говори, что это был летаргический сон, - Петя с надеждой взглянул в холодные серые кружочки.
- Нет, Петя, этого я не скажу, как бы ты ни хотел, - так же, серьёзно, без улыбки.
- Но… - она опустила на мгновение глаза, а затем, резко хлестнула его взглядом в упор. Петя вздрогнул. – А ты уверен, что это была я?
- Здрасьте, Марьиванна… - Петя не ожидал от себя шуток. - А ты уверена, что я хочу быть уверенным?
Наталья промолчала, не сморгнув. Петя повёл глазами вокруг.
- Конечно, не уверен… А уверен ли я в том, что жив? Что я – это я? Смешные вопросы… Ладно, спрошу по-другому – зачем это всё? Маскарад этот? Мы развлекаемся? Или мной развлекаются? Кто это придумал? Зачем вам я? – Петя начинал понемногу заводиться.
- Петенька, - Наталья ещё раз прикоснулась к его руке, и с сожалением чуть покачала головой, когда он её резко отдёрнул, - давай всё же отойдём. Ну не пара я сейчас тебе, - она вскинула на него глаза, - пристанет кто-нибудь, в историю попадём… Ты представь – бомжиха и спортсмен в кроссовках и шортах…
- Ага, а сейчас я – НЕ в истории, значит… Забавно, - Петя откровенно ухмыльнулся ей в лицо.
- Просто будет сложнее выпутываться… И дольше всё будет, - негромко, но чётко проговорила Наталья, опуская глаза.
- А, так есть надежда на конец, - так же негромко пробормотал Петя.
Наталья тонко улыбнулась.
- Идём, Петя, - она уже уверенно, как тогда на бульваре, направилась в сторону ангаров.
Петя качнул головой, но не спеша поплёлся за ней. Похоже, она знала место. Не плутая, она вывела его к полянке на пригорке. Мусора там не стало меньше.
Наталья остановилась и, прищурившись, посмотрела на Петю.
- Узнаёшь место?
Петя потянулся, ничего не отвечая.
- Ну, шо? Наверное, присядем… - он поискал глазами газетный лист побольше и почище, присел на него, второй такой же расстелил рядом, похлопал по нему ладонью. – Для полноты дежавю не хватает водки и бутербродов.
Наталья села рядом.
- Плащик, конечно, воняет меньше, чем тогда, но я лучше отодвинусь, уж ты не серчай, - Петя пересел подальше.
- Ладно, чего уж, не буду, - спокойно ответила Наталья.
- Ну давай, бухти мне про то, как космические корабли бороздят просторы, - попросил Петя, усевшись поудобнее.
Наталья помолчала, как будто прислушиваясь к себе.
- Петя! Тебе уже так много наговорили всего, что ты уже всё равно ничему не поверишь… Правда? – резко спросила она после недолгой паузы.
- Говори дальше, - благодушно разрешил Петя.
- Тебе надо поехать в Бородянку, найти там авиаклуб и прыгнуть с парашютом. В тандеме. Обязательно в тандеме с инструктором.
- А-а-а, тандем… А я думал – что за Таня? – как бы про себя пробормотал Петя.
- Да, в тандеме, - Наталья была вновь спокойна и бесстрастна.
- Традиционный вопрос – а если не поеду прыгать?
- Традиционный ответ – поедешь, - глаза Натальи чуть смягчились. – Просто ты поймёшь в один прекрасный момент, что не можешь этого не сделать. Прыгают они по выходным. В общем, всё равно с кем, но лучше с Алексеем.
- В общем, ясно. Спасибо, что по существу. Хорошо, что не начала меня грузить спасением человечества, - Петя поддел ногой мятый пластиковый стаканчик. Он запрыгал вниз шелестящим коричневым мячиком.
- Да, ясно. Олег тогда переборщил, конечно. Это была наша ошибка, уж ты извини. Не серчай, как ты говоришь, - Наталья улыбнулась и быстро, стерегущим взглядом, посмотрела на Петю.
- А расскажи-ка мне, красавица, ещё раз, кто это «мы»? – Петя обхватил согнутые ноги, положив подбородок на колени.
- Тебе интересно? – спокойно-равнодушно уронила Наталья.
- В твоём изложении – да.
- А вот мне, Петя, нет. Ты, в общем и целом, уже всё знаешь. Но веришь только тому, чему хочешь верить. Зачем же я буду тебе что-то доказывать, тратить время?
Звучало это логично.
- Но тогда, - Петя помолчал. – Я просто ощущаю себя марионеткой, которую дёргают за ниточки, и от моей воли ничего не зависит.
- Петенька! – Наташа ладонью тщательно разгладила газету. – А разве всегда и у всех не так? Разве людей не дёргают беспрерывно за ниточки их потребности, другие люди и обстоятельства?
- Ну-у-у…- протянул нерешительно Петя. – Что-то же можно решить по собственной воле.
- Кушать тебе колбасу или сыр? Можно, конечно. Но кушать всё равно придётся, тут ты не свободен. Переспать с блондинкой или брюнеткой? Даже это далеко не всегда зависит только от тебя. Но сексуальную энергию всё равно придётся куда-то девать. Тут ты тоже не свободен.
- Я могу умереть от голода, и таким образом освободиться. Заодно и от женщин, - усмехнулся Петя.
- По собственной воле не есть? Теоретически – да. Практически это весьма и весьма проблематично даже для очень продвинутого и готового ко всему человека… Да и потом, - Наталья хитро прищурилась, - разве это тоже не будет ниточкой, за которую я тебя дёрнула?
Петя молча улыбался, уставившись в землю.
- А для всего человечества вариант добровольной смерти от голода можно исключить практически сразу, - уверенно подытожила Наталья.
- Во как! – Петя по-прежнему рассматривал примятые травинки.
- Поверь, Петя, все мы – марионетки. Мы можем подчиняться ниточкам, можем демонстративно обрывать их, опутываясь тем самым новыми нитями, но спокойно, бесстрастно и безнаказанно игнорировать мы их не можем.
Петя подумал. Пощупал на прочность узелки этой ткани. Вроде всё было добротно, без прорех. Всё же какой-то подвох во всём этом ощущался довольно явственно.
- Ну ладно. Предположим, мы все бессловесные звенья в цепочке причинно-следственных связей, которую придумали не мы… Или вообще никто не придумал, не важно… Но зачем вам, - Петя сделал ударение на этом слове, - надо, чтобы именно я делал определённые действия? Зачем меня толкать к этому, если и без принуждения всё произойдёт само собой, естественным порядком вещей?
Петя сбоку взглянул на Наталью. Она смотрела, не отрываясь, ему в переносицу. Петя невольно потёр рукой лоб.
- Мы тоже не можем не принуждать тебя… А почему – я не знаю, просто не знаю, - Наталья повернулась в сторону низкого солнца, прищурилась на него, как прищуриваются на костёр.
- Не знаю, Петя, - повторила она. - Значит, зачем-то это нужно. С другой стороны, ты проживаешь сейчас яркий и насыщенный кусок своей жизни. Не у многих такое бывает. Разве само по себе это не здорово?.. Как-нибудь ты бы всё равно прожил бы его… Почему не таким образом?
- Да. Понятно, - без энтузиазма отозвался Петя.
- Ладно… - Наталья помолчала ещё, опустив глаза.
– И ещё… Ещё… - как-то неуверенно продолжила она. Петя подозрительно покосился на неё. – Мне было хорошо с тобой. Очень.
Она слегка закусила губу.
- Да? – Петя еле сдерживался. – Когда больше всего – когда я тебе делал искусственное дыхание7
- Петя… - укоризненно покачала головой Наташа.
- Что «Петя», что?.. Ты умираешь, когда хочешь, потом воскресаешь, когда хочешь, потом говоришь, что тебе хорошо. И хочешь, чтобы мне было хорошо…
А я почти уверен в том, что я – сумасшедший, - неожиданно - даже для самого себя - тихо закончил он.
Наталья придвинулась и мягко накрыла его руку тёплой ладонью. Петя не отдёрнул руку.
- Кто ты? – поднял он взгляд на её фарфоровые глаза.
- Наташа, - она сказала это без улыбки, но мягко и даже как будто извиняясь.
Петя вынул руку из-под её ладони. Отодвинулся. Помедлил немного, о чём-то раздумывая.
- Дай мне свой номер, - доставая телефон, попросил он.
- Не надо, - покачала она головой. – всё, что нужно, произойдёт и так. А что не произойдёт, то и не нужно.
Пете было больно уходить, не оглядываясь, только несколько первых шагов. Потом он привык. Наверное, на затылке всё же есть третий глаз, потому что им Петя ясно видел уменьшающуюся фигурку Натальи в нелепом лимонном плаще.
Что мы имеем в итоге, думал Петя. Да, собственно говоря, ничего не имеем. Лучше даже сказать – ничерта. Что делать дальше? Наверное, самое правильное – жить, просто жить. Права Наталья, конечно: вся наша жизнь – это реакция на внешние раздражители. В основном… Да, в основном… Пете всё же было приятно чувствовать, что есть где-то горсточка свободы, его личной, ни от чего не зависящей, над которой властен только он, и никто больше… Только – да, наверное – эта горсточка размазывается по крошкам на такие вещи, как свободный выбор сорта колбасы или автомобиля, и в итоге на самое главное свободы не остаётся вообще… Может быть, тогда нужно сознательно лишать себя свободы выбора в быту, не тратить крошки свободы на мелочи, чтобы аккумулировать её и тратить только на самое главное… А что это самое главное? – Петя задумался… Это было очевидно интуитивно. И не поддавалось формулировкам…
Может быть, какое-то дело… Может быть. То, для чего ты родился. Петя спросил себя, родился ли он для того, чтобы помогать импортировать декодеры? В общем и целом именно так и получалось. Хотел ли он в детстве этого? Петя улыбнулся. А чего он хотел в детстве, кем хотел быть? Петя подумал, и понял, что отчётливой, яркой мечты у него не было. Он представлял себя – взрослого - сидящим за конторским столом. Рядом лежали папки, стояли телефоны. В комнату входили и выходили люди, и из большого окна лился тёплый, яркий, но не слепящий свет. Он не ощущал себя вождём всей страны – как Горбачёв, например – но начальником ощущал. Даже в голове крутилась какая-то советская аббревиатура «Киевстройснабмонтаж…».
В общем и целом он примерно в этой роли сейчас и находится. У него есть кабинет, есть телефоны, есть большое окно, он не главный, но – начальник. Только папок на завязках нет. Вместо них компьютер. То есть мечта оказалась очень материальной. И если бы он хотел быть в детстве футболистом, или врачом, или танцевать в балете то, наверное, так бы оно и случилось.
Получается, что его рабочее место – это и есть та горсточка настоящей, без примеси личной свободы, которой он может распоряжаться?
Может быть, но на этом рабочем месте он далеко не свободен.
Петя сплюнул сквозь зубы, что вообще-то после примерно восьмого класса делал редко. Помнит он такие разговоры. Их он часто вёл студентом, ночью, у кого-нибудь на даче, после бутылки сухого вина. Тогда бывало ощущение подхода к чему-то самому главному, вот-вот, уже буквально через два слова всё станет кристально и предельно ясно – как, зачем и куда жить, но приходил рассвет, и всё заканчивалось ощущением несвежего белья и взаимной дневной неловкости за вывернутую ночью душу.
Почему бы ему не прыгнуть, собственно, с парашютом? Тем более – он давно собирался, но – Петя легко признался себе в этом – было страшно. Конечно, если он прыгнет, он пойдёт на поводу у Натальи. Но – если не прыгнет назло ей, то – его решение тоже будет зависеть от неё… И кто знает, может быть, именно на такой результат она и рассчитывала?..
Одним словом, как ни крути, а его решение будет реакцией на просьбу Натальи…
Интересно, что бы сказал по этому поводу БОГ? Петя нащупал в кармане шортов прохладный окатыш телефона… Да какая тебе, Петя, разница? Если захочет, он сам всё тебе скажет… Не лезь поперед батьки…
А с парашютом – да, это идея. Если до субботы ты не окажешься где-нибудь на Юпитере или у мусорного бака с бутылкой пива в руках, то можно прыгнуть, почему нет?
Наталья, конечно, права – в любом случае это будет приключение. Яркое. После всего, что с ним произошло, страха у Пети перед парашютом не было.
Он вышел на привокзальную площадь. Широкая улица, ведущая в город, сначала полого опускалась, а потом всё круче и круче поднималась вверх, чтобы замкнуться наверху стеной зданий, подёрнутых уже немного вечерней дымкой. Оттуда к вокзалу день и ночь, круглосуточно стекал город, и растекался дальше во все стороны по тонким блестящим жилкам железной паутины. Главное здание вокзала было похоже на шахматного слона – широкого и приземистого, почти белого днём и чёрного после заката, а широкая улица была асфальтной диагональю, по которой слон мечтал когда-нибудь перелететь и объявить шах своему заклятому противнику – городу. «Миттельшпиль, вечный миттельшпиль», - пробормотал Петя, проходя по кольцу мимо стоянок такси.
Пете не хотелось сейчас никаких неожиданных встреч, не хотелось видеть никаких – самых красивых – женщин этой ночью у себя в постели. Хотелось только поскорее и поспокойнее добраться домой, принять душ, перекусить и спокойно заснуть.
За вокзальное такси переплачивать не хотелось, поэтому Петя прошёл один квартал и там остановил белую ДЭУ.
Водитель – флегматичный рыхлый парень с белыми ресницами и лениво-неторопливыми движениями всю дорогу пытался втянуть его в разговор о будущих выборах. Петя ещё более лениво поддакивал, совершенно не слушая его.
Город минут десять подрожал, замедляясь и ускоряясь, за мутными, плохо вымытыми стёклами такси. Наконец к машине медленно подползла дверь Петиного подъезда. Расплатившись и попрощавшись, Петя подошёл к своему дому. Посмотрел на место, где позавчера стоял Гольф и лежал мальчик. Небольшая лужица масла… А впрочем, нет, шелохнулась – размытая тень от тополиной ветки. Ничего. Ничего не осталось. Интересно – Петя покосился вокруг – помнит ли кто-нибудь ещё об этом? Сапожники… или торговцы овощами? Выяснять это у них как-то не хотелось…
Почти на этом месте остановился открытый синий бортовой ЗиЛ с грузом унитазов. Они стояли рядами в тоненьких металлических рамках, без картона. Петя, как зачарованный, смотрел на ряды маслянисто бликующих на закатном солнце сидений. Водитель, разрывая пачку только что купленных сигарет, захлопнул дверцу. Грузовик, громыхая тяжёлыми деревянными бортами, дёрнулся. Унитазы, слаженно покачнувшись, поплыли над асфальтом. Петя помотал головой, прогоняя наваждение.
- Надо же, - пробормотал он, улыбаясь, - унитазы, блин…
День заканчивался. Низкое солнце намазало, как масло на бутерброд, на землю густые жирные тени. Они шевелились под лёгким ветерком, разгонявшем дневное тепло.
Петя сбегал домой переодеться - поужинать решил не дома, а в ближайшем ресторане. Там было хорошо и обычно – всё-таки рабочая окраина – пустынно по вечерам. Ресторан находился в бывшей заводской столовой возле небольшого сквера, который казался в детстве целым парком, а сейчас был просто пятачком за низким бетонным заборчиком. Посередине этого сквера был круглый фонтан, в нём Петя как-то раз искупался зимой в тяжёлом пальто на вате. Сейчас фонтан был залит бетоном – это было нечто вроде очень большой бетонной тумбы.
Петя огибал скверик, когда зазвонил телефон. Его трель плавно разносилась в тихом пушистом вечернем воздухе.
Петя посмотрел на засветившийся голубоватым экран. Там мерцало и
переливалось одно слово "Ольга". Петя сглотнул. Это был телефон ПЕРВОЙ
Ольги. Голос Пети дрогнул, когда он поднёс трубку к уху.
- Алё? - спросил он.
- Здравствуй, милый, - прозвенел в трубке чистый голос Ольги - той
самой Ольги. Которая разбила его машину. Которая ездила на Тоёте. С
которой было неплохо. И без которой было тоже неплохо. И которая потом
зачем-то рылась в мусорнике.
- Здравствуй...заяц, - это словечко было как будто из другого мира.
Хотя, собственно, именно Ольга привезла на белоснежном капоте своей
машины все его приключения.
- Забыл уже, - утвердительно, тихо и мелодично, рассмеялась она, -
забыл своего зайца.
- Хочешь, поужинаем вместе? - голос у Пети был всё ещё сдавленным.
- Ой, хочу, я как раз сама собиралась напроситься, - оживилась она. -
Ты где сейчас?
- Да почти дома.
- Замечательно. А я на Шулявской. Через пять минут буду.
- Давай прямо к ресторану Кращи часы. Знаешь? На углу бульвара? Я буду
внутри. Что тебе заказать?
- Ну, салатик, - пропела Ольга, - ещё что-нибудь. Да я лучше сама
закажу, милый, - мягко закончила она.
- Окей, жду, - Петя нажал на "отбой".
Так. Интересно, интересно. Даже очень. Ольга номер два, значит.
Точнее - номер один. Пообщаемся.
Ресторан был открыт совсем недавно. Всё было новым и красивым.
Тёмно-зелёный, с прожилками, мрамор на полу, зеркала во всю стену, в
которых Петя несколько раз отразился, прежде чем швейцар в красивой
ливрее мягко толкнул перед ним тяжёлую, дубовую, с морозным стеклом
дверь.
Просторный полутёмный зал. Занят только один столик. Двое мужчин. Окна на юг. Солнце уже не дотягивается до чисто вымытых стёкол.
Петя сел у окна и задумчиво рисовал что-то пальцами на толстой, тёмно-красной, приятной на ощупь ткани дорогого столового белья и по переплетённому в кожу меню, которое бесшумно подала, перегнувшись над ним, официантка, хранившая на своём бледном вытянутом лице выражение непреходящего удивления, когда ещё по энергичному цоканью каблучков в холле узнал Ольгу. Петя глянул в окно. Его белая судьба – почему-то она называлась «Тоёта» - спокойно стояла у края дороги, свежевымытая, мордой к закату и ветровое стекло её было залито расплавленным оловом солнца, а через слюдяно блеснувшую дверь в зал впорхнула Ольга, неся с собой что-то такое, от чего даже швейцар у двери, зайдя в зал и придерживая дверь, посмотрел вслед Ольге с менее профессиональной, чем обычно, улыбкой, а удивление на лице официантки стало ещё больше, и она подала второе меню, с трудом удерживая бешенство за опущенными ресницами, а Ольга раскинула руки, когда Петя, наконец опомнившись, привстал, и подставила ему щёку для поцелуя, и обдала его своим – тонким и нежным запахом, и мужчины краем глаза смотрели на неё, и Петя неловко двигал тяжёлый стул, помогая ей усаживаться, и думал – есть ли у неё в маленькой лохматой сумочке недопитая бутылка пива?
Ольга наконец, уютно подвигавшись, уселась вполне удобно и с широкой мягкой пристальной улыбкой посмотрела на Петю.
- Неплохо выглядишь, - окинув его спокойно-оценивающим взглядом широко распахнутых зеленовато-жёлтых глаз, мягко пропела Ольга.
- Только, - она накрыла его ладонь своей и улыбнулась понимающе, - пил недавно, угадала?
- Вроде того, - легко согласился Петя, впитывая её всю, до мельчайших подробностей.
Они не виделись уже примерно месяц. Последний раз они были вместе у неё дома - Ольга отправила дочку к маме – и они были только вдвоём в её небольшой двухкомнатной квартире, чистой и аккуратной. И им было очень хорошо. Но на следующий день Пете тоже не было плохо. И через день. Их созвонки становились всё более вялыми. Ольга всё прекрасно чувствовала, и не настаивала. Наверное, именно это и нравилось Пете.
Она как-то неуловимо изменила причёску. Загорела. Похорошела. Была лучше одета. Стала желаннее и почему-то ближе. Её глаза не были фарфоровыми. Кое-где на глазных яблоках – как русла высыхающих рек на географических картах – растекались красным и пропадали во влажной белой пустыне извилистые ручейки. Радужная оболочка цвета полуувядших листьев – зеленовато-жёлтая или жёлто-зелёная тоже была живой, она улыбалась, когда улыбалась Ольга, смеялась и вопросительно застывала вместе с ней.
Петя поймал себя на том, что смотрит на Ольгу с нескрываемым восхищением и желанием – оно каплями падало на Ольгу, на блеск её глаз, мелодичное щебетание, на ксилофон тихого смеха, и Ольга оживала, распрямлялась от этих капель, как примятая трава от полевого ветра, на её щеках распускались цветы и она вся открывалась навстречу этим каплям, навстречу Пете.
Петя чуть помотал головой. Вспомнил две последние ночи. Третья женщина за третью ночь? Ну, собственно, почему нет – усмехнулся он сам себе.
- Ты замечательно выглядишь, - с чувством, в котором совсем не было иронии, искренно признался он.
- Спасибо, милый, - благодарно улыбнулась она.
- Как дела у тебя? –
- Да неплохо.
Она всё всегда прекрасно чувствовала.
- У тебя что-то случилось? – участливо заглянула она ему в лицо. – У тебя такое выражение, как будто чем-то мучаешься. О чём-то хочешь спросить, и не решаешься. Угадала?
Петя, подумав секунду, решительно кивнул.
- Зачем тебе вокзал? – он посмотрел на Ольгу в упор.
- Вокзал? – она смотрела на него широко открытыми глазами. – Не поняла я, милый… В каком смысле?
Ольга мягко улыбнулась.
- В смысле жизни, - Петя тоже улыбнулся. – Живёшь ты там зачем?
- Живу? На вокзале? – Ольга застыла. – А там можно жить?
Обуховский филиал… Ольга захлопнула дверцу машины, откинула щиток против солнца, внимательно посмотрелась в выдвижное зеркальце. И что они все так на неё смотрели? Как на инопланетянку… И от Киева вроде бы недалеко, и вроде бы город, и вроде бы банк… Ольга довольно громко фыркукнула, мысленно продолжая разговор с той толстой коровой, на которой, как на капусте, было надето несколько маечек и кофточек. Ольга вспомнила панически ревнивый взгляд коровы – Татьяна Фёдоровна, что ли – когда они склонялись над образцами договоров вместе с начальником отделения. Суслик облезлый. С перхотью. И с золотым зубом… Бррр…
Конечно, новый договор на кредитование физиков, да, я всё понимаю, но они же вроде все с высшими образованиями… из-за каждой ерунды звонили в головной банк. Лёня уже от них на стенку лез – она это чувствовала по его голосу из селектора. Ладно, приеду сейчас – поржём. Она торжествующе улыбнулась, показала язык своему отражению – это для коровы, ещё раз улыбнулась, теперь уже удовлетворённо – для себя, достала косметичку чуть тронула лицо в нескольких местах, пожевала губами, раскатывая свежую помаду подняла щиток, бросила косметичку на правое сиденье.
Как будто заурчал котёнок, спрятанный далеко под капотом – так тихо заработал мотор. Да, «Тоёта» - это, блин, «Тоёта»… «Ага», - с протяжным ударение на последнем слоге протянула Ольга и рассмеялась… «Жигули», проданные недавно – она их очень любила и даже поцеловала на прощанье в руль, покупатель ещё широко залыбился – гремели, конечно, по телефону нельзя было говорить. А это – конфетка…Тем более – сейчас, только что вымытая молоденьким охранником. Большая, руль крутить можно пальцем, не устаёшь совсем… Ольга плавно выехала с банковской стоянки.
Хорошо бы, наверное, перекусить где-нибудь. А то приедешь в Киев, обед уже кончится, там запрягут, не пожуёшь… А правильное питание и регулярный стул – Ольга улыбнулась внутренне, не изменившись лицом, и от этого улыбка была ещё приятнее – залог хорошего внешнего вида… Ольга не выдержала и расхохоталась. Нет, всё-таки корова была потешная, и она её здорово размазала перед сусликом. «Невід”ємна частина» пишется через «мьякый знак», вот же блин… Достали словарь, посмотрели… Корова сразу же сделала вид, что увидела на столе что-то очень интересное… Ольга ясно вспомнила её ненавидящие дрожащие ресницы, и снова улыбнулась… Ладно, мне с ними ещё работать и работать… Помиримся…
Городок, несмотря на тысячелетнюю историю, был просто небольшим спальным районом, ничего не накопившим за свою тысячу лет. Панельные коробочки, по окраинам – частная застройка, ни одного большого здания старше тридцати-сорока лет Ольга не видела. «И куда всё подевалось?»- думала Ольга, выезжая по маленькой, двухполосной, как будто игрушечной развязке на трассу. Зато на полгорода разлёгся серым бетоном бумажный комбинат. Раннее весеннее – уже почти тёплое – солнце делало городок неумытым и грязноватым. Безлистные деревья недоверчиво щупали холодноватый воздух бугристыми пальцами. В тени кое-где догнивали ещё серые крупчатые лепёшки снега.
Возле банка было кафе. «Гэндэлык» - сразу определила его Ольга. Туда не хотелось.
Весь город можно было проехать на машине минут за пять. «Ну, может за десять», - примирительно пробормотала Ольга.
Сразу после решительной, красного карандаша, резолюции об отрицании города был симпатичный указатель в украинском стиле. Обещали накормить. Ольга плавно и мягко, как она любила, повернула конфетку направо.
К корчме сквозь заросли то ли настоящих, то ли бутафорских камышей вела аккуратная, мягкого мелкого красноватого щебня дорожка Парочка машин, как лошади, стояли у коновязи – длинных, живописно неровных жердей, которыми был обнесен приземистый, в украинском стиле ресторан. Неизменный колодец с журавлём. Камышовая крыша. Резные, сделанные «под старину» двери. Выглядело всё это довольно прилично и обещало неплохой обед.
За рестораном было красиво. Там небольшая речушка, извиваясь, как перерубленная лопатой змейка и оставляя после себя блестящей чешуёй озёрца и лужи стариц, тихонько стекала широкой, сырой и туманной, охряной, но уже с пятнышками свежей зелени поймой. Вдалеке виднелись редкие, синеватые от расстояния прозрачные дубовые рощицы, а ещё дальше, за ними, прочно стоял по-акварельному тёмный лес.
Ольга умиротворённо вздохнула и потянула на себя за грубое кованое кольцо ладную, добротную дверь. Выбрала место возле широкого окна, распахнутого на пойму. Некрашеная, с выжженными узорами мебель, рушники на столах и стенах. Несколько столиков были заняты. Ольга скользнула по ним взглядом. Женщины, сидевшие с мужчинами, прищуривались и подбирались, охраняя свою добычу. Было двое одиноких мужчин. Высокий, довольно симпатичный парень с заплаканным выражением лица испуганно наклонился над своей тарелкой, второй – краснолицый толстяк, похожий на гаишника – радостно расширился, когда на мгновение встретил её глаза. Ольга поспешила поскорее обезличиться и «скукожиться» - чуть разочарованно подсказала она сама себе. Впрочем, с высоким ещё можно будет поработать…может быть. Если не сильно испугается, - не скрываясь, ухмыльнулась она, разглядывая в окно неизвестную науке птичку, прыгавшую с кочки на кочку по болотистому берегу речушки.
Невысокий худощавый официант – «ссыкун», решила Ольга – принял заказ, откровенно пожирая её глазами. Это было приятно, конечно. Только привычно и как-то… бесперспективно… Ольга подпёрла подбородок ладонью. Та же серенькая птица что-то упорно выклёвывала в мокрой траве. «И я вот так клюю, клюю, да что-то всё никак ничего не наклюю», - с приятной грустью, особенно приятной оттого, что можно было посмотреть на себя, приятно грустящую у окна, со стороны, подумала Ольга.
Толстяк явно всё больше расширялся в её сторону, краем глаза с удовольствием отмечала Ольга, а высокий так же явно всё больше прятался в тарелку и салфетки. «А-а-а, зацепило», - злорадство тоже было приятно. Суп принесли в глиняном горшочке, запечатанном хрустящей лепёшкой из теста. Ольга хрустально – хорошее было слово – рассмеялась над ней вместе с официантом, отламывая по кусочку тёплую, ароматную от супа пшеничную плоть, потом положила снятый черепаховый панцирь лепёшки на пирожковую тарелку. С наслаждением вдохнула густой, пряный аромат свежего куриного бульона. Сто лет уже такого не ела. Для Катюхи готовила в основном бабушка, а самой себе Ольги готовить было лень. С Алексеем они расстались уже почти два года назад. Сейчас она вспомнила как они вместе обедали по выходным. Катюха – тогда ещё совсем маленькая, двухлетняя, смешно размахивала ложкой, а она смеялась так же – хрустально…только, пожалуй, хрустальнее – а Лёшка улыбался, и бульон из их тарелок пах примерно так же… Блин… Ольга, чуть не заплакав, с остервенением надавила на картошку в горшочке, та легко выскользнула и по параболе (или, блин, по гиперболе) с мокрым шлепком выскочила на рушник. Хорошо, что не на новые джинсы, - сжавшись и, не поворачивая головы, осторожно одними глазами оглядывая зал, кашлянула Ольга. Мужа, девушка, не вернёте, а штаны засрёте, - рассудительно пробормотала Ольга, и тут же беззвучно захохотала, откинувшись на тяжёлом деревянном стуле.
Толстяк, расплатившись, поднялся и, как бы невзначай сделал шаг в сторону её столика. При ближайшем рассмотрении он оказался ещё противнее, поэтому Ольга сделала своё фирменное – когда она хотела, особенно хорошо удававшееся – ледяное лицо, и обладатель кирпичного румянца, пожевав губами, сделал поворот направо и исчез. Ольга улыбнулась, взглянув в окно, потом вздохнула. Птичка улетела. Высокий опустил глаза в глянцевый журнал и – это было видно по его напряжённым плечам и синюшным пальцам, костляво сжимавшим страницы – продолжал бояться. Ольге он разонравился. Она расслабилась. Встававшие женщины победительно мазали её взглядами, а она высокомерно отворачивалась к окну.
Ольга поставила себе «четвёрку» с плюсом за поведение. «Пятёрка» была бы, если бы не выскользнувшая картошка. Но «четвёрка» с плюсом тоже неплохо, знаете ли. Да и официант всё-таки милый, хоть и ссыкун. Оставила ему на чай пять гривень. Недорого за то, что он глазами нагрел мне спину – Ольга хихикнула – и не только спину. Очень хотел всё-таки.
Возле ресторана была симпатичная детская площадка. Горка, пара скамеек, качели, песочница. Ольга качнулась пару раз на качелях, присела на широкую коричневую скамейку. Пойма была как на ладони. Высокое солнце битым стеклом рассыпало по мелкой, дрожащей от слабого ветерка воде широкие блики. Молодой, ещё не совсем потерявший щенячьей грации рыжий пёс гонял, лязгая зубами и расслабленно подпрыгивая, с куста на куст стайку синиц. Ольга потянулась. «Хорошо-то как, господи», - где-то в груди сладко хрустнуло.
Бросив руки вниз, увидала у песочника яркое пятнышко. Присмотрелась. Это был красно-синий квадратик СИМ-карты. Он торчал из затоптанного недавним дождём песка ребром – новенький, чистенький и какой-то даже аппетитный. Ольга повертела его в пальцах. На отломанных полосках ещё крошилась пластмасса. Наверное, можно отнести в ресторан… А лучше позвонить, да и сразу найти владельца… Ольга, представив дополнительное удовольствие от разговора с чьей-то женой, улыбнулась, разламывая свой телефон. У неё был этот же оператор. В списке вызовов был только один абонент: BOG… Странно, но в записной книжке, кроме телефонов сервисов, был тоже один абонент. Он же.
- Ну и Бог с тобой, - улыбнулась Ольга, набирая номер.
Трубку взяли не сразу.
- Да, Оля, – мужской, властный, глубокий и как будто далёкий голос.
Ольга запнулась. Быстро выключила телефон. Посмотрела на потухший экран. Через несколько секунд он засветился всеми цветами радуги - в воде, поднимая пену брызг, зарезвились дельфины. Мелодия Моцарта. И надпись BOG посередине. Ольга неуверенно поднесла трубку к уху.
- Здравствуй, Оля, - тот же голос. Влажный и мягкий баритон, уверенный и привлекательный, от которого сладко поползли мурашки по позвоночнику.
- Здравствуйте, - не желая того, Ольга заговорила хрустально, - вы, наверное, ошиблись. Я не та Оля. Я сейчас всё объясню…
- Я знаю, Ольга Скворцова. Ты - заместитель департамента кредитования физических лиц банка Аваль. Ты нашла СИМ-карту возле ресторана под Обуховым. Всё правильно. Так и должно было случиться.
- Но откуда… - Ольга никогда не понимала точно, что такое «выпучить глаза». Сейчас, кажется, это получилось.
- Оля, - продолжал голос, сочно и полновесно выговаривая буквы, - я многое не смогу тебе сейчас объяснить.
Голос обволакивал, убаюкивал, хотелось уткнуться в его плечо (можно ли уткнуться в плечо голосу? Ольга сейчас знала, что можно) и забыть обо всём на свете. Ноги становились ватными и приятно непослушными.
- А… кто вы? – как будто из глубины этой ваты выдохнула Ольга.
- Там же написано было. Бог.
- А? – понемногу и с трудом, но что-то начало проясняться.
- Бог, Оля. А ты моя раба.
- А? – почти окончательно вынырнула Ольга из оцепенения.
Голос словно всё понял. Заговорил быстрее.
- Ты не веришь. Это тоже правильно. Запомни только одно – ДЭУ будет цвета металлик. Водитель - Петя… Если не будешь знать, что делать, звони. И СИМ-карту тут не оставляй. Это очень важно дл…, - Ольга быстро и сильно, как убивают таракана, нажала на «отбой» и машинальным брезгливым движением бросила трубку в песок, чуть вскрикнув и поджав руки к груди испуганным жестом.
Блин, позвонила одна. Развлеклась… Достав трубку из мягкого песка – там остался зеркальный кусок телефона с песчаными кнопками, тут же заполнившийся тёплым воздухом - и нахмурившись, Ольга попыталась сдвинуть заднюю крышку. Обычно легко уезжавшая вниз, сейчас она не поддалась. Ольга дёргала её, нажимала рычажок, смахивая приставшие песчинки – ничего не помогало. Ольга вскочила на ноги и со всё возрастающей паникой тормошила телефон. Первые ноты Моцарта, дельфины и – главное – аккуратные буквочки BOG на экране словно обожгли ладони. Телефон, вскрикнув – или это была она? – выскользнул из пальцев и, упав на деревянный бортик песочницы, красиво развернул, как большой жук, пластмассовые слюдяные крылья, вытряхнув на песок аккуратные разноцветные кишочки.
Чертыхаясь, Ольга долго собирала телефонные внутренности, сдувала с них песчинки, прилаживала выступы к выемочкам. Чужую СИМ-карту она сразу, едва касаясь пальцами, с брезгливым облегчением отбросила в сторону. Телефон собрался и даже заработал, но задняя крышка не держалась, и Ольга трижды, как волосы, обмотала его синей резинкой для денег – как раз нашлась в сумочке.
Переводя дыхание. Ольга пошла к машине, села и, заведясь – ещё с раскрытой дверью – услышала опять этот мягкий и сочный голос. Неважно, что он говорил, но таким голосом давно уже никто с ней не разговаривал. Даже Лёшка… Это было…это было… сладко, чёрт возьми… «Настоящий полковник», - ещё не полностью придя в себя, довольно скованно улыбнулась Ольга. А почему бы и нет, собственно? Интересно было бы посмотреть на обладателя такого голоса… Ладно, чего там… «Захочу – вставлю, - тут Ольга ухмыльнулась уже намного шире, - захочу – нет, никто ж меня не неволит…»
Разыскать СИМ-карту удалось не сразу, но всё же Ольга нашла её – она опять торчала ребром, наполовину войдя в податливый, недавно завезенный песок. Положила её в мохнатую белую сумочку.
Медленно, со вкусом, развернувшись, Ольга похрустела красноватым гравием между желтеющих уже камышей. Настоящие, наверное… Красиво там всё же… И вкусно… И интересно, - добавила Ольга с улыбкой.
В Киев вело две дороги. На развилке Ольга выбрала правую – она живописно петляла в лесу, как-то приятней было по ней ехать, хотя и немного длиннее. Крупный гравий заметно выступал из чёрного смолистого асфальта и монотонно гудел под колёсами. Сначала тёмный - почти чёрный - еловый, потом светлый и лёгкий, пёстро-зелёный, с пятнами небесной голубизны и сиеной коры, сосновый лес весело танцевал вместе с дорогой, согласно повторяя её плавные изгибы. Снега в лесу уже почти не было.
Шоссе было однорядным, с широкой разделительной полосой.
Ольга ехала небыстро, давая себя обгонять. Правая обочина была
широкая, подчёркнутая широкой белой полосой, и Ольга половиной машины
съезжала на неё, скользя, как по монорельсу, когда в заднем зеркале, посекундно меняя масштаб, вырастала моделька автомобиля. Потом водитель пару раз мигал ей аварийкой в знак благодарности, и это было весело.
Ольга начинала жалеть, что помыла свою конфетку возле банка. На
дороге была ранневесенняя муть, и машины, особенно автобусы
и грузовики, тащили за собой полупрозрачные шлейфы грязного воздуха,
который бил и хлестал по белоснежным бокам её красавицы, оставляя
после тонкий сероватый налёт. Ветровое стекло рыдало от этого тонкими
зеленоватыми струйками и размазывало пенистые слёзы толстыми чёрными
пальцами, ненадолго утешаясь.
Резиновый гул оборвался - начался гладкий асфальт возле
правительственных дач. Зелёный глухой забор справа. Ольга понемногу
догнала ещё одного любителя тихой езды. ДЭУ была покрыта корой белёсой
грязи, которая только на углах кузова расступалась, оголяя тёмный металлик.
Ольга стала за ДЭУ - настолько далеко, чтобы её конфетку не доставал
грязный шлейф. Она любила ехать за кем-то. Это успокаивало и как-то
защищало. Давало ощущение определённости.
Кабина грузовика, ехавшего по встречной полосе, была похожа на ослепший от грязи мотоциклетный шлем. Дворники с трудом царапали мгновенно засыхающий на стекле ветер. Что-то там мелькнуло впереди на дороге, ещё когда грузовик был возле ДЭУ, что-то как будто взлетело над дорогой – кусок картона?.. полиэтиленовой плёнки? – Ольга как раз взглянула на свои губы в зеркале, а потом ДЭУ начало как-то очень быстро приближаться. Неужели это я так газую? – Ольга сбросила ногу с акселератора, ДЭУ всё равно приближалась, и только в самый последний момент Ольга, взяв неверную ноту сцепления и - уже в панике - снова газа, изо всей силы наступила на тормоз. Вафельный хруст красавицы. Подушка на руле не раскрылась - значит, удар был не очень сильным. Тоёта осталась стоять почти на месте. Тормоза у неё были мёртвые, Ольга это знала. ДЭУ отлетела далеко вперёд и, легко крутнувшись волчком, остановилась, уткнувшись в кювет своей плавно очерченной мордой.
Ольга смотрела прямо перед собой, ничего не соображая. Всё произошло как в мультфильме…как в индийском фильме – с таким же замедлением и даже вроде бы с протяжными песнями. Наверное, это были визги и скрежет разбитого кузова.
От удара правая дверца широко распахнулась. Оцепенение понемногу, по капле уходило, растворяясь в привычном шуме автомобильной трассы.
Ольга осторожно пошевелилась. Вроде всё было цело. Посмотрела в зеркало, поправила причёску. Достала косметичку, потарахтела ею, выуживая нужную помаду и пудру. Привычные движения успокаивали ещё больше. Так, ну вроде нормально – решила Ольга, строго замерев на секунду перед зеркалом. Поймала себя на том, что улыбаться не хотелось, и поэтому улыбнулась. Дверцу пришлось сильно толкнуть локтём. Из ДЭУ никто не выходил.
Ольга как будто на чужих ногах подошла к измятой сзади машине, заглянула в салон. Водитель положил голову на руль, словно спал. Вот это было совсем не нужно. Ольга постучала. Подёргала дверцу. Её тоже заклинило. Опять постучала. Водитель – мужчина лет около тридцати – не шевелился. Ольга застучала ещё, дёргая изо всех сил дверцу, замахала руками.
- Откройте, очнитесь, откройте, - громко, стараясь перекричать шум трассы, кричала она.
Наконец, он оторвал голову от руля, мутно посмотрел на неё и вокруг. Сильно толкнул дверь и, пошатываясь, вывалился из машины. На пол-головы выше Ольги, тёмно-русые волосы, очень бледный. Ошарашено смотрит на неё, потом вдруг типа улыбается и протягивает руку.
- Добрый день!
- Д…добрый, - промямлила Ольга.
Хм… А что?.. Молодец, ничего не скажешь…Густые брови. Чуть заросшее переносье. В общем ничего, вполне нормально… Только, конечно, помятый… Ну так понятно – ты на большой Тоёте, а он на этой несчастной, маленькой ДЭУ, у которой весь зад разворочен – Ольга даже сейчас смогла мысленно улыбнуться. Они перебросились парой фраз. Он не грубил и не кричал, хотя Ольга приготовилась покорно принимать удары судьбы. Она бы заплатила ему прямо сейчас – деньги как раз были с собой, но он отказался, решил раскручивать страховую компанию. А она, дура, всё только собиралась застраховаться. Звали его Петя. Дурацкое, конечно, имя. Да и странноватый он был – Ольга пригласила его в Тоёту, он тут же выскочил, хотел уезжать, еле она его отговорила… Хотя, может, шок у человека… У тебя удар был не очень, а его раскрутило, что ж ты хотела… А так Петя ничего. Очень даже…
Они дождались милиции и страхового агента, всё оформили, всё подписали. В банк она, конечно, опоздала. Лёша сначала покричал, но он всегда кричит, когда не смеётся, так что всё было нормально. Ольга оставила Пете свою визитку, попрощалась и, сначала осторожно – конфетка не разваливалась – потом всё смелее покатила навстречу падающему за горизонт солнцу.
На работу заезжать уже не имело смысла. Домой она вернулась, когда ещё никого не было. Вероничка с бабушкой были на танцах, только нахальная Дина – трёхмастная беспородная кошка – радостно урчала, путаясь под ногами. Ольга, не раздеваясь, присела на кухонный табурет, рассеяно поглаживая тёплый комок, который тяжело, совсем не по-кошачьи, шлёпнулся ей на колени.
А БОГ-то, блин, всё знал… И про ДЭУ, и про Петю… Ну и что теперь?... Что он там такое говорил про звонки?... Звонить, если не будешь знать, как жить дальше… А ты знаешь сейчас?...
- Нет, конечно, - ощущая ладонью дрожащее от удовольствие мохнатое горло, протянула Ольга, - а когда я знала, собственно? И зачем мне знать? Что мне от этого прибавится?.. Может, расскажет, где мужика нормального найти?
Но голос у него был – это да… Впечатлял…
- Да ладно, - махнула рукой Ольга, - послушаю ещё разок… Может, что и получится… От одного голоса можно кончить…
Она разыскала СИМ-карту на дне сумочки, вставила её в раскуроченный телефон. Нажала вызов.
- Здравствуй, Оля, - голос был что надо.
- Привет! А как тебя зовут?
- Аз есмь Бог, - неожиданно глухо, как из бочки, но не без торжественности проговорил голос.
- Ааа… А как ты про Петю узнал? – Ольга старалась быть непосредственной.
- Оля! Я Бог. Я повелеваю всем миром. И тобой тоже. Я могу сделать с тобой всё, что захочу… - голос был как-то подозрительно серьёзным.
- Всё-всё? – Ольга хитро прищурилась.
- Всё, Оля, - ещё серьёзнее.
- И даже то, о чём я подумала? – смиренно подняв глаза к потолку, жалобно спросила Ольга.
- Это Петя будет делать, - в голосе не дрогнула ни одна нота. – Ты моя раба, Оля, знай и помни об этом.
- Ну, мне иногда и так нравится, - Ольгу уже понесло, - а тебе как больше нравится?
Псих, решила она. Просто псих… Но голос же, блин… Слюнки текут… У меня ещё такого точно не было…
- Оля! Тебе нужно будет каждый день в 19:00 звонить мне и повторять: «Боже всемогущий, я твоя раба» - всего две минуты..
- Да что ты! В попку тебя целовать не надо?
- Оля! – так же уверенно и бесстрастно, но безумно соблазнительно вещал голос, - лучше звони. А то Вероничка заболеет, грудь обвиснет, под жёлтую маршрутку попадёшь, – это тебе уже будет не ДЭУ. Оно тебе надо?
Про Веронику – это он зря, конечно, сказал.
- Слышь, ты, смотри, чтоб у тебя не обвисло,- очень страшно, как ей показалось, прошипела Ольга, - если с дочкой…
- Всё в твоих, и только в твоих руках, - внушительно перебил её голос. – Всё будет зависеть только от тебя. Твоя и дочкины жизни зависят только от тебя.
Он помолчал.
- Будет что-то непонятно, звони, не стесняйся. Я тебе не враг. Если ты сама себе не враг… «Боже всемогущий, я твоя раба», - запомни. Телефон будет тебе напоминать… Жду звонка, - весомо, с расстановкой закончил он
Блин… Вот же блин… Дёрнул её чёрт поднимать эту СИМ-карту… Псих он, конечно, это понятно, как божий день… Но откуда он обо всём знает?.. Да пошёл он, какая разница, откуда… Шутник хренов, блин… Ольга, не помня себя, нажала кнопку вызова. БОГ ответил сразу.
- Слушай ты, гад, пошёл ты нахуй, понял?
- У Вероники сегодня поднимется температура, - важно сказал БОГ и отключился.
Ольга медленно положила телефон на край стола. Гад… Вот же гад… Ну ничего, завтра она даст его телефон банковской службе безопасности, там Вадим Алексеевич, полковник-десантник, глазки ей всю жизнь строит, пускай поразвлекается…
Мама и Вероничка пришли где-то через час. Мягкий запах светло-русых волос, радостное щебетание. Это было здорово. Ольга распустилась, как цветок. Вероничка, захлёбываясь от восторга и не поспевая сама за собой, рассказала о шпагате, на который она уже садилась, о мостике, о Виталике, который поцеловал её в щёчку и признался в любви, об Оксане Валерьевне, которая хвалила её сегодня, о новом танце, о водителе маршрутки, который разговаривал с бабушкой… Ольга внимательно слушала, светясь и наполняясь её ванильным, сладким ароматом… Бабушка тоже размякла, и её обычно притворно суровые морщины разглаживались и уютно растекались…
Вероничка болтала без умолку, бегая по всей квартире и всё больше разрумяниваясь… Ольга тем временем накрыла на стол, позвала всех ужинать. Вероничка, сначала с аппетитом набросилась на дымящуюся гречневую кашу, но потом бросила ложку.
- Мамулечка, можно, я потом доем? Голова у меня что-то болит…
Ольга с улыбкой поцеловала её в выпуклый лоб. Он был сухим и подозрительно горячим. Благодушие мигом улетучилось. Ольга принесла градусник. 37,8 – пропищал он через пару минут. Блииин… Рядом, за неуловимо прозрачной перегородкой, где-то очень рядом жило что-то непонятное, и уже не смешное, а по-настоящему пугащее… Ольга сжала зубы и кулаки… Обняла Вероничку и отнесла её в детскую. Включила ей телевизор. Бабушка начала готовить чай с мёдом и лимоном, а Ольга, взглянув мельком на часы – стрелка подбиралась к семи, заперлась у себя – в спальне, которая вообще-то была и гостиной, и иногда столовой. Нажала на вызов.
- Что ж ты гад, делаешь? – чуть не плача, прошептала она в ожившую трубку.
- Оля, - властно и спокойно произнесла эта сволочь, - сделай то, о чём я просил, и температуры не будет, поверь.
Отключился сам. Ольга швырнула телефон на диван. Сглотнула слёзы. Ну и что теперь делать?
- Ты не знаешь, корова? – примирительно сказала она сама себе.
Телефон пропищал. Не ставила она такой сигнал… Ё-моё… Нажала на вызов.
- Боже всемогущий, я твоя раба… Боже всемогущий… - Ольга никогда не молилась, и это оказалось сначала стыдно и неловко, а потом неожиданно легко и радостно. Как будто что-то открылось внутри, какая-то дверца, и сразу стало всё на свете понятно, и пришло ощущение, что именно так и надо было давно сделать…
Через две минуты телефон опять пикнул и отключился.
Стало тихо, только кровь стучала в висках. Ольга выдохнула, поправила волосы перед зеркалом, вышла из комнаты. Мама, не мигая, смотрела на неё.
- А, - отмахнулась Ольга, - ерунда.
Вероника уже сладко спала, обняв большую плюшевую собаку, а Дина громко урчала у её ног.
Бабушка почувствовала, что что-то случилось, но расспрашивать не стала – знала, что Ольга если захочет – сама расскажет.
Такая, значит, фигня…
Ольга, не двигаясь, смотрела в окно.
- А Бог есть? – спросила она как будто у себя самой.
Мама вздрогнула.
- А что?
- Может, мне интересно?
- А зачем тебе?
- А если он есть?
- А если бы тебе замуж выйти?
- А если бы тебе? – Ольга начала улыбаться.
- Та…Мне… Сиделкой бесплатной?
- Ага… лежалкой..
- Не груби старшим, - мама с лёгкой улыбкой хлопнула её по руке.
- А если бы ты узнала, что Бог есть? Что бы делала?
- А он женатый?
- Ну ты мать, даёшь… Кто ж его женит? Он же Бо-о-ог!
- Ну и чего?... Подумаешь, Бог… Не мужик, что ли?.. Небось тоже кобель порядочный…
Ольга хмыкнула. Мама обняла её за плечи.
- Что-то случилось, дочка?
- Да пока точно не знаю… Может, и случилось…
- Он женатый?
- Мама! – Ольга нахмурилась, но не выдержала и рассмеялась.
- Не мамкай! – мама тоже нахмурилась, и тоже легко рассмеялась.
- Ладно, не буду… Вот если бы узнать – Бог всё-таки есть?
- Наверное, нет, - протянула мама, щелчком выключателя сгущая темноту на улице, - наверное, нет.
- А если и есть, то он всё равно женат, - добавила она, рассматривая своё отражение в зеркале окна.
- Отобьём, мама, - тихо и уверенно проговорила Ольга.
Мама ничего не ответила.
Да, Богу этому, конечно, хорошо. Ему не нужно выходить замуж. Всем им, сволочам, не нужно. И они, гады, это понимают. Когда мне было двадцать, вот где они все у меня были – Ольга сжала мягкий кулак. А сейчас… Да ладно…
Ты лучше скажи, чего нам с Богом этим делать? Кто ж тебе скажет, девушка… Самое главное: он кто – мужик продвинутый какой-то, фокусник, или правда…
А, блин, чего мне гадать… Ольга нажала кнопку.
- Да, Оля, - ну ёлка-палка, что за голос.
- Бог, я хочу тебя увидеть, - бархатный голос ей обычно удавался, а сейчас он был очень бархатный, просто очень.
- Оля, мы не будем спать с тобой. Я бы, может, этого и хотел, но это невозможно. Я не мужчина. Точнее – не просто мужчина, - наконец-то чуть улыбнулся он.
- Ты же всемогущий. Неужели не можешь трахнуть бабу, которая сама этого хочет?
Бог помолчал.
- Давай сделаем так, Оля. Скоро тебе позвонит Петя. Не отказывай ему. Он хороший парень. Каждый раз, когда он будет входить в тебя, представляй, что в нём – частица меня… В некотором смысле так и будет, поверь.
- Опа-на… Ты уже планируешь, с кем мне спать.
- Ты не пожалеешь. Уж я постараюсь, - опять улыбнулся этот гад.
- Хотя бы намекни, кто ты?
- Да я не намекаю, я прямо говорю.. И в телефоне у тебя написано, кто я.
- Ты это серьёзно?
- А тебе недостаточно доказательств?
- Ну… откуда я знаю, может, это ловкие фокусы?
- Что мне сделать, чтоб ты мне поверила?
- Ну, не знаю… - протянула Ольга. Озорно сощурилась, - может, превратишь меня на время в мужчину?
- Хм… Ты уверена, что хочешь этого?
Ольга неуверенно покусала губы.
- Давай так, чтоб в любой момент можно было стать опять женщиной… Можешь?
- Я всё могу, - внушительно, как будто из пустого гулкого помещения ответил Бог. – Поехали.
Сначала Ольга ничего не почувствовала. Минут пять, может быть – десять ничего не происходило. Потом Ольга обратила внимание, что свитер становится тесноват в плечах, а джинсы, наоборот, просторны в бёдрах. Привычная тёплая тяжесть груди растворялась. Руки явно становились толще.
- Блииин, - выдохнула Ольга.
Она кинулась к зеркальному шкафу. Тупо посмотрела на симпатичного юношу с длинными крашенными волосами.
Самое интересное происходило в промежности. Гладкая, ласковая цельность, которую так соблазнительно и волнующе даже для себя самой обтягивали новые узкие шёлковые трусики, начала прорастать, надуваться, и розовый шёлк натягивался и довольно больно начинал врезаться в новое тело.
- Капец, - прошептала Ольга, быстро закрыла дверь на защёлку, опустила жалюзи и скинула одежду перед зеркалом. Это была фотография из детского атласа «Как устроен человек». Только он был открыт не на той странице. И лифчик был явно не того размера. Ольга с любопытством потрогала своё новое приобретение – мягкое, тёплое и безвольное. Какие-то кожаные сморщенные мешочки. Выглядело всё довольно противно.
- Как они с ними ходят? – то, что она поворачивала при этом во все стороны, больше всего было похоже на молодой гриб с нераспустившейся шляпкой. Трогать его было чертовски приятно. Неожиданно он начал расти, сладко твердеть и подниматься. Не более чем через минуту Ольга оказалась полностью готовой к бою. Мысль в голове была только одна – в кого бы это всё засунуть?
- Да, однако, - сочувственно потрогала его Ольга, - с удовольствием кого-нибудь бы трахнула.
Она улыбнулась. Ей в общем-то нравилось. Она чувствовала силу не в бёдрах, как обычно, а скорее в плечах и груди. Другие, приятные ощущения. Да ещё с таким оснащением…
- Все бабы мои, я ж их, сучек, насквозь буду видеть, - злорадно пробормотала Ольга.
«А может, остаться так? Проживу ещё одну жизнь. Женюсь. Посмотрю, каково это – быть мужиком. И действительно ли все бабы – суки?» - пронеслось в голове.
Дверная ручка запрыгала.
- Оля, я ухожу, - мама слегка постучала в дверь.
Ольга поперхнулась.
- Да, мамуля, пока! – голос прозвучал неожиданно низко.
- Открой, скажу кое-что.
- Давай завтра, мамуля, - Ольга была в панике, - я сейчас не могу.
- У тебя всё хорошо? – неуверенно, после паузы спросила мама.
- Да, всё замечательно, давай завтра поговорим, ладно? Приходи в пол-восьмого. Целую крепко.
- И с голосом у тебя что-то… Плакала, что ли? – теперь мамин голос прозвучал подозрительно и немного обиженно.
- Всё хорошо, не могу открыть, извини, мамуля, - взмолилась Ольга.
- Вибратором, что ли, балуешься? – мама знала, что он имеется. - Замуж, замуж тебе надо, - довольно зло заключила она.
Ольга задохнулась. Потом посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась – смех был новый, густой и сильный.
- Я тебе его одолжу, мамуля, - складываясь пополам от хохота, пообещала Ольга.
- Ладно, я пошла, не увлекайся особо, - примирительно прозвучал мамин голос, - а то уже голос у тебя от него другой стал. Завтра буду.
Хлопнула входная дверь, мамины каблуки процокали к лифту. Молодец мамуля, следит за собой, да и юмора у неё пока хватает. «Повезло тебе с мамой, девка», -подумалось Ольге.
- Девка, давно что-то ты ноги не брила, - раздумчиво процедила Ольга, продолжая рассматривать себя в зеркало.
Понемногу смех стекал с неё невидимыми прозрачными каплями, и ей становилось всё холодней и холодней. Глаза расширялись и округлялись, лицо вытягивалось, уголки губ, радостно приподнятые улыбкой, миллиметр за миллиметром опускались.
- Ты чего… ты чего… а?.. .а?... – потерянно спрашивала она у своего отражения. Во время смеха член продолжал жить своей, отдельной, горячей и приятной, чертовски приятной жизнью, а теперь – в такт улыбке – медленно поникал. Ольга помотала головой. Сказка, сон, наваждение… Особенно если Вероничка сейчас проснётся…
Эта мысль бросила её к телефону. Бог ответил не сразу, далеко не сразу. Наверное, прошло сигналов двадцать, не меньше.
- Да, Оля, - голос был заметно другой – вальяжный и немного насмешливый.
- Да, я верю, что ты Бог. Верю, - убеждённо, чётко и истово, как пионерскую клятву, продекламировала Ольга.
- Понятно, что веришь. Вопрос – что нам делать дальше? – он, не скрываясь, издевался.
Ольгу бросило в пот.
- Ну, ты Бог, ты и решай, что я могу сказать, - тихо и почему-то спокойно проговорила Ольга.
Ему это явно понравилось.
- Ладно, Оля, - баритон, как по волшебству, снова стал мягким и влажным, только сейчас Ольга не намокала от него, а напряглась, как перед дракой. Он это понял. И Ольга поняла, что он это понял.
- Может, останешься мужчиной? Замуж не надо будет выходить, - улыбнулся он.
- Нет! – сразу, как будто ждала этого вопроса, крикнула Ольга – Нет! Не надо! Не надо, пожалуйста!
- А ты подумай…
- Нет! У меня дочка! Как я ей объясню? А маме? А на работе? Я же всё поломаю, - почти рыдала Ольга.
- Новую жизнь начнёшь, - начал было голос, но Ольга сразу его перебила.
- Нет, нет, нет! - она стала на колени и пригнулась к полу, держа трубку у уха, - ну пожалуйста, ну что тебе стоит, ты же всемогущий, плыыыыз, плыызз, - рыдала Ольга и чуть не билась головой в потёртый паркет.
Бог замолчал и молчал долго. Случайно поправив трубку, Ольга поняла, что он уже давно говорил ей в висок.
-…будем дружить, Оля, - утвердительно и властно как раз подытожил он.
- Будем, - всхлипнула Ольга.
- Ну ладно, звони, если что. И про Петю не забудь, - хмыкнул он на прощание.
Трубка коротко загудела. Ольга, стоя на коленях, резко вздохнув. вскинула голову. Член тёрся о ноги и тянул кожу, это было неудобно.
Ольга поднялась, встала перед зеркалом. Ничего не происходило. Ольга подумала о том, что вот она – женщина с членом. Забеременевшему мужчине обещана то ли Нобелевская премия, то ли миллион долларов. А что обещано женщине с эрегированным членом?
Ольга снова пропустила момент, когда началось. Увидела только уже ставшие подростковыми груди. Плечи сузились. Жопа расширилась. Сколько ни смотрела Ольга на себя, движения тела не заметила – как минутная стрелка, передвижения которой видишь уже после того, как она передвинулась.
Через несколько минут всё было закончено. Грудь, бархатистый треугольник – всё было на месте. Только слабый, чужой запах на ладони от липкой капли.
Ольга в изнеможении плюхнулась на диван.
- Да, он знает, как развлечь девушку, - губы были сухими и горячими, клеились к зубам.
Здорово, конечно, было бы остаться мужчиной – когда всё осталось позади, об этом было весело подумать. Вероничке как раз было бы весело. Мама бы померла на месте. На работу бы лучше было не приходить – сказать, что тоже померла. Утонула в море. Спрыгнула с Московского моста, а тело отнесло в Турцию… Не, в Днепрогэсе бы застряла… А чего потом делать? Работу искать? А паспорт? А образование…
- Прихожу это я в ЖЭК, к паспортистке, говорю – а дайте-ка мне справочку для паспорта, а то я свой потерял… Кстати, может долларов за двести и дали бы… А то, представь, изучать бы тебя стали в Академии Наук, в Париж бы какой-нибудь отвезли, в Штаты… Эх, девка, поспешила ты, - хлопнула себя ладонью по колену Ольга. – Денег бы наскирдовала…
- Ага, диссертаций бы по тебе назащищали бы… А скорее всего – в дурке бы ты сидела, трансвестит хренов, - мрачно закончила она.
- А сейчас ты не в дурке? – помолчав, спросила Ольга у своего отражения.
- А сейчас – пока нет, - не очень уверенно ответило отражение.
- Скоро будешь. Первый шаг уже сделан, - без улыбки пообещала она самой себе.
Да, весело… Особенно если рассказать кому-нибудь… Рассказать, конечно, очень хотелось – Оксанке, например.
- Бррр, - передёрнула Ольга плечами, - ты бы ещё к психоаналитику записалась, вот бы он посмеялся потом. За твои деньги.
Ольга представила, как дядечка в толстых очках серьёзно слушает её, а потом, корчась от внутреннего смеха, задаёт ей с понимающим видом вопросы типа: «Толстый ли бы член? Понравилось ли Вам быть мужчиной? Что Вы ощущали?»
- Что я ощущала, блин… Самое интересное, что я сейчас ощущаю… И что мне дальше делать, - пробормотала Ольга, подходя к грядкам бежевых жалюзи на окне и легко проводя по ним рукой сверху вниз, как по ксилофону. Жалюзи жёстко и жестяно прошелестели. Раздвинула полоски, посмотрела на тёмную улицу. Увидела ряд фонарей, прутяные веники голых деревьев и свои глаза из выпавшего сучка бежевых полосок.
- А что делать? – стекло уютно потело от негромкого близкого дыхания. – Да ничего не делать. Живи себе. И не дёргайся.
Карточку с Богом Ольга сначала вставляла и вынимала из телефона ежедневно. Номера у Бога не было. Просто не было. Никакого. С его СИМ-карты невозможно было позвонить никуда больше, даже в сервисы. Ольга пыталась много раз. Приятный (Ольга всегда мысленно показывала таким язык) женский голос говорил : «З’єднання неможливе». В конце концов Ольга завела себе второй телефон – специально для Бога.
Петя позвонил через пять дней – именно тогда, когда она решилась звонить ему сама. Голос у него был, конечно, не таким, как у ТОГО, но вполне… Они поужинали вместе. Походили по городу. У Пети была приятная двухкомнатная квартира. У него была хорошая, просторная кровать с приличным бельём, он был неженат, в меру умён и, в общем, довольно приятен. Немножко он был отстранён – как будто всё время думал о чём-то своём, но это, в общем, тоже было неплохо – не доставал её своими проблемами. Как Бог и обещал, секс с ним был хорош. Очень хорош. Да чего уж там – у её такого просто никогда не было. Он познакомился с Вероничкой, они подружились, и она уже спрашивала у Ольги по секрету: «А что, Петя будет нашим папой?»
Ольга стала замечать, что привязывается к Пете. Они ночевали то у него, то у неё, но Ольга хорошо чувствовала, что ему всё равно. Он мог остаться на одну ночь, потом, без объяснений, не остаться на другую, это её злило, а он только ясно, спокойными глазами смотрел на неё и с лёгкой необидной улыбкой пожимал плечами в ответ на её вопросы.
Ладно, она не очень давила на него, потому что была взрослой девушкой, но это было обидно. Она чувствовала, что лучше его оставить и не мучаться, и оставляла, а он звонил через несколько дней как ни в чём не бывало, и спокойно-ласково предлагал встретиться, и она с удовольствием соглашалась, и это было очень хорошо, и она не мучалась, а наслаждалась, но хотелось, чтобы каждую ночь в её постели спал желанный мужчина, а ему было, блин, всё равно, а ей было не всё равно, и она злилась, и он спокойно и понимающе уходил, а она через несколько дней, отпустив гулять на все четыре стороны свои обиды, обновлённая, звонила ему сама, опять всё было очень хорошо, и она начинала думать – может быть, только так и надо, может быть, именно из-за её подавляющего желания быть рядом и дышать только им и ушёл Лёшка, но как же живут другие, та же Оксанка – они с Павликом всё время вместе, и он смотрит на неё с обожанием, я тоже так хочу, чем я хуже, я даже красивее, и грудь у меня лучшей формы, у неё висит, как вялая груша, а у меня похожа на спелое яблоко, и бёдра у неё слишком толстые и целлюлитные, а у меня стройнее, а Павлик, дурачок, всё равно смотрит на неё с обожанием, а мой Петя уходит, когда захочет, а мне уже тридцать.
Короче, всё было как всегда, то есть – в меру хорошо и в меру паршиво. Забавно было смотреть на нереально длинные, как будто нарисованные, свадебные лимузины с куклами и букетами цветов на капотах – её банк был недалеко от Софиевского собора, и там этого добра было навалом. Невесты с радостными, злорадными, торжествующими, счастливыми, измождёнными, неподвижными и разными другими лицами тащили за собой женихов с тощими шеями, пестиком торчащими из ступ широких рубашечных воротов. Кадыки их перекатывались под плохо выбритой кожей. Краснолицые свидетели щупали свидетельниц. Родители скорбно поджимали губы. Только дети лет до десяти получали настоящее, неразбавленное удовольствие от лент, фаты, длинных машин, золотых куполов и колокольного звона.
Ольга улыбалась, глядя на них, и ей приятно было разыгрывать, как по нотам, их первую (сто процентов не первую) ночь, когда уставший от гула, криков, музыки, тесного галстука и кислого шампанского жених придвинется к очумевшей от платья с обручами и тяжёлого макияжа невесте, и думать она сможет только о лаке и полусотне шпилек, которые стягивают причёску и от которых болит и чешется голова, а не о его пыхтении, потом она бережно, как своё имущество, укроет его, потного, вонючего и сладкого, одеялом, а в другой квартире, а может и в соседней комнате, за стенкой, будет плакать мама невесты, вспоминая маленькую девочку, которую она возила в коляске, и которая пахла счастьем, молоком и мёдом, и от слабых объятий которой заходилось сердце, а теперь в неё входит с козлиной похотью прыщавый пацан, и где та девочка, и как не плакать о ней, а мама жениха тоже будет плакать о том, что тот мальчик, который писял в штанишки и разбивал до крови коленки и нос, сейчас отдан за бесценок, за просто так, за раздвинутые ноги девке, которая пришла на готовенькое, на всё то тяжёлое, неподъёмное и ежедневное, что называлось её жизнью, и пользуется теперь этим, не думая о ней, а как же быть ей, и о ком ей теперь заботиться, и как не плакать об этом, а жених будет думать – как хорошо, что теперь не надо бегать на свидания, и в любой момент теперь можно вставлять сколько захочешь, и у него всегда дома будет его женщина, которая будет открывать ему с улыбкой дверь, и к которой он будет тащить кусочки этого мира, которые ему удастся отщипнуть, отгрызть, отвоевать, а отцы жениха и невесты будут думать – ну-ну, потрахай, потрахай, кто кого в итоге будет трахать, а фотографы будут привычно и беззвучно хохотать над лохами, проявляя фотографии, а водители лимузинов будут пылесосить велюровые салоны, а служки в церкви будут протирать венцы пастой ГОИ, а Бог будет грустить и смеяться, и всё у них будет, как у всех, и молодая жена когда-нибудь первый раз заметит, что муж ей неприятен, и стерпит, и муж когда-нибудь почувствует, что жена его раздражает, но стерпит, и всё будет в итоге хорошо, а если не стерпят, то всё равно в итоге всё будет хорошо.
Ольга часто вспоминала, как у них с Лёшкой начался разлад, и не могла понять, из-за чего именно это началось, оба они начали меняться и, наверное, немножко в разных направлениях. Он тогда часто об этом говорил, а она не придавала значения, им так было хорошо в постели, а она была убеждена, что именно это и держит мужчину и женщину вместе, а оказалось, что можно прекрасно трахаться, безоглядно отдаваться друг другу, получать от этого наслаждение и оставаться при этом чужими. Лёшка сначала начинал с ней разговаривать, пытался что-то рассказать о себе новом, но она его не услышала, а может, это ей сейчас так кажется, из-за её привычки копаться в себе и брать вину на себя. Может быть, дело было в чём-то другом, и им суждено было расстаться, никто не виноват. Ольга до сих пор любила его, они общались, конечно, он помогал ей, и она и сейчас, в любой момент, готова была всё возобновить или, как минимум, отдаться ему безо всяких условий, но ему это было уже не нужно. А Вероничка его очень любила. И этот Бог, блин, и Петя, и много-много других, имена которых она уже смутно помнила, только мелькали в памяти конфеты, и цветы, и салоны разных машин, коньяки в картонных коробках, номера дешёвых и дорогих гостиниц, холостяцкие неубранные квартиры, одинаковые суетливые движения, и опущенные глаза и иногда, как рана, поднятые прямо на тебя и выливающиеся в твои, и бесконечное ощущение – не то, не Лёшка, не моё, не такой, прекрасные, подтянутые, дряблые, волосатые, ухоженные, неприятно-бледные тела, которые качались, силясь ей что-то рассказать о себе в вечном непрекращающемся танце, и рассказы эти были порой очень неплохи, и она просыпалась иногда на плече и думала – вот оно, мне хорошо, а потом всё неизбежно рассыпалось, расползалось, как дым, как ветхая сопревшая ткань, и она опять с удовольствием, к которому всё больше и больше примешивалась горечь и недоумение, отвечала на восторженные взгляды, и тщательно красилась, и улыбалась, и хохотала, и всё не могла забыть Лёшку – проклятого и обаятельного, ненужного, мучительного и желанного.
А сейчас Петя – да, наверное так, решала она, прислушиваясь к своим ощущениям, как сапёр к колебаниям тонкой проволочки на минном поле – начинал входить в неё всё больше и больше, и это было ужасно, потому что это было новая зависимость, и прекрасно, потому что Лёшка как-то неожиданно стал гаснуть, выливаться по маленьким каплям между пальцев ладоней, которыми она гладила Петю, и это было пьянящее освобождение, а освобождение всегда означает новое, желанное и сладкое, рабство, это Ольга знала твёрдо.
Лето было тёплым. Ольга жила почти на берегу Днепра, и стальная, голубая, зеленоватая, чёрная и розовая на закате река наливалась прямо в окна. Зелёное отражение прибрежных деревьев билось в жёлтый песок в такт тихому ветерку. А Ольге было очень хорошо. Недалеко от дома был нудистский пляж, и она любила иногда поваляться на нём. Старалась не смотреть на молоденьких девчонок с точёными телами, иногда только радостно замечая и у них начало целлюлита. По пляжу бродили – с тросточками и глобусоподобными животами, из Антарктиды которых торчала мелким пупырышком уставшая земная ось – забавные персонажи, с внимательным прищуром рассматривающие всех посетителей пляжа. С ними было приятно поболтать, их тараканы были порою достаточно симпатичными, но Ольга старалась всё же держаться от них подальше – скажи мне, кто твой друг… Компания с ними – это было уже слишком, это была полная капитуляция… Солнце и ветер всем телом – вот то, ради чего Ольга приходила сюда. Начав загорать так, она уже с трудом переносила на себе купальник – полоски нейлона или чего там ещё были лишними, жаркими и противными. Иногда – если Ваня приносил хороший, лёгкий, не бьющий руки волейбольный мяч - она перекидывалась им в кружке. Сначала забавно было смотреть на болтающиеся члены и женские груди, потом перестала их замечать.
Сегодня она лежала одна, на своём любимом жёлтом полотенце – большом и пушистом. Глянцевый журнал бликовал в послеполуденном солнце. Была среда, она отпросилась пораньше в банке. Это называлось семейные обстоятельства. А что – семейные и есть. Полежать без семьи на пляже.
- Прошу прощения, ради Бога. Не помешаю? –мужской голос сверху был в меру баритональным, в меру высоким, вежливым и неотталкивающим.
«Ну, если ради Бога», - подумала Ольга и взглянула снизу вверх, прикрыв глаза ладошкой. Загорелые, стройные, не очень волосатые ноги, потом…гмгм…всё побрито и неплохо, плоский живот, ровный загар, нормальные – не очень широкие, но – нормальные плечи, приятное, открытое, мягкое и привлекательное лицо. Лет до сорока.
- Да в общем нет. Если приставать не будете, - ляпнула Ольга.
- Как скажете. Можно и не приставать, - охотно согласился мужчина, - Хотя… Смотря что вы называете приставать.
Он обезоруживающе улыбнулся, чуть откинув назад крупную голову.
-Да, это вопрос действительно…дискуссионный, - хмыкнула Ольга. – Присаживайтесь, - пригласила его жестом.
- Спасибо огромное. А то я тут человек новый… Одному скучно, - просто сказал он.
- Да, - Ольга ещё раз внимательно посмотрела на него, - не видела я вас тут раньше…А загар у вас хороший. В Гидропарке, наверное, загорали?
- Да нет, - мужчина как-то помялся, - это… в другом месте…
- Ясно, - протянула Ольга.
- Меня зовут Даниил, - мягко представился он.
- Красивое имя, - она улыбнулась. – А я – Ольга.
- Тоже ничего.
Они посмотрели друг на друга и чему-то весело рассмеялись.
- А вы в бадминтон играете, Ольга?
- Да вообще-то конечно, - Ольга с сомнением подняла ладонь, - только сейчас ветерок.
- Ну да, вы правы…
Даниил лёг рядом. Интересно, подумала Ольга, как люди точно выбирают в таких случаях расстояние. Чуть ближе легли бы приятели, чуть дальше лёг бы человек, вообще не желающий с тобой разговаривать. Прям как в аптеке… Даниил лёг на живот, без подстилки – Ольга подняла было бровь, потом одёрнула себя, какое тебе дело – опёрся на локти, давая песку вытекать из сжатой ладони.
Ольга уткнулась в журнал. Что-то о принцессе Диане… Виды женского оргазма… Как правильно, по фэн-шуй, развешивать зеркала… Захватывающе… Краем глаза смотрела на Даниила. Тот явно не накопался в детстве в песочнике. Как в три года рядом с голой женщиной (с воспитательницей например, хихикнула Ольга) лепил бы пасочки, так и сейчас пересыпает, понимаешь, песочек… Как правильно пользоваться вилкой для рыбы… Ну, пускай лежит себе, землекоп…
- А помните, Ольга, в школе была задача о землекопах? Ещё мультик такой был, - не поворачивая головы в её сторону, негромко сказал Даниил.
Ольга вздрогнула. Помотала головой. Улыбнулась.
- Знаете, Даниил, я только что как раз подумала о землекопах, а тут…
- Ну, не о землекопах, а о землекопе, - перебивать девушку вообще-то некрасиво, но улыбнулся он довольно обаятельно. – Обо мне то есть. Как я тут песочек пересыпаю.
Ольге, наверное, следовало покраснеть. Она бы так и сделала каких-нибудь десять лет назад.
- Даниил, - она постаралась так же обаятельно улыбнуться, - я, наверное, думала вслух. Извините, пожалуйста.
Суше, суше надо было. Сейчас ещё в самом деле подумает, что я виновата.
- Да нет, Ольга, всё нормально. Не думали вы вслух. Просто я умею читать мысли.
- Ааа… ага, понятно…
Рассказ о муравьеде… Боже, как интересно… Безболезненная эпиляция в зоне бикини… Сексуальные типы мужчин…
- Да, я тоже думаю, что это бред. Мужчины ведут себя по-разному с разными женщинами, в разных ситуациях, в разном возрасте и в разное время суток, - сейчас Даниил посмотрел на Ольгу пристально, а песок всё продолжал сыпаться у него между пальцев.
Да что ж это я, действительно вслух начинаю разговаривать?.. Ольга молчала… Нормальный очередной псих. Ну ладно, не псих – сейчас это называется интересный человек. На этом пляже она видела их уже достаточно. И, самое, любопытное, что они ей нравились. Поэты, издавшие за свой счёт иногда до десятка книжек и норовившие раздать их прямо на пляже, гениальные журналисты, отдыхающие на свежем воздухе после ссоры с кретином-редактором, дизайнеры мирового уровня, оформлявшие барную стойку в том самом клубе – ну, вы знаете, модельеры, нуждающиеся в безделице – каком-нибудь полумиллионе долларов, чтобы их имя загремело. С непонятной закономерностью успеха чаще всего добивались самые грязные, сумасшедшие и ненормальные из них. Временно уволенных многообещающих банкиров и финансовых воротил Ольга здесь почему-то не встречала.
Ольга покосилась на Даниила. Свободный художник? Фотограф или что-то в этом роде?.. Может быть, конечно, но не очень похож. Волосы короткие, маловато отсутствующей расслабленности в сочетании со звериной цепкостью… На клерка в большой фирме тоже не очень похож – после двадцати тренингов все становятся одинаковыми, а он не такой… Что-то было в нём своё, особое – впрочем, на этом пляже почти у каждого было что-то своё, тем и торговали – может быть, предприниматель? Не очень крупный – не ощущается железобетонная аура власти… Скорее обаятелен, но и не очень мелкий – ветерок денежный от него есть, да... Кольца и следа от кольца у него не было – это Ольга рассмотрела с самого начала… Гармоничный какой-то слишком… нет яркой странности… Может, это и странно… В общем, любопытно… Только молчит… А чего я буду говорить первая – он мысли читает, или я? Вот пускай он и говорит…
- Оля, - негромко заговорил Даниил, - как вы думаете, кто такой Бог?
Ну да, конечно… Могла бы догадаться, дурочка…
- Бог…эээ… а зачем это вам, Даниил? – Ольга постаралась не поднимать глаз от журнала.
- Ну…это же вас интересует…
- В детстве интересовало, да, - вроде бы спокойный голос, ага, нормально, - сейчас как-то не очень… Давно не думала… А вы как думаете, кто такой Бог?
Даниил усмехнулся.
- Наверное, тот, кто заставляет вас ежедневно звонить по телефону, - тихо сказал Даниил и спокойно посмотрел на Ольгу.
- Ффу, - подула она вверх, на чёлку.
Даниил смёл песок с ладоней, положил подбородок на скрещённые руки.
- Вы меня не бойтесь, пожалуйста, Оля, - очень спокойно и уверенно сказал Даниил. Лицо его, как тёплым маслом, было намазано заходящим солнцем. Ольга молчала…
- Иногда в жизни происходят вещи, которых мы не ждём…
- Да, я заметила.
- Но которые потом оказываются самыми важными и интересными.
- Угу, - Ольга перелистнула страницу. Ниагарский водопад.
- Петя – очень хороший и правильный человек.
Ольга вздохнула. Пляж. Тёплое солнце. Голый мужчина и голая женщина. Ну да, почему бы не поговорить о Пете…
- А вы – хороший? – быстро, не поворачивая головы, посмотрела Ольга на Даниила. Что-то промелькнуло в его лице.
- Я?.. Да, я хороший… Вы тоже хорошая…
- Боже, как это хорошо.
Они снова вместе легко и свободно рассмеялись.
- А как вы думаете, Ольга – Бог, он тоже хороший? – Даниил опять положил голову на руки.
- Да какая разница - он всемогущий, Даниил, - Ольга не раздумывала ни секунды.
- Ну и что?... Я не об этом…
- А я об этом…
- Хотели бы вырваться? – это было сказано быстро, без паузы.
- Куда? – так же, без паузы вырвалось у Ольги.
Песка на пляже было много. Молча пересыпать его Даниил мог, наверное, несколько лет. Ольга не могла столько ждать.
- Куда? – повторила она нетерпеливо.
- Туда, - пожал плечами Даниил.
- Ааа, в этом смысле… Тогда конечно, - она разочарованно уткнулась в журнал. Бурная личная жизнь Андрона Кончаловского… Лучше, наверное, помолчать. Солнце как раз ещё не село. Позагораю ещё
- Вы бы могли его остановить, Ольга, - Даниил лёг на бок, положив голову на согнутую в локте руку. Ещё один – песчаный – загар шёл его коже цвета то ли зелёных оливок, то ли лесных орехов.
- Да? Кого? – Ольга посмотрела ему прямо в глаза. Серая радужка была аккуратно наклеена на неправдоподобно чистом снежке белка… Печень у него была явно в порядке. Не пьёт, наверное, совсем. И не курит…. Красиво.
- Того, кому вы звоните.
- А зачем?
- Вам же это не нравится. Не придётся делать этого.
Мужчина. Настоящий мужчина. Логичен, как пылесос.
Даниил усмехнулся. Ольга чуть поджала губы.
- Пойду-ка я, наверное, искупаюсь, - Ольга закрыла журнал, засунула его в прозрачную пляжную сумочку, натянула розовую резиновую (говорят, силиконовую, блин) шапочку, встала, медленно потянулась. Почти боковое освещение – это хорошо, тени не так заметны. Обычно народу нравится. Плохо, конечно, что сейчас он сзади меня увидит – есть, есть немножко этих, ёлки, корочек апельсинных, но зато форма в целом вполне ничего. Пускай смотрит.
Ольга, не торопясь, подошла к воде, не сразу бросилась, сначала смочила тело, постояла на мелком, привыкая к воде, помахала руками, потом, вздохнув, медленно и плавно ушла под воду с головой, поплыла размеренным кролем. Сзади кто-то с тяжёлым шумом протаранил воду. Ольга легла на спину. Это был Даниил. Он поплыл хорошим таким себе брассом, глубоко и умело подныривая.
Ольга хотела сначала отплыть подальше, но потом решила не приближаться к Даниилу – хрен его знает, хорошего этого человека. Поплыла наискосок от него.
На противоположном берегу был обычный пляж, и люди с нескрываемым интересом смотрели в их сторону. Приятно было неторопливо перебрасывать через себя руки, валко перекатываясь всем телом вправо и влево, на счёт «четыре» вдыхая из-под руки широко открытым ртом. Зеленоватая, тугая и прохладная вода гладила, щедро улыбалась брызгами закатного солнца, пьянила речным запахом. Полежала немного на спине, закинув голову. Из реки небо было, как всегда, неожиданно высоким, после тёмной глубины казалось обесцвеченным и ослепительным, с запредельно белыми брызгами рваных облаков. Перевернулась несколько раз со спины на живот, как дельфин, поплыла назад. Наслаждение разлеталось вокруг каплями. Наверное, она улыбалась – даже когда ловила широко распахнутым ртом воздух, даже когда понемногу выдыхала в воду мягкие пузыри. Улыбка помогла ей не испугаться сразу, когда что-то резко, с силой падающего на дно бетонного блока потянуло её вниз за ноги, и только через секунду она удивлённо вскрикнула, но небо было уже безнадёжно – мутно и переливчасто – вверху, колебалось там беззвучным холодцом, и вместо тёплого воздуха она кричала стынущей с каждым сантиметром водой, и рвала руками податливую плоть реки, а река рвала изнутри её розовые пузырчатые лёгкие, и заполняла её всю, плотно и без остатка – до последной клеточки, и на вкус река была отвратительно пресной и чуть болотной, с всепобеждающей нотой страха, в котором ещё вспыхивали – всё реже и реже – далёкие, как ночные звёзды, блики воды, и пальцы всё слабее и слабее сжимали плотный тёмно-зелёный воздух, которым теперь надо было дышать вечно… В бутылочной тьме мелькнул Андрон Кончаловский, парящий над Ниагарским водопадом. В руках у него были супертонкие прокладки. Долго и тягуче, как всходит солнце, последний ёлочный шарик с тёплым воздухом, который помнил обжигающий шероховатый песок, равнодушно оторвался от бледневших губ. Медленно пополз вверх, оставляя на склизком илистом дне с залысинами стылого песка уменьшающуюся белёсую фигурку, которая, легко опираясь пятками о дно, смотрела вверх, держась раскинутыми руками за воду. Мягкие груди колыхались, как две небольшие медузы. Перламутровые мальки тыкались в сморщенные коричневые соски.
«Блииин, чуть не захлебнулась, никогда со мной такого не бывало. Голова закружилась, наверное, солнечный удар… « - Ольга, перестав судорожно барахтаться, легла на спину, растеклась по тёплой блестящей ряби. Успокаивалась. Да, глубоко нырнула. И. главное, почти ничего не помню. Как занавес какой-то опустился. Точно, головку-то не закрывала ничем. Заболтал этот симпатяга… Потеряла сознание на секунду, наверное, и этого хватило… Ладно, сейчас главное отлежаться, расслабиться, а потом потихоньку, помаленьку, спокойненько подгребать к берегу. Лучше на спине. Ольга медленно развернулась и, нехотя выпрастывая из воды руки и едва шевеля ногами, поплыла.
Ужас, который жил там, внизу, провожал её выпуклыми, зелёными глазами. У него были холодные, скользкие, пластилиновые лапы, из пасти несло болотом и гниющей травой, и от летнего восторга пляжа, от стука волейбольного мяча и детских визгов его отделяла тонкая, ласковая, колеблющаяся под тёплым ветерком перепонка. Он ждал. Он сидел внизу и терпеливо ждал. Ей сегодня повезло. Очень повезло… Что её потянуло вниз? Фиг его знает… Как будто под ногами начал обваливаться обрыв, казавшийся таким прочным, и начало падения было невесомым, приятным и завораживающим, а потом стало страшно. Очень страшно… Какой же противной может быть вода, если пить её лёгкими… Она еле откашлялась… Вывернулась наизнанку, как морская звезда какая-нибудь… Ольга посмотрела, закинув голову в воду, через себя вперёд. Тёплая радость плеснулась под рукой. Берег был близко, гораздо ближе, чем она ожидала, а это значило, что ужас остался позади, тут заканчивалась его власть. Сразу задышалось свободно, легко и уверенно. Она была дома. Люди должны жить на земле, девушка… Ольга перевернулась, занеся руку за голову, на живот, и попробовала стать. Большей радости, чем от касания заболоченного дна, она не испытывала никогда. Ил мягко выдавливался между пальцами ног, и это был почти оргазм. Ольга добрела, раскачиваясь и шумно расплёскивая воду, до берега, тёплый воздух опускался по её телу и она ступала по твёрдой земле, и только тут она поняла, как устала. Песок вместе с горизонтом поднимался с неожиданных сторон, и Ольге приходилось с каждым шагом крепко, изо всех сил упираться ногой, отталкивая его вниз. Пару раз песок оказывался сильнее, и Ольга припадала к нему всем телом, и под её весом горизонт плавно становился на место.
Кое-как она добрела до своего жёлтого полотенца, и с наслаждением обняла его. Полчаса назад она мучилась какими-то неразрешимыми проблемами – мужчины, нравится-не нравится, Ниагарские водопады… Жить, блин. Солнце, блин. Тёплый песок. Она жива! Жива!
Ольга застонала, выпрямляясь. Болотный запах рывками подкатил к горлу, и её стошнило. Еле успела убрать полотенце. В равнодушном оцепенении медленно засыпала всё песком, опять повалилась рядом на живот.
Ольгу тошнило ещё дважды, и с каждым разом пустота внутри становилась всё приятней. Она отползла от небольшого песчаного холмика. Верхушки деревьев уже царапали солнце. Взрыхлённый ногами пляж бархатился длинными тенями. Почти никого. Да и тут было особо не принято лезть в чужие дела. Лежи себе, помирай – твой свободный выбор… Ольга пошарила в сумке, жадно выпила полбутылки тёплой, как кипячёное молоко, воды.
Понемногу отпускало. Она уже могла довольно устойчиво стоять и, почти не шатаясь, идти. Оделась. Едва не упала – трудно было попасть ногами в юбку. Недалеко лежала полосатая простынь. На ней – белый, аккуратно свёрнутый полиэтиленовый пакет.
- Даниил? – неуверенно спросила Ольга саму себя, и тут же ощутила, насколько ей всё безразлично – ушёл ли он в ближайшие кусты, утонул, пошёл за пивом, улетел на Луну… Закрыть бы глаза, принять душ, почистить зубы, выпить чаю с лимоном, уткнуться в мягкую подушку и спать, спать… Шли бы нафиг все Даниилы, да и вообще все.
Несколько десятков раз переставить ноги – одну за другой – до слепящего, бликующего белого пятна. Квакнуть сигнализацией. Заполнить собой привычные выемки сиденья. Посидеть, закрыв лицо ладонями, как мусульманин на молитве. Показать средний палец тому – зеленоглазому и холодному. Тронуться с места и медленно, со скоростью велосипеда, плавно перекатывая рулевое колесо, в полусне поехать домой…
Ольга поставила свою конфетку на стоянку. Седая толстая дворняжка, прикормленная сторожами и передвигавшаяся исключительно медленным шагом, завиляла не столько хвостом, сколько плохо гнущимся широким задом. Ольга обычно чесала её за ухом, но сейчас прошагала мимо, даже не взглянув. Неизменная шутка пожилого охранника о том, что он придёт сегодня к ней ночью, мокро шлёпнулась на землю мимо Ольги.
Вероничка и бабушка были дома. Вероничка бросилась к ней на шею но, внимательно заглянув в лицо, отпрянула. Мама, как умела только она, неподвижно, ничего не спрашивая, смотрела прямо в глаза Ольги.
Ольга неловко и молча расшвыряла одежду по квартире, прошуршала зеленоватой шторкой в ванной. Из зеркала на неё смотрело синюшное существо, с угловатыми неточными движениями, со встревоженный взглядом широко раскрытых, больных глаз. Острые, колючие струи душа были, конечно, в родстве с тем зеленоглазым, но – в очень далёком. Он вытекал из тонких прорезей – нагретый, ласковый и укрощённый.
Так же, ни слова никому не говоря, Ольга вышла из душа, выпила несколько стаканов воды из пластиковой бутыли, и накрылась одеялом с головой. Вероничка, походив на цыпочках вокруг неё, легла в конце концов рядом, перекинула худую ручонку через мамино плечо, и так затихла. Бабушка, осторожно оторвав Вероничку, перенесла её на свою кровать, переодела, поцеловала перед сном, и сама легла рядом, на краешек её кровати.
Ольга спала крепко, и ей снился калейдоскоп сегодняшнего дня, и через сгущающуюся холодную пелену воды тепло улыбался, чуть поворачивая голову и пересыпая песок в ладонях, Даниил.
А на берегу сторож пляжа – тощий, каштаново загоревший, в старой, полинявшей и бесформенной тенниске долго ходил вокруг полосатой подстилки, накалывая на длинную толстую иглу бумажки, вглядывался в темнеющую реку, потом бродил по ближним кустам, распугивая спрятавшихся там на ночлег воробьёв, выезжал на спасательной лодке на середину реки. Потом плюнул, запер лодку на замок, побрёл прочь, взвалив на каждое плечо по веслу.
Ольга закрыла глаза, едва коснувшись подушки, и через мгновение снова открыла – было утро, солнечное и сладкое. Хорошо… Так хорошо она давно уже не спала. Не было никаких мыслей – только острое наслаждение тёплой чистой постелью, тугим блестящим солнцем, плескавшимся в аквариуме окна, своим мягким, гибким и соблазнительным телом. Ольга потянулась – долго, как кошка, и снова укрылась одеялом с головой. Провалилась в полусон, когда мир поверх твоего одеяла не властен над тобой, он живёт и пульсирует рядом, а ты паришь в туманных восходящих потоках, иногда задевая какой-то звук или мысль расслабленными крыльями, и это и есть самое настоящее, когда ты владеешь жизнью и смертью, и их разгадка бьётся тёплым воробушком в твоей подушке и прячется крошечной пылинкой в твоих смеженных веках. Не надо думать, потому что ты уже всё знаешь, не надо двигаться, потому что ты – самое высшее, самое окончательное движение, не надо жить и не надо умирать, потому что ты уже много раз прошёл эти тропинки, не надо чувствовать, потому что далеко внутри стучит твоё сердце, вообще ничего не надо, а только всё бесконечно можно…
- Дочка, ты не проспишь? – откуда-то далеко раздался знакомый голос. Мамина рука легла на плечо.
Внутри Ольги что-то мягко повернулось и, заполняя Вселенную тигриным рыком, попросило оставить её в покое. Наружу это просочилось едва слышным причмокиванием.
- Ну ладно, мы пошли в школу, а ты вставай, ладно?
- Пока, мамуля, - прозвенела Вероничка.
Тёплая Вселенная обняла Вероничку, прижалась к ней, крепко и бережно поцеловала в карамельные губы. Ольга застонала шёпотом.
- Бабушка, а почему мама так долго спит? – требовательный голос Веронички был уже у двери.
- Мама устала очень, пускай поспит.
- А почему она устала? – Вероничка была хорошо слышна и за дверью
Бабушка что-то – уже неразборчиво - отвечала у лифта.
Ольга провожала их колыханиями неба, радостными вспышками звёзд, обволакивающим туманом, который вытекал через лифтовую шахту и окна наружу, провожая маму и Вероничку до школы, оберегая их от всего на свете. Счастье очень быстро заполнило Вселенную и переваливалось за края её чаши невесомыми клочьями, в то же время вполне помещаясь в подушку, а внутри Ольга оказывалась гораздо больше любой Вселенной, и всё никак не могла наполниться, насытиться им.
На свете не было больше ничего. Да и света не было. Оцепенев, Ольга слышала автомобильные сигналы, детский смех, пряный шелест листвы, дневную жару, заставшую комнату врасплох, без кондиционера, долгие разноголосые телефонные трели – мобильный тарахтел деревянными колотушками, а домашний играл полонез Огинского. Они звенели поочерёдно, длинными очередями. Мир стучался к ней, как настойчивый любовник, он звал, желал и грустил без неё. Ольга плавала, как растопленное масло по поверхности воды – без желаний, без мыслей и почти без чувств – в блаженстве, в наслаждении, в сладком, с отвисшей челюстью и текущей слюной, идиотизме, в счастье, неразбавленном ничем, первородном и неодолимом, как вращение Земли, в преступной гармонии и запрещённом восторге.
Щёлкнула дверь. Быстрые каблучки протопали к кровати.
- Бабушка, бабушка, а мама ещё спит! - звонко и радостно разрезал туманный кокон голос Веронички.
- А почему не переобулась? – бабушка встревожено возилась в прихожей.
- Мамочка, мамочка, вставай, мы уже с пляжа пришли, Виталик мне колечко подарил, смотри, какое красивое, мамочка, - та часть Вселенной, которая когда-то называлась плечом Ольги, ритмично покачивалась, и что-то по каплям наливалось оттуда - какое-то новое ощущение, манящее и зудящее. Оно, как ручьи снег, размывало туман, покрывало его, словно капиллярной сеткой, протаявшими ниточками ручейков, проникало всё глубже и глубже, потихоньку отделяло подушку от щеки, а одеяло – от тела, и плечо всё больше становилось плечом, и Вселенная всё больше превращалась в прямоугольник комнаты, в которой – в липкой жаре, за неоткрытым до сих пор окном, свернувшись калачиком, лежал под цветастым одеялом человек, едва не утонувший вчера, а сегодня не пошедший на работу, и видел какие-то никчёмные откровения, в то время, как его отдел работал, а его искали, телефоны надрывались, а в детстве тебя разве не учили, что подводить друзей нехорошо, а банк подводить гораздо хуже, завтра тебе будет полная жопа, да, впрочем, она начнётся уже сегодня, Лёня, конечно, мировой пацан и всё такое, но кто ж будет вместо тебя подставляться, он так и скажет Константиновичу, что тебя не было, и ты бы так сказала… Ольга потянулась. Блаженный туман развеивался, только последние клочья его ещё догнивали в складках одеяла.
-…а там милиция приезжала, на тот пляж, где голые, и дяди с собаками, и на лодке плавали,, а тётя одна говорила, что это дядя один утонул, он, наверное, заплыл далеко, а после него подстилка осталась, а там мороженое такое вкусное продавалось, а у Виталика ещё круг был – как морская звезда, ну мамочка, ну вставай, - Вероничка изо всех сил тормошила Ольгу, и та, наконец, застонала, потянулась ещё раз, возвращаясь домой, и рывком села в кровати.
Мама молча прошла через комнату, откинула балконную дверь и одновременно щёлкнула белым пультом. Кондиционер заурчал, как сытая кошка.
- А когда кондиционер включают, окно нельзя открывать, - безаппеляционно заявила Вероничка.
- Так душно же, внученька. Пускай немного проветрится, а потом я закрою, - примирительно, совсем непохоже на себя, сказала бабушка, вглядываясь в Ольгу.
- На работу, что ли, не ходила? – тихо спросила она.
- Не, пошла, потом пришла, разделась и легла…
- А-ха-ха, - залилась Вероничка, - мама днём спит, как маленькая!
- Ага, - тупо подтвердила Ольга и широко зевнула.
- Ладно… Обедать будешь? Сейчас нагрею нам всем…
- Бабуля, - заканючила Вероничка, - а я не хочу, можно, я попозже?..
- А кто обещал мне? Купи мороженое, купи мороженое, я буду обедать, - бабушка загремела кастрюлями на кухне.
- Ну бабу-у-у-ля, - Вероничка мгновенно оценила обстановку. Всем было не до неё.
Ольга встала, лениво походила по комнате. Золото летнего дня полной мерой лилось через белую раму. Ольга вдохнула полной грудью. Было очень хорошо. Не хотелось ничего. Совсем ничего. Болящий хлёсткий стыд куда-то ушёл. Подумаешь, банк… Погорбатилась я на него предостаточно. Вот не стыдно, и всё. Они, блин, будут на бимеровских джипах ездить, а я на подержанной Тоёте… Не хочу, ёлка, надоело… Как муравей, ползаешь туда-сюда…нахрена, кто бы сказал?.. А хорошо было только что… Счастье, полное счастье… Никуда идти не надо… Лафа полная… Хорошо бы всегда так…
Остро, до тошноты не захотелось идти в банк. Ольга немного встревожилась. Не отдохнула, что ли… Или переспала… На пляж разве пойти… Её передёрнуло. Нет уж, накупалась она надолго. Может быть, и навсегда.
Ольга представила, как завтра начнёт объясняться с Лёней, а то и с Константиновичем, и ей стало дурно. Не раскисай, девушка - задержи дыхание, и вперёд. Не съедят они тебя. Потрахают немножко – Ольга мечтательно закатила глаза и улыбнулась – ты поплачешься, раскаешься, наплетёшь чего-то - не маленькая, чай, всё будет ладушки.
Тошнота от одного воспоминания о банке волной накатила опять. Противны были ступени серого гранита, тяжёлая лакированная дверь с бронзовой пластиной понизу, затошнило от запаха освежителя, который уборщица Полина с манерами университетской преподавательницы щедро распыляла каждое утро в коридоре.
Ольга вдруг с пронзительной ясностью поняла, что она не более чем приложение к банковским канцтоварам, компьютерная периферия – вроде клавиатуры или колонок. И жизнь её проходит для того, чтобы монитору было в кого выливать свой мерцающий свет, чтобы было кому гальванизировать банковские проводки, и не банк существует для того, чтобы помогать ей жить, а она живёт – да куда там, существует для того, чтобы щедро поливать банк своим временем, энергией, знаниями, молодостью (ха-ха) и здоровьем.
- Ну и что? Все так живут, - прошептала Ольга, - а что бы ты хотела?
- Да я не что хотела бы, девушка, а кого…
- А, ну да, ну да – принца на белом коне, он же любящий муж и отец десятерых детей, большой дом, собаки и лошади, - тёплый комок оказался в горле некстати, потому что Вероничка закричала из кухни.
- Мамочка, мамочка, иди обедать, тебя бабушка зовёт!
Комок с трудом протолкнулся в сухое горло.
- Нет, не хочу, спасибо, - Ольга начала потихоньку складывать постель в подкроватный ящик.
Странная – липкая и тяжёлая - апатия была в каждом движении. Не хотелось ничего. Совершенно.
Зазвонил мобильный телефон. Ольга посмотрела на экранчик. Это был Лёня.
- Ты чего, старушка, охуела? – ласково спросил он, не поздоровавшись.
Ольга подумала.
- Ты знаешь, старичок, наверное, таки да – охуела.
Лёня рассмеялся.
- Ты знаешь, по последним научным данным, женщине тоже можно оторвать яйца.
- Лёня, ты же гуманист, ты не такой.
- Оленька, гуманистам отрывают яйца без очереди, поэтому я не гуманист, я простой, задолбанный начальник департамента…
- Ты не простой, Лёня, ты – самый лучший!
- Ладно, ладно, хитрожопая, меня-то ты уболтаешь, я ж тебя люблю трепетно и безответно, - у Лёни явно улучшалось настроение, - а ты этим бессовестно пользуешься. Вот как ты перед Константиновичем помэкаешь? Он сегодня тебя искал. Предположил, что ты палец в жопе любимого защемила, поэтому номер набрать не можешь.
Лёня хмыкнул.
- Юморист он у нас.
- Ты знаешь, Лёнчик, что-то в этом роде. Только не совсем палец и не совсем в жопе, и уж точно не у любимого, но – защемило, да…
- Ты это, - Лёня уже был полон сочувствия и заботы. Добрый он всё-таки пацан. – Давай приходи в себя, и подгребай завтра, а то жопа тебя точно защемит. Всё, пока.
- Пока, Леня. Спасибо. Извини.
- Да ладно. Деньгами отдашь.
Ольга, улыбаясь, нажала на отбой. Лёня, конечно, её немного развлёк, но в общем всё было по-прежнему не очень радостно. Не восстановилась, наверное, как следует. А что ты думаешь, на краю могилы побывала. Да может и не могилы – рыбы бы обглодали, собачки бы обгрызли… Бррр… Да, вчера было ярко… Не ссы, подруга, зато будет что вспомнить. Рассказ будет называться: «Как бабушка чуть не утонула». И не заплывай больше далеко – так, возле бережка поплескалась, и назад.
На кухне весёлый щебет Веронички перемежался сдержанно-счастливым, негромким рокотом бабушки. Тонкие подошвы бархатных тапочек очень трудно отрывались от линолеума. Ольга поморщилась от шелестящего звука. Наверное, электростатика. Магнитные бури всякие.
Вероничка размахивала ложкой и почти не заметила её прихода. Ольга присела на табурет, с внимательным, притворно-суровым обожанием растворилась в дочке.
- А потом Рафаэль зарядил катапульту, и как выстрелит ведром! Оно как дало этим по голове, они бумс – и свалились! А потом черепашки убежали, и их уже никто никогда не поймает, ясно, бабуля?
- Вообще никто?
- Конечно, - развела руками, в которых была ложка и кусок хлеба, Вероничка, - они же убежали, бабуля!
- Понятно, - бабушка неумело прятала обожающую улыбку в опущенных ресницах.
- О, мамуля пришла!
Ольга улыбнулась.
- Может, пойдём прогуляемся, дочка?
- А в МакДональдс пойдём? – с готовностью подхватила Вероничка.
- Пойдём, почему нет?
- Ура-а-а, мы идём в МакДональдс!
Ольга, конечно, не совсем понимала причину столь бурного восторга по поводу жареной картошки, мороженого, пластмассовой игрушки и воздушного шарика, но сам восторг-то был неподдельный – не всё ли равно, что именно его вызывало?
Ольга выпила пару стаканов воды – есть по-прежнему не хотелось. Ещё полчаса хаотичных перемещений по квартире, возни перед зеркалами, и они вдвоём – Вероничка вприпрыжку, а Ольга чуть ли не ползком – выбрались наружу. Мама осталась дома – немного полежать.
Расплавленное солнце оловом наливалось в форму вечернего города, и ветерок ладонями деревьев легко постукивал по прозрачной тёплой отливке, и она отделялась, и с тонким звоном катилась под откос вечности, а форма, изменённая за мгновение инстинктивно призывным, рассеянно сексуальным и не обращённым ни к кому поворотом головы девчонки в мини-юбке, одновременными движениями миллионов рук и ног, лёгкой, чуть тронувшейся и застывшей рябью на поверхности автомобильных рек, речушек и капилляров тут же наполнялась новым расплавом, и секундные стрелки своими волосяными движениями вершили судьбу, и на их острие вращался весь мир, и блестящие копии города летели, подпрыгивая и разбрызгивая ещё жидкую горячую сердцевину, прочь – во вчера, в будущую жизнь и в будущее завтра.
Ольга шла по знакомых до щербинок в асфальте улицах, и не угадывала себя. Вчера всё было размеренно, на своих местах – ладное загорелое тело, семья – уж какая есть, но всё же – семья, где любишь ты и любят тебя, работа – не так чтоб очень любимая, но в общем – не противная, привычка и удовольствие почти от каждого дня, дом, машина. Вчера Ольга была в комплекте. Сегодня она выпала из комплекта.
Раздражало всё. Люди, набившиеся в жёлтые пузатенькие маршрутки. Наверное, считают себя свободными личностями. Водители дорогих машин, небрежно, как будто равнодушно выставившие локти в открытые окна. Наверное, считают, что держат Бога за яйца. Водители дешёвых машин, подражающие водителям дорогих. Велосипедисты в велошортах. Наверное, считают, что у них самые большие и толстые. Вообще люди, снующие взад и вперёд с ужасно озабоченным видом, как будто ещё немного – и они осчастливят человечество как минимум рецептом философского камня, хотя все их заботы крутятся вокруг телевизора, ближайшего супермаркета и какого-нибудь начальника, типа Константиновича, который ежедневно ставит их раком, а они потом жалуются на него за бутылкой пива в тентованной зелёной забегаловке.
Невпопад перебрасывалась фразами с Вероничкой. Только лепет дочки как-то немного возвращал Ольге ощущения смысла происходящего.
Зачем вообще она живёт? Ольге всегда казалось, что она это твёрдо знает, а теперь отчётливо и ясно понимала, что просто не думала об этом. Давным-давно, когда столы и родители были большими-пребольшими, она тоже не думала об этом, потому что смыслом был каждый день, смыслом было её дыхание, слёзы и смех, поцарапанные коленки, скакалка и первая дружба с мальчиком. Знания были не нужны, потому что они ничего не добавляли к смыслу и к счастью. Постепенно знаний и опыта становилось всё больше, а счастья – всё меньше. Смысл вообще таял, как льдинка, которую она принесла однажды домой, чтобы получше рассмотреть, и, наверное, растаял вовсе, и от красивой, загадочной, с жемчужинками воздуха сосульки осталась только мелкая грязноватая лужица на блюдце. Сегодня Ольга впервые почувствовала – всей кожей, сосудами, трещинками губ, заусенцами на ногтях, урчащим желудком – что не знает, зачем она живёт. Для того, чтобы растить Вероничку – громко и уверенно убеждал её голос, похожий на учительский, и что-то тихо шептало Ольге – нет, не только и не столько для этого, это главное, конечно, но есть что-то ещё главнее; и голос Константиновича с Лёнькиными подхохатываниями сурово убеждал – квартальный отчёт на носу, завалишь – выебу и высушу, и опять тихий шёпот повторял – это тоже не только и не столько то, и не для этого ты родилась, что-то есть ещё – ускользающее, очень близкое, невероятно близкое и ослепительно понятное, надо только правильно назвать его, указать на него пальцем и назвать, это несложно, надо только его увидеть, а оно – вот оно, здесь рядом, за тонкой перепонкой, немного приподнять, ещё немного… скользкая она, блин, какая-то…
Они с Вероничкой решили не садиться в машину, а пройтись пешком – МакДональдс в одной остановке метро, а на улице было просто замечательно. Ольга всматривалась во встречные лица – несомненно, они знали, зачем живут, так много спокойной и окончательной уверенности может быть только на лицах людей, которые знают. А она вот не знает. До жути захотелось громко спросить, широко раскинув руки: «Люди, зачем вы живёте? Научите, я забыла!»… Нда… в другой раз, без Веронички спросишь… Да и вообще – завязывай ты с этой мурой, взрослая баба, а как девочка припевочка прям… смысл жизни, понимаешь…
Ольга вдруг побежала вперёд, крича Вероничке: «Не догонишь, не догонишь!» Та завизжала от восторга и побежала, легко забрасывая назад острые пятки. Прохожие расцвели улыбками. Ольга остановилась, раскрыв для объятий руки, и Вероничка с разгону нырнула в них. Ольга закружила её каруселью. Вероничка пищала, Ольга хохотала. Было очень хорошо. Отдышавшись, они зашли в МакДональдс. «Вильна касса!» - красная клетчатая безрукавка подняла руку. У безрукавки было широкое розовое лицо. С прыщами. И довольно большая грудь. Ещё одна свободная, независимая личность. Всё ещё по инерции улыбаясь, Ольга сделала заказ – Вероничка бегала выбирать игрушку, и когда они сели за небольшой одноногий гранитный столик, Ольга уже твёрдо знала, что завтра в банк она не пойдёт. Уверенность вошла в Ольгу просто, как глоток холодного апельсинового сока. Она обвела взглядом зал. Все эти люди пойдут завтра на работу, а вот она не пойдёт.
- А не сходить ли нам в кино? – заговорщицки наклонилась она к Вероничке. Та захлебнулась от счастья.
- Угу, угу, - радостно замычала Вероничка. Рот был плотно набит хрустящей соломкой.
В кинотеатре – розовый советский гранит вперемешку с никелированными подвесными потолками, новыми креслами и старым окошком кассы - торговали в основном поп-корном и, как несущественным приложением к нему – кино. Они с Вероничкой выбрали «Ледниковый период». Грустный говорящий мамонт со всепонимающими, полными вселенской скорби глазами шёл куда-то, около него скакал бесконечно остривший ленивец и что-то такое саблезубое, а люди разговаривать не умели и, наверное правильно. Они сражались со зверями, любили, страдали и рожали детей молча. Ольга засмотрелась на их плоские широкие лица, и подумала – не так ли надо и ей жить? Говорящие звери блуждали в смысловых нюансах слов, путая себя и бесконечно запутывая всё вокруг, а молчаливые люди жили цельно, по-настоящему, и каждый их жест был наполнен тем самым смыслом, который сегодня убежал от Ольги, каждое движение они делали потому, что оно было для чего-то надо, им надо, а не какому-то мифическому социуму. Ольга поймала себя на мысли, что социум – ей нравилось это слово, оно ничего не объясняло и не помогало понять, но за ним можно было уютно спрятаться, оно состоял из миллионов людей, каждый из которых вблизи был симпатичным или нет, добрым или злым, красивым или очень красивым, неважно, но – понятным и осязаемым, а на расстоянии все они сливались в мутную, зеленоватую – как речная глубина – массу, которая непобедимо и мерзко колыхалась, диктуя тебе свою волю, и ни одной её капле не было никакого, ровно никакого дела до тебя лично, кто ты и что ты, будешь ты жить или сдохнешь завтра, но всей массе целиком было совершенно не всё равно, как ты живёшь – она учила, она наставляла, она тянулась к тебе туманными щупальцами, и мяла, и лепила тебя, если ты отличался, а если ей удавалось вылепить из тебя то, что она хотела, она густо плевала в тебя пенистой, как моча, зловонной жижей и теряла к тебе всякий интерес.
Кто-то нарисовал этот мультик. Зачем? Чтобы миллионы людей смотрели на тонкий слой из свето-темноты – это была даже не плёнка, не картина, не скульптура, ничего такого, что можно было бы пощупать, нет, это был не имеющий толщины, постоянно меняющийся слой, смешавший в нужной пропорции цвет, свет, темноту и звук – смотрели и хрустели при этом поп-корном? То, что происходило на экране, ничем не отличалось от «реальной» жизни – точно так же ты не мог в большинстве случаев осязать ничего из тех картин, которые проходили перед тобой – они проплывали, менялись, исчезали, уступая место новым так же, как и картинка на экране… Ах да, конечно – рисовали для того, чтобы заработать денег... А для чего зарабатывать денег? Чтобы смотреть кино дальше?.. Вчера Ольга знала простой и ясный ответ на эту детскую, глупую и наивную головоломку – просто для того, чтобы жить! – но сегодня она уже не помнила - а для чего же жить..
Ольга очнулась. Она уже очень долго сидела, подперев подбородок ладонью, глядя в упор на Вероничку и рассеяно улыбаясь. Вероничка оживлённо болтала.
- Правда ведь, мамочка?
- Конечно, доченька, - кивнула Ольга.
- И они поженятся, правда?
- Ты знаешь, не исключено, - сдерживая смех, задумчиво кивнула Ольга.
- Что-то ты, мамочка, задумчивая у меня какая-то сегодня…
- Да так, смотрю, какая ты у меня умная и красивая – Ольга потянулась и чмокнула Вероничку в щёчку.
Вечером, когда Вероничка сладко засопела, доверчиво уткнувшись в её плечо, Ольга осторожно освободилась, бережно накрыла её от всего на свете голубым одеялом, поставила на полку Гарри Поттера и замерла на стуле, впитывая в себя едва заметное дрожание мягких ресниц. Счастье вернулось. Смысл жизни – тоже. Но в банк идти не захотелось.
- Ладно, может, утром попустит, - чуть пожав плечами, прошептала Ольга.
Мама не уходила домой. Переделав всё на кухне, она ждала Ольгу, разглаживая ладонью несуществующие складки на льняной скатерти.
- Дочка, что с тобой? – не поднимая головы, сдавленным голосом спросила она.
Врать Ольге не хотелось.
- Не знаю, мамуля, - она провела рукой по вздувшимся маминым венам, - не знаю. Что-то произошло, но я точно сама не знаю, что… Ты знаешь, я же вчера чуть не утонула…
- Как же ты говоришь, что не знаешь? – мама вскинула глаза на Ольгу.
- Не, это потом… Сегодня что-то случилось. Ничего не хочется. Ни-че –го, - раздельно повторила Ольга.
- Ни-че-го, - передразнила мама. – Неужели не можешь мужичка хоть какого найти, пусть не замуж. Ты ж изведёшься,
- Ты думаешь, из-за мужичка?.. Этого как раз вроде хватает… Хотя… Может, ты и права… Не знаю, - мотнула Ольга головой.
- Ты знаешь, мамочка, - Ольга помолчала. Нет, лучше сказать всё как есть. На выдохе, скороговоркой, - в банк я больше ходить не могу. Не спрашивай, почему - не могу, и всё, тошнит меня, как только о нём подумаю.
Отвернулась к окну. На зазеркалившемся от темноты окне – две женские фигуры, глядящие в одну сторону. Как на киноэкране. Опять тот же неуловимо тонкий и бесспорно реальный слой, намазанный маслом на невзошедший хлеб вечности. Кино. Зачем я купила на него билеты? Это не мой сеанс…
Мама пристально посмотрела на Ольгу. Долго молчала. Встала, поцеловала Ольгу в лоб. Сказала то единственное, для чего и не надо было слов.
- Побудь дома, конечно, дочка. Мы справимся. Всё будет хорошо. Главное, чтобы тебе было хорошо. Чтобы ты нашла себя.
Лёгкие слёзы хлынули сами. Ольга рыдала, обняв маму. Мокрые пятна оставались на дешёвой зелёной сарже. Мама молча гладила Ольгу по голове и покусывала губы.
Ольга спала глубоко и сладко. Утром началась новая жизнь. То, что вчера казалось немыслимым и невозможным, происходило легко и просто. Она отключила мобильный телефон. К домашнему телефону подходила мама и говорила, что Ольги дома нет. Потом они с Вероничкой ушли из дома, и Ольга отключила домашний телефон тоже. Хорошо было сидеть дома, смотреть телевизор - особенно ЭмТиВи – и наслаждаться бессмысленным подражанием бессмысленности. Особенно если выключить звук. Полуголые девчонки выгибались, неритмично замирая и разбрасывая по экрану подкрашенные брызги, или воздушные шары, или подпрыгивая в рапиде, или целуясь и одновременно раскрывая рот в камеру, с энтузиазмом делая минет зрителям.
Минута текла за минутой, как в детстве, когда мультики были важнее всего на свете. На экране что-то мелькало, головы с безукоризненным макияжем водили глазами по бегущей строке телесуфлёра, паста выдавливалась из тюбика, автомобили въезжали в банку крема от морщин, Брюс Уиллис, криво ухмыляясь, сражался с прокладками, русский язык мешался с украинским и английским, улицы, полные залы, транспаранты, птичья кровь, касатки, пожирающие маленьких тюленей, оранжевые бритые монахи – весь мир, точнее, всё говно мира наливалось в зрачки Ольги, чтобы через мгновение, закрутившись воронкой, куда-то стечь. Лень было думать, куда.
День моргнул и начал вытягивать ресницы теней, чтобы смежить веки. Ольга всё так же сидела перед телевизором в сладком, тягучем и тяжёлом оцепенении. Она выпила за день несколько стаканов воды. Есть не хотелось. Двигаться тоже. Хотеть тоже. Кто-то долго звонил в дверь, громко стучал. Мужской голос – Лёня? – кричал, заглушённый толстой стальной дверью: «Открой, Оля, это важно, открой!». Ольга не шелохнулась. Ей это было не нужно. То есть абсолютно.
Пришла мама с Вероничкой. Вероничка повисла у Ольги на шее, что-то залепетала. Ольга внимательно слушала её с отстранённой улыбкой, ничего не понимая.
Мама встревожено смотрела в лицо Ольги.
- Как чувствуешь себя, дочка?
- А… да, хорошо, спасибо…
- Не ела ты ничего…
- Да не хотелось… Жарко.
- Приготовить чего-нибудь? – мама полуобняла Ольгу за плечи.
- Не хочу, мамуля…
- Может, пройдёшься? Или вместе?
- А… да, пройдусь, - безучастно ответила Ольга и, как была, в розовой пижаме, пошла к двери.
- Господи, дочка, да что с тобой? – почти крикнула мама. Вскочила и схватила Ольгу за руку уже у самой двери.
- А… да, переоденусь сейчас.
- Да побудь уже дома, - тихо, глядя Ольге прямо в глаза, сказала мама, - куда ты такая… Приключений ещё на свою голову найдёшь…
- Найду, - равнодушно пожала плечами Ольга.
Мама ничего не ответила. Отвернулась. В оконном отражении Ольга увидела, как она покусывала губы.
Пусто. Пу-у-у-сто. В голове и в теле. Вокруг. Всё пусто. Как вспышки, мелькали воспоминания о каких-то событиях, которые ещё несколько дней тому назад были важны. Более того – интересны. Имели какое-то значение. Я из-за них переживала. А всё оказалось так просто и замечательно. Пустота. Она не обманет, потому что ничего не обещает. Ольга глубоко вздохнула, выдыхая полной грудью пустоту. И вновь её вдыхая.
Начала неловко переодеваться. Кое-как натянула на себя джинсы, какую-то майку, сандалии.
Мама встревожилась.
- Ты куда собралась на ночь глядя?
- Пойду…пройдусь, - Ольга не попадала в рукава старой джинсовой куртки.
- Куда ты пойдёшь, доченька, на тебе же лица нет, побудь сегодня дома, - жарким шёпотом, приблизившись вплотную, просила мама,
- Пойду я, пойду, - вяло, но настойчиво пробивалась Ольга к двери.
- Не пойдёшь. Не сегодня. Останься дома, - загородила мама дверь.
- Да я сейчас, только выйду на минутку, сама же просила, - как сонная рыба, тыкалась Ольга то в один, то в другой угол двери.
- Нет, не пущу, - тихо, чтоб не услышала Вероничка, сопротивлялась мама.
- Пусти, - похохатывала Ольга.
Вероничка, никем не замеченная, стояла в дверном проёме. Широко открыв глаза, смотрела на их возню. Захохотала.
- Бабуля, пусти маму! Она же на улицу хочет. Пусть погуляет!
Бабушка от неожиданности ослабила оборону, и Ольга скользнула у неё под локтём.
- Стой! – беспомощно всплеснула бабушка руками, побежала было за Ольгой, но та уже шлёпала мягкими сандалиями по пожарной лестнице.
Бабушка прижала ладони к лицу, медленно пошла к открытой двери.
На улице стемнело. После душной квартиры было свежо. Свет фонарей стёр звёзды. Город лежал внутри мягкого тёмно-синего бархатного футляра хрупкой сияющей диадемой. Невидимая листва шепталась с небом. Нагретый асфальт отражал разноцветные пятна оконных штор. Некоторые – незаштореные – окна выворачивали свои внутренности наружу непривычной перспективой. Ольга замерла, подняв взгляд, напротив одного окна. Молодая женщина, повернувшись спиной к окну, оживлённо беседовала с кем-то невидимым в глубине комнаты. Это было как телевизор. Большой палец Ольги как-то странно подёргивался.
- Звук добавляю, - догадалась она.
Было странное ощущение. Время как будто сгустилось и пролилось перед Ольгой. Она увидела, как свет из окон перетекает в небо и наоборот, и так было часто и много раз. Люди за окнами мельтешат, быстро меняют одежду, стареют, в окнах появляются их дети, они хоронят и выносят родителей, дома несколько раз ветшают, обрастают лесами, снова молодеют, снова ветшают, потом исчезают, на их месте появляются новые или остаются пустыри, бегут безостановочно облака и нервно моргает небо вспышками темноты.
- Зачем? – прошептала Ольга, и, помолчав. – Почему?
- По кочану, - подвела она сама черту.
Побрела дальше. Пульсировали рекламные огни. Нарядная оживлённая толпа перекатывалась по тротуару. Кто-то тронул её за плечо, кто-то слегка шлёпнул по заду. Она рефлекторно дёрнулась, сзади раздался громкий смех. Всё это было где-то на периферии сознания, как будто за немытым окном.
С каждым шагом Ольга всё больше и больше убеждалась в бессмысленности всего. Абсолютно всего. Странно, но с этим ощущением приятней было в толпе. Муравейник. Замена смысла движением. Мягкий конус в хвоинках. Дети, берегите лес.
Ольга шла дальше и дальше вдоль улицы. Оживлённые места сменялись долгими пустырями, автомобильными стоянками за сетчатыми заборами. Захлёбывающийся лай собак. Две-три из них даже выскочили, глухо рыча, к ней из-под красного шлагбаума, который сторожил ряды покатых блесков. Ольга шла так равнодушно к их лаю, что они недоумённо остановились, принюхались и, недовольно ворча, потрусили назад.
Она шла неторопливо и размеренно. Фонарные столбы, медленно покачиваясь, приближались и, не торопясь, шагали назад. Машины, несмотря на позднее уже время, неслись сплошным, блестящим, заботливо вылизанным языком электрического света потоком. Нескоро, но начался старый город. Купол цирка, похожий на крышку старой монументальной чернильницы, с таким же хвостиком наверху – на краю широкой площади. Светло-серая, красиво подсвеченная игла обелиска. Ручьи улиц, веером растекающиеся с площади. Ольга поплыла по правому. Кирпичная мозаика. Полукруглые окна. Кариатиды. На перекрёстке, опять справа, открылась странно далёкая для плотной застройки перспектива. Широкая улица падала вниз в тающих фонарных берегах, потом чуть поднималась, и там, вдалеке, светился невысокой пирамидой вокзал, закручивая автомобильное кольцо перед собой белыми и красными огнями.
Ольга почти не устала – шла она размеренно и небыстро. Вокзал – это было то, что нужно. Много людей. Все заняты. Все куда-то идут, бегут. Они точно знают, зачем. И запах. Главное – запах поездов, любимый с детства. С ним мог сравниться только запах 24-ой «Волги». Да, пожалуй, ещё запах свежеиспечённых булочек с корицей. Ольга вдохнула поглубже и пошла вниз.
Длинное, навалившееся на пути здание вспучивалось посередине нелепым кокошником. Привокзальная площадь была выкрашена в бело-клетчатый цвет баулов. Ольга засмотрелась на лица. Люди, не имевшие дома. Лёгкие и весёлые. Ехать бы, ехать куда-нибудь всегда, и дорога дала бы ответы на все вопросы. Впрочем, какие тогда могут быть вопросы?
Ольга постояла в центре площади, внутри тычков и пинков. Медленно, поминутно ломая дорогу, поплелась внутрь вокзала. Давным-давно, оказывается, она не была здесь. На постаменте вместо Ленина с вытянутой рукой стоял большой рекламный экран.
- А что? Откровенно, - хмыкнула Ольга.
Она прошла по галерее, пересекая поверху блестящие стальные нервы, натянутые на бетонных рёбрах шпал. Вышла далеко, на Южном вокзале – новеньком, застекленевшем фонарными звёздами между широким, покатым алюминием колонн и козырьков.
Это был её мир. Люди быстро появлялись из ниоткуда и так же быстро исчезали в никуда. Они не рождались и не умирали, просто пробегали маленький кусочек своей жизни – озабоченно, хмуро или весело, но всегда целеустремлённо. И это было главное.
Ольга послонялась по вокзалам и переходам. Попила воды из артезианской скважины. Странное дело – раньше она панически боялась выйти из дома без хотя бы сотни в кармане, теперь ей было комфортно и уютно без денег. В кармане джинсов оказалось пять мятых гривень. Есть не хотелось. Несколько раз её внимательно проводили взглядами милиционеры, загорелая толстенькая старушка, похожая на цыганку, ещё какой-то мужчина.
Далеко за полночь, в галерее, Ольга опустилась в белое каплеобразное пластиковое кресло – целый ряд их, как бусины, был нанизан на толстую квадратную трубу. Тепло и хорошо, как дома. Ольга окунулась в полусон. Подбородок уже несколько раз касался груди.
- Гражданочка, - негромко и ласково позвал её кто-то из наружного мира. Прикоснулся к плечу. Только с третьего раза Ольга очнулась по-настоящему.
- А?.. Что?.. – миролюбиво и вяло посмотрела она на синюю форменную ткань. Ольга упиралась носом в жёлтую пуговицу с тризубом. Кобура. Чёрная резиновая палка, пристёгнутая к поясу. Подняла глаза. Румяное спокойное лицо Серые глаза рассматривали Ольгу безо всякого выражения.
- Гражданочка, - напирая на «о», повторил обладатель кобуры, - поизда ждёте?
Ольга машинально кивнула. Можно ведь и так сказать. Ждёт поезда.
- А можно ваш билэтык подывыться?
- А он у мужа, - сама себе удивляясь, монотонно выдала Ольга.
- А, понятно, - так же на «о» приятным тенорком проговорил милиционер, выпрямляясь - навэрно, он скоро вжэ прыдёт?
- А?.. Да, скоро, - Ольга опять опустила подбородок и поёжилась, устраиваясь поуютнее.
Милиционер ничего не сказал, посмотрел на неё опять безо всякого выражения и медленно, вразвалку отошёл.
К утру Ольгу всё же выгнали из вокзала. Похожая на цыганку загорелая толстушка была гораздо менее дипломатична.Туман отрешённости неделикатно разорвался довольно сильным пинком коленом в живот. Ольга охнула – не столько от боли, как от удивления. Какая-то даже радость тепло разлилась в груди. Теперь не было причин сомневаться в бессмысленности происходящего. Если её били в живот.
Безлюдный закуток за грязной лестницей. Дурманящий запах поездов. Загорелое лицо, некрасиво перекошенное от ненависти. Блестящий золотой зуб между коричневых губ с наполовину съеденной розовой комковатой помадой. Почему бы нет? Что-то она шипела, брызгая слюной. Вроде бы «иди нахуй»… Не, ну это само собой… Что-то ещё…
- Если придёшь ещё раз, будешь или у меня работать, или ****ь тебя тут будут все, кому не лень…
****ь?.. Ну, пусть… какая разница, кто и как тебя ****, всё равно кто-нибудь и как-нибудь…
Дни проливались легко, как расплавленный стеарин от свечки, и так же, твердея с краёв, внезапно застывали полупрозрачными хрупкими слезами, отламывались, кроша на скатерть времени мелкие мягкие минуты, и исчезали, не оставляя после себя ничего – ни запаха, ни вкуса, ни даже памяти.
Вокруг шумели улицы, остановки и рынки. Особенно рынки. Ольга иногда встречала людей, которые долго пристально на неё смотрели. Называли её по имени. Трогали за руку. Некоторые плакали. Кто-то смеялся. Ольга хорошо изучила особенный взгляд – когда человек разом исключает тебя из своей жизни. Наверное, так рассматривают деревья. Скамейки, на которые хотят присесть. Бездомных собак. Однажды Ольга видела маму и Вероничку. Вероничка немного хмурилась, но в общем смеялась. На маме была серая маска – неподвижная, с опущенными уголками губ. Они ждали трамвая. Ольга долго смотрела на них. Вероничку колол её взгляд, и она несколько раз отмахивалась от него, как от мухи. Потом вдруг резко повернулась, и Ольга едва успела спрятаться за овощную палатку.
Что-то долго потом пекло в груди и резало в глазах.
Хорошо, что лето. Переночевать на картонных ящиках ничего не стоит. Зелени на рынке много. Да и вообще.
Ольга подолгу не задерживалась на одном месте. Это её спасало. Сейчас были не девяностые годы, и жить на улице было сложно. Бойскауты были забавны. Социальные работники невежливы. Не говоря уже о милиции. Ольга понемногу приспособилась ко всему – не было зачем, конечно, но так просто меньше били, а это было всё же не то чтобы важно, но – не так больно. И одежда меньше рвалась.
В мусорниках попадались хорошие вещи. Жаль, конечно, что их приходилось брать порой с боем. Или обходить баки поздним вечером либо ранним утром, почти ночью. После девяти утра могли побить. Особенно в центральных районах, где мусорники были самые лучшие. Зачем люди заворачивают хорошие продукты в несколько пакетов и бумаг. Бросали бы так. И им легче было бы. И природе лучше. Суета лишняя. Иногда были яблоки и колбаса.
Так прошло лето. День за днём. Роса начала выпадать всё гуще и высыхать всё позже. Приходилось укрываться картоном и всяким тряпьём. Как-то раз утром, поёживаясь и длинно зевая, Ольга нашла в баке мобильный телефон. Он лежал в глянцевой красной коробке из-под обуви. Машинально нажала на вызов. На экране замерцало БОГ. Поднесла к уху.
- Привет. Оля, - голос был как у толстого старшины милиции, когда рядом нет начальства.
- Ну, привет, - по утрам Ольга хрипела. И из носа текло..
- Ты не нукай. С Богом разговариваешь.
- А?
- *** на! Слушай меня внимательно, лахудра, - голос звучал вкрадчиво и угрожающе.
- Сам ты лахудра, - Ольга была польщена.
- Ладно… Каждый день, в семь вечера, этот телефон будет пищать, а ты поднимай трубку и говори: «Боже всемогущий, я твоя раба»… Две минуты, до сигнала. Понятно?
- Чего мне, делать нехуй больше?
- Ох ты занятая какая, - в трубке прищёлкнули языком, - Не будешь так делать – будешь ****юлей каждый день получать. Ясно?
- Напугал ты ёжика, блин, голой жопой… А то я их мало получаю…
- Таких – ещё не получала, - веско пообещал голос. – Да, и ещё… Слышишь меня?.. Слышишь?
- Ну? - лениво протянула Ольга.
- *** гну… Телефон не продавай и не меняй, а то сильно пожалеешь…
- Ладно, - Ольга равнодушно отключилась.
Телефон ещё звонил, но Ольга положила его в карман плаща. Негры дали, которые возле метро секонд-хэндом торгуют. Хорошие ребята. Весёлые и добрые. Пьют мало. И не били её совсем. Так, попросили только разок по-хорошему… Зато плащ дали. И денег немного…
Вечером телефон запищал, и Ольга легко сказала то, чего от неё хотели. Смутно вспомнила, что когда-то уже говорила что-то похожее. После этих слов становилось легко и хорошо.
Дни наполнялись ежеминутными опасностями, холодом и усталостью. Ольга почти не голодала. В душ она перестала хотеть где-то после второй недели. Пару раз летом искупалась в Днепре. Теперь холодно.
Смысл жизни появлялся теперь как-то сам собой. О нём не нужно было думать. Он был разлит везде – в туманном утреннем воздухе, в бархатном слое росы на металлическом контейнере, в шелесте полупрозрачных мусорных пакетов, в рычании бездомных псов, напряжённо склонившихся над жёлтой костью. Было отчётливо понятно, что и зачем нужно делать. Ольга физически ощущала, что её жизнью управляют её, и только её желания. Она проходила мимо дорогих машин и зданий. Люди в этих машинах и зданиях презирали её – она это хорошо понимала. Презрение текло по её плащу, по коробкам, которые она часто теперь таскала с собой на тележке тёплой, липкой и противной волной. Сначала Ольга брезгливо содрогалась и ёжилась, только почуяв издали эту волну, потом научилась презирать сама в ответ. Потом ей стало всё равно. Она часто пробиралась между машинами на привокзальной стоянке. Из серебристых – больших и тяжёлых – джипов, из небольших, ослепительно-чистых изящных машинок выходили, подскакивая в тугих джинсах, поправляя мини-юбки, похожие на пояса, ухоженные, как куклы Барби, женщины, часто старше Ольги, часто младше, и ей было жалко их, и она часто улыбалась им в лицо, а часто отворачивалась, а им было иногда жалко её, и они иногда с участием, иногда с пренебрежением или с усмешкой совали ей в руку или в карман смятые купюры, и она брала их, потому что жалела этих женщин. Они были прикованы, как рабы на галерах, к своим рабам – пузатым, поджарым, добродушным, злым, с седыми волосами ёжиком и с длинными, требующими ежедневного немалого ухода волосами, с чёрными барсетками и мобильными телефонами в руках, в одинаковых чёрных дорогих туфлях, в одинаковых чёрных дорогих брюках, а она была свободна.
Она парила, как мотылёк, не требующий ничего, кроме невесомых лучей солнца, тёплого лёгкого ветерка, шарика росы – это всё было ничьё, а, значит, она действительно не требовала ничего.
Она продала телефон за три бутылки водки, и её побили. Очень сильно побили. Какие-то пацаны. Наверное, тренировались. Она почти уже поняла, что значит умирать. Но потом всё же выжила.
Осень текла дальше. Низкое, ещё тёплое солнце хорошо освещало мусорный бак на вокзале, возле платформы электричек. Наполовину полная бутылка пива лежала на самом верху, на ворохе газет и какого-то тряпья. Ольга осторожно понюхала тёмно-зелёное горлышко – случаи у неё уже были разные – нет, это было пиво, и – маленький глоток – довольно свежее. Ольга с наслаждением опрокинула в себя бутылку. Замычала от наслаждения. Бархатистая жидкость лилась неторопливо и мягко. Как ни хорошо ей жилось сейчас, но алкоголь всё же делал жизнь ещё лучше. От водки появлялась лёгкая и звонкая злость, вино из картонных пакетов делало рвоту лёгкой и очень кислой, а лучше всего было пиво – мир наливался пенным теплом и радостью, и румянцем, и глухо ухало в голове вослед сердечным толчкам.
Что-то слегка царапало затылок - как надоедливая муха. Ольга отмахнулась, дёрнула головой, потом повернулась. На неё в упор смотрел Петя. Человек из далёкой, далёкой прежней жизни. Она прекрасно помнила его лицо и имя, но, собственно говоря, и что дальше? Всё равно он умер и она умерла.
Петя что-то говорил ей, и она ему что-то говорила. Он побежал куда-то, прибежал с водкой. Конечно, пиво было бы лучше. Ольга повела его на пригорок. Он у них назывался «Нарзан», потому что рядом отстаивался поезд Киев-Кисловодск, и много там было перепито, и много зубов выбито, и в кустах можно было наткнуться на спящего, а как-то раз Вася «Синий» прижмурился там, и она издалека, чтоб не попадаться ментам на глаза, видела, как четверо в грязных, как на заказ, синих, халатах протащили его, откинувшего голову до земли, к серому фургончику, и за два захода – опёрли ногами о край, и голова его резиново подогнулась под спину, а двое впрыгнули вовнутрь, и уже оттуда потащили рывком опять – погрузили его, и голова с клочьями немытых седых волос деревянно ударилась о металлический пол фургона, и никто не сказал ни слова, только один из этих, в синих халатах, ногой отбросил внутрь фургона Васину руку, а второй с лязгом захлопнул дверь.
Периодически милиция ловила их в этом Нарзане, кого били – да нет, били почти всех – кого забирали потом в распределитель, кого ещё куда…
Водка брала на удивление хорошо. День угасал, а душа у Ольги распускалась салютными бутонами. Даже обычная водочная злость была сегодня какой-то другой – нетерпеливо животворящей. Ей хотелось обнять весь мир, и отдать ему всю свою любовь и мудрость, и с каждым глотком она понимала, что это всё более и более возможно, и до окончательной истины не осталось совсем ничего, и Петя обнял её.
Рядом ритмично стучали колёса поездов, и Петя ритмично покачивался в ней, не лучше и не хуже всех остальных.
Она задела пустую бутылку далеко отведённой ногой, и она запрыгала вниз по невысокому склону, разбрызгивая вокруг стеклянную песенку.
Что-то сложилось вместе с этим звоном, и он тонко вошёл в сердце, и Петин ритм закачал Ольгу всё больше и больше, и она откинула назад голову, низко замычав, вдыхая полной грудью ночную уже прохладу, которая внутри её расширенной и размягчённой груди становилась жаркой и влажной, и тепловозные огни, не стесняясь, превращались в созвездия, и Земля закружилась между них, и звёздный прилив толчками поднимался, наполняя Млечный Путь, и Луна росла на глазах из тонкого серпика, и всё небо вспыхнуло, как будто одновременно включили на полную мощность все звёзды, и Петя плавно и сильно, разрывая её, с тихим стоном остановился, содрогаясь, и она, ещё больше откинувшись назад, закричала, сжимая Петю коленями, и поезд оглушительно и протяжно закричал тоже.
------------
Ольга как будто провалилась в мягкую перину – чёрную, бесчувственную и беспамятную. Ночь легко плыла рядом, чуть пошатываясь под тёплым ветерком, и иногда зачёрпывая звёздным бортом Ольгино расплавленное в водке сердце.
Безмятежное счастье с треском, как новая простыня, разорвалось пополам от пронзительного света, блестящим скальпелем режущего мозг, и от землетрясения, эпицентром которого было её плечо.
Неясные крики, возня, опять толчки, что-то неопределённое и пугающее выбрасывало Ольгу из уютного кокона – больше всего на свете она хотела бы остаться в нём.
Вокруг кружилась, наклонялась и гримасничала комната, подмигивала пропадающим окном, царапалась бежевыми разводами на обоях, брыкалась ножками стульев, когда Ольга попыталась встать.
Петя тоже был здесь. Как он узнал, где я?
Голова была как будто чужой. Как будто Ольге ввинтили в туловище, словно лампочку в патрон, другую голову, не с той резьбой и не той мощности. Хотелось её побыстрее вывинтить. Ноги и руки тоже можно было бы заменить. Зато с желудком было хорошо. Его совсем не было. Между головой и ногами было пусто, легко и слегка ветрено.
Петя был немного странноватый, да и она, наверное, была не лучше. После такого количества водки будешь странноватым. Кстати, он ещё сравнительно неплохо выглядел.
Они потолклись с ним в квартире. Петя становился
всё более странным и даже пугающим. Надо было быстрее от него линять. И ещё Ольга поняла, насколько она отвыкла жить в квартире, спать в кровати, на чистых простынях и мыться под душем.
Петя куда-то задевал её одежду, и ей пришлось одеть чужую – дорогую и красивую, но в ней Ольге было плохо.
Петя задавал ей непонятные, дурацкие вопросы, но всё же, отвечая на них, Ольга начинала вспоминать, что был ещё вечер, что они с Петей приезжали сюда на такси, что водитель такси просил ей передать что-то очень важное для Пети. Эта память проступала, как изображение на фотобумаге в ванночке с проявителем – сначала медленно, непонятно откуда, а потом быстро, окончательно и резко.
Ольга вздохнула с облегчением, когда они с Петей расстались. Он купил ей телефон, она равнодушно положила его в карман своего нового костюма – идти в нём было неудобно, он был слишком тесен. Надо было пойти к неграм и побыстрее поменять его на что-то более просторное и удобное.
Ольга по привычке, по вялой инерции шла в сторону вокзала – больше ей в общем-то некуда было идти.
Голова ещё кружилась от похмелья и от тяжёлого, неприятного разговора с Петей. Яркий свет и резкие звуки улицы кроили мозг на неровные лоскутья с рваными краями. От этого было только одно спасение – Ольга прекрасно знала – идти, переставлять с трудом одну ногу за другой, стирать подошвы в сбивчивом, неровном шаге о наждак асфальта, шататься и чуть не падать, но – идти, и тогда, через несколько сотен шагов, в голове будет проясняться, и с испариной выйдет тяжесть, и спина немного распрямится. Или – лечь и уснуть на несколько часов, всего лучше – на сутки, а потом поесть куриного бульона, такого, как готовила мама, а потом опять уснуть на сутки, и проснуться в тёплой кровати, на хрустящих чистых простынях, и сладко потянуться, и принять душ, и посмотреть в окно, и обнять Вероничку, и выйти с ней – может, в зоопарк, может, в кино, может, ещё куда-нибудь, и поцеловать маму, а потом, назавтра, поехать на работу, и привычно сесть перед компьютером, и принять почту, и высунуть язык в аське, и пройти в новом костюме, выпрямившись и чуть покачивая бёдрами, перед ненавидящим взглядом Алевтины, и поймать на себе обожающий взгляд Лёни – женат он, дурачок, и трусит, и мы же с ним вроде как друзья, и служебные романы ничем хорошим не заканчиваются, а так он вообще очень даже ничего, и плечи широкие, и попа маленькая, и руки, когда случайно касаются моих, большие, тёплые и ласковые, поэтому мы с ним просто будем прикалываться в курилке, потому что это не моё, а жаль, но не моё – и остановиться на светофоре с опущенными стёклами, и собирать на полу улов заброшенных визиток, а некоторые из них, не попав в тёмную каплю окна, будут уноситься ветром, и легко цокать картонным ребром о белые покатые бока, которые она будет ощущать, как свои обнажённые, загорелые и тугие бёдра, о которые разбиваются и маслянисто медленно стекают вниз, как разбитые яйца, мужские жадные взгляды, и она будет смотреть только вперёд, не поворачивая головы, но краем глаза видя всё, и оценивая мужчин сразу – по двум-трём движениям, по наклону головы, по машине, по блеску глаз и по манере держать руки на руле, и ощущение власти будет пьянить и пениться, но звонить она будет очень редко, и почти всегда это будет не моё, а когда моё, то он будет занят другой, и тогда ощущение власти будет меняться на бессилие, горечь и –иногда - полное отчаяние и злобу, и на мимолётное желание смерти его жене, и ему, и хорошо было бы с искренней слезой принести венок, и поплакать вместе с ним, и она бы ухаживала за могилкой, сажала бы там фиалки и полола траву, надев красивые резиновые перчатки, а потом они поженятся, и он будет только её, и будет любить только её, и она будет наслаждаться этим, пить его любовь через пластиковую трубочку, сладко втягивая её прямо из его сердца, иногда булькая и пуская пузыри, как Вероничка в большом стакане апельсинового сока из МакДональдса, и любви там будет много-много, ей хватит на всю жизнь, а потом он умрёт, и она поплачет и похоронит его, и сделает красивую рамочку для его фотографии, а ещё лучше закажет его портрет маслом, и подберёт красивый багет, и чёрную ленточку на угол, но потом, через год, её надо будет снять, а пока у неё очень давно не было мужчины, и куда это, вообще говоря, она идёт, и что на ней надето, и где это она, собственно, находится?
Ольге всегда казалось, что слово «ошалело» означает какую-то шаль, накрученную вокруг головы. Шаль закрывает обзор, и поэтому человек ничего не понимает. Сейчас она стояла посреди улицы и вращала головой во все стороны, пытаясь понять, куда подевалась эта шаль, кто надел её на голову, кто снял, жаль жёлтой шёлковой шали, она шуршала и улетала…
Ольга трясла головой, глядя на свою одежду – в груди пиджак висел, в бёдрах был явно мал, и вообще костюм был не её, он пах другой женщиной.
Кожа на руках потрескалась, под ужасными, обкусанными ногтями – грязь. Проходившие мимо хорошо одетые женщины краем глаза, с хорошо знакомым Ольге выражением почти незаметного и потому ещё более обжигающего презрения рассматривали её. Тёплый и большой мир вдруг начал литься в неё, как поток из огромной трубы – в подставленную ребёнком маленькую чашку с котятами на боку, омывая её и гладко выскакивая из неглубокого фаянсового плена, вырывая её из слабых детских рук, но совсем не наполняя.
Миллионы трепещущих, полупрозрачных на клёнах и жирно жестяных на тополях, подсвеченных закатным солнцем запылённых изумрудов шелестели на ветках. Сотни таких же трепещущих, так же подсвеченных солнцем судеб текли по асфальту, ехали мимо в плотно набитых маршрутках, плавно затекали в подземный переход. Каждый взгляд, каждый жест каждого человека рассказывал Ольге о чужой жизни, о минутах печали, радости, любви и ожидании любви, жестоком требовании и слёзных – жёстче самой жестокости – мольбах, об одиноких ночах и ещё более одиноких – потому что на людях – днях, о детском смехе и чёрном отчаянии, о мягкой рысьей настороженности и собачьей, с высунутым языком, открытости.
Мир, ещё вчера до конца понятный и не очень интересный, через два прокола суженных зрачков, свистящим воздухом из туго накачанной автомобильной камеры врывался в Ольгу, и она радостно задыхалась от свежести и напора простого осеннего вечера на почти захолустной улице не самого большого города на одной из самых маленьких планет заурядной звезды.
Джинсовая женщина вела за руку джинсовую девочку.
Ольга спрятала вспыхнувшее лицо в похолодевшие ладони.
- Вероничка, - через сдавленные бантиком губы прошептала она.
Ольга выхватила телефон, лихорадочно полистала записную книжку. Нет, ничего похожего – ни «Мамы», ни «Дома», только сервисы и Петя.
Дом – из квадратиков бетонных панелей, промазанных серым герметиком. На шестом этаже, во втором квадратике справа от угла – комната Веронички и мамы. Там ещё полосатые, с зелёными медвежатами занавески. Дом, изломанный ступенями, стоит углом к дороге, которая, загибаясь, выходит к метро «Минская».
Там ещё МакДональдс. Метро «Минская» - это на Оболоне. Вехи проявлялись, как маршрут героя в компьютерной игре – тонким красноватым ручейком, и, наконец, вот она, в конце ручейка, стоит в чужой одежде, с чудовищными ногтями, почти размазанная, как длинная тень от тополя, по поверхности крокодилокожего асфальта на Отрадном, и уже знает, как можно добраться до дома, где Вероничка, и её тонкие и тёплые руки, и запах её волос, восхитительный, сладкий и немного душный запах, за который она бы, не раздумывая, отдала бы всё на свете, вывернула бы себя до донышка несколько раз, потому что каждый раз там оставалось бы очень и очень много даже не любви, а звериной, прочной и незыблемой уверенности в том, что она умрёт и воскреснет столько раз, сколько надо будет Вероничке.
Ольга тихо застонала, сжав голову ладонями и слегка раскачиваясь. Потом резко развернулась и пошла пешком к метро. Сначала пошла быстро, потом начала бежать – легко и радостно, но всё же приостановилась – слишком многие обращали на неё внимание. Окружающее продолжало принимать всё более чёткие очертания, Ольга начала замечать надписи на боках и выпуклых стёклах новых смешных маршруток, похожих на высоких лобастых улиток. Внутри прошла томительная судорога, когда Ольга представила, как она будет заталкиваться внутрь салона, трястись в унисон с тесной толпой, одинаково кивая головой в знак согласия на кочках, отшатываясь в сторону в одинаковом изумлении на поворотах, и все будут рассматривать её ногти и кожу ладоней, и она будет делать вид, что это едет не она, а её оболочка, к которой она не имеет никакого отношения – так, просто некоторое внешнее сходство, и мучительно медленно будут уползать назад деревья и электрические столбы и мучительно долго её будут пачкать чужие оценивающие, удивлённые, насмешливые, колючие и радостные от её унижения взгляды… Захотелось на такси.
Несколько смятых, согнутых купюр нашлось в нагрудном кармане пиджака. Ольга неловко взмахнула рукой на краю дороги. Первый водитель испуганно рванул с места, когда Ольга с мольбой прокричала ему, что ей нужно на Оболонь. Ко второму она обратилась поспокойнее. Села за водителем и, отматывая в боковом окне назад неровную, порывистую ленту города, ловила иногда в зеркале его заинтересованный взгляд, и успевала впиваться пересохшими от ожидания глазами в пейзаж и одновременно наслаждаться мужским вниманием, и хмуриться, поглаживая шершавую кожу рук, и взглядывать иногда самой в зеркало, приподнимаясь над сиденьем. Лица у Ольги практически не было – были только два напряжённых, ищущих, неспокойных и пронзительных глаза.
Не взяв сдачи, не поблагодарив, Ольга выскочила из машины и нырнула в знакомую сырую темноту подъезда. Не смогла ждать лифт. Побежала по лестнице. Кто-то шарахнулся от неё. Противно затявкала облезлая толстая собачонка на дрожащих кривых лапах.
Знакомая дверь. Тот же тёмно-коричневый дермантин с алюминиевыми цифрами 1 и 4. Ольга, дрожа, утопила кнопку звонка в небольшую коробочку. Звонок лепетал, не переставая, очень долго.
Дома никого не было.
Ольга несколько раз нажала ещё, для очистки совести похлопала по двери кулаком, подёргала дверную ручку и постучала по ней костяшками пальцев.
Вышла соседка, тётя Лена – худая высокая старуха. Закрывая свою дверь, несколько раз посмотрела в сторону Ольги.
- Оля, что ли? Здравствуй, - удивлённо, но от души, почти баритоном, пророкотала она на весь подъезд.
- Здравствуйте, тётя Лена, - невольно улыбнулась Ольга. Тётя Лена – тогда ещё крепкая, средних лет женщина - присматривала за ней в детстве. Иногда она курила – непременно папиросы «Беломор». Доминошники во дворе её очень уважали. Мужья у тёти Лены менялись, а папиросы оставались неизменными. «Беломор» перестали продавать совсем недавно, поэтому сейчас тётя Лена не курила.
- Конфеты. Тьфу, - говорила она о теперешних сигаретах, особенно женских, которыми угощала её Ольга.
- А чего это тебя, красавица, давно не было видно? – издалека начинать тётя Лена не любила.
- Да так, - Ольга прислонилась к родному дермантину. Ощущение покоя и тепла понемногу наполняло сердце.
- Шо «да так»? Мать тут места себе не находит, а она «да так»… Хоть бы сообщила матери, куда и что, - бесцеремонность и гром голоса были как бы сами по себе, а участие, с которым тётя Лена заглядывала в лицо Ольге – сами по себе. Добрая она была. Бестолковая и добрая. Как и я, впрочем.
Ольга повернулась лицом к родной двери, и сладкое, тёплое, давно сдерживаемое, а теперь подталкиваемое согнувшейся спиной и движениями плеч, полилось из неё.
Тётя Лена быстро испуганно обняла её, с досадой посмотрела на часы, потом махнула рукой, и увлекла Ольгу к себе.
- Идём, идём, деточка, подожди у меня, скоро твои вернутся, - она не попадала ключом в замок, сама уже начиная всхлипывать.
У тёти Лены Ольга присела на старенький рыжий диван, с трогательно и заботливо заштопанной обивкой, и уютно прислонилась к обязательному наддиванному ковру. Тётя Лена села рядом. Её ветхая уже кофта – из самых первых, кооперативных, с коричневым треугольным орнаментом на белом поле – душно и приятно пахла домом, котлетами, утюгом, хозяйственны мылом, подъездом, и от этого запаха всё, что лежало у Ольги на сердце, на душе и в самых-самых дальних её уголках, лежало давно, как коконы многолетней пыли, отложенные старым скрипучим шкафом в рыхлое и податливое тело времени, поднималось вверх и носилось плотным шерстяным слоем у самого горла, и не торопясь переваливалось через край, и выливалось наружу тёплыми невесомыми долгожданными слезами, а снизу поднимались новые, и было до одури, до теплоты в коленях и пальцах ног приятно вернуться, и растечься по старушечьей кофте, и пропитать её всю собою.
Тётя Лена ласково гладила Ольгу по дрожащей спине. Кофта на правом плече отсырела.
- Извините, тёть Лена, - всхлипывала Ольга.
- Да ладно. Что ж я, не баба, что ли? – хрипло от слёз громко шептала тётя Лена.
Ольга улыбнулась.
- Не, вы не баба, вы – тётя.
- А ты – тютя, - громко улыбнулась тётя Лена. – Скажи ты мне, стоит ли хоть один из этих кобелей, шоб ребёнка вот так бросать?
- Не стоит, - всхлипывая, соглашалась Ольга.
- Да гори они все синим пламенем, - убеждённо и жарко дышала почти в ухо тётя Лена, - этого добра на нашу шею всегда найдётся.
- Найдётся, - кивала Ольга.
- Где ж ты пропадала, Олюшка?
Это было уже слишком. Так тётя Лена звала её в детстве. Разом нахлынуло опять всё – выплаканное, казалось, до дна. Ольга снова прижалась к пахнущей сырой, тёплой и душной шерстью кофте, к костлявой, большой, родом из детства тёте Лене.
Старуха молча гладила Ольгу по плечам, иногда смахивая собственную слезу.
Дом придвигался, заполняя Ольгу всю. Каждая бетонная трещинка радовалась, снова увидев Ольгу, потому что там, в холодной тесноте, хранились клочки времени, видевшего Ольгу с бантами и со сбитыми коленками, едва заметные крошки её детства и первых поцелуев в этом подъезде, которые она дарила единственному и навсегда, и это было пронзительно, ослепительно и радостно, и она точно знала, что это называется любовь, и полнота любви не умещалась в сердце, а только – едва-едва - в небе, и всё это было всего лишь от детского поцелуя, а потом единственных становилось всё больше, а таких поцелуев всё меньше, и всё чаще и чаще входили в неё, только почему-то всё мимо сердца, и как это называется, Ольга уже не знала, а дом молчаливо и всепонимающе следил за ней, не осуждая и не радуясь, а просто впуская её в себя, как впускал солнце в немытые годами окна подъезда, и примирял её с жизнью своей неживой теплотой, и запахами пережаренного лука и рыбы и тем, что умел переносить молча и со скрипучим дверным достоинством всё. Он иногда плакал о своей матери – стальной холодной панельной форме – потёками побелки на последнем этаже, но находил утешение, обнимая своих детей – жильцов шершавыми негнущимися, железобетонными объятиями.
В сером каменном холодном муравейнике была маленькая прямоугольная коробочка, куда Ольга могла спрятаться, которая называлась её домом, хотя, по существу, её дом состоял только из воздуха внутри этой коробочки, между ничейными бетонными рёбрами. Воздух менялся по нескольку раз в день, и что же тогда в итоге было её домом? Небольшая горстка житейского мусора – мебель, куски ткани, будущие черепки, которые тоже постоянно менялись, и – воспоминания. Наверное, только они – невидимый никому другому серебристый налёт на поверхности каждой вещи, осадок, выпавший из толщи времени, зародыш жемчуга, вряд ли дозреющий до жемчуга – слишком короток промежуток между горшком, на котором она сидела в коридоре, ударяя по стенам металлическим, с облупленной зелёной краской и деревянной рукояткой совочком и чем-то маленьким, тесным и очень-очень обыденным, как выйти выбросить мусор в мусоропровод, что для красоты называется смертью.
Сейчас было сладко купаться в этих несуществующих воспоминаниях. Зато тётя Лена существовала, и её кофта, и диван, и её квартира – зеркальное отражение Олиной квартиры.
- Алиса, блин, в Зазеркалье, - почти успокоено улыбнувшись, пробормотала сквозь высыхающие слёзы Ольга.
- Азербайджанец к тому же? – не поняла тётя Лена, - а-а-а, у меня тоже был один грузин.
Тётя Лена протяжно вздохнула. Ольга от души – открыто и с облегчением – засмеялась.
- Не, тёть Лена, - Ольга выпрямилась, оставив руку лежать на мокром, - не азербайджанец. За зеркалом я вроде как. Сказка такая есть.
- А-а-а, ну ладно, - недоверчиво и ласково протянула тётя Лена. – Самое время тебе сейчас сказки рассказывать. В куклы не играешь часом?
- Конечно, играю, - слёзы подсыхали. – Мужики называются.
Тётя Лена легко шлёпнула Ольгу по спине.
- Ой, смотри, доиграешься.
- Да ладно, не учи, тёть Лен, учёную, - Ольга ещё раз широко улыбнулась.
Тётя Лена порывисто обняла её.
- Как тут мои? – не глядя тёте Лене в глаза, спросила Ольга.
- Твои? – голос старухи посуровел, но она тут же спохватилась и уже мягче добавила, - а вот придут сейчас, сама и спросишь.
- Всё… хорошо у них? – запинаясь, тихо вылила давно мучавшее Ольга.
- Матери дома нету… А так всё хорошо-о-о, даже замечательно, - пробасила, не удержавшись, тётя Лена.
Ольга смотрела в сторону.
- Ладно, извини, - накрыла её ладонь своей, широкой, шершавой и тяжёлой, тётя Лена.
- А что с тобой-то было? – с живым любопытством потянулась она к Ольге.
- Да-а, тёть Лена, всего сразу и не расскажешь, - махнула Ольга рукой. – Признаться, я и сама толком не знаю, что со мной было.
- А-а, ну-ну, - заглядывала ей в лицо тётя Лена. – ну, скоро, наверное, твои придут, мама Веронику (тётя Лена делала ударение на «о», и отучить её от этого не было никакой возможности, и все с этим давно смирились. Так ей казалось красивее) с танцев забирает.
- Подожди у меня, ладно, - засуетилась она, вставая, - я как раз в магазин за хлебом собралась, закроют ещё.
- Нет, Олюшка, - сказала тётя Лена немного погодя, в задумчивости остановившись посреди комнаты, - побуду я с тобой, а то ещё куда денешься.
- Да идите, тётя Лена, - смеясь, махнула рукой Оля, не убегу.
- Нет, - твёрдо решила старуха, - останусь.
- Ну ладно, оставайтесь, веселее будет.
Ольга подошла к окну. По нему передавали всё то же, что и летом – только листва было немного более загорелой, с редкими пока ещё проплешинами осенних охряных ожогов. Хотя нет – сапожник заново перекрасил свой киоск голубым, и свежая краска вкусно хрустела на зрачках., да вдалеке, из-за соседнего дома стыдливо выглядывал зелёный, с жёлтой каймой поверху, тоже свежепокрашенный строительный забор, обещавший вырастить в своей глинистой и серой от цемента утробе новый дом.
Тут, среди этих достаточно высоких и раскидистых каштанов, лип и тополей Ольга бегала когда-то, мгновение назад, в розовом, или белом, или цветастом платьице, только деревья тогда были тонкие, на верёвочных растяжках, и намытый песок Оболони ещё не был затянут травой и асфальтом, и соседние дворы были похожи на бразильский фильм «Генералы песчаных карьеров», на котором она плакала навзрыд, потому что там умирал мальчик, и представляла, что тут бы, у себя во дворе, она бы обязательно его бы спасла, и накормила, и согрела бы…
В подъезде знакомо лязгнул лифт, зашлёпали знакомые босоножки, раздался мамин голос, и лязгнуло сердце у Ольги. Звонкий голос Веронички потянул её к себе стальной леской, и Ольга, задыхаясь и, как окунь на блесне, топорща плавники, подалась, подчиняясь невидимой и неумолимой силе, вверх – туда, где свет, и рябь на воде, и бог, пожелавший его смерти. По пути она опрокинула два тётьлениных стула, даже не заметив этого. Тётя Лена, тихо охнув, закрыла рот ладонью. Дверь не поддалась сразу. Ольга, дёрнув её, заколотила по облезлому дермантину кулаками и коленями.
- Вероничка, доченька!
За дверью, будто мгновенно стёртые губкой, смолкли голоса. Тётя Лена, ловко вклинившись между Ольгой и дверью, повернула рукоятку замка, дверь распахнулась, и Ольга выскочила на площадку, разметав руки. Вероничка стояла, обняв бабушку за талию, с испуганным любопытством глядя на Ольгу.
- Доченька, - тихо, не двигаясь с места, пролепетала Ольга.
- Мама, мамочка! – пронзительно, после тысячелетней паузы, закричала Вероничка и, широко раскинув руки, ринулась к Ольге.
- Доченька! – задохнулась от счастья Ольга, падая на колени и, как бабочка крылья, широким мгновенным движением раскрывая руки.
Вероничка с разбега растворилась в захлопнувшихся тугими створками раковины объятиях. Ольга сделала глубокий затяжной вдох, и умерла от счастья, слившись воедино с худым, тёплым, трепетным, хрупким, почти невесомым и властным, как сама жизнь, тельцем дочери. Ольге долго не надо было дышать, лёгкие были не нужны – она дышала всей кожей, соприкоснувшейся с телом Веронички, и не воздухом, а её ручейковой пульсацией.
Ольга закрывала глаза и превращалась в мороженое, медленно тающее в летний полдень, и сладкие липкие капли Ольги падали на волосы Веронички, на мёд и молоко, и на запахи ромашки, мятной жевачки, уличной пыли и детского абрикосового пота. Опять что-то поднималось из растопленной и затопленной нежностью души, но – не слёзы, а лишь улыбка - мягкая, сумасшедшая, блаженная до слюны, текущей из угла полуоткрытого рта. Вероничка тоже не двигалась, глубоко зарывшись в Ольгу и крепко-накрепко обхватив её тонкими, настойчивыми и требовательными к любви руками. Дышала она часто-часто, как крольчонок.
Бабушка стояла на месте, прислонившись в изнеможении к стене. Потом она повернула лицо к серой побелке и в голос зарыдала. Все дружно и даже как бы радостно подхватили её плач. Бабушка бросилась к Ольге с Вероникой, обняла их и они все вместе неуклюжим, сырым, спотыкающимся, сопящим и ойкающим пауком поползли в свою квартиру. Тётя Лена, втягивая носом, тёрла уже давно и так красные глаза.
Они вкатились домой, на кухню, до комнаты добраться не хватило сил, и ещё долго плакали – замолкала одна, начинала всхлипывать другая, и вот уже все трое, обнявшись, опять тряслись в рыданиях, переходящих в смех, потом опять в рыдания. Наконец, понемногу они начали успокаиваться.
- Где ты была, мама? – первая об этом звонко спросила Вероничка.
- Мы так по тебе скучали, - Вероничка сделала очаровательное ударение на слове «так», - очень-очень!
Ольга улыбнулась сквозь тёплые слёзы.
Бабушка не решалась спросить об этом же, но то же вопрос был ярко написан в её взгляде, в наклоне головы, в осторожных жестах.
- Милые мои, не знаю, - чистосердечно призналась Ольга, - не знаю, что стряслось с вашей мамой. Наверное, я побывала в сказке.
- Мамы в сказках не бывают! – беззапеляционно отрезала Вероничка. Немного подумала и спросила, - А почему ты нас с собой в сказку не позвала?
- Наверное, это была не очень весёлая сказка, доченька, - Ольга погладила Вероничку по русой голове.
- С бабой Ягой? – вскинула ясные глаза Вероничка.
- Скорее с Кащеем Бессмертным, - грустно улыбнулась Ольга.
Бабушка метнула на неё быстрый взгляд, который Ольга уловила из-под опущенных ресниц.
- А он какой, этот Кащей? Страшный?
- Скорее плохо воспитанный, доченька.
- Он что, зубы на ночь не чистит?
- Ага, и за ушами не моет, - не выдержав, они с бабушкой расхохотались.
- Я так и знала, что это неправда, - тоном умственного превосходства объявила Вероничка, - Кащеев на самом деле не бывает, я знаю.
- Ой, внученька, бывают, - заступилась за Ольгу бабушка.
- Не бывают, не бывают, они только в мультиках и книжках бывают!
- Ну, тогда, значит, я была в мультике, - задумчиво сказала Ольга.
- Почему ж не звонила, Оля? – наконец, не выдержав, решилась бабушка.
- Не знаю, мама, - тихо проговорила Ольга, - не знаю… Нашло что-то на меня, не могу это объяснить, а сегодня как будто прояснилось что-то, и я сразу к вам… как в тумане каком-то была… В сказке, я ж говорю, - невесело усмехнулась она.
Бабушка встревожено посмотрела на неё, осторожно поцеловала Ольгу в лоб, как целуют ребёнка, проверяя у него температуру, ничего не сказала. Ольга всё поняла без слов.
- Не знаю, может, и заболела я… Может быть, мама…
- А что это на тебе надето, - помолчав, переменила тему бабушка.
- Ой, мама, - только и махнула рукой Ольга, - и не спрашивай.
- Ну ладно… - бабушка помолчала. – Давайте, что ли, чай пить? Мы бубликов как раз с Вероничкой купили.
- С маком! – подскочив на табуретке, заявила Вероничка.
- Сто лет бубликов не ела, - с искренним удовольствием потёрла руки Ольга.
- Ну, тогда идите мыть руки и переодеваться, - уже деловым тоном скомандовала бабушка.
Ольге стало очень, очень хорошо, когда они все вместе сидели за чаем, и хрустели, крошась, бублики, и маковые зёрнышки усеивали розовую скатерть, и поднимался пар от белых чашек, и гримасничала Вероничка, окуная бублик в сладкий чай, и чуть заметно, уголками рта, сдержанно и бесконечно радостно улыбалась бабушка, и мир был разлит в воздухе, в душе и в тёплом жёлтом свете трёхрожковой кухонной люстры.
На ночь Ольга читала Вероничке книжку про Шарика, Матроскина и дядю Фёдора. Вероничка понемногу засыпала, уютно обхватив тонкими руками белую, в розовых бутонах подушку и время от времени тихонько бормоча:
- Мамочка, ты же не уйдёшь больше, правда ведь?
- Нет, доченька, не уйду, правда, - глаза Ольги тяжелели от быстрых слёз, и она осторожно и легко, стараясь не потревожить подкрадывающийся сон Веронички, прижималась к ней и целовала её в вихрастый, в тончайших волосках лоб.
Ольга проговорила с бабушкой – не до рассвета, но далеко за полночь, так и не объяснив толком ни бабушке, ни себе – что же, собственно, произошло, где и почему она была, что с ней было, но бабушка, поплакав ещё немного, всё же почти успокоилась. Она была очень рада. И Вероничка была рада. И Ольга, конечно, тоже. И это было, конечно, самое-самое главное.
Завтра было счастье. Оно длилось целый день. Волнами отходило от Ольги напряжение, спадая складками старого, ненужного и надоевшего платья к её ногам, оставляя Ольгу обнажённой, лёгкой, стройной и соблазнительной. Гладкие плавные бёдра и упругую грудь было до дрожи приятно ощущать заново. Ольга стояла перед зеркалом в ванной, действительно сбросив с себя всё, повторяя запотевшей ладонью линии своего тела, заново удивляясь его совершенству и непреодолимой притягательности даже для неё самой. Желания медленным тугим прибоем заполняли место, освобождённое равнодушием, горечью, болью и всезнанием. Ещё два дня назад Ольга знала всё, но не хотела ничего. Сейчас она хотела всё, хотела весь мир, хотела себя, жить и снова всё, но не знала уже ничего, и это было так замечательно. Потом была ночь, сладкая от запаха Вероничкиной подушки. Потом было снова утро. Утро, в которое она сначала с удивлением, потом с испугом, потом с каким-то радостным равнодушием почувствовала, что её вокзальная жизнь становится всё более и более нереальной, как сон, убегающий в солнечные складки утра от воспоминаний. Ольга прекрасно помнила, что она жила на вокзале и вообще нигде, но подробности – подробности выливались из памяти водой из неплотной горсти, как только она пыталась вспомнить какие-то детали.
И снова было счастье, сквозь колышущийся туман которого как-то незаметно она увидела Петю.
Ещё через день Ольга позвонила ему. Само собой получилось так, что она была полностью готова, одета и накрашена и ехала на машине – красавица верно ждала её на стоянке, а бабушке приходилось, недовольно отсчитывая замусоленные пятёрки, платить за место дяде Саше, бывшему офицеру, который, как когда-то ракетным расчётом, командовал, расставляя на маленьком тесном пятачке джипы и легковушки – в сторону Петиного дома. Вероничка была с бабушкой на танцах.
Ольга позвонила ему на мобильный. Петя был рад, очень рад, встревожен, удивлён и рад – Ольга это хорошо почувствовала. Он ждал её в знакомом ресторане – недавно открывшемся, неожиданно хорошем для этой киевской окраины.
Выражение «пожирал глазами» было придумано как раз для этого случая. Тем более – в ресторане. Ольга тотчас же ощутила себя желанным, горячим, ароматным блюдом, подаваемым вышколенным официантом на большом подносе с металлической блестящей полусферой, и о-па – крышка жестом фокусника поднимается прямо перед клиентом – Ольга плавно опустилась на стул, который Петя тут же бросился удобнее пододвигать под неё.
Петя – какой-то светло опустошённый, усталый, помятый, но с радостным и немного сумасшедшим блеском в подведённом чёрным, красным и паутиной морщинок глазах – уставился на неё, не скрывая восхищения и ещё, пожалуй, немого, не совсем понятного Ольге вопроса.
Петя спрашивал её о вокзале. Сегодня Ольга твёрдо знала, что такой сон был, действительно, но он остался жить в ночи, из которой пришёл, и напрягаться, чтобы всё-таки вспомнить его в подробностях, Ольге после нескольких безуспешных попыток уже как-то и не хотелось. Она вспомнила совет из одной интрернет-рассылки6 «Если ты не хочешь отвечать на вопрос, улыбнись и спроси: «А почему вы хотите это знать?», и улыбнулась несколько раз Пете, и он потихоньку отстал, только долго ещё как-то странно взглядывал на неё, как будто сравнивал с кем-то.
У Ольги было полное ощущение, что она спала, долго спала, и очень хорошо выспалась, и наконец проснулась, и улыбалась, распрямляясь и потягиваясь навстречу солнцу, как проснувшаяся девочка на знаменитой картине Яблонской, и это было сравнение со многими днами, особенно когда Ольга увидела последние её работы, когда Яблонская – почти неподвижная старуха, сидящая у кухонного окна, писала всё тоже окно, в зеленоватой, жёлтой и синеватой гамме, цветов смерти, разложения и смирения, а можно сказать – мудрости, примирения и всепонимания, а окно было, в сущности, тем же самым, которое ласкало когда-то стройное детское тело, и выливало водопады солнца, и с ним было так здорово, так хорошо и упруго и так навсегда начинать жизнь, которая, понятное дело, не закончилась бы никогда, а потом – холодный блёклый зимний свет, и дрожащие паутинки холодных веток, и робкие, едва намеченные ростки подоконного садика, и бесконечно мёртвый блик пустой зелёной винной бутылки, и всё это – и солнечная девочка, и краски разложения – случились через один мазок кисти, через миг, но сейчас Ольга выкарабкивалась из бездонности ассоциаций, и просто наслаждалась тем самым – глупым, примитивным, недвусмысленно-прозрачным, неглубоким и ослепительным светом, а память о снах таяла, таяла в её рассеянной улыбке, в мягких движениях рук, в мелодичном щебете, который снова отрастила она себе вместо хриплой небрежности. Прочнее всего Ольга помнила именно свою прежнюю манеру разговора, и иногда, забавы ради, повторяла про себя некоторые житейские фразы. Впрочем, она всегда любила материться, это было и шуткой, и разрядкой, и стёбом, и отрицанием условностей – может, поэтому хриплое пришепётывание так и засело в ней.
Они снова были у Пети дома после ужина – как почти всегда, после ужина. У него был лёгкий разгром, впрочем, это было почти всегда. То, что было не как всегда – сегодня Петя был явно напуган. Он прикасался к ней, обнимал Ольгу с каким-то новым, непонятным ей чувством – как будто она были малознакомыми людьми, или он что-то видел в ней новое и необычное.
- Ты что, Петенька? – наконец решилась спросить она, взъерошив его каштановые волосы. Сама Ольга тщетно подбирала именно такой оттенок, а у него – на тебе! - всё это было своим и бесплатным.
- Что с тобой? – повторила она, когда он не ответил, а только молча, с необъяснимым выражением, посмотрел на её тело, которое, она знала, для такого освещения и под таким углом было безупречно.
- Ты что, действительно ничего не помнишь о вокзале? – задушенно опять спросил он.
Ольга помолчала.
- Петенька! – осторожно начала она. – Ты ж мёртвую затрахаешь своим вокзалом. А я же не мёртвая.
- Так я же мёртвых и не трахаю, - улыбнулся он.
- Да я знаю, что ты извращенец. Только живых.
- Ага, - даже не усмехнулся Петя.
- Ты знаешь, Оленька, а вот в этом я уже как-то и не совсем уверен, - продолжил он, пристально заглянув Ольге в глаза.
- В чём, дорогой? – прищурилась она.
- В том, что только живых, - не опуская взгляда, отчеканил Петя.
- То есть? – не нашлась сразу Ольга.
- Вот тебе и «то есть», - прищёлкнул он языком.
Она ненавидела эту его манеру, и он это прекрасно знал, но сейчас Ольга даже не обратила внимания.
- Ты что, милый? – с начинающимся испугом отодвинулась она от Пети. – На кладбище захаживаешь, что ли?.. Или в морг?
Ольга приготовилась улыбнуться, но сейчас это не совсем получилось. У Пети не получилось тоже. У него вышла даже не полуулыбка, а так – начало нервного тика. Ольга подобралась.
- Да нет, Оленька, всё не так запущенно, поверь. – Петя посмотрел в окно, ища там нужные слова. – Просто в последнее время…блин, я понимаю, что это бред… я встречаю женщин, они умирают у меня на глазах, потом куда-то деваются, потом я встречаю их живыми…
Он с надеждой и отчаянием посмотрел на Ольгу.
Ольга мягко накрыла его ладонь своей.
- Петенька, а ты никогда не думал, что это просто сон…просто сон, который нам снится?
Петя что-то неопределённо промычал, глядя на неё подозрительно. Наверное, так смотрят дети на врачей со шприцом или бормашиной, которые обещают, что больно не будет.
- Ты говорил мне о вокзале… Ольга помолчала, наклонив голову. – Ты знаешь, я тоже помню такой сон, просто не хотела тебе говорить. Уже не могу вспомнить подробности, но – да, мелькает что-то такое в памяти: вокзал, бомжи – обрывки сна, знаешь, как бывает утром, когда сон уходит, и когда не можешь точно его вспомнить?
- Оля, - Петя с усилием сглотнул, - только это был не сон, поверь.
- Глупый, - она ласково шлёпнула его по руке, - а что же это было?
- Это всё было на самом деле! – почти крикнул Петя.
- Тише, соседи прибегут, - улыбнулась Ольга. Душевное равновесие понемногу возвращалось к ней.
- А как ты сможешь доказать, что это был не сон? – помолчав, подняла она глаза на Петю.
Петя задумался, пожевал губами, несколько раз посмотрел в окно. Потом беспомощно, виновато и открыто улыбнулся.
- Ты знаешь, старуха, ничем не докажу, ты права.
Ещё помолчал.
- Как, впрочем, и ты не докажешь, что это был сон, - ещё шире улыбнулся он.
- У меня презумция невинности, - тоже захохотала вместе с ним Ольга, - я не обязана доказывать, что я девушка.
Петя захохотал, откинувшись на подушки. Потом посерьёзнел.
- И я вроде не обязан доказывать, что ты не девушка, - прислушался он к какой-то своей мысли.
- Ну так и не доказывай, кто тебя просит, - снова прищурилась Ольга.
- Я должен сам себе объяснить, как ты не понимаешь? – с досадой мотнул головой Петя.
- Почему «должен», милый? – мягко спросила Ольга, и добавила, с вкрадчивой улыбкой, - должен ты только не смотреть на других женщин.
Петя хмыкнул.
- Серьёзно, Петенька, зачем тебе это объяснять? Что от этого изменится?
- Ну… - менее решительно протянул Петя, - истину установить чтобы…
- Истину?.. Для кого, дорогой?.. Для прокурора?..
Петя молчал, понемногу опять напрягаясь.
- Ты же знаешь, что прокуроры делают с истиной… Истолковывают её так, как им лично это выгодно в данный конкретный момент… - Ольга не поднимала глаз, но и так чувствовала смятение Пети, и его было немного жалко.
- Оленька, я всё понимаю, ты всё правильно говоришь, но – как же жить тогда, когда не знаешь точно. что с тобой точно происходит, где ты был, что ты делал?..
- Не знаю, милый, - Ольга медленно перебирала его пальцы. – А разве ты именно так и не живёшь? Разве каждый человек именно так и не живёт?
- То есть? – его рука не сопротивлялась.
- Ну, мы же не знаем, отчего родились, почему бог выбрал именно нас, почему возникла именно такая комбинация генов, характера и прочих ДНК? Так, милый?
- Ну… можно и так, конечно, сказать, - Петя, тихо улыбаясь, гладил Олины пальцы.
- Вот… Мы не знаем точно, почему мы выбираем наши судьбы, а они выбирают нас, не знаем точно, почему нам нравятся одни люди, и не нравятся другие, не знаем точно, что мы будем делать завтра да и вообще – будем ли живы завтра, да даже и через час, через минуту, правда ведь, милый? – Петиной ладони уже не хватало, и Олины пальцы заскользили вверх по предплечью.
- Не знаем, Оленька, - Петино дыхание сбилось, отметила с удовольствием Ольга.
- То есть мы не властны над будущим, правда? – она с ласковым нажимом провела рукой по Петиному плечу.
- Не властны, - широко и расслабленно улыбнулся Петя. – Хотя… в некоторых пределах…
- Не властны, - тихо и утвердительно подытожила Ольга, погружая наманикюренные ногти в колечки его грудной шерсти. – мы не властны в настоящем, потому что ты ни ты, ни я не в силах вырваться из настоящей минуты.
Ольга мягко и легко, едва обозначив усилие, словно тополиный пух, толкнула Петю в грудь, и он, подчиняясь и затаённо улыбаясь, плавно, как волна, лёг на спину.
- Почему же ты хочешь быть властным над прошлым, - Олина прохладная рука не спеша проливалась вниз, и Петин живот послушно и доверчиво втягивался под её движением.
- Потому что… - Ольга не дала Пете договорить, она ласково и бережно, добавив вторую руку, обняла то смешное и сморщенное, что, благодарно пульсируя, начало тут же расти в её руках. Петя затаил дыхание. Ольга тоже не могла говорить. Языку было горячо, кругло и шероховато, и всю нежность, всю невысказанность, всё то, что когда-то в детстве Ольга могла назвать простым словечком «любовь», она рассказывала сейчас, медленно, потом всё быстрее, рифмуя скользкие и тёплые движения с Петиными стонами.
Ещё одна Ольга, как налившаяся до краёв сладким и тягучим соком ягода, жутко, до звериного воя захотела по-своему рассказать Пете о любви, и, резко и внезапно оторвавшись, Ольга села на Петю, и он весь, без остатка, поместился в ней и, всхлипывая, каждым движением она повторяла: «Милый… милый…», и волосы раскачивались, касаясь Петиного лица мягким и непререкаемым повелительным наклонением.
Петя ответил ей не сразу, и его голос был почти не слышен, но заветные слова мягко и горячо толкнули её глубоко внутри, под сердцем, и она прильнула к ним, вслушиваясь в их сладкое, едва слышное, угасающее эхо, которое на самом излёте вырвалось из губ Пети долгим, ниспадающим стоном.
Ольга, покачнувшись, оплела Петю собой, и долго-долго казалось, что все слова на свете ими произнесены, и было ненужно и неловко заговорить, зная, что любое слово будет мелким, тусклым и затёртым в сравнении с тем главным, что они сказали друг другу.
«А ведь просто пришла потрахаться», - улыбнулась сама себе Ольга, и Петя, услышав её улыбку, повернулся и поцеловал её в уголок рта, нежно улыбнувшись сам.
«А интересно, что бы он сказал, если бы услышал меня сейчас?» - ещё более загадочно улыбнулась она, и Петя порывисто обнял её, оплёл ногами и крепко-накрепко прижал к себе, и Ольга ответила ему тем же, спрятав голову у него на плече, и улыбаясь улыбкой, которую он уже не услышал.
- А что было сейчас, Оленька? Сон? – еле слышно прошептал ей на ухо Петя.
- Конечно, сон, а что же ещё? – так же, выговаривая слова по маленьким, едва заметным буковкам, ответила Ольга.
- Ну, может быть, это не сон, а реальность…
- Сон – это тоже реальность, просто немного другая, а реальность – это сон, только тоже немного другой.
- Да, наверное, - задумчиво прошептал Петя.
Он продолжал, не останавливаясь, перебирать волосы Ольги.
- А зачем же тогда различать реальность и сон, Оленька?
- Чтобы знать, когда спать ложиться, - усмехнулась она.
Петя надолго замолчал.
Прямоугольник балконной двери уже закрасился тёмно-синим, с густыми белыми пятнами фонарей и чёрными силуэтами деревьев. Где-то там, за световой пеленой города, горели невидные отсюда звёзды. Где-то паслись на лугу кони, плескалась в лунной ртути озёр рыба, неслышно росла трава, жестяно шелестел дубовый лес и медленно, в раскачку скрипел сосновый.
- Что будет завтра, милая? – неожиданно спросил новым, проснувшимся голосом Петя.
- В смысле? – вздрогнула Ольга.
- В смысле жизни, - с улыбкой повторил он одну из своих дурацких присказок.
- Завтра будет, - овладев собой, пробормотала Ольга, - то есть, наверное, уже сегодня.
- Что ты мне скажешь завтра? Что это было или что этого не было?
- Петенька, милый, - Ольге совсем не хотелось спорить, - ну откуда же я знаю, что будет завтра… И ты не знаешь… А ты, кстати, знаешь точно, что ты мне завтра скажешь?
Петя опять помолчал.
- Ладно, ты права, конечно, прости, - снова мягко и чуть слышно прошептал он ей на ухо, - всё правильно. Не знаю… Мне сейчас очень хорошо – так, наверное, как никогда ещё не было…
Он запнулся. «Наверное, подумал о том, сколько раз и кому он это говорил», - с ясной и трезвой, как к ребёнку, нежностью подумала Ольга.
- Мне тоже очень хорошо, Петенька, - Ольга провела ладонью по его шее. Ему это всегда нравилось, и она это помнила.
- Оля, - Петя нерешительно помялся. – А кто такой бог, как ты думаешь?
«Опаньки», - подумала Ольга.
- Я думала всегда, что это тот, кто управляет Вселенной, - сказала она вслух.
- Думала?.. А сейчас что ты думаешь? – Петя закинул руку за голову и посмотрел в потолок.
- А сейчас…- Ольга решилась, - я думаю, что это тот, кто управляет мной.
- И тобой тоже, - почти не удивившись, с утвердительной полуулыбкой произнёс Петя.
- И… тобой? – испытующе посмотрела Ольга ему в глаза, но в темноте увидела только сгустки темноты под Петиным лбом.
- Оленька, - усмехнулся Петя, - мы с тобой играем в кошки-мышки… Ты звонишь Богу с молитвой?
- Да, - легко призналась Ольга. Она почему-то совсем не удивилась этому вопросу. – Ты знаешь, кто это?
- Нет, милая, откуда… Знаю только, что парень это серьёзный, и может очень многое.
- О, да! - содрогнулась Ольга.
- Только вот я не понимаю – зачем ему эта демонстрация власти? Что она ему даёт? Как думаешь, Оленька? – Петя по-прежнему смотрел в потолок.
- Не знаю, Петенька… Зачем-то нужна, иначе не делал бы, руководил бы просто тихо и незаметно, и получал бы то же самое…
- Да, то же самое… Кроме страха… И ещё тогда бы мы не знали, что он нами управляет, а так знаем… Может, энергию какую-то он из этого извлекает?
- Ага, ядерную реакцию, блин.
- Ядрёную.
- Вот ты смеёшься, Петенька…
- Это только чтоб не плакать, на самом деле.
- Ты смеёшься, милый, - Ольга провела рукой по его волосам, - да и я с тобой, а ведь на самом деле всё очень серьёзно.
- Опаньки, - Ольга вздрогнула от совпадения слов, - а кто-то ещё так недавно рассказывал мне о реальности, которая суть сон, и о снах, которые суть реальность…
- Что-то изменилось? - Петя привстал на локте. – Почему это тебя вдруг так обеспокоило?
Ольга опрокинулась на спину, широко раскинув руки, вдохнула полной грудью.
- Не знаю, - шумно выдохнула она, - вот вдруг обеспокоило… Столько разной фигни с этим Богом происходило…
- Ладно, - примирительно протянул Петя. – Расскажем друг другу, что у нас было с этим Богом?
Ольга помолчала.
- Я не уверена, что это безопасно. Не уверена даже, не опасно ли для меня, тебя, всех моих и твоих близких то, что мы уже успели сказать друг другу.
- Я тоже не уверен в этом, Оля, - Петя медленно и тщательно выговаривал слова. – Только… Всю жизнь таиться, как червяк, мне, знаешь, тоже не по кайфу…
- Петенька, - ну да, конечно, он же просто мужчина, - это отвлечённая красивая логика. А вот представь, что что-то случится из-за этого с твоим или моим ребёнком.
Последние слова Ольга произнесла едва слышным шёпотом, тая их от самой себя, но Петя услышал их, как он слышал её улыбку.
- Да, понимаю… - Петя перевернулся на живот. - Давай так – я расскажу тебе, а ты мне – если захочешь.
Ольга молча кивнула в темноту. Он понял.
Всё было неплохо, вот только зелёный цвет… Никогда не думала, что он может так действовать на нервы… Он же так нравился мне тогда, я так любила гулять в лесах, а они были сплошь зелёными… Конечно, я могу теперь путаться в воспоминаниях, но всё же он мне всегда нравился, а сейчас – просто не могу смотреть… Приходится идти летом по улице, не поднимая головы. Зимой, конечно, легче, но настоящее наслаждение – осенью, когда деревья находят свой настоящий цвет, жёлтый с кровью, и иногда, как лучший подарок – пурпурный, цвета красноватой восковой сливы, цвет перехода. который воспринимаешь как временное, именно как переход в том мире, а потом, здесь, понимаешь, что это и есть самое постоянное постоянство – переход, вечный переход, и ничего больше нет нигде, кроме вечного превращения, перехода и перетекания.
Так смешно сейчас иногда наблюдать за ними… Страсти, вечные бесполезные и утомительные страсти пожирают их. Так же забавно было наблюдать раньше за молодыми – не за детьми, те как раз знали, только не считали нужным оформлять это в слова, у них были бесконечно более важные занятия – а за молодыми, после школы, а ещё смешнее после института, когда человеку кажется, что всё-всё на свете он знает, и всё может, и не осталось для него ни одной нерешённой проблемы, и всё в жизни он сделает гораздо, гораздо лучше и правильнее своих родителей, которые глупы, смешны, неуклюжи и нелепы.
Так хотелось бы им помочь, прокричать: «Люди, что же вы делаете, на что тратите свою жизнь – на чувство обладания, которое всегда останется просто чувством, не ведущим ни куда, точнее – ведущим в никуда, на обвинение и боль, девяносто девять процентов которой могло бы и не быть…»
Только – кричали уже, и не такие, как она… Может быть, и не надо кричать? Ведь это всё равно, что учить пятилетнего ребёнка , как правильно целоваться – не нужно ему ещё это, а что не нужно, то никогда не поймёшь…
Да, не нужно… Сейчас-то она это знает… Это оказалось так просто…
Наталья вспомнила Петю – сейчас она просто понимающе и мягко улыбнулась, но далёкая, страшно далёкая от неё сегодняшней рыжеватая девчонка фыркнула и согнулась пополам от смеха – лицо у него было, конечно, как у ребёнка… Да он и был ребёнком, кем же ещё?..
Не очень ей нравились эти возвращения – страх возвращался тоже, и она, хотя и всё прекрасно знала, но цепенела от ужаса, как тогда, самый первый раз, когда синий, большеглазый, со смешным и добрым выражением морды, грузовик, как на киноэкране – кажется, этот приём так и называется: «наезд» - въехал в её мир, и он сразу стал частью её, как до этого она была частью мира, и боли совсем не было, наверное, её тоже вытеснил страх, он был очень большим, он хватал её за горло прохладными мягкими руками, и невозможно было шевельнуться в его ласковых объятиях… В том мире это был последний страх – он как будто вобрал в себя, как в линзу, весь страх, пережитый ею тогда, в детстве, потому что как иначе назвать ту жизнь – розовое, счастливое, несчастное, страшное и бестолковое детство, вобрал, сжал его в тёплую жёлтую – жёлтую! – солнечную точку, которая потом ещё немножко уменьшилась, побелела от невозможного уже накала, и легко выжгла где-то, наверное, в душе – как в кусочке фанеры – чёрную обугленную точку, через которую Наталья улетела неожиданно радостно, без сомнений и колебаний оставив страх лежащим в искорёженной машине, под улыбающимся радиатором грузовиком.
А почему Петя, почему именно он выбран, я не знаю. Таких, как он, миллионы. Не все, конечно, но на Земле – миллионы. Умный, да, так ведь и умных немало. Наверное, просто потому, что надо было же кого-то выбрать, так почему не Петю? Да и таких как я – миллионы, а то и миллиарды, за несколько веков накопилось, а выбрали всё же меня. Приятно, конечно, думать, что я какая-то особенная, но, скорее всего, просто подошла по нескольким параметрам и под рукой оказалась.
А Бог, конечно, засранец. Да и зачем ему всё это? Правильно Петя чувствует какой-то подвох, да я и сама не могу точно сформулировать, зачем ему этот цирк. Но вот получается, что надо, раз он это делает… Или он думает, что знает, что ему надо, наподобие тех юнцов с решительно сжатыми губами и выпяченным подбородком?
Получается, что именно Бог заставляет нас всех играть по его правилам, потому что от него исходит какая-то пусть неправая, но убеждённость, энергия, а мы только реагируем на его действия, инициатива принадлежит ему, и вполне может быть, что мы реагируем именно так, как ему было нужно с самого начала, именно на эту реакцию он и рассчитывает..
Это как в отношениях – тех отношениях, тогда – сила на стороне того, кто говорит «нет». Если оба согласны быть вместе, то нет проблем, а если один не согласен и имеет характер заявить об этом, то и будет так, как он хочет, то есть – отношения не продолжатся, как бы сильно ни хотел этого другой, который вроде бы имеет такие же права на своё мнение, а вот на результат своего мнения, получается, имеет право только тот, кто говорит «нет»… Несмотря на всё равноправие…
С другой стороны, сила без точки приложения – это ничто, это свободный полёт в бесконечность, только имея точку приложения, точку опоры, сила чувствует себя силой…
Значит мы для Бога – точка, опираясь на которую, он хочет перевернуть мир?
А зачем? Что для него тогда изменится, если даже сейчас он, по сути, руководит всем? Хочет убрать всех конкурентов? Одного полюса не бывает, он же кто угодно, но только не дурак…
Может, просто, он – это сила, ищущая точку приложения?.. Точно так же, как и мы…
А Олег тоже хорош: «Иди, заменяй Ольгу,,,» Вот и пошёл бы сам, если такой умный, всезнающий и всеумеющий…
А то я, как дурочка – туда, сюда, а он урну пару раз поднял, с понтом всемогущий.
Конечно, я бы на месте Пети тоже испугалась – так и было задумано, наверное, Олег тоже не дурак, только Бог, наверное, всё же умнее его, потому что Петя делает то, что хочет Олег, а Олег делает то, что хочет Бог…
А ты что делаешь, девочка-припевочка, ты сама-то знаешь?
Кто тебе сказал, что ты должна быть с Олегом и Петей, а не на стороне Бога?
Потому что Олег говорит, что Бог – плохой? А ты сама-то проверяла?
Для кого он плохой?
Тогда ты тоже очень боялась и не хотела… А почему, сейчас уже и не вспомнишь… Наверное, потому что все боялись и не хотели, потому что было страшно, а страшно было потому что неизвестно, а неизвестно… А почему неизвестно, в самом деле?
Может быть, так же, как детям неизвестны по-настоящему взрослые, просто потому что, они сами ещё не были взрослыми… Но они, по крайней мере, видят постоянно взрослых, наблюдают за ними, живут рядом… Но – не видят по-настоящему, конечно… Как и нас люди, впрочем – хотя мы тоже рядом… Другой возраст…
Всё было неплохо, вот только зелёный цвет… Никогда не думала, что он может так действовать на нервы… Он же так нравился мне тогда, я так любила гулять в лесах, а они были сплошь зелёными… Конечно, я могу теперь путаться в воспоминаниях, но всё же он мне всегда нравился, а сейчас – просто не могу смотреть… Приходится идти летом по улице, не поднимая головы. Зимой, конечно, легче, но настоящее наслаждение – осенью, когда деревья находят свой настоящий цвет, жёлтый с кровью, и иногда, как лучший подарок – пурпурный, цвета красноватой восковой сливы, цвет перехода. который воспринимаешь как временное, именно как переход в том мире, а потом, здесь, понимаешь, что это и есть самое постоянное постоянство – переход, вечный переход, и ничего больше нет нигде, кроме вечного превращения, перехода и перетекания.
Так смешно сейчас иногда наблюдать за ними… Страсти, вечные бесполезные и утомительные страсти пожирают их. Так же забавно было наблюдать раньше за молодыми – не за детьми, те как раз знали, только не считали нужным оформлять это в слова, у них были бесконечно более важные занятия – а за молодыми, после школы, а ещё смешнее после института, когда человеку кажется, что всё-всё на свете он знает, и всё может, и не осталось для него ни одной нерешённой проблемы, и всё в жизни он сделает гораздо, гораздо лучше и правильнее своих родителей, которые глупы, смешны, неуклюжи и нелепы.
Так хотелось бы им помочь, прокричать: «Люди, что же вы делаете, на что тратите свою жизнь – на чувство обладания, которое всегда останется просто чувством, не ведущим ни куда, точнее – ведущим в никуда, на обвинение и боль, девяносто девять процентов которой могло бы и не быть…»
Только – кричали уже, и не такие, как она… Может быть, и не надо кричать? Ведь это всё равно, что учить пятилетнего ребёнка , как правильно целоваться – не нужно ему ещё это, а что не нужно, то никогда не поймёшь…
Да, не нужно… Сейчас-то она это знает… Это оказалось так просто…
Наталья вспомнила Петю – сейчас она просто понимающе и мягко улыбнулась, но далёкая, страшно далёкая от неё сегодняшней рыжеватая девчонка фыркнула и согнулась пополам от смеха – лицо у него было, конечно, как у ребёнка… Да он и был ребёнком, кем же ещё?..
Не очень ей нравились эти возвращения – страх возвращался тоже, и она, хотя и всё прекрасно знала, но цепенела от ужаса, как тогда, самый первый раз, когда синий, большеглазый, со смешным и добрым выражением морды, грузовик, как на киноэкране – кажется, этот приём так и называется: «наезд» - въехал в её мир, и он сразу стал частью её, как до этого она была частью мира, и боли совсем не было, наверное, её тоже вытеснил страх, он был очень большим, он хватал её за горло прохладными мягкими руками, и невозможно было шевельнуться в его ласковых объятиях… В том мире это был последний страх – он как будто вобрал в себя, как в линзу, весь страх, пережитый ею тогда, в детстве, потому что как иначе назвать ту жизнь – розовое, счастливое, несчастное, страшное и бестолковое детство, вобрал, сжал его в тёплую жёлтую – жёлтую! – солнечную точку, которая потом ещё немножко уменьшилась, побелела от невозможного уже накала, и легко выжгла где-то, наверное, в душе – как в кусочке фанеры – чёрную обугленную точку, через которую Наталья улетела неожиданно радостно, без сомнений и колебаний оставив страх лежащим в искорёженной машине, под улыбающимся радиатором грузовиком.
А почему Петя, почему именно он выбран, я не знаю. Таких, как он, миллионы. Не все, конечно, но на Земле – миллионы. Умный, да, так ведь и умных немало. Наверное, просто потому, что надо было же кого-то выбрать, так почему не Петю? Да и таких как я – миллионы, а то и миллиарды, за несколько веков накопилось, а выбрали всё же меня. Приятно, конечно, думать, что я какая-то особенная, но, скорее всего, просто подошла по нескольким параметрам и под рукой оказалась.
А Бог, конечно, засранец. Да и зачем ему всё это? Правильно Петя чувствует какой-то подвох, да я и сама не могу точно сформулировать, зачем ему этот цирк. Но вот получается, что надо, раз он это делает… Или он думает, что знает, что ему надо, наподобие тех юнцов с решительно сжатыми губами и выпяченным подбородком?
Получается, что именно Бог заставляет нас всех играть по его правилам, потому что от него исходит какая-то пусть неправая, но убеждённость, энергия, а мы только реагируем на его действия, инициатива принадлежит ему, и вполне может быть, что мы реагируем именно так, как ему было нужно с самого начала, именно на эту реакцию он и рассчитывает..
Это как в отношениях – тех отношениях, тогда – сила на стороне того, кто говорит «нет». Если оба согласны быть вместе, то нет проблем, а если один не согласен и имеет характер заявить об этом, то и будет так, как он хочет, то есть – отношения не продолжатся, как бы сильно ни хотел этого другой, который вроде бы имеет такие же права на своё мнение, а вот на результат своего мнения, получается, имеет право только тот, кто говорит «нет»… Несмотря на всё равноправие…
С другой стороны, сила без точки приложения – это ничто, это свободный полёт в бесконечность, только имея точку приложения, точку опоры, сила чувствует себя силой…
Значит мы для Бога – точка, опираясь на которую, он хочет перевернуть мир?
А зачем? Что для него тогда изменится, если даже сейчас он, по сути, руководит всем? Хочет убрать всех конкурентов? Одного полюса не бывает, он же кто угодно, но только не дурак…
Может, просто, он – это сила, ищущая точку приложения?.. Точно так же, как и мы…
А Олег тоже хорош: «Иди, заменяй Ольгу,,,» Вот и пошёл бы сам, если такой умный, всезнающий и всеумеющий…
А то я, как дурочка – туда, сюда, а он урну пару раз поднял, с понтом всемогущий.
Конечно, я бы на месте Пети тоже испугалась – так и было задумано, наверное, Олег тоже не дурак, только Бог, наверное, всё же умнее его, потому что Петя делает то, что хочет Олег, а Олег делает то, что хочет Бог…
А ты что делаешь, девочка-припевочка, ты сама-то знаешь?
Кто тебе сказал, что ты должна быть с Олегом и Петей, а не на стороне Бога?
Потому что Олег говорит, что Бог – плохой? А ты сама-то проверяла?
Для кого он плохой?
Тогда ты тоже очень боялась и не хотела… А почему, сейчас уже и не вспомнишь… Наверное, потому что все боялись и не хотели, потому что было страшно, а страшно было потому что неизвестно, а неизвестно… А почему неизвестно, в самом деле?
Может быть, так же, как детям неизвестны по-настоящему взрослые, просто потому что, они сами ещё не были взрослыми… Но они, по крайней мере, видят постоянно взрослых, наблюдают за ними, живут рядом… Но – не видят по-настоящему, конечно… Как и нас люди, впрочем – хотя мы тоже рядом… Другой возраст…
Да и надо ли, чтоб знали – пускай взрослеют сами… «Блажен, кто смолоду был молод…» Маленькие всезнающие старички мне никогда не нравились. Никогда.
И то, что она опять живёт – прикольно, конечно, но – откуда она знает, живёт ли она?
Что-то – на самом деле не «что-то», а очень многое – было хорошего до грузовика, что-то – теперь, что-то… Наталья всегда боялась этой мысли. Будет ли что-то «потом»? И в чём именно будет выражаться это «потом»? Она жила. Потом она умерла, а оказалось – что нет, не умерла. Оказалось, что можно умирать, как и бросать курить, десятки раз. Всё это очень хорошо. Наверное, хорошо. Хотя ей было не так чтобы очень хорошо, впрочем – как всем и всегда. Немного хорошо, немного плохо, больше всего – никак.
Лето разбрасывало вокруг солнечные лучи, и они притягивали к себе зелень, а люди коричневели, а асфальт белел, а Наталья думала, чем она может помочь Пете.
Петя, Петя… Что ж ты, сучонок, что ж ты?
Запутал всех, а теперь давай, ищи подсказку, выход из этого сюжетного тупика. Спроси себя, Петя – для чего ты придумал сам себя и для чего ты придумал весь мир вокруг и вообще - для чего это всё? Петя, тебе уже скоро умирать, походу, а ты – как был дураком, так и остался, даже более того – за эти три года ты здорово поглупел, а жизнь не стояла на месте, а ты - стоял, и ковырялся в себе, и вот спроси себя теперь – наковырялся ты или нет? И зачем это всё было? Ты отдал психиатрам дохрена денег, и очень-очень значимый кусок жизни, а – что ты получил за это взамен? Ты разучился всему, чему был научен раньше, буквально всему, а – чему научился, спроси сам себя? Да практически ничему. И теперь, на пятом десятке, тебе надо начинать всё заново – в то самое время, когда твои ровесники заседают в Думе, в Раде, крутят большими бизнесами, а ты – ты затормозился и практически без надежды на движение вперёд. Тебе уже очень много лет и тебе западло начинать всё сначала, западло вместе с пацанами ездить по объектам, западло что-то такое закручивать, западло подниматься в грузи с колен. Ты разучился строить отношения с женщинами, да и умел ли когда-то ты строить эти отношения? – ты одинок, совершенно и беспросветно, ты сидишь сам дома в выходные, тебя никуда не зовут и даже последний психиатр отворачивается от тебя, признавая своё поражение и не желая больше возиться с безнадёжным случаем. По чести говоря, тебе остаётся только одно – сесть на таблетки на свю оставшуюся жизнь, на антидепрессанты и кое-как дожить, потому что без них – я далеко не уверен, что ты выберешься, да и сними. Реально только один человек тебя держит на свете – это Дашка. Только дкмая о ней, у тебя появляются силы, но это – ну ещё самый максимум лет на 10, потом она выйдет замуж и всё. И это нормально. А успеешь ли ты за эти 10 леит построить свой мир – очень большой вопрос, да точнее, это даже и не вопрос, это понятно – никакого своего мира у теяб не будет, поскольку – всё, горючее закончилось, и больтше не будет совсем-совсем ничего, и все разговоры психиатров – в пользу бедных. Пока у тебя были деньги и ты платил – ну, молодец, плати, а когда деньги закончились – ТВ оказался фуфелом и субъектом, который нарушает нрупповую динакмику, и оно по-человечески понятно, тут ничего такого нет, и ты бы и сам в качестве руководителя проекта делал бы то же самое, но вот так вот сейчас, ТВ оказался по другую сторону, оказался в числе тех семи или десяти человек, которые утонули на итальянском круизном корабле возле берега, из четырёх с половиной тысяч умудрились утонуть именно семеро или десятеро, а некоторые из них, возможно, видели из иллюминаторов близкий берег, и толпу на набережной и сует\у, и даже, возможно, кричали, да точно кричали, только всё уже было бесполезно, корабль лёг уже на бок, и доступа к каютам не было, а разбить стекло тоже не получилось – оно было очень-очень прочным, ну что ты поделаешь, такое стекло на хорошем корабле, самом лучшем и прочном корабле в мире, тебе же так и говорили, когда ты покупал билет, а ты же именно поэтому и купил билет, что он самый прочный, а теперь ты заплатил бы ещё очень-очень много денег за то, чтоб он оказался не таким прочным, ты проклял его прочность, ты стучишь в стекло и через дверь просачивается вода, она уже в коридоре, и там, етсественно, никакого стюарда уже нет, и нырять туда – тоже безумие, а если с тобой ещё дети, то это вообще ****ец, они кричат и тянут к тебе руки, ты же сильный, самый сильный, ты же папа, сделай хоть что-нибудь, а ты уже ничего сделать не можешь, и ты стучишь по стеклу стульями и бог весть чем ещё, но оно не разбивается, ты ободрал уже в кровь руки и ты тоже кричишь, а вода всё просачивается, всё выше и выше, и вы уже плаваете в воздушном пузыре под потолком, и потом хватает ртом воздух, вытягиваете шеи изо всех сил, а потом медленно умираете, вода наполняется в лёгкие, и – всё, а метров за сто стоят люди, и это просто ****ец, там набережная, там гуляют с колясками и весело наблюдают за тем, как тонет корабль и как ты тонешь вместе с ним, а что же, интересно, ты же понимаешь, и тебе было бы очень интересно, и ты бы точно так же стоял бы и глазел бы на набережной, когда кто-то бы умирал, но вот сейчас глазеют на тебя, ну что ж тут поделать, такое вот, блин, ***вое лето, да и не лето, это же была зима вообще-то, но то такое, вот такая вот зима, значит.
Но то всё фигня, на самом деле, Петя – надо просто жить. Да, ты не закончил роман, но смысл заканчивания романа – в чём? И зачем?
А вот, возможно, именно так и надо его закончить? Чтобы было непонятно, кто, куда, зачем и для чего превращался? Потому что прямые ответы – это всегда скучно. То есть – не скучно, но определённо и прямолинейно. Жизнь – не такая. Когда тебе кажется, что ты всё-всё опнял о ней, в тот самый момент она щёлкает тебя по носу и говорит – эээ, нет, шалишь, ты всё так же наивен, как и двадцать лет назад, и всё так же цветёт сакура, и всё так же глупая весна распускает почти, и ты юн, наивен, тёпл и простодушен. Поэтому – какая разница, что у тебя там происходит, если вот так вот будет всегда и даже в сто лет ты будешь таким же глупцом?
Возможно, окончание романа происходит вот сейчас – когда ты пишешь эти строки, когда он долго-долго лежал и наконец-то проснулся и попросил себя закончить? Но только закончить так, чтоб он стался незаконченным – как незаконченной остаётся жизнь, как незаконченной остаётся радуга, пусть даже она и прячется вроде бы ненадолго, но – она появляется опять и опять, и опять весна, и опять зима, и пускай так и будет всегда, а насчёт Бога, Пети, Наташи и всех прочих – а какая разница, в сущности, что у них там происходит? Какой в этом смысл?
Смысл есть только в том, что вот сейчас ты выйдешь из каюты – просто выйдешь, несмотря на крен, на возраст, на стекло, на дверь и на воду, несмотря на крушение. Напрмиер – разобьёшь стекло и пронырнёшь вместе со всоей семьёй метров пятьдесят или сто под водой – неважно, сколько, сколько надо, столько и пронырнёшь, ты же реально самый сильный, у тебя всё получится, и всё будет хорошо, и ты присоединишься к толпе на набережной, и все будут хлопать тебя по спине и восхищаться, а жена и дети будут сиять от счастья и гордости – какой у нас папа, и ты будешь понимать, что – да, вот такой, ёлки, а что – нормальный, на моём месте так бы поступил бы каждый, и будут горы, и будет накренившийся и очень красивый корабль, и ты его будешь фоткать, а из иллюминатора, через который ты только что спасся, будут идти пузыри, и ты будешь узнавать это место, и будешь спокойно глядеть на него – да, вот там ты был и оттуда, етсественно, вынырнул, и это же здорово, и классно, а потом у тебя будет новая жизнь и ты начнёшь заниматься тьем, что ты на самом деле желаешь, а желаешь ты заниматься дизайном, ****ый в рот, это же твоё, как можно прятаться от этого, сколько можно, тебе уже сорок пять и это как раз самая-самая классная ниша для тебя, ты же художник, Игорь, ты понимаешь – ты классный, обалденный и неповторимый художник, а к тому же ещё и бизнесмен, как это можно зарвать в землю – спокойно, спокойно, начинай день за днём, это не атк сложно, и искусство, и художники – это твоё, просто твоё, верь в это, ты уже веришь, просто живи с этим, не надо громких слов, это как дышать.
Просто – дыши.
Полной грудью.
Обнимаю тебя и целую.
Дышим.
Дышим.
Живём.
Сим-карта
© Copyright: Игорь Позняк, 2007
Свидетельство о публикации №107100700999
Свидетельство о публикации №107100700999
Рецензии
Метафизично, однако...
Любопытно очень, довольно оригинально, если можно так выразиться.
Спасибо вам) Приятно хорошую вешь почитать
жаль только, в электронном варианте не так удобно как в печатном(((
Алистер Силенцио 30.01.2010 09:20 • Заявить о нарушении
Любопытно очень, довольно оригинально, если можно так выразиться.
Спасибо вам) Приятно хорошую вешь почитать
жаль только, в электронном варианте не так удобно как в печатном(((
Алистер Силенцио 30.01.2010 09:20 • Заявить о нарушении
Спасибо за тёплый отзыв, ув. Алистер... ))
В печатном - да, было бы неплохо ))
Игорь Позняк 31.01.2010 15:46 Заявить о нарушении
В печатном - да, было бы неплохо ))
Игорь Позняк 31.01.2010 15:46 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.