Киевский триптих

СОФИЯ КИЕВСКАЯ

Свете тихий, святая София,
вечер – чистый аквамарин,
и сердечки лампад золотые
– словно зримые звуки молитв.
В этом храме приютно любому,
и неважно, крещен или нет:
Мудрость Божья приемлет с любовью
всех, кто хочет укрыться от бед
под певуче холмящимся сводом,
среди лирных изгибов колонн –
у тебя не отнимут свободу,
но подарят спасительный сон,
как дарили его в Элевсине,
где царила Великая Мать,
приобщавшая пришлых святыне,
сути коей нельзя разглашать.

Да и как разгласить, если Слово –
лишь у Бога, а нам не дано
косноречия сбросить оковы
и наполнить сердца тишиной
чистых истин, витающих где-то
среди фресок, мозаик, лампад –
а Оранта летит как ракета
в вожделенный заоблачный сад,
осеняя приветственным жестом
все народы и все времена:
голубица, орлица, невеста,
приснодева, и мать и жена…

Как в ковчег, под крыло собирает
всяку тварь, что землёй рождена,
и прельщает видением рая,
и внушает, что смерть не страшна.
Милосердным касанием света
раскрывает все створки сердец,
и саднящих жемчужин секреты
забирает в свой храм как в ларец,
полный всяких чудес и диковин:
здесь кентавр, лицедей и верблюд
рядом с княжьей семьёй – чем греховен
дивозверь и языческий люд?

Всё сгодится в разумной Вселенной,
лишь не надобно явного зла.
Мудрость Божья столь совершенна,
что любую любовь приняла –
дар слепых, неразумных, беспечных,
гордых, жадных, взыскующих благ, –
пусть хоть здесь вспоминают о вечном,
позабыв о текущих делах.
Выйдут в город – а перед глазами
позолота осенних садов:
тихий отсвет софийских мозаик
в дымном капище древних богов.


НА ДНЕПРЕ

Осень. Зябко. Туман на реке.
Выбрав остроконечную палку,
на белёсом днепровском песке
нарисую русалку.

Плавной линией – лира хвоста,
а в зрачках – острота ножевая,
чей-то ужас и чья-то мечта…
«Как живая», –

– замечает мой маленький сын,
будто видел натурщицу въяве,
хоть рожден средь лесистых равнин
в сопредельной державе.

Память – помнит, и дышит душа
древней жутью забытых преданий.
Как увидишь затон в камышах –
так в пучину потянет.

Я – русалка. Владенья мои –
темноводье и травы стеною.
Заблудись, заплыви, забреди,
и забудь всё земное.

Здесь покой. Здесь свобода. Здесь жизнь.
Или смерть. Я не знаю. Попробуй:
забреди, заплыви, заблудись –
кань в Иное, как в прорубь.

Холод вод – от сверлящей тоски
наилучшая анестезия.
Что томиться под гнетом доски,
когда рядом – стихия?

Днепр ли тёмный, стремнина времён –
всё одно: уплывёшь невидимкой,
словно звёздный серебряный звон
сквозь осеннюю дымку.

Ни обязанностей, ни страстей,
ни болезней, ни горя, ни страха…
Вытряхай же, сестра, поскорей
свою душу из праха.

Но… а как же объятия рук,
что пытаются тщетно согреться
у меня под плащом? Этот круг –
наилучшее средство

продержаться вдвоем на плаву
в круговерти житейского моря.
Я уж как-нибудь здесь доживу
и домыкаю горе.

А тебя – захочу и сотру,
не оставив следа возле кромки
стылых вод, и твою красоту
не увидят потомки.

Это я сотворила тебя,
так чего ты, хвостатая, хочешь?..
С отчужденным укором глядят
чуть раскосые очи.

Выбирай же сама, куда плыть, –
отвечает беззвучно русалка.
Хорошо никого не любить.
Только деточек жалко.


ТУМАН

В память о великом киевском тумане, виденном мною 7 ноября 2005 года


Млечный путь на Киев опустился,
словно птица Сирин на гнездо.
Волокном космическим обвился
город перекрёстков и крестов.
Фонари лучатся звёздной пылью,
фары еле пробивают мглу,
и рулят челны автомобилей
к маякам киосков на углу.

В сизоватой мгле вселенской взвеси
стерты грани сущностей и слов.
Древний город ничего не весит
на ладошке мировых весов.
Мы плывем, неспешные как рыбы,
через галактический туман,
ощущая все его приливы
на пути к нездешним берегам.

Миновав селения деревьев,
где русалки дремлют на ветвях,
а листвы цыганское кочевье
рассыпает золото как прах,
мы достигнем бледной баллюстрады –
и увидим бездну пред собой:
меж мирами больше нет преграды.
Шаг – и понесёшься над землёй.

И зачем нам крылья, если души,
прожигая соты душных пор,
рвутся, как увидят воду, с суши,
а с воды – в заоблачный простор?
Плаванье, полёт или паренье –
тот же навык, то же ремесло.
Птица Сирин кружит привиденьем
над разбитой Девушкой с веслом.

Скоро и ее туман разлитый
в серебристый кокон превратит,
и она воскреснет Афродитой
в радужном потоке Леонид.
Позабудет здешние печали
и убогий скверик на холме,
только влажный след на пьедестале
впопыхах оставив сей земле.