Угощение от Юнны Мориц

"Голод" Кнута Гамсуна. "Устрицы" Чехова. "Циники" и "Бритый человек" Мариенгофа. "Колымские рассказы" Шаламова. "Маленький оборвыш" Гринвуда. Такое нельзя написать, не испытав голода. Я остро воспринимаю те эпизоды, где речь идет о еде. Чувствую и холодок устриц, от которого органы вкуса у голодного ребенка приходят в растерянность, и невозможность остановить смыкание зубов, дробящих раковину; пахучий пар мясного пудинга из лондонской лавочки; томную ломкость пирожных в подпольном салоне полумертвого Петрограда, - невинных и циничных, как юная кокотка в неглиже.

На стеллажах у свекрови нашла книжечку стихов Юнны Мориц - и припала к ней, как таракан, измученный жаждой. Это сравнение надо пояснить.

В той старой квартире тараканы бродили стадами. Чем они питались? Вероятно, мучным клеем, на котором держались обои. Их не травили из-за страха за кошку с собакой. Кто-то посоветовал смазать края банки жиром от тушенки и, когда банка наполнится, залить ее бензином. Банка стояла на полу дня три, и насекомые в ней ползали все более вяло. А потом я нечаянно уронила в эту банку мокрый кусочек ваты. В долю секунды тараканы облепили ее, как железные стружки магнит, и сделались неподвижны. Я вынесла банку на улицу и положила в помойный бак.

Вот так и я припала к стихам Мориц. Еще ничего не зная о поэтессе, я сразу поняла, что она тоже знает цену еде:

"Капля сока, хлеба крошка -
Для тебя и для меня.
В рай волнистая дорожка
Для тебя и для меня".

Когда она успела наголодаться? Наверное, еще в детстве. Она ведь родилась в один год с моим отцом, в 1937-м, и тоже на Украине. А он рассказывал, как бабушка, от страха трясясь, уже после Победы посылала его с братом собирать хлебные колоски на поле. За это сажали, но она надеялась, что детей пожалеют. Значит, Юнне Петровне семьдесят, как и моему папе. В молодости она написала стихотворение, которое словно бы о нем, теперешнем:

"...Щеколду сторож задвигает
В эстраде, в опере. Конец
Отрезка. Ни толпы, ни треска.
Темно. Задвинута железка.
А я, как в детстве, жду довеска
С небес, где виден продавец
И золотая хлеборезка".

Я вспомнила эти строчки в августе, на даче, когда папа позвал меня смотреть на молодой месяц.

Голодное время не сделало меня всеядной. Напротив, я стала очень разборчивой. Может быть, организм очистился, его чутье обострилось? Тот, кто хронически сыт, не замечает процессов, связанных с пищей, кроме отрыжки и более печальных последствий. Для него еда исчезает уже во рту, проваливается внутрь как в небытие. А я с каждой ложкой супа ощущала, как теплели щеки, как таяло оцепенение в пальцах, как блаженный пот проступал на лбу, утихало нытье в желудке, прояснялось зрение и веселели мысли. Только страх не исчезал: "На сколько хватит? На пять часов или на семь? А что потом?". Такое самозабвенное наслаждение едой, ее животворностью, схожее с наслаждением литературой, искусством, музыкой, природой, плотской любовью наконец, сделало меня гурманом. Я всегда предпочту душистый черный хлеб белому, домашний пирог магазинному десерту, свежий творог с брусничным вареньем - йогурту с пластиковым привкусом. Как любовно отобраны лучшая еда и питье в стихах моей любимой поэтессы! Например, картошка:

"...Была зима. Картошку на обед
Варили к атлантической селедке
И в три часа включали верхний свет".

Вкусно, как в моем детстве, в старом доме на Петроградской стороне.

Та еда, которой Юнна угощает в своих стихах, всегда великолепна: козий сыр и бараний шашлык в абхазском селе Гантиади (где побывала и я), украинский борщ, крымский миндаль, яблоки, хурма, лимоны, и черный кофе, и грузинское вино, и "горечь пива", и "рака нежная клешня", и новогодние мандарины, и хрустящий калач, и вобла на газете в мастерской скульптора Сидура. Эта еда взята из природы благоговейными руками и связывает человека с нею, а совместная трапеза - это со-наслаждение, акт духовной близости. И с читателями, и с природой. Вот летнее угощение:

"Воздух пахнет прогулом уроков,
Земляникой, природой живой
И пирушкой с картошкой, с укропом
На пригорке с прозрачной травой..."

А вот осеннее:

"...Холодеет небо, углубились дали.
Жарю ломти хлеба, грею цинандали..."

У Юнны Петровны не только еда природна, но и природа - "съедобна". Вот пример из стихотворения "Ливень", которое перекликается с побасенками моей украинской бабушки. Она утверждала, что гроза бывает, когда Боженька на небесах пирует:

"...А в небе котлы на треножниках
Варились, и пахло едой.

Такою немыслимой пищей
Оттуда тянуло сюда,
Что надо быть дурой и нищей,
Бесчувственным лежбищем льда,

Чтоб маяться мокрой одежкой
И, слыша небес кипяток,
Не выгрести облако ложкой,
Не выпить последний глоток".

В таком мировоззрении природа, Бог, поэзия, еда неразделимы. Недаром сборник "Лоза" открывается стихотворением "Южный рынок", которое начинается так:

"Инжир, гранаты, виноград -
Слова бурлят в стихах и прозе.
Кавказа чувственный заряд
Преобладает в их глюкозе.
.........................

Прекрасны фруктов имена!
Господь назвал их и развесил
В те золотые времена,
Когда он молод был и весел..."

Бог в стихах Мориц - скульптор, поэт, кулинар, а человек создан им для сотворчества. Без этого сотворчества с Создателем радость еды невозможна, без него она превращается в обжорство, в один из смертных грехов.

"Мне хотелось еды и питья -
Не обжорства и шаткой попойки,
А сосисок и кофе у стойки
На вокзале, где странствую я..."

Это почти точное описание моих обедов в художественном училище, которые обычно состояли из двух сосисок и тертой свеклы.  Вот еще один восхитительный общепитовский обед:

"...А я сияла раз в три дня в столовке,
Из-под волос бежал счастливый пот
На вкусный хлеб, на шницель в панировке
И дважды в месяц - в яблочный компот..."

Юнна Мориц точно отбирает кулинарные приметы времени и раскавычивает их "художественную" ценность. Вильям Похлебкин мог бы восстановить по ее стихам и прокомментировать с этической точки зрения скудный рацион послевоенных лет, столовские меню 60-х, дружеские вылазки на природу в то время, когда от людского гостевания оставалась в худшем случае пара жестяных банок под деревом. Не бессовестная груда цветастых пакетов, как теперь.

Среди всеобщего отчаяния, когда гуманитарии шли торговать в ларьки, переводчики ехали за границу бэби-ситтерами, профессиональные музыканты вставали в переходы метро со скрипками и флейтами, я училась на искусствоведческом факультете Академии. Я отлично понимала, что не имею права ни на сочувствие, ни на помощь от тех людей, которые ломали себя ради физического выживания своего и своих близких. Поэтому могу, имею право сказать о себе словами Юнны:

"Я избегала приходить к обеду
В дома друзей в четыре или в шесть,
Я тихо шла по золотому следу
И не писала так, чтоб лучше есть".

Если же я приходила в гости, то обязательно с какой-нибудь едой. В эпоху молодости Мориц, в 60-х, когда в СССР, в общем-то, уже не голодали, странно было бы заявиться к людям с буханкой хлеба и куском докторской колбасы. А в начале 90-х это стало хорошим тоном. Но такую роскошь я редко могла себе позволить, а потому обычно уклонялась от приглашений.

Мне кажется, что физический голод тех лет, обостривший мою чувствительность к качеству еды, повлиял подобным же образом и на эстетическую восприимчивость. А может быть, традиция переносить ощущения и образы, связанные с пищей (аскетизм или изобилие, сладость, утоление, пресыщение, тошнота) была мною воспринята в годы учебы буквально. Что для меня, студентки, было самым важным? Еда, искусство и любовь. Явления массовой культуры тоже ассоциируются у меня с едой - со сникерсами, снэками, чупа-чупсами. С салатом без единой живой молекулы, потому что все его составляющие - из консервных банок.

"Новые русские" не знали в начале 90-х, что им есть (вкушали импортные колбасы, покрываясь аллергической сыпью), что им носить (малиновые пиджаки!), на какие концерты ходить (на "Бориса Годунова", что ли?), чем украшать свой дом (гжель по пуду весом? чучело медведя с подносом?). Самые продвинутые скупали антиквариат, и прелестные ампирные гарнитуры доставались тем, кто не имел морального права на обладание ими. Что общего между вами и ампиром, господа? А потом для них, обездоленных, стали заботливо делать особую культуру. Западная в чистом виде не подошла, она либо слишком демократична, либо чересчур утонченна, а у нас ведь особый путь и богатые купеческие традиции. Примерно в то же время в дорогих кондитерских появились пирожные, где на прослоечке ягодной кислинки высились жирные горы взбитых сливок.

Написала это и вышла в интернет, чтобы найти еще какой-нибудь сайт о Юнне Мориц. Щелкнула по первой же ссылке, и - моментальный привет от Юнны Петровны! Стихотворение о том,  что ей плохо:
"В особенности — от культурных сливок,
От сливок, взбитых сливками культуры
Для сливок общества.
Не тот обмен веществ… "

Вот и у меня тоже... Посидеть бы за столом с Юнной Мориц, попить бы хорошо заваренного чаю с домашним вареньем. Я бы ее угостила своим любимым, из зеленого крыжовника. Говорят, оно мне особенно удается.