Колумбарий

COLUMBARIUM
(обновлённый и существенно улучшенный)








1993 — 2006

COLUMBARIUM — 1) голубятня; 2) подземная усыпальница; 3) гнёзда для вёсел на борту судна.






Путь вверх и вниз по-прежнему всё тот же.













посвящение

Пой, подражая тишине,
Срывай обыденные травы,
В дня молоко и мёд зари,
И ночи тёмные коренья
Бросай обломки якорей
И одиночества творенья —
Пусть, медленны, как древний сок,
Пройдут тропою трудной крови
И возвратятся к тишине,
И ослепительной, и страшной.






























конкордия

Кто сеть кидал в текущие слова,
укутавшись в плаще прохладной ночи,
младенец-зверь… Молись о нас, стена,
молниеносных в лестничном пролёте

На пыльных полках тлеют имена
и грудой высятся пустые вазы
прозрачных, пыльных дней; цветы не знают зла,
но на ветру — пылают будто язвы…

Что так младенца яростно томит?
О не порви любви его губами
истёртыми, как полковое знамя,
переключи зрачков своих магнит,

Пока он в воды медленного Понта
смывает масло с лучезарных плеч,
умерь очаровательную речь
ночных цветов, пришедших с кожвенфронта.

1990

























***
Герой седлает актовых коней
И тайные парят над ним цветы
В полуденном мерцании камней
Дробятся интервалы темноты

Великолепные
завиты кольца змей
лилово-винных змей причудливой измены
как небо льющееся в прорези ветвей
как море осаждающее стены
как иступлённо кровеносный зверь
в тупом новокоине многоточий
ждёт осени...
Так вот она – теперь!
Но гаснет свет.
И этот миг просрочен.

1993































***
Гортанный труд
поспешных дней
окончен.

душистый дождь
проходит окна
насквозь.

стою в траве
трамвайной остановки.

день високосный
лёг виском на рельс.

дым папиросы,
белый иероглиф —
теперь он означает «ожиданье».

белая голубка,
серый воробей,
брошенный окурок,
сердце суламифь.




























***
Окраина готовится к весне:
Ещё черны деревья,
Пыль в горле городов,
Но вот уже плывут перед глазами
Бессмыслицей страницы раритетов
Как воск в горячий день,
И млеющее тело мучается, ищет
Иного совершенства поз и слов.

Быть статуей, и варваром живым —
Какой позор! какая неизбежность!


































***
Я не могу себя забыть
Ночами масло жгу
Так хочется себя любить
Но вряд ли я смогу,

Увитый жалостью плыву
По слякоти земной
И сновиденья наяву
Встают передо мной,

Давно всё зная наперёд
Я ничего не жду
В слепые ночи напролёт
Коплю к себе вражду.


























эподы

1.
Так странствуем за часом час за часом
в тяжёлом небе светятся дома
и дым ползёт из ртов — из ртов по занавесам
и музыки оскомина жива.

2.
Поёмных дней пустая глубина
названья не найти тебе в анналах
о, Лесбия, где лезвие твоё
унять избыток подземельной крови?
Изрезанная травами луна в саднящем холоде
напоминаний.

3.
Открой часы последнему досугу
хлебни из фляги звонкого вина
и взяв под грудь нетленную подругу
шагни с ней в ночь в высокого окна.

О вечная судьбы непоправимость
Так что там правит — истина? закон?
азарт? или физическая милость
растущая как снежный ком?

Как жаль что мы не совпадаем в ритме
вконец отчаявшись я подарю тебе
вибратор с видом Куликовской битвы
и Кулика — отдельно, на коне.
























***
Шёлковый ветер. Лунный прохладный день.
Дети сочатся полинезийским матом.
Длится потеря, имя которой — Лень.
Кто б не пришёл, я назову его братом.

Мерно колышась, тусклая льнёт вода
К голубоглазым, с чёлкой зеленой, камням, —
Канув в неё, как рыбарей невода,
Выйдем с добычей — или камнями канем?

Впрочем, молчание — лучший на всё ответ.
Но, за прозрачным оцепенелым парком,
Светится полночь, светится новый бред,
Светится бред мой в сне беспощадно ярком.

25-28 февраля 1990






























прелюд

В походном чае — горькая звезда.
Обжечь гортань, или согреть ладони.
Под утро — пепел трав, сухая луж слюда
И сон труда в пустом подобном доме.

В дол стеарином стелется орда.
Пространства раздвигаются границы.
В почтовой крынке — прелая вода.
Прохожих забинтованные лица.

Теперь скажи: всё это — навсегда
И это повод вечно веселиться,
Потом скажи, что всё мне это снится:
Голодный город, ржание, орда…

Но кончится когда-нибудь среда,
И лишь через неделю повторится.






























трофейное

Во мне поёт бессилие любви.
В моих зрачках остекленело утро.
Мне слышно, как стрекочут соловьи
На танки из речного перламутра.

Так роз и конниц изводящий газ
Идти в атаку тяжко нас неволит
На тех, кто толком не похож на нас
И нам пронзить за то себя позволит.

Над миром реет нежности диктат
И в дни луны лукаво нас морочит.
Себя губя — то дрочим невпопад,
То водку пьём, навскидку, среди ночи.






















***
Лесбосец, воспитанный на варварском наречии,
я не искусен в различеньи слов,
глоссарий мой вселяет отвращенье
в незрелые умы,
не свойственна мне также соразмерность,
а равно всё иное из того,
что, как известно, составляет credo.

Я сплю один. В гостинице клопы.
А на дворе гостином мнутся толпы,
срывая глотки, как дитя цветы.
И в сумерки, когда ползёт прохлада,
я кутаюсь в холодный грязный кокон,
и жду любви. В окне стоит луна.

Ночь кажется избыточно длинна
для даже самых сложных сновидений.
Мне кисленького хочется, вина.
Я просыпаюсь. Снизу — чьи-то тени.
И, как корабль, плывёт во тьму стена.
Скрипят отягощённые ступени.

Что тень, когда не света глубина?
Пустая мысль сменяет мысль пустую.
Упавший камень не всплывёт со дна.
Так и отяжелевшая душа
не дрогнет у поверхности эфира…
И, обречённо, ждёшь Благую Весть.
Но, кажется, ты ждёшь её от мира…

Уже горчит рассвета молочко.
Воняет тело. «Грязная могила»,
как говорил о нём один софист,—
«Кто знает, может, жизнь — удел для мёртвых,—
сказал,— а смерть — вот истинная жизнь?»

Дыханье тел я слышу распростёртых.




















догадка

Шум бескровный в передвиженьях фигур.
Камни в воздушных руинах.

Спешащий на помощь — уснул,
У самого лона блаженства.

А хитрые эльфы — похитили меч,
В ножны впустив змею.

Он думает новый ход — более новый,
И ножки твои кладёт себе на живот,
Как победитель.





























изобретение печали

1-я фаза
ты лежишь на столе
по столу ползут муравьи
садится пчела
на лучистые ноги твои
о сколько в иное утро пролито мёду!

2-я фаза
ты лежишь на столе
ветер терпит мой взгляд
ветер треплет чёлку твою
нестерпимый
трепетный ветер

3-я фаза
ты лежишь на досчатом столе
теперь-то я вижу: ты ангел
мой зверь задушил себя сам
и ветер уносит пчелу
глумясь над моей пустотой




















***

Кузнечик зимнего полёта,
Очаровательных чернил
Хлебнувший, измарав папирус,
Его используешь как парус
В морях искусственных бесед,
Где бесит хищная наживка,
И тайная играет жилка,
И жалит беспощадный свет,
Где отраженье — бьёт по роже
За то, что,— боже!— так похоже,
За то, что ты — то да, то нет.

Вскипает чайник без амбиций;
Разомлевают чаеборцы,
Жуют хлебцы и напевают
Всегдашнее «курлы-мурлы»;
А у тебя — в ушах затычка,
В мозгу бессмертная заначка,
Твоя улыбка, как ширинка,
Застёгнута… всегда… почти.

Ты жаждешь (о!) уединенья
Для, смысла высшего, деянья.
Ты волен реализоваться
Путём кромсания бумаг,
Ну что ж, ступай себе, язычник,
Ты наше заслужил презренье,
Мы ж твоего не заслужили,
Так не кидай на нас косяк!

…Дрожит и пенится бумага,
взлетает зябликом верига,
и райская играет влага
на оттопыренных зрачках,
как дворничиха ночь крадётся,
что не даётся, то крадётся,
чернила булькают, речь льётся
и закипает на устах.

18 января, 1991






***
Раскурен сладостный камыш.
На ладан дышит жизни мышь.
Ещё скрипит перо, малыш,
Бумагу щиплет.
Вот, поутру тебе, не плачь,
Напиток глиняный, горяч,
И белокаменный калач,
И мир, незыблем.

Приходит, лихорадит день.
И хороводит светотень.
Жизнь соткана из мелких тем,
Но это — тело
Иное, втоптанное в грязь,
Лежит, кривляясь и кривясь
От боли, и заплывший глаз,—
Какая тема!

Но, тише! Разве можно сметь
Петь громче, чем трава, чем плеть,
Ведь слово лбом упрётся в смерть,—
И это слово
Отталкивая языком,
Как сливы косточку, о ком
Успел подумать ты? О ком
Подумал снова?

Так пусть несётся жизнь в зенит
И выстрел форточный звенит,
И твой окурок в ночь летит,
Как астероид,—
Кому принять Благую весть?—
Нет, всё останется, как есть,
И если постучится Месть,
Кто ж дверь откроет…

1990

















элегия

Неисчислимый день весны
Восстал над газовой зарёю
И солнца знойные персты
Ласкали память гениталий.

Спускаясь в повседневный храм
Тропою торной, прихотливой,
Мимо живой воды пугливой,
Сквозь зодчеств совершенный хлам,

Ещё не знали мы — о чём
Мы спросим у Большого Бога
В любом из дней, что Им зачтён —
Огнём в периферию круга…

Он встал и, выйдя на балкон,
Вдохнул беспечный запах моря.
Искрилась прядь коротких волн,
И парус смерти плыл, прозрачен.

Март 1992



























***
Теперь мы видим как прозрачен снег,
Как позлащён по краю фонарями,
Но, в чём-то, человек
Превыше всех
Снежинок с изразцовыми краями.

И если бы рискнул однажды он,
Рванув судьбы фатальную рулетку,
Прорвать-таки фатальности кондон,
То сам Джон Дон пошёл бы с ним в разведку!





































***
В кольце ветров утрачен важный звук.
Дома уходят окнами в пустыню.
И алкоголи замкнутых наук
Все инфернальную наращивают силу.

Вращаемые бешеной иглой,
Мы тупо повторяем наши жизни.
Но в сердце мышь скребётся под горой.

Сложил и я бы песнь моей Отчизне,
Но не пойму условностей родства,
Ведь то, что ближе — ближе, а не лучше;
Всё зримее границы вещества…

Благословен любви счастливый случай
В партикулярных формах естества.

























***
на песке
симметрия грустных спин
останься со мною
впрочем
как хочешь

плеск волн
щебет и дремлет
хочется рядом лечь
симметрия тонких
сплин
под хлопанье яхт
с мечтою о мачте мачт

изначально —
моя начитанность
холодно
знойный юнг.

1993






























***
Не объясняйте ничего —
мы смотрим разными глазами,
и мировое торжество
возможно,
если все ослепнут;
а, впрочем, за стеной стоят
изобретатели эмали,
что уровняет наши взгляды
на зёрна, имена и пепел.

1987
































***
Я там, где скаред-время цедит
Мне давний долг — по медякам,
Где леденящий душу щебет
Крысиного молодняка,
Где воздуха ночная мята
Сжигает лёгкие и, где
Чернила, пролиты когда-то,
Застыли коркой на воде,
Где прежние мои блокноты
Огнём презренья прочтены,
Где полуночные полёты —
Не далее вон той стены,
Где развит культ Священной Боли
И все традиции — ярмо,
Где я в самом себе не волен
Нести врождённое клеймо,
Я там, где суетно поётся,
Где, в холод тела моего,
Душа, отстранствовав, вернётся
И не застанет никого…
Но ляжет тень на тротуар
И, где толпы слепые ноги,
Разложит ветхий свой, убогий
Немыслимый смешной товар.

1988






















чёрный вальс

Мне хочется писать о снеге. Но снега нет.
Кружится диск ночного ветра, скрипит игла —
Алмазная игла мороза. Дежурный свет
Созвездий — ока не накормит. А ты б могла.

В твоём вине противоречье — уйди! побудь!
Вино сжигающей нас речи — всегда война.
Мы движемся в часах стеклянных в песке по грудь,
Где наше время неделимо… И ты одна.

Глагол молчания понятен; но эта тьма —
Она всего красноречивей, всего ясней,
Кружа под чёрный вальс деревья, луну, дома…
Она зовёт. И ты уходишь. Уходишь к ней.

1991
























цифири дневника

1.
Вытер толстый стакан.
Смородины лист приготовил.
Всё никак не вскипит дождевая вода.

2.
Знойный безветренный полдень.
Пою и светлой мочою
Раскачиваю траву.

3.
в зимнее утро
открываю глаза
и вижу себя
в такое же зимнее утро —
каждое зимнее утро времени жизни.

4.
Возвышенный мучительный и влажный
Вошёл в объём 4-го объекта
И запер дверь…
На дне стаканов колосилось солнце.

5.
Я не касаюсь ничего,
Я — тень от дыма,
Я исчезаю, унося с собою
Тяжесть твою и боль…

6.
Песок мира! Мы помним о тебе,
Когда стучимся в землю.




















у воды

Тихо сижу у пруда.
Отражённое небо.
Счастлив?— ни нет, ни да.
Меня облака уносят.
Меня отнимает вода
От меня самого.

Вижу окно воды
И в нём — бесчисленно окон,
У каждого я стою,
В зачарованном ожидании.

Плывут и плывут облака.
И острые в небе стрекозы.
Кувшинку грызут по бокам
Какие-то двое жукастых.

Тем временем, хмурится пастырь
Безропотных облаков…





























***
Прозрачный сон без примеси стыда
Среди руин, среди травы в руинах,
В засаленном тулупчике сюда
Захаживает фавн с фронтальным карабином,
А в гавани, внизу, блестят суда,
Их паруса в плену аквамариновом…

Как в полдень утомительны цветы!
Пока я спал — ты тихо постарела
И умер я, и пересохли рты
У плакальщиц в живеях чистотела,—
Монахиней иллюзия воды
Ласкалась к нам,
Дрожала и хотела
В прозрачном сне
Без примеси стыда…

































***
Проходит ночь (которая из всех?)
не проникая в память. Я умру
(так чувствую) среди живущих (всех),
оставшись в этом прачечном миру.

Ещё одна победа — лишь каприз,
ковра восточный сцепленный узор.
- Читатель, рифма ждёт тебя «карниз»,
на вот, возьми его, прибей…







































тогда

Тогда мы были как базальт
И мною день усыновлён был
Кричало солнце нам банзай
Тела толкая на песок
Шёл вечер тучный как бальзак
И птица лодкою моторной
Стучалась клювом нетерпенья
В монументальный наш висок.

1990

































феемор

Вижу лета сияющий мрак!
Травы гнутся под тяжестью света
и кроты подползают к ручью,
дьяволицыны чёрные гузна,
и играют с мокрицей в «ничью»
(никого не винить: не хочу);
мы играли с кротами в «не так»,
хохотали ленивые черви,
и продулись мы, собственно, в прах,
у парадного урны заждались,
добровольцы кроили кафтан (или фрак),
ещё Времени время терпело…
Хо! Затронуты вожжи, пора!
Что же,— спрашиваю,— делать с поклажей?
Чёрный мак,— говорит Чёрный Мак,—
возместит вам, своим постояльцам,
в колумбарии, войлочным днём.






























***
Я лежал и думал:
Сплю я или нет?
Ночь давала трудный
Ртутный полусвет.

Прилетала птица,
Злое существо,
И клевала птица
Клювом вещество.

Тикали удары
Правильных часов,
Вздрагивали старые
Чашечки весов

И кружилась демоном
В поле голова
Вслушиваясь в гневные
Слабые слова.




























ностальгия

Летящих в пропасть фонарей
Туманом выжженное зренье
И стынущее недвиженье
Уже отпущенных коней. —

Вот остывает бег, прощён!
Я не пошевелил и пальцем
Кармен не согрешила танцем
И не взмахнул Давид пращей —

А всё летит уж в никуда
И лишь на самом дне очнётся
Где только сизая вода,
В гранит закованная, бьется —

Там, как звезда со дна колодца,—
Так далека твоя беда…

1989





















из «поэмы невозможности». 1990







***
Те женщины, что рождены,
Чтоб слово в визг перетереть,—
Они наперсницы Войны
И прародительницы желчи;

Мужчины, те, что рождены,
Чтоб презирать визгливых женщин,—
В траншеи мозга залегли
И восполняются Войной.

Я не решил ещё, в каком
Саду мне выкопать могилу,
Чем мне то место обозначить,
Чьей мне присыпаться землёй,—

Своей ведь нет, свою приносит время.































***
И снова небес голубая помада
Затёрта и съедена в спешке дневной.
Но, вот пневматической рифмы подсказка:
Ты пешка. Я знаю; но стану — как ферзь.

Язычник! Ты клялся огнём папиросы,
Брезгливо, ты почту, как бабочку брал,
И тьмою её гераклитовых крыльев
С постыдной наглядностью пренебрегал.

Ты был — пехотинец с судьбой мастодонта.
Ты пал, как колода, чтоб снова расцвесть.
Ты знал: бытие суть подобие спорта,
Где всяк свой улучшить спешит результат.



























***
Здесь слишком холодно,
мне трудно скрыть озноб.
Плывут удары гонга, как гондола,
во влажном воздухе полночном. Облака
пропитаны янтарным лунолином.
Деревьев молчаливый митинг. Гвоздь
вечера — обыкновенный гвоздь,
рукав рванувший. Ледяная плеть
идти неволит к дому. Я петляю
на вздыбленной брусчатке переулков.
Чужие окна льют интимный свет,
к ним рвётся сердце в примитивном трансе.
Терпение, очнись! И я несу
себя всё дальше, дальше. Брудершафт
с бездомностью. Обветренные губы.
И я плачу по две копейки за
пластмассовые ваши телефоны.
Здесь плачу я, платя слезами за
предчувствие,
что вы закрылись в ванной
и пьёте там, в последний раз, коньяк,
измазав щёки розовою пеной
из свежевскрытых вен. Но вам — тепло.
А я, у вас под окнами, означен
отчаяньем,
юродствуя и зная,
что больше ничего для вас не значу —
бросаю камни в тёмное стекло.

Ноябрь 1989




















***
Как весело пьяному под дождём
С девчонкою резвой и пьяной.
Под чёрным крылатым зонтом, босиком
Брести, обнимаясь, по лужам.

Забавно упасть — и глядеть на фонарь:
Горящие падают капли;
Какая-то старая тяжесть внутри —
Сгорает, становится пеплом.

А город сияет, прозрачен и свеж,
И сложная ночь серебрится,
И, так неожиданно, спутницы грудь
Находит сама твою руку.

Чего ж так смешно! Видно нет ничего
Печального больше на свете,
А есть больше чем полбутылки вина,
Прекрасный окурок,— дорога длинна…

Пойдём, что подумают дети!
























***
Лодка и зеркало
Ангел в стакане дня
Дышит на ладан

Окна заполнил дождь

Лодка и зеркало
Новые камни слов —
В гладь сновидений

В окнах проходит ночь

Трезвое утро
В вое фабричных труб
Дроби шагов

Свет вместо окон: свет…

В грязном стакане
Мёртвый блондин, блондин
Мёртвая осень

В окна стучится снег.

1991























***
Когда ты выходишь из ванной в чешуйках вечерней воды
В тюрбане и платье из трёх полотенец
И любовно обводишь нас взглядом
Ничего впрочем, не объясняющим тому,
 кто решился бы что-то понять
И не торопясь присесть, выпиваешь рюмку водки,
 принесенной Макаром
Прикуриваешь сигарету, принесенную Макаром
 от Макаровой зажигалки
И только потом садишься
Подальше от круга лампы
Слегка потупясь
И с этой минуты, кажется, не обращаешь внимания ни на кого…
Всё так необыкновенно интересно и так необыкновенно бессмысленно!
Бог принесший Макара постепенно пьянеет
Я незаметно смотрю на тебя
И вот — мы одни.

1993





























жизнь одиннадцати

Я хочу умножаться
на трепетных пленниц сознанья,
но, пожизненно рядом с тобой,
я реален, как северное сиянье
в шесть утра над Москвой.

Так вот и повелось,
как тогда довелось:

первое слово — тебе,
второе слово — в тетрадь
(первое слово — плебей,
второе, как воробей,—
хочет летать).

1988


































31 декабря 1991

Не обмануться — не утешиться.
Покорно лечь в последний вечер,
Вдыхая трудный хворобливый
Из форточки дух приходящей дхаммы
И слышать Оглянувшегося смех.




































кино за стёклами

1.
Снег проникает сквозь сон
И открываешь глаза
Спросишь зачем это всё —
Кто-то смеётся в углу
Это такая игра.

Не спрашивай больше. Смотри
Какая это игра:
Выдумав имя тебе —
Грею его губами…
Как снег проникает сквозь сон —
Не стоит этого знать
Но снег проникает сквозь сон
И сердце страх согревает.





























2.
На чернильной стене
Свет истерических роз
Слова выпадают во сне
Во вне — оледененье, наркоз
Я тупо смотрю в окно:
Мусорный бак, кусты,
Снег. Я помню это кино
В нём не играешь ты.

Как странно — я жив: рука
Высекает огонь
Ищет тело черновика
Жалуется на боль
Всё прочее — так давно
Тенью прижмись к стене
Пахнет ночью вино
Ангел дрожит в окне.

Ни ангелов, ни ворон
Лишь ноль, о пяти крылах.
Ты с ним. Я не знаю, кто он
Дразнящий меня в зеркалах.
Ах, не всё ли равно,
Раз уж мы с ним равны?
Метель царапин, немое кино
И мы — смертельно пьяны.



















3.



Стеклянной тишиной изрезаны углы
Друзья гордятся мной, но, боже,— как малы!
Скажи мне, где постель и как себя вести
Мел — молоко — метель. Меня мутит, пусти…
Фонарной пеленой очерчено окно
Они гордятся мной хронически давно
Весёлое кино и боль смешна уже
Венозное вино — в снег из папье-маше
Он бегает с огнём, играется с огнём
Наверное, потом меня узнаешь в нём
Не отпускай меня — тоскливо чую дно
И крыльев пятерня стучит в моё окно
Не сразу, не теперь — она меня убьёт
Мел — молоко — метель — предела ломкий лёд
Она войдёт ко мне когда-нибудь давно
В стеклянной тишине — в бумажное окно.

3 февраля 1991



















адепт

Я всегда сознавал себя старым и лишним
И бродил по окраинам
Посторонний
Но я не искал вашей милости
Лишь презирал вас
Стесняясь.

И я пережил своё детство
Уродство отрочества
И юности трудную тупость
Теперь я — адепт.

Какое-то слово ищу в пищу разуму
А может быть вам на съеденье
Вам
Поманившим меня к себе.
Это условность, а также условие
Наших взаимодействий
Научный подход к охуелости бытия.

Условие №2: вы для меня необходимы.
К сожалению это так.

Исходя из условия №3
Я пытаюсь любить вас
Хотя бы немного
Хотя бы
Как себя самого.

Хм…Себя самого
Для того чтоб понять, что это значит
Я вынужден воспроизвести
Всю траекторию скитания среди пустырей
В то лето Господне
Освежая в памяти парадигмы помоек
Запах выгоревшей травы и
Сладкую скуку свободы
И много-много чего ещё
Например — Вавилон муравьёв.

О, муравьи!
Я всегда был достаточно мудр
Чтобы не бить
Вас и ваши строения палкой
Но только прежде я настолько был мудр
Что бы не читать вам моих стихов.













***
Дамы и облака
И — пелена соцветий
Ветра лицо в тисках
Прошедших сквозь камень деревьев

Нет ничего на свете —
Статуи, облака.

Влага в зрачках травы
Искусное преломленье
Запахов тминного хлеба,
Финского мыла, тела
И пепла кофейных зёрен —
С солнечным светом.

Ветра лицо
В шершавых руках столетий,
Где сонмы исшедших форм
Облаков и дам.






























***
Черёмухи хриплая рать
Поёт мне чертог колыбельный
И тело зовёт — умирать
На дно маслогрудой котельни.
Наверно я знаю одно:
Отчаянья кончатся сроки
И дней первобытное дно
Откроет себя на востоке…
Поёт мне чертог быстротечный
Черёмухи рыхлая рать.































***
я живу здесь. снег идёт.
я живу здесь и вижу
как снег идёт.
на балконе — лыжи
(может быть зацветут весной).
что без тебя со мной?
я живу здесь — как снег идёт —
вот уже скоро год:
кушаю, сплю, читаю
и всё пытаюсь вспомнить
что именно
иногда я так не вовремя вспоминаю.
на кухне — то свет, то тьма,
в кране
всегда вода,
хоть прикладывай к ране.
сигареты, кофе, друзья, T.REX, окно,
чувство голода, аллергия, комнатные растения,
акутагава, часы, солнечное пятно.
и снова окно. я в окно опускаю взгляд,
я как будто прошу прощения —
так стучит ведро
о колодца сухое дно.























***
Смотри в окно — там всё, что может быть:
Над площадью распластанное небо,
Угрюмых толп угрюмая возня
В цветочной слякоти,
Где громкоговоритель,
Картавый, от скопившейся слюны,
Субстанция единого ума,
Инверсия святынь,
И мусор празднеств,
Сопливая и пьяная зима,
И дети. Вырастающие за ночь.

Не требуй дополнительных щедрот
От этой выцветшей горизонтали,
Дарованным не брезгуют,— так вот:
Приобрети настенное окно,
Гляди в него насквозь, как Сам Создатель,
Увидь в нём всё, что только может быть.

А если вдруг Психеею чреват —
Укройся в Башне,
Заведи дневник
(глоссарий, бестиарий, лепрозорий,
иль что-то в этом роде)…
Извини,
Нас ждёт такси о четырёх колёсах…

1990



















***
поэты ходят потные и злые
в кромешности кипят спиртовки их

под утро их глаза — как запятые
и пахнет кровью изо рта у них

проходит лето отнимая силы
дни молчаливо кем-то сочтены

а мы танцуем на краю могилы
в лесу в росе досматривая сны

так фавн дрожащий выпуклоголовый
целует нимфу в сжатые уста

они поют, над ними ветер новый
шипит шампанским вспыхнула роса

«Глубокий вечер, леденящий воздух
колышет в плошке лепесток огня

не бойся: вечность — это тоже возраст
и ты умрёшь ещё скорей меня»

так уличённые в тягчайшем безразличии
сливаясь, то с пейзажем, то с толпой
они дорогу меряют по-птичьи
исследуя пространство пред собой.

1992


















подвиг разведчика

Разбавленные дети пьют из луж
Пузыристую радужную жидкость.
На них глядит, не юноша, но муж,
В плаща кармане проявляя прыткость.

Со всех сторон разносится пальба;
Со всех сторон проносятся собаки;
Десантники засели на столбах
И посылают руководству знаки.

Он там стоит. Его хотят убить.
Бежит толпа (по крайней мере, двое).
Но, гордый, он не хочет свой сменить
Пурпурный плащ на байковом подбое…

Его берёт случайное такси.
Шофёр-грузин хватается за счётчик
И — убирает под собой шасси.
Они летят. Грузин — военный лётчик.

Уж ночь. Бормочут твари из низин,
Метают бомбы, нерестятся, гадят…
Измученный, он дремлет, и грузин
Его ладонью по затылку гладит.

1991






















***
Образы детских божеств —
В нежных и чистых тонах.
Но для особых торжеств
Есть у души Сатана.

Вижу на тонкой спине
Кабалистический знак.
Колос дрожит на стерне,
Но это высохший злак.

Образы детских божеств
Ты мне опять принесёшь;
Каждый последний твой жест
И ни на что не похож.

Я приникаю за дверь,
В грязный рассвет, а потом —
Я растворяюсь в тебе,
Сам становясь божеством.

1987






























послание к ***

В такую ночь куда-нибудь иди.
Доверься отрешённо лёту снега.
Забудь себя и просто будь среди
Кружения, касания, побега.

Непререкаемым письмом следов
Ты скажешь миру ровно половину
Не найденных тобою прежде слов,
Пока месть-время разминает глину,
Меняя форму для первооснов.






































***
О! Нами отравлена вечность,
Где облака белый тарань,
И сомкнуты лбы, поперечно,
В задумчиво-сонных мирах.

Нам только бы каплю покоя
Слизнуть с позолоты ночной,—
Ах, нет…И касаюсь слегка я
Рукою…Ну кто я такой,

Чтоб слабости не покориться?
А чай — уже трижды допит.
И вновь закипает водица.
И пропись на блюдце — «нарпит».

9 ноября 1990































***
Где фосфорные сигареты
В горячей тают темноте,
Испуганно находят дети
Себя — в объятиях друг друга.

Их удивлённое «люблю»
Сплетается в гнездо для поцелуя,
Но — бьётся переменным током
И падает к чужим ногам.

19-20 января 1991


































декабрь

Ночь моя — пение рыб
В пене зимнего ливня,
Где я возможен на всё,
Но не знаю, нужно ли мне всё это?

Ты приходишь и прячешь под шубою зонт,
Шелест под мокрою шубкой.
Я слушаю шелест и делаю (делаю?) жест —
Безумно-бездушно-беззубый.

Так знай: и немые умеют ням-ням!

 1990

























***
Мои зелёные блокноты
Теперь размокли от дождей
И полуночные полёты всё
Безутешней каждый день, —
То осени ажурный призрак
Чернила размешал в воде…
Ты так божественно капризна;
Белеет соль твоих дождей…
Вчера была ты только рядом
И вот — я у тебя внутри…
Всё не натешишься нарядом,
Всё требуешь: «Смотри, смотри»,
И я смотрю… в глаза бесплодью,
И что мне до красот её,
Когда я задыхаюсь плотью,
Забывши таинство своё…
Напрасно я мечтал о встрече
И торопил её мольбой…
А гениальному предтече
Дышалось так легко тобой…
А я гляжу в глаза бесплодью
И собственный в них вижу страх…
Но я же знаю: всё проходит,
Ах, я люблю тебя, сестра…
Ещё мои дымятся раны,
Чтоб, через месяц, как бинтом,
Их замотало снегом рваным и…
Я не знаю, что потом…
Прощай, сводить не станем счёты,
Но ты,— пусть даже это блажь,—
Мои зелёные блокноты,
Ты добрая, ты мне отдашь.

1987






















***
Пустые кассы зимнего вокзала.
У бабушки одна игрушка — чайник,
И всё кипит. Заполз под одеяло,
Опережая страх.
И только сон, на миг, сильнее страха.
И вера.. Но её нет-нет-нет-нет…
Есть женщина. Бездомней дыма.
В свинцовом танце. И — вот эта боль.
Не спрашивай — она уже сказала.
И ты услышал.
Что ещё ты ждёшь?































путешественник

Фанерное величие равнин
Пересекает баловень скандальный.
Сплин (чисто русский, геморроидальный)
Преследует его, как цеппелин,
Жужжа в мятежной голове винтом
В парах лиловых чудного портвейна,
И Селифан, мурлыча котофейно,
Сгоняет одурь сонную кнутом.

Порой сквозь тьму проглядывает свет —
Дрожащий неуверенный вечерний;
Снежинки жмутся, как мучные черви,
Кругом народных множество примет.
Смеркается. Смыкается виток
Пути. Он прячет зеркальце и, живо,
Сморкается трагически и жирно
В себе самим подаренный платок.

27 января 1991



















почему так?

Я уснул на подушке, проснулся —
Зажат головою в тиски.

Когда я смотрю на женщин,
Мне хочется снять носки.

О, как это умиляет —
Ты открываешь рот.

Меня этот дым глотает,
Я думал — наоборот.

Пусть ночью воют фанфары,
Пусть днём стучат в потолок.

Расходятся пары в ангары,
Искать там любви залог.

Наверное, в наших танцах
Слишком — от пустоты.

Когда проплывают тигры,
Арабы разводят мосты.

Мне даже нравится это —
Когда я схожу с ума.

Чем раньше кончится лето,
Тем раньше пройдёт зима.

Уснёшь и опять проснёшься,
Зажат головою в тиски.

Я снова смотрю на женщин
И мне хочется снять носки.

Ты жестока так, словно невинна,
Но жизнь мне ещё мила.

Смотри, я лоялен, как глина,
При чём здесь электропила?

Рифмы войдут в силлабы,
Ритм — это там, где ты…

Когда проплывут арабы
И тигры сведут мосты.









рыба

По сучьев изгибам карабкался вечер
А мы колотили в жестяные вёдра
По бёдрам и в днище у автомобиля
Что в простонародии зовётся наташа
Где шаркала баба визгливой лопатой
Чего-то сгребая. Под музыку эту
По сучьев изгибам карабкался вечер
Вполне был не выявлен ещё лунный карбункул
Тягуче саднило безвольное сердце
Хотело укрыться и остановиться
В каком-нибудь недосягаемом месте
Ему было странно мучительно видеть
Как вечер карабкается по изгибам
Темнеющим — сучьим… Блестящая рыба
Легко огибая углы и пороги
Хрущёвских домов повторяя изломы
Бетонных мостов от меня уплывала
И я… Я хмелея ловил её запах
Да пачкал чешуйками темя бумаги
Брезгливое темя высокой бумаги
Ах, чтоб тебя… Кто-то, раскинув тенета,
Раскидывал бредни. Карабкался вечер.

1989




















***
Расстроен холодом орган осенний.
Солист не слышит собственное горло.
В оконном раструбе — хрипящий свет,
Взъерошенные горлица и голубь,
Да дерева нахохленный скелет.

Элегия теперь не торжество,
А невозможность взять высокой ноты.
И больно спотыкаться о литоты,
О времени разбой и воровство.

Я всё твержу: дышать — не значит жить;
Страницы книг, суть вереницы версий…
Дюралевого неба этажи
И окон отчуждённые созвездья.

Так, где же я? В какие времена?
В какие вечера по общей смете?
Что помнить мне о жизни и о смерти?
И чья на мне, чужая мне вина?

О, пленная, о, пахотная плоть,
Пропитанная перекисью пота…
Но похоти не в осень сорван плод
И, уж во всяком случае, не в эту.

Скорей, подальше от толпы… И, вот:

Слепая просветлённая пора!
Ты и объект, и взгляд, и наблюдатель.
Пускай полуживой доброжелатель
Бормочет вслед: «Ни кисти, ни пера».




















***
В кольце ветров утрачен важный звук.
Дома уходят окнами в пустыню.
И алкоголи замкнутых наук
Все инфернальную наращивают силу.

Вращаемые бешеной иглой,
Мы тупо повторяем наши жизни.
Но в сердце мышь скребётся под горой.

Сложил и я бы песнь моей Отчизне,
Но не пойму условностей родства,
Ведь то, что ближе — ближе, а не лучше;
Всё зримее границы вещества…

Благословен любви счастливый случай
В партикулярных формах естества.