Хвост ящерицы

Накормлен поэзией вечноголодный,
вечнозелёный накормлен небом.
Колонна, скользящая под наклоном
в кокон города – нас запомнит,
заполнит полностью
колонковые уши солдат слышат все краски мира,
им: кровь им – и мирра и ладан,
медленно: мирра и ладан,
ладан и мирра.

Умирания нет. Телега скатилась с обочины,
в ней тела, но нет среди тел умирающих в ней.
И живые глаза не откроют свои им
им свои они ныне не могут открыть –
сквозняк захлопнул двери их восприятия

Делай вид – и тебя не заметят,
делай так – и тебя не заменят,
а не хочешь – делай шаг – и тебя не догонит никто
(ах, хорошо бы, хорошо бы)
но корабль плывёт внутрь себя самого,
умаляясь на месте.

Вместе с тем день обещает быть мирным
дальше: пейзаж и ещё, и ещё, и ещё,
пока не зарябит в глазах от сыпи вод играющихся светом
священная усталости ленивая полнота
блажен ущербный, ибо его есть царствие не здесь
но и не там, да и суть дела не в том –
Ему бы тем более или менее всего бы он
хотел её с первого взгляда было достаточно
просто сесть или просто пойти или просто стоять
на своём до последнего по причине простого упрямства,
которое есть слабость которая есть сила которая суть слабость
которая суть – суть, которая есть сеть, сеть чтобы есть хлеб наш насущный,
насыщный спокойно беспотно безропотно бесповоротно
день в день, день изо дня – всякий. Вдень верблюда в ушко
которое ей целовал и нашёптывал и любовался
собой (ведь на тысячу ли – никого) ещё и ещё раз раздел
её у себя на глазах у себя в голове себе на голову, ибо
стал столб (Лот) и утратил текучесть. Но, внезапно, истёк
срок его ему им отпущенный.

Оглушительно падали листья,
оглушительно падали капли
о камни, под ноги – каштаны. Впереди –
неизбежность. Что толку думать напрасно.
Картинка накладывается на картинку,
как день – на день, ночь – на ночь,
день – на ночь, ночь – на день
если бы в тот день, если бы в ту ночь,
если бы прежде чем встретил её встретил себя
и если бы это было сегодня…

Продень верблюда в игольное ушко и он запоёт канцону,
бедное животное. Бедуины – первые изобретатели последних,
они скатываются с меня, когда я поворачиваюсь на бок в постели, в наволочку пустыни
и продолжают движенье – таинственный тёмный народ,
они и не подозревают, что, возвратясь в свой дом
они найдут себя там – ждущими собственного возвращенья,
их жизнь – это возвращение, ожидание возвращения,
очищение от ожидания и возвращение ожиданий,
они – солдаты на улицах, облачённые в овеществлённую форму времени
оса их империи барахтается в остатках сладкого чая,
Чио-Чио-Сан, Стравинский, 1000 и одна ночь,
следующая – святого Варфоломея, и –
бутерброд, выпадая из рук, пока он летит прилепиться к паркету
(как ветхозаветная парочка) – Магомет столбенеет –
находит на ум всякий бред – но, очнувшись
он тут же диктует бестселлер, где (в котором)
суть ускользает как ящерица. В лучшем случае –
в руках остаётся хвост.
Мы скользим по поверхности, всегда скользим по поверхности
как с Корабля управляемый межпланетный прохвост
обогащая собою отдельный участок местности;
в грандиозной попытке всё свести к одному,
мы потеряли волосы, обзаведясь усами
держа генеральную схему, в которой нет места уму,
который (в том-то и дело) и есть мы сами.
Итак – выпадаем. Ящериц давит нога,
рука – то рубит концы, то точки над I расставляет;
тот, кто в себе, a priori видит врага, тот
с наслажденьем в подобье своё стреляет.
Но, довольно риторики. Сбавим прыть,
лучше посмотрим, что нам ещё остаётся:
бегать ходить стоять нагибаться плыть
и терпеливо учиться ленивому солнцу.