Ненужная книга

...Квартирёнка так мала, так мала,
Что с порога до окошка вмиг допрыгнуть может кошка,
Что две тоненькие свечки освещают все местечки,
Что...

Когда действуешь монотонно, мозг развлекается сам. То крутит эпизод из фильма, то слагает стишок дурацкий. Теперь вот про квартиру.

Меня трудно выманить из квартиры, - из этой "дырки от трех украденных кирпичей, которую строители замаскировали украденной дверью на момент сдачи дома, а потом так перепились, что забыли, которая дверь, и выломали соседнюю - тебе крупно повезло". Так съёрничал один гость.
Когда покидаю жилище, меня настигает клаустрофобия. Здесь же все мои книги!

Ужас, сколько их. Перетаскиваю с антресолей в комнату уже час, а до этого разбирала шаткие стопки в кладовке. Запарилась: на стремянку, со стремянки, в комнату, влажная губка, опять в прихожую, на стремянку... Пыль книжная - тонкая, сухая, коварная. Она так высушивает ладони и пальцы, что облезает кожа. Смывать под краном - временное облегчение, пыль уносит телесную влагу. Надо бы перчатки надеть, но заставить некому.

Вообще-то, у меня праздник. Долгожданный. Я расставляю книги в библиотечной стенке, сделанной по моим чертежам. Во всю стену, со стеклянными дверцами. Вымечтала! Второй день привыкаю. В моих фантазиях эти шкафы бестелесно парили на фоне обоев, а теперь от их увесистой конкретности берет легкая оторопь. Как от всякой, наверное, сбывшейся мечты. Интересно, как бы Он оценил мой проект?.. Кажется, Он предпочитает легкий, прозрачный дизайн. Мою стенку счел бы слишком "солидной" (понимай - совковой). Но вряд ли увидит. Только однажды приехал в гости, когда был моложе и любопытней.
На стремянку, со стремянки... Серо-золотой Чехов, любовь моя (а Он любит Чехова? Никогда не говорили об этом)... Зелено-золотой Тургенев (так всего и не прочла, в первый ряд его...) А вот эти три - подруги юности. Какие они стали старенькие, как вытерты корешки!... Сердце сжимается, лучше не думать. Альбомы по искусству - поднять могу не больше трех, и то если взвалить на плечо.

Вроде бы все. Нет, еще Босх... Где же он?

Где он?! Где - мой - Босх?!!! Ах, т-твою...!!!! Зато своим Дали все заставил, паразит, - "Дневник гения" и прочая пое...нь, адекватная твоим пустоцветным претензиям на гениальность. Но Дали-то твой здесь, - забыл по раздолбайству, а где мой Босх, в результате? Бешенство вскипает моментально, за годы семейной жизни реакция отработана. Еще минута и, не проглянь из полутьмы черный шрифт на красном коленкоре, обломала бы ногти о телефонные кнопки, зашипела бы, потеряв от ярости голос - немедленно, сию минуту, что значит не помню кому, ищи где хочешь!... Столько лет пытался что-то изъять из меня, чего-то во мне боялся, лез то в душу, то в ящики с бельем, ища признаков измены хотя бы физической. Будто твои комплекснутые фантазии должны были огненными письменами проступать на моем исподнем! И это бесконечное "Ты меня любишь? О чем ты думаешь? Так ты меня все-таки любишь? А теперь о чем думаешь?" Дышал в затылок. Я ненавидела тебя, как головка сыра ненавидит крысу, выгрызающую в ней ходы (это - уже держа родимого Босха, сердце колотится, дышать тяжело). Слава богу, мое со мной. Но какая горькая пустота в этих дырах, какая тоскливая боль!..


Немудрено свихнуться. Вот, скажем, Лермонтов, два тома. Третий давно оплакан: "... носки опять в нечетном количестве, что значит "один запасной", он же зеленый, и не дам я Бродского никакому Паше, пусть Леша сперва Довлатова вернет, ах звонить не хочешь? И давно ты у него занял? А кто блюдце от сервиза разбил, теперь весь сервиз расколотить можно, уже неполный, а где Лермонтова третий том, где?!" Но тебе казалось, что моя борьба с нищетой и безумием - лишь маскировка чего-то тайного, тебе враждебного... Разномастные чашки, раскраденные книжные собрания, выпендрёжные вирши, которыми ты меня доставал, нечто от чего-то, что давно потерялось, тригоданесданные в библиотеку книги, и долги, долги, долги позорные всем - баста! Время собирать камни, мое счастливое время.

Две сигареты подряд, это уж слишком. Корвалол... год как нет тебя здесь, а я до сих пор пью корвалол!..

Отдохнули - поехали. Работы еще много, а я уже устала. Тяжело это: подтаскивать стопки из дальнего конца антресоли, нащупывать ногой ступеньку... Главное - войти в ритм, представить себя неживой машиной, которая работает ровно и неуклонно. А надо еще сортировать книги по авторам, по темам, по собраниям.

Корвалол усмиряет воображение ненадолго. Минут двадцать - и новый страстный диалог. С тем юнцом, что на днях привязался в метро (стоячая вода в зрачках, шаркающие кроссовки). "Конечно, возраст ни при чем... Но я ничего не могу для вас сделать. Не надо меня провожать. Меня... э... муж ждет наверху. Ах, неправда? Не ваше дело, не чувствуете? Нет, настойчивость - не плохо, но ваша - на полминуты дольше, чем следовало. Не чувствуете... Не надо мне покупать гвоздики, и не называйте их "цветики" - это паскудно, как цвет вашей куртки. Это как... вы читали "Коллекционера" Фаулза? (на третью слева его, там уже "Волхв" и "Червь", а еще будет "Аристос" - место оставить)... Нет, не нужен мне любовник. Что в муже интересного? Да тот же Фаулз, которого он первым в дом принес. Джон Фаулз - это писатель. Я с ним - с мужем, не с Фаулзом! - тринадцать лет живу, а вы мне за десять минут опостылели!... Я не могу помочь, понимаете? Не понимаете. Я-то вас понимаю. Тоска муравья по стрекозе, злая до слез, горькая, знаю... Ах, как знаю... Ну, миленький, растите сами, выплывайте, не цепляйтесь. Мне с вами душно и тесно, как... в доме без книг".

"Как в доме без книг!" Записать надо, и покурю заодно.

Когда впервые входишь в дом, обычно сразу идешь к окну. То ли поиск пути для возможного отхода, то ли ориентация на местности. А потом - к книжным полкам: "Куда еще отсюда ведут двери? В Набокова? В Кундеру?" Поэтому я не о большой квартире мечтала, а о большом книжном стеллаже. Поэтому и супружество мое длилось дольше, чем - теоретически - Телец может вынести Водолея. Беспечность моего супруга граничила с безнравственностью, но он открывал мне двери в Фаулза,  Томаса Манна, Борхеса, Маркеса, Олешу, Одоевского,  Бёлля, Кортасара, Бродского, Довлатова, Битова, Мариенгофа, Неруду...

("Неправда, - сказал недавно бывший друг бывшего мужа, - Фаулза, Манна и Мариенгофа принес я. Как бы вам обоим, но тебе - в первую очередь. Я приходил к вам по понедельникам и всегда перед тем брился...")

Стенка почти заполнена. Теперь я как на витрине. Психологии различнейшей - аж две полки в два ряда. Но не думала, что так планомерно интересуюсь Японией. Чего мне от японцев надо? Поэзии в соединении с дистиллированным порядком, каковое соединение в русской традиции не считается возможным?

Пока что у меня - чем строже на полках, тем бардачней в комнате. Муж это забавно объяснял: рост порядка в системе влечет рост энтропии вне системы. Вот что это, например, валяется? Каталог выставки народной керамики в Лейпциге, 1977 год... А это? "Римский-Корсаков в Петербурге". Новая, хоть и старая, то есть нечитанная. Что толку мне о нем читать, если я ни на одну его оперу не ходила? Такие книги мама покупала в застойные годы.

...А не эту ли книжечку упоминал Он, когда виделись в последний раз? Рассказывал, как разбирал дома книги. Как вот я сейчас. А тогда - Его новые фотографии на мониторе, и неземное пирожное, и Боб Дилан вполголоса... Не слышала почти ничего из своей нирваны, и Его речь  замирала, не подпитанная участием. Еще пара гаснущих фраз, как взблескивание монетки, брошенной в колодец, и все.

Мне простительно. Я ползком ползу через две, три, четыре недели, чтобы в одну из суббот упасть в кресло в Его мастерской, как марионетка с отпущенными ниточками. Я отдыхаю - то есть вздыхаю свободно, до блаженного смеха, - на всем сразу: на Его картинах, на меткой задумчивой речи, на прохладном облике и полётных жестах. На больших худых руках умного визуала, когда листает свои роскошные альбомы (я - повод их полистать). Как правый указательный палец летуче скользит по глянцевым фигурам и драпировкам, как строго и мягко левая кисть ложится на колено... Чтобы так перелистывать книгу, мало наработанной интеллигентности. Надо иметь двадцать поколений предков-талмудистов, надо принадлежать к народу книги. Так что из Его речи могу что-то и упустить, слишком жадны мои глаза.

От Него - Милорад Павич, Мураками, Хайдеггер. Не тот общий Хайдеггер, которого я сдала в институте, а Его: исчерченный карандашом, разрисованный фигурами мудрецов и рыцарей. Его двери - Вонг Кар-Вай, Гринуэй, Стеллинг, Линч, Джармуш...

А Он, между прочим, сказал тогда: "Какой уж тут порядок, когда полно таких книг, которые как бедные собачки. Рука не поднимается выбросить. Какой-нибудь "Римский-Корсаков в Петербурге". Повертишь в руках и вернешь на полку, а настроение портится".

Я вязалась к Нему со своими текстами. Однажды сказал, зачернив курсором строчку: "Это хорошо. Так, наверное, Бродский бы написал." Я обомлела. Но потом настало молчание. Через полгода Его прорвало: "Такие вещи интересны только самим авторам." Ему интересны стихи Бродского, потому что Бродский гениален. Мои писания Ему неинтересны, потому что не гениальны. И ни капли интереса не прибавляет то, что они - мои.

"Я пытаюсь дотянуться до Него, как через широкий стол, а Он смотрит. Так рассеянно следят за муравьем, который тянет рекордный вес. Я достаю кончиками пальцев, вытянув плечо до предела. От усилия и восторга выступают слезы. Он ничего не имеет против меня. Но и за - тоже".

Голова занята своим, руки - своим. Перебирают, перетирают, ставят. Только уже не так споро. Сердце заныло тихонько: "Бедные собачки... рука не поднимается...".

Не так-то легко меня, видно, попросить с полки. С моим обтекаемым характером - повода не даю. С моим образованием и опытом - все-таки не пацанка залетная из кафешки. С моим пристальным интересом, отчасти профессиональным - а вдруг понадобится о новых картинах писать? Но это все нормально. Почему же так тоскливо?.. Откуда бедная собачка скулит, как ее имя?

Моя влюбленность, вот ее имя.

Она - препятствие к дружбе. Это из-за нее слишком шикарные пирожные, из-за нее же и кофе сыплет в мою чашку так торопливо-услужливо, такой дрожащей ложкой. Чуть что, предлагает денег взаймы. Из-за нее каждый раз сообщает, что честно поливал тот бледный дрын в горшке, который я Ему на день рожденья притащила (не растет и не дохнет, чахлик невмирущий). Ему гораздо тяжелее со мной, чем мне с тем простоватым в метро.

Сижу на диване со злополучным "Римским-Корсаковым" и цепенею от правды. Сто мелочей, ее подтверждая, срастаются воедино. Картинка выстраивается неумолимо, стремительно. Смотрю на нее сквозь слезы, сквозь книжный хаос на ковре. Сквозь серый корешок с тисненой решеточкой... Третий том Лермонтова.

Встал в полку последним кирпичиком. А "Римского-Корсакова" едва не покалечила: порхнул из рук и упал, как птица подстреленная, помяв белый форзац. Подняла. Положила возле лампы. Перед сном почитаю. Может быть, меня даже на оперу потянет.