Восхождение к тишине

1. Стансы к августу

Привязываюсь к жизни всё сильней,
всё сумасбродней и непоправимей,
поплывший август что-нибудь соври мне
о сне легчайшем в миг прощанья с ней.
Хлеб тишины насущной всё черствей,
и сумерки теснее в топком танце,
и всё яснее лиственные стансы
в прерывистом дыхании ветвей.

И что с того? – хоть сколь-нибудь соври…
Цветёт болиголов, пьянит цикута –
веди к ним, август, пастырь мой, покуда
ольшаники звенят и пустыри.
Как грузен под ногами шар земной,
вобравший пыль времен в сухие поры,
и с каждым вдохом вязкие просторы
всё легче спутать с близкой западнёй.

И допоздна исчезнув в толчее
пожизненного душного шанхая
роящихся сомнений, выдыхаешь:
не оправдаться – нечем и ничем,
и сам же правишь: значит, ни к чему -
чем ближе бог, тем неисповедимей
пути и правды, легион – им имя,
их русла наполняют леты тьму.

И августу по темным руслам трав
вот так же течь и становиться гуще,
пока он имя, запахи и сущность
не исчерпает, в осени пропав
и всё-таки себя продолжив в ней,
и осень так сама впадает в зиму,
так близишься к своей неумолимой,
незыблемой последней тишине…



2. Колыбельщик

Когда окликнет он издалека,
качающий пространства колыбельщик,
ты, несший крест свой, будешь обескрещен
в мгновенье хрупкой верой мотылька,
всё примирив религией смешной –
щекочущей, беспечной, невесомой…
И оклик вдруг на отчий зов из дома
отчаянно похожим станет, но
теперь уж тот, чье время истекло,
не выпросит свободы лишний часик,
мальчишке надо будет возвращаться –
он догулял своё. Хрустит стеклом
раздавленным лабораторный мир
весов и мер – посудина на случай
любого превращения сыпучих,
тягучих и бесплотных, как эфир,
сквозь пальцы ускользающих веществ…
Ты слишком этой химией потешной
был увлечен – пытлив и многогрешен,
чего ж страшиться перемены мест
слагаемых в себе? – ещё одна,
зато, какая светит перемена –
угла и неба, веры и вселенной.
Ты мотылек у желтого окна,
ты просто возвращаешься в покой,
не ведая, насколько путь недолог,
теперь ты дышишь не из чувства долга,
а потому что дышится легко.
И город свой из виду потеряв,
его пыльцу и каменные туши,
спешишь на оклик, на рожок пастуший
по сущим небесам прохладных трав –
куда-то за неведомый порог,
где бредит постояльцем дом молочный,
где слышно, как бранятся молоточки,
без устали сколачивая впрок
за белой колыбелью колыбель,
где рядом бьет родник со светом млечным,
где на ладонях ветра залепечет
тот, кто весь путь пройдет вослед тебе…



3. Глухая осень

Досказывать, чем дышишь… Значит, вслух
и дальше жить… Вновь осень глуховата –
борей, как цербер, исповедь подхватит,
чтоб разметать по слову – в прах и пух.
Немыслимой религией какой
так одержим ты, силясь обнаружить
двух музык разлетающихся нужность
и нежность в их, сгустившей непокой
и сумерки на ветреной земле,
истошной, запоздалой перекличке,
пытаясь различить в божбе их птичьей
предчувствие движения к зиме?
Но в угасанье звуков-позвонков
рассыпавшихся друг без друга музык
иной рефрен – так дышит время-узник
в тиражном смраде изданных веков,
чье назначенье – мерно истлевать
в оковах машкерадных зрелищ рима,
известного враждой непримиримой
к живущим вслух, к не прячущим слова.
Всё глуше в вечном городе торжеств.
Тесны чащобы немоты гремящей –
молчат, разлив студеный свет, фонарщик
и бакенщик, они настороже,
и осень тут как тут на страже, с ней
бессонный пес. Ты сам поверишь скоро,
что в призрак обратится этот город
на хлебе умолчаний и огне…



4. Кочевник

«Человек», - бормочешь, а слышится вновь: «кочевник»,
обжигаешься эхом, заставшим опять врасплох…
Так бы мог ворожить напоследок сверчок ковчега –
демиург очага, сам себе вездесущий бог.
И о чем это он, и зачем, и какого чёрта
не хватает ещё в предначертанном петь раю?..
Плещет олово слов, в горле плавится, как в реторте,
чей закон кривизны и алхимику мартобрю
не исчислить вовек, сколько б он ни мешал эпохи,
лаки, лики времен, ни месил их поющих глин.
Время – воздух, верней, то, чем был он за миг до вдоха,
то, чем будет потом, в искушающий петь, один
ускользающий миг, о котором тоскуешь, бредишь,
за которым бредёшь, оставляя приют шестка,
отстраняясь от страха - всё в прошлом, всё было прежде –
промелькнуло и кануло, только постичь пока
не дано никому немоты ненасытной леты,
оттого тут как тут сторожимый молчаньем страх –
не скелет в шкафу, а секрет в позвонке скелета,
безответный вопрос у йорика на устах…
И каким бы итог ни предвиделся вновь плачевным,
оставляя приют, ты выходишь в последний снег,
«человек», - бормочешь, а слышишь опять: «кочевник»,
и метель замыкает музыку – «человек»…